If The Story Is Over

Мой рабочий день официально начинался в девять, но обычно уже в начале девятого я был на месте. Чтобы не попадать в самую гущу толпы, спешащей на работу, я приноровился выходить раньше – Тоору жил в пригороде Токио, так что времени на дорогу уходило прилично. Ниимура именно на это и делал упор, когда горячо доказывал, что мне необходимо подыскать квартиру поближе к редакции. Но я понимал, что мне это не по карману – моя зарплата оказалась смешной не только по столичным меркам, но и по сравнению с тем, сколько я получал в Такарадзуке. Но я утешал себя тем, что вряд ли долго задержусь на этой должности. О, как я ошибался... Но квартиру я себе всё-таки подыскал, хотя меня вполне устраивало жить у Тоору – я предлагал ему оплату за комнату, но он не согласился. Настаивать я не стал, спекулировать понятием "дружба" тоже, поэтому вскоре съехал. Квартирка оказалась крошечной и практически лишённой мебели, но зато за более-менее разумную цену. И, разумеется, далеко от редакции – пожалуй, времени на дорогу я тратил ненамного меньше, чем раньше. Из обстановки в квартире были: маленький холодильник, плита, стол, лавка и узкий пенал в кухне и низенький журнальный столик и футон в комнате. Ах да, имелся встроенный шкаф, в котором обнаружился запас подушек и одеял, как минимум, на двоих человек. Одеяла мне пригодились, так как обогреватель покупать я не стал – не хотелось переплачивать за электричество, а зимы в Токио сырые и холодные. Я всё время мёрз, грелся чаем и уговаривал себя потерпеть ещё немного, ведь не может же быть, чтобы меня не перевели на должность корректора, как обещал Терачи-сан, главный редактор. И я верил. Должность, на которой я числился, оказалась всего лишь фикцией – меня просто "сослали" в архив, маленькую комнатку, сплошь заставленную стеллажами, на которых хранилась письменная корреспонденция. В обед курьер приносил мешки писем, а я их разбирал по отделам, чтобы утром разнести адресатам. Потом я собирал отработанную корреспонденцию, подшивал и раскладывал её по полкам. Это была ужасно нудная и тяжёлая работа – тяжёлая в моральном плане, не в физическом. Я научился читать любой почерк, мне не составило труда разобрать те бумажные залежи, что накопились здесь за несколько прошлых лет, но только к работе корректора это не имело ни малейшего отношения. Я чувствовал, что тупею в этой монотонности, но ничего изменить не мог – не привык просить у начальства, да и не умел. А Терачи-сан, похоже, совершенно забыл обо мне – у него было слишком объёмное хозяйство, ведь отсюда выходили в свет несколько журналов. И я терпеливо ждал, когда же обо мне вспомнят. Деньги, которые мне удалось скопить в Такарадзуке, я использовал для оплаты жилья, а жить пытался на зарплату. Получалось с трудом. Приходилось отказывать себе буквально во всём, потому что я понимал, что однажды мои запасы закончатся, а идти мне некуда – Тоору я уже опасался верить. Нет, я понимаю, что, скорее всего, просто мешал ему, привыкшему жить в одиночку, но ведь это он уговаривал меня приехать в Токио. Неужели он не понимал, что найти приличную работу здесь не так-то просто? Но я старался не винить Ниимуру – в конце концов, у него была своя жизнь. Мы периодически созванивались, я приезжал к нему, но назвать наши встречи регулярными я не мог – так, поддержание знакомства. И первое моё Рождество в Токио осталось в памяти единственным ярким пятном в серости неумолимого отдаления двух друзей. Тогда мне казалось, что наша дружба возродилась и больше не угаснет, но очень скоро я смог убедиться в обратном. Так я и жил – серо, монотонно, теряя себя в огромном равнодушном городе, и совершенно никому не было до меня никакого дела. Иногда на работе я спускался в обеденный перерыв в столовую, чтобы хоть ненадолго почувствовать себя если не нужным, то хотя бы заметным – почти всегда кто-нибудь что-то у меня спрашивал, так что я ощущал подобие неравнодушия. Однажды получилось так, что единственное свободное место в столовой оказалось за столиком, где уже сидели двое сотрудников – их лица мне были знакомы, но я не мог вспомнить род их занятий и имена. Я замер с разносом в руках, не решаясь подойти к ним и проклиная себя за то, что вообще пришёл сюда, зная, что недавно была зарплата, и уж наверняка народ повалит в обеденный перерыв в столовую. - Эй, – окликнул меня один из этих двоих. Я вздрогнул и неуверенно посмотрел в их сторону. Окликнувший меня мужчина широко улыбался, всем видом демонстрируя дружелюбие. – Присоединяйся! Я пристроил разнос на столик и осмелился присесть, вопросительно глядя на невольных соседей. - Андо Дайске, – представился мужчина, с интересом меня разглядывая. Его спутник отложил хаси в сторону и улыбнулся приветливо: - Хара Тошимаса, – этот парень действительно был красив. Я уставился на него как на чудо какое-то и не сразу вспомнил, что не назвал своего имени. - Ниикура Каору, – я помялся немного, но всё же решил обозначить своё место в редакции: – Помощник корректора. - Я фотограф, – Андо как-то оценивающе окинул меня взглядом и заявил: – Из тебя выйдет отличная модель, ты в курсе? - Да я ростом не вышел как-то... и фактура не ахти... – забормотал я, чувствуя себя ужасно стеснённо. - А вот это ты предоставь решать мне, – авторитетно заявил Андо, подцепляя палочками лапшу. – Рост в фотографии не играет никакой роли. Несколько нехитрых манипуляций – и ты будешь хоть Гулливером, уж поверь. Но у тебя лицо такое... одухотворённое, что ли... Ты наверняка фотогеничен, мамой клянусь! – Дайске состроил такое лицо, что я не удержался и рассмеялся в открытую. - Дайске вообще, что называется, свой парень, – вставил реплику Хара. – Мы с ним работаем уже лет пять вместе, так что я подтверждаю его высокую квалификацию. Ах да, я дизайнер, – ответил он на мой невысказанный вопрос. - Ты редко сюда приходишь? – похоже, Андо не мог долго молчать в компании. Я кивнул, но предпочёл не вдаваться в подробности. А Хара как-то настороженно посматривал на меня из-под длинной чёлки, и внутри забеспокоился червячок сомнения. Я решил вести себя нейтрально – мало ли, вдруг этот красавчик является осведомителем начальства, а мне нужно повышение, так что лучше обойтись без откровений и панибратства. Поэтому я даже обрадовался, когда обед подошёл к концу. Неугомонный Андо взял с меня слово почаще приходить в столовую, и я остаток дня корил себя за подобное легкомыслие – знал же, что мои финансы не позволяют заниматься расточительством. Но потом я утешил себя тем, что после обеда в столовой можно дома уже не ужинать. Я устал от вечной экономии, хотелось нормальной жизни, уговоры действовали всё хуже, и я боялся сорваться, но и позиционировать себя отдельно от коллектива было нельзя – таких не любят и стараются выжить. В общем, так я обзавёлся знакомыми. Но если Андо казался мне открытым и доброжелательным, хотя я и не позволял себе переступать чётко обозначенную черту, то Хара вызывал подозрения. Он редко вступал в разговор, разве что иногда вставлял какие-то реплики, и словно следил за мной – по крайней мере, у меня сложилось такое впечатление. Я не понимал, что ему нужно, и старался вести себя осторожно и сдержанно. Несколько раз мы выбирались в бар, но и там я не чувствовал расслабленности – Хара Тошимаса, как мне казалось, только и ждёт, чтобы я почувствовал себя в безопасности и допустил ошибку. Я не мог объяснить, почему так думаю о нём, но эти его взгляды – внимательные, полные какого-то ожидания – не давали мне покоя. Время текло томительно медленно, но в моей жизни ничего не менялось. Я всё ждал, что меня вызовет к себе Терачи-сан и торжественно объявит о повышении – ждал три месяца, полгода, год, но ничего не происходило. Я уже начал терять надежду, но когда холодным декабрьским днём, спустя полтора года с момента моего трудоустройства, меня пригласили к начальству, я воодушевился. Но, как оказалось, я слишком рано обрадовался. Терачи-сан ждал меня в своём кабинете – светлом, просторном, тёплом, разительно отличающемся от полутёмного архива, где было зимой холодно, а летом душно. Я поклонился и, следуя приглашению, присел на стул с высокой спинкой, позволяя себе немного расслабиться в тепле и украдкой разглядывая начальника. Терачи-сан производил приятное впечатление, был немногословным, спокойным и серьёзным. Он никогда не повышал голоса и очень редко улыбался. Говорили, что он даже умел шутить и делал это регулярно на еженедельных совещаниях, но меня на эти планёрки не приглашали. - Ниикура-сан, насколько я помню, мы договаривались, что Вы проходите испытательный срок, по результатам которого будет решаться Ваша дальнейшая карьера, – тихо заговорил Терачи-сан. Я немедленно сжался, потому что начало разговора мне уже не нравилось. Страх зашевелился внутри, заставляя ладони увлажниться. – Я прав, Ниикура-сан? - Да, Терачи-сан, – я опустил глаза, уставившись в гладкую столешницу и ожидая приговора. Мне отчаянно нужно было повышение, потому что денег у меня почти не оставалось, хотя квартира была оплачена на полгода вперёд, так что без крыши над головой я не останусь, да, но, кроме жилья, мне ещё нужно было питаться – хотя бы раз в день. Я и так отменил походы в столовую, урезал собственный рацион, так что желудок периодически беспокоил меня тянущей болью. - Я внимательно следил за Вами всё это время, – тут Терачи-сан выдержал театральную паузу, а я даже дыхание затаил. Мне было страшно, как в книгах Стивена Кинга, когда обычные действия и события неожиданно нагоняют жуть. – И знаете, Ниикура-сан... Я не увидел ни малейшего стремления получить ту должность, о которой мы говорили. Вы совершенно безынициативны. Вершина Ваших способностей – это выполнять монотонную работу, с которой может справиться любой человек, обладающий усидчивостью. Как я могу доверить Вам что-то более сложное и ответственное, если Вы даже не заинтересованы в этом? Для чего Вы получали образование, если оно Вам совершенно не нужно? За те полтора года, что Вы здесь работаете, я не услышал от Вас ни одной креативной идеи – а ведь в редакции работают люди творческие. Выходит, эта работа просто не для Вас. Я был раздавлен. Голос Терачи-сана доносился до меня откуда-то издалека, перед глазами плыли тёмные пятна, а в голове шумело. Было обидно слушать это, особенно про креативные идеи. Интересно, что можно придумать, работая мальчиком на побегушках в архиве? Развозить корреспонденцию по отделам на роликах? В архиве даже компьютера не было, не говоря уже об Интернете – какой тут креатив?! - Что Вы молчите, Ниикура-сан? Я хочу услышать от Вас объяснения, – не унимался Терачи-сан. Я глубоко вдохнул, пытаясь собраться с мыслями и успокоиться. - Мне удалось систематизировать всю корреспонденцию, которая находилась в архиве, – заговорил я. – Эта работа поставлена так, что ни у кого из сотрудников не возникает трудностей при нахождении какой-либо информации в архиве. Я понимаю, что это нельзя назвать креативной идеей или новаторством, но, согласитесь, систематизация тоже важна, даже в творчестве. - Хммм... – протянул Терачи-сан, прищуриваясь. – Тут Вы правы, несомненно. Да, мне говорили о том, что сейчас архив совершенно преобразился, но... Вот сейчас у Вас есть идеи какие-нибудь? У меня была идея убить его, но это, несмотря на всю креативность, вряд ли улучшило бы моё положение, так что я отогнал от себя кровожадные мысли. - Терачи-сан, нельзя ли установить в архиве компьютер и провести Интернет? Тогда я мог бы брать на проверку статьи, обрабатывать их и отправлять автору. - Не в ущерб архивной работе, надеюсь? - Как Вам будет угодно. - Что ж... Мысль здравая, Ниикура-сан, но имейте в виду, что я продолжаю наблюдать за Вами. И если от корректоров поступит хоть одна жалоба на Вашу некомпетентность, ни о каком повышении речи уже не будет. И зарплату повышать я не собираюсь – Вы этого не заслужили. Надеюсь, что Вы сможете показать себя в лучшем свете, а то я начинаю сомневаться в подлинности Вашего диплома, – Терачи-сан позволил себе усмехнуться, а меня обдало волной жара, даже дышать стало трудно. Он унижал меня снова и снова, словно это доставляло ему удовольствие. Я уговаривал себя потерпеть, сохранить лицо хотя бы во время этого разговора, не дать начальнику повода ещё больше посмеяться надо мной. Терачи-сан говорил что-то ещё, но я уже не слышал – кровь стучала в висках, руки мелко дрожали, а глаза пекло, и я отчаянно хотел вырваться отсюда. Любой ценой. И когда мне разрешили покинуть кабинет, я едва сдержался, чтобы не сорваться на бег. Из кабинета начальства я прямиком направился в курилку, но всё было как в тумане – меня, кажется, кто-то окликал, но я не помню. В курилку заходил Хара, что-то спрашивал, только я даже слушать его не стал – повернулся и ушёл в архив. До самого вечера я тупо разбирал мешки с письмами, стараясь ни о чём не думать. У меня не было сил, руки тряслись, перед глазами мутилось, я ужасно хотел есть, потому что деньги кончились ещё позавчера, а в холодильнике было совершенно пусто. Передо мной высились ещё два мешка с корреспонденцией, которые нужно было разобрать до завтра, а я чувствовал, что больше не могу. Я позволил себе прикрыть на минутку глаза, а когда открыл их, то мешков не обнаружил. Зато обнаружил Хару, который сидел напротив и смотрел на меня с откровенным беспокойством. Письма были аккуратно рассортированы по коробкам, и я понял, что просто уснул, а Тошимаса сделал всё за меня. - Каору, – тихо позвал Хара. Я устало посмотрел на него. – Когда ты в последний раз ел? Я промолчал. Тошимаса поднялся с пола и помог подняться мне. Я ничего не спрашивал, а он не был расположен к разговорам, так что одевались и выходили из здания мы в молчании. Я хотел ехать домой, но Хара буквально силком затолкал меня в такси, назвал адрес, и машина плавно тронулась с места. Я так и не запомнил дорогу – меня всё время клонило в сон, или я просто терял сознание ненадолго – я не знаю, просто окончательно пришёл в себя уже в квартире Хары. После сегодняшнего разговора с Терачи-саном мне было совершенно ясно, что никакой Тошимаса не осведомитель – начальник проговорился насчёт корректоров, а среди них я точно знал парочку стукачей, трясущихся за своё место. Но как объяснить поведение Тошимасы, я не знал. Хара заставил меня принять душ, выдал чистую одежду и отвёл в спальню. Я провалился в сон, как в обморок, едва только Тошимаса укрыл меня одеялом. Когда я проснулся, за окном было ещё темно, но в комнате горела настольная лампа, и склонившийся над листом бумаги Хара что-то рисовал. Едва я пошевелился, как он подскочил ко мне, тронул ладонью лоб, словно проверял наличие температуры, и унёсся куда-то. Я слышал, как он гремит посудой, и чувствовал себя совершенно потерянным. Мне было стыдно перед Тошимасой за то, что я подозревал его, за свою слабость, за беспомощность. С одной стороны, хотелось оказаться в своей насквозь промёрзшей квартирке, спрятаться там на все выходные, а с другой – у Тошимасы было так тепло и уютно, что казалось кощунством подняться и уйти. Хара прервал мои мысли, войдя в спальню с разносом, на котором дымились чашки с чем-то, судя по запаху, очень вкусным. Желудок поджался в предвкушении, а я сглотнул. Самое главное на тот момент было не накинуться на еду, словно дикарь, и не сожрать всё в два счёта. А после еды меня снова сморило, и я уснул, сытый, согревшийся и счастливый. Утром я уехал домой – вернее, Тошимаса вручил мне большую спортивную сумку, битком набитую чем-то, и вызвал такси. Он ни в какую не соглашался отпускать меня одного в метро, так что пришлось согласиться на его условия. И уже дома, распаковывая сумку и выкладывая из неё брикеты лапши, пакеты с замороженными овощами, пачки риса, банки с кофе и чаем, коробочки с печеньем, я снова ощущал странное чувство, словно я блуждаю по огромному лабиринту. Я ошибся в людях, которые меня окружали, потерял нить реальности, и всё теперь казалось мне каким-то гротескным, нереальным, словно мой привычный мир перевернулся с ног на голову. Я стоял у стола, заваленного продуктами, снова и снова перечитывал записку, найденную в кармашке сумки: "Каору, пожалуйста, прими это. Я всего лишь хочу позаботиться о тебе", и совершенно ничего не понимал, чувствуя только, что запутался окончательно.