Затми мой мир

Лучше бы он умер во сне – не пришлось бы испытывать месть собственного тела, едва забрезжил проблеск пробуждения. Во рту пустынная сухость, в голове туман и вата. Жан с большим трудом размыкает тяжелые веки и смотрит перед собой: дневное солнце ярко сияет, заливает все вокруг полотном света, почти слепит заспанные глаза, он ждет, пока они привыкнут, чтобы сквозь свет начинали проступать очертания обстановки. Марко сидит за столом, вытянув длинные ноги, взгляд устремлен в окно, и Жану кажется, что он все еще не проснулся и видит сон – воплощение того давнего июльского утра. Та же прямая спина, тот же поворот и легкий наклон головы, и то же яркое солнце, делающее его силуэт чуть размытым и словно излучавшим свет с теплом. Если не знать, то кажется, что не было никакой аварии, нет увечий, и взгляд карих глаз устремлен куда-то за горизонт в обычных и таких простых юношеских мечтах и планах. Но это не сон, и не правда: Марко поворачивается к нему, ощутив на себе долгий и внимательный взгляд. – Одежду – в стирку, сам – в душ,– коротко приказывает он, мельком удостоив Жана оценивающим взором. Тот безропотно кивает и плетется наверх, попутно взглянув на часы – почти два. Зеркало над раковиной хочется завесить чем-нибудь, лишь бы не смотреть в помятое и небритое лицо в обрамлении растрепанных волос. Жан начинает расстегивать рубашку и чувствует, что в кармане что-то лежит: стодолларовая банкнота. Он долго смотрит на нее, крутит из стороны в сторону, вспоминая, как же она могла оказаться там, и что произошло после того, как Хитч пыталась заняться с ним сексом в туалете; но все воспоминания оказываются в густом тумане, через который приходится продираться с усилием. И последствия бурной ночи не способствуют этому никак. Неприятная догадка, единственная и логичная, выскакивает внезапным озарением, еще сильнее жалит его эго. Он отбрасывает купюру в сторону, а позже подумает, выбросить ли ее или каким-то чудом вернуть обратно Хитч, полным праведного гнева. Жан скидывает с себя все в стиральную машинку, залезает в ванну под душ, задергивает штору и просто стоит, прислонившись горячим лбом к холодному кафелю, слушает, как капли летят потоком мимо ушей, ждет, когда мозги начнут снова работать. Он собирается с мыслями через несколько минут; помада какая-то явно водостойкая, Жан трет себя очень усердно и долго не может понять, довел ли он кожу до красноты мочалкой или просто размазал косметику по всему телу. Долго чистит зубы, бреется, вытирается, шлепает босыми ногами в комнату и вытаскивает из комода чистую одежду. Марко так и сидит на том же месте, смотрит в окно, прокручивает в руке чашку, где уже почти остыл кофе. Жан резко замечает, что дрема не обманула его: Марко действительно в светлой рубашке, а не привычной толстовке, воротник высокий, но взгляд Жана осторожно, словно физическое касание, проходит по впервые на его памяти доверительно открытым шейным позвонкам, обтянутым неровной кожей. Его выдает скрипнувшая ступенька, поэтому дольше стоять нельзя. Жан спускается и останавливается посреди гостиной половины помещения, осматривает диван, всю обстановку в целом, так и не вспомнив, как добрался до него этой ночью. После поездки на такси в мозгу царил сплошной мрак. Вполне вероятно, и на деле это был сплошной мрак. – Что вчера было?..– чуть осипшим голосом интересуется Жан. – Ты это меня спрашиваешь? По-моему, это я должен у тебя спросить, почему тебя, уехавшего в восемь вчера с подругой, пьяного в хлам привозит уже другая женщина под утро, которая с тобой успела слишком быстро познакомиться. – Ты меня пилишь, как ревнивая жена, честное слово…– бурчит он в ответ, однако сам стоит в виноватой позе: плечи поникли, взор хмур, запихнул руки в карманы и изучает тонкий ковер у себя под ногами. – Я имею на это право! – Марко впервые на памяти Жана выглядит настольно возмущенным… и обиженным? – Какая к черту ревнивая жена, у тебя мозги остались? Ты хоть ими немного раскинул, как это выглядело со стороны? Я не спал всю ночь, ты не отвечал на звонки, хотя написал, что тебя не будет совсем недолго! Что я должен был подумать? Я уже переживал подобное раньше, один-в-один, закончилось это тем, что я потерял семью! – Жан вздрагивает. Я не находил себе места, думал о худшем, пока ты был с этой женщиной – А потом тебя приносят грязного, помятого, воняющего перегаром, еле живого от выпитого, а ты еще говоришь, что я пилю тебя? От тебя пахло духами этой женщины, на тебе повсюду были ее метки – Я и так понял, что ты умеешь пользоваться своим членом, но вот не догадывался, что ты пихаешь его куда угодно без разбора! Я что, должен был восхититься? Господи, да вы хоть предохранялись? Она знает тебя несколько часов, а уже имеет право касаться так, как я никогда не посмею, хоть и сделаю ради тебя что угодно на этом свете. Жан никогда не скрывал при Марко того, как бурно протекала временами его личная жизнь. Но то были разговоры, какие-то эфемерные отношения и безликие люди за абстрактными словами, они не казались реальными, их можно было принять за плод очередной бравады. Ведь в эти моменты Жан всегда был рядом: лежал в ногах, помогал в бытовых делах или сопровождал его на улице. А видеть лишь кроху единственного эпизода этих историй в реальности собственнолично – уже совсем иное. Это напомнило, что для Жана он – друг, пусть теперь и лучший; это припечатывало, что право на большее Марко не имеет. Оно, самое сокровенное, так и останется для красивых и здоровых девушек. И пока, на счастье Марко, случайных. Марко закрывает единственный глаз и пытается не думать, что однажды Жану попадется кто-то вроде Кристы, у которой уже не будет своей Имир. Подколенное сухожилие опасно тянет, напрягается, он опускает руку под стол, пытается снова успокоить ноющую боль, но она отстреливает куда-то ниже к голеностопу. Обезболивающее утром дало временное улучшение, однако Марко теперь начинает с опаской понимать – страшнее окажется, если он не будет чувствовать вообще ничего. – У меня мать – венеролог, как ты думаешь, насколько эффективно у меня дома происходили лекции на подобную тематику? – Жан в это время бесцельно вышагивает по комнате.– Да об этом вспоминать даже страшно. Я удивлен, что вообще после этого от девок не шарахаюсь! Жан снова с усилием вспоминает эту ночь, и понимает, что был настолько пьян, что совершенно не контролировал, как все происходило, и будь Хитч менее предусмотрительна или так же пьяна, сейчас бы ему пришлось думать о сдаче анализов. А если бы… – Да что б меня… я много выпил, так бы я не стал никогда доводить все до подобного. Просто я не думал, что меня так быстро поведет. Мне действительно отвратительно, что все произошло в том… месте. Жан успешно останавливает свой словесный поток вовремя. Марко не знает всей правды – скажи он, что все случилось не просто по пьяни, а в общественном туалете на глазах у нескольких случайных девиц, а перед этим Хитч еще… Нет, это останется только при нем, Марко эта грязь не нужна, с него хватило того непотребства, которое Жан устроил ночью. И он уповает на всю свою удачу, что Хитч положила ему деньги в такси, а не дома при Марко, иначе это будет в дребезги пробитое второе дно, обосновавшееся глубоко под тем, которое он пробил в отцовском захвате, тащащим его по коридору больницы под глумливые смешки медперсонала. Жан качает головой: – Давай… просто закроем эту тему, все получилось очень по-идиотски и совсем незрело, даже по моим меркам. Не хочу к этому возвращаться. Перевернем страницу и забудем. Пожалуйста. Тишину в помещении можно услышать через шелест листвы крон за окном, шума проезжающих мимо дома машин, и глухими шагами Жана по ковру, чеканно отмерявших секунды. – Если ты считаешь, что я не имею права так глубоко лезть в твою жизнь, то я не буду. Если подумать, ты – взрослый парень, у которого достаточно вариантов для свободного досуга и, что немаловажно, возможностей. Мне же остается только сидеть дома и брюзжать, читая тебе нотации. Жизнь и вправду слишком хрупка и коротка, чтобы я обвивал тебя путами, которыми против воли скован сам. Просто не надо кидаться в омут с головой, а то невелик шанс утонуть. Жан сбавляет шаг, смотрит на Марко: его спокойный голос, в котором бесследно тонут легкие укоры, и этот взгляд всколыхивают в нем больше эмоций, чем крик отца, обидные слова друзей, или уничижающие взгляды и шепотки в больнице. Но черт бы побрал все на этом свете, если ему просто показалось, что за ними что-то промелькнуло, уловимо знакомое. Как тогда – всего на миг – когда Жан впервые вошел к нему в палату, а Марко не успел лишь на секунду вынырнуть из собственных мыслей. Почему-то именно в этот самый момент особенно остро грудь сковывает желание защитить его от этого несправедливого и колючего мира, от себя и собственной непомерной глупости; расправляют широкие крылья благодарность и самоотверженность, и еще целый ворох эмоций, скручивающихся в одно пронизывающее всю душу и сердце щемящее чувство. Таких как Марко – один на миллиарды. Наверно, он – его награда за все мучения и унижения этого лета, но даже за них он не стоит такого человека рядом с собой. Марко не заставляет – Марко дает советы, Марко не ругает – Марко считает, что Жану лучше бы поступить по-иному ради его же блага, просто Марко для Жана знает все лучше, что ему надо, чем он сам. А как иначе как объяснить то, как хочется в ответ слушаться и исполнять все, что скажет этот голос, расшибиться в лепешку, но сделать так, чтобы он не надламывался горечью. Марко уже давно не с Райнером. Может, Жан так и не узнает, что было между ними за все четыре года, но раз теперь единственный человек рядом с ним – это сам Жан, то он будет подставлять свое здоровое плечо, это его святой долг, как теперь как самого близкого друга. Наверно, он никогда не заменит ему ушедшую в вечность семью, и эта грусть так и останется в Марко, потому что ее невозможно вывести, только перекрыть чем-нибудь. Но как он стирает из Жана всю злость и желание затопить ядом и колкими оскорблениями весь мир, так и Жан приложит все усилия, чтобы Марко перестал хмуриться, переживать за свое прошлое и покрытое туманом неопределенности будущее. И Жан расшибется в лепешку, но сделает так. Хоть что-то впервые по-настоящему стоящее в своей жизни. – А кто, в сущности, если не ты? – Жан останавливается и усаживается на подлокотник дивана лицом к Марко.– Отец воспитывал меня силой, я подчинялся, потому что боялся его и был полностью зависим материально от удобной жизни. Слушался, потому что так надо. Ты же никогда не осуждал, не ругался со мной, не пытался перевоспитать, даже если и обвинял в чем-то, то все равно находил дурацкий повод извиниться самому первым. Но знаешь, Марко, к тебе хочется действительно прислушиваться. Делать так, как именно ты считаешь нужным. Марко не может сдержаться: мышца ощутимо пульсирует, ноет, но не в ноге, а слева в груди. – Есть условие… важное. Никаких больше блядок, Жан,– грубое слово, такое непривычное для его речи, резануло слух, но подходящего синонима сам Жан подсказать не может.– Дом есть дом, это не мотель на отшибе. И никаких пьянок. Если ты не знаешь меры в этом деле, то даже браться не стоит. Твоя подружка могла оставить тебя прямо там, откуда подобрала, и кто знает, что бы там с тобой сделали, удар по голове бутылкой в подворотне покажется пустяком, а мне пришлось бы обзванивать больницы и морги… скорей всего успешно. – Ты хочешь, чтобы я… отказался от отношений? – Жан поднимается со своего места и медленно подходит ближе, садится на стул напротив. – Случайный минет на пьяную голову – это отношения? – Марко снова немного меняется в лице от одной мысли, как это могло выглядеть на деле. – Этим эпизодом я не буду гордиться, я бы сам его стер, будь такая возможность. Или нет, все же оставил себе в напутствие. И пить так больше не буду, а, может, и вообще перестану. Она, Хитч… представляешь, ведь, скорей всего, подумала, что я – жиголо…– Жан не знает, зачем все же высказал часть правды, наверно, просто очень захотелось выговориться, услышать поддержку, чтобы Марко снова дал ему знать, что хоть он и оступился, но все по-прежнему хорошо. Марко усмехается и – Жан прав! – такая мягкая и привычная улыбка появляется при этом на его лице. – Я надеюсь, ты не остановил свой выбор на этой новой карьере? Наверно, более приятно, чем больница и всякие занудные пациенты. – Мне самому надоело, понимаешь? – Жана опять несет и тянет на откровения.– Кажется, это начинает походить на суррогат отношений, и чем дальше – тем больше. Может, я и сам проводил приятно время, не давая никому обещаний и обязательств, не требовал их и взамен. Но я начинаю чувствовать, что во всем процессе теряется... не знаю, нужная составляющая? Знаешь, мне поначалу было так классно этой ночью, мне… мне впервые делали крышесносный минет, представляешь? Это такие невероятные физические ощущения, я даже ни с чем не могу их сравнить – она была просто виртуозна. Но потом ты просыпаешься с больной головой и думаешь, что лучше бы ничего не было. Что-то мелькает в глубине немигающего взгляда Марко, ни то понимание, ни то отголосок похожего вспоминания, больше Жан не успевает приметить. – Если ты ищешь того, кто будет тебя любить, в клубе на пьяную голову, то уверяю – там не найдешь. А еще ты все-таки взрослеешь, поздравляю,– Марко не может удержаться от колкости, но и она выходит совсем не острой.– Хотя, это уже, наверно, поздравление больше мне. – Да ладно с этой девицей, но Саша! Не то, что бы я к ней что-то там испытывал в этом плане, но надо было вообще такое придумать! Я на какое-то время подумал, что она и вправду что-то чувствует ко мне, я ее знаю много лет, она хорошая девчонка, не выложи она все карты на стол сразу, а продли она свою проверку на несколько дней… а если бы я влюбился? Как можно было смотреть мне в глаза и говорить, что хочет выстроить со мной отношения, что думала обо мне годами, а на деле… ай. Вот дерьмо, я наверно не проспался… какая-то пьяная сопливая истерика. – Нет, просто не нужно долго держать все в себе. Надо выговариваться… если есть возможность. Марко хочет протянуть руку и переплести их пальцы, заверить, что он всегда готов выслушать, но он сам не уверен, имеет ли право на столь смелый и интимный шаг. Марко сам смотрит на Жана по другую сторону своей стеклянной стены, разделяющей их и дающей дотянуться, изнутри она так легко ломается, уже испещрена трещинами, но на этой прозрачной хрупкости и держится все, что между ними сейчас происходит. Жан смотрит за Марко, его взгляд фокусируется на предмете позади, так заметном на фоне светлого холодильника. – Что это? – Трость. – Я прекрасно вижу, что это трость! – тревога расползается, липкая, холодная.– Зачем она тебе? Ты не пользовался ей уже давно. – Нога болит,– скрывать смысла нет – Жан все равно поймет это, как только Марко попытается встать у него на глазах. – Почему, когда это случилось? Я что, случайно толкнул тебя ночью? – Жан оказывается рядом, но сам не знает, что будет делать дальше, просто стоит и перебирает хаотичные мысли. – Нет, это другое. – И ты молчишь, слушаешь мой скулеж, вместо того, чтобы набрать Ханджи? Я позвоню сейчас ей, она знает, как помочь,– цепляется он за самую, как ему кажется, разумную. – Зачем, чтобы она забрала меня снова в палату? Нет, не собираюсь туда возвращаться, даже не думай! Она и так сделала все, что могла для того чтобы я ходил, но она не всесильна. От нее уже многое не зависит. Просто надо было держать свои эмоции в узде. – Ты пользовался мазью, что она выдала тебе? – внезапно хмурится Жан, поймав себя, что именно этого не хватает в Марко, потерялось почти сразу после возвращения домой.– У нее такой странный запах, я его помню с первых дней, но не чувствовал на тебе уже порядком давно. – Помнишь, да? Она пахнет. Поэтому я не использовал ее. – Ты дурак! – вскидывается Жан. – Ты сам повторял снова и снова, как терпеть не можешь «больничную вонь» и рад, что от нее наконец избавился! Мазь нужна для заживления ран, что глубоко под ней она уже не исправит, а тем более… – Да мне плевать! Все равно ты обязан ею пользоваться, раз Ханджи сказала! – Жан распахивает шкафчики.– Черт, я сам хорош, идиот… забыл, с каким условием тебя сюда со мной она отправила! Мне что, проверять тебя надо, и это мне еще последними мозгами никак не раскинуть? – Все было бы нормально, если бы ты хотя бы поднял трубку и предупредил, что живой, и мне не пришлось бы несколько часов накручивать себя! Только сильный и продолжительный стресс мог такое вызвать! Воспоминания прошедшей ночи урывочны, они вспыхивают ярко перед глазами Жана слишком ярко, словно назидание, и тут же тлеют в невероятно жгучем стыде. Ему становится не по себе, впервые так страшно; он вспоминает наставления Пиксиса и с ужасом представляет, чем все может закончиться. Хотя, что представлять – он может взглянуть перед собой и все увидеть. – Прости, Жан, что повысил голос. Просто я могу смириться с отсутствием руки, уха или глаза, привыкнуть к этим уродливым рубцам на лице и теле, даже к болям и ограничениям, что будут со мной до конца, но если нога отнимется, и я опять не смогу ходить… это уже будет то, что я не смогу принять. – Марко, тихо, тихо!.. Посмотри на меня,– Жан опускается перед ним на корточки, обхватывает лицо ладонями, правую часть особенно аккуратно и бережно, заставляя сфокусироваться полностью на себе и словах.– Хочешь – ударь меня, хочешь – покрой последними словами, я даже тебе подскажу, какими, если не знаешь, только успокойся, тебе нельзя волноваться еще больше. Я осознаю, что вел себя, как эгоистичный урод. Я думал, что если не живу с семьей, то могу позволить себе то, что не позволял до этого, а вытекло все в очередную глупость. Но все будет хорошо, слышишь меня? И ходить будешь, и бегать, и что еще хочешь. Нам просто надо успокоиться и… наверно, использовать мазь, где она? – В холодильнике, где еще ей быть… Жан наносит мазь на руки и растирает ее между ладоней, согревая, его движения непривычно отточены, Марко отвлекается на них и незаметно улыбается – все же слушал Ханджи, следил за ее действиями. Жан опять опускается перед ним на колени, снимает с Марко обувь, кладет ступню себе на бедро, задирает хлопковые штаны как можно выше колена. Он критически осматривает, но не делает никаких комментариев по поводу многочисленных темных и бугристых, уже начавших рубцеваться повреждений. Впрочем, Марко сказал верно – кожа это то, что лежит на поверхности, крохотная вершина айсберга проблем. Из-за этих повреждений так не может схватывать ногу, под пальцами Жана даже сейчас ощущаются болезненно отзывающиеся мышцы и сухожилия. – Скажи, если надавлю очень сильно, ладно?.. Жан глубоко вздыхает и бережно начинает разминать их, втирая в кожу мазь, вспоминая, где какие проходят, и которые наиболее уязвимы, чему уделить повышенное внимание. – Вот так… Не зря я что ли два года в колледже торчал? В больнице стоически терпел? Хоть раз в жизни пригодилось,– все же он еще должен и Армину, который не отстал от него, пока он не выучил и не сдал на достойный балл топографическую анатомию.– Правда, Марко. Я понимаю, что за такое просто попросить прощения недостаточно, но прошу тебя, не сердись. Я – придурок Кирштайн, как говорила вся больница, а раз так говорят врачи, то это уже диагноз, верно? Так что со мной все уже ясно, а вот тебе себя надо поберечь, не трать на меня нервы. – Правда в том, что я не могу злиться на тебя, даже если и ты действительно этого заслуживаешь, Жан. Ты занимаешь слишком особенное место в моем сердце, и вызываешь своим присутствием в нем слишком сильные эмоции, чтобы я сам мог заменить их иными. Марко не знает, что сейчас творится у него в голове: слова высыпались одно за другим, как завуалированное признание, он раскрывает Жану свои мысли, но вместе с ними вылетают откровения собственных чувств. Это лишь немного облегчает душу, но сердце, уже загнанное безответностью, не придает жизненных сил от близости своего источника, а только отчаянно кровоточит невысказанностью. Он думал, что после побега Жана из ванной комнаты его палаты, обидных слов и почти недели полного одиночества хуже быть не может, но оказалось, что эта недосягаемая близость жалит еще сильнее. Жить с Жаном под одной крышей, разговаривать с ним обо всем, слушать его голос, спать в одной кровати, а утром украдкой смотреть, как он выходит рано утром из душа в одном полотенце, а перед завтраком лишь в спортивных штанах качает пресс и отжимается в стойке поочередно на каждой из рук, оказалось еще более изощренной ловушкой, в которую он же себя и загнал. И теперь еще и понять, что у молодого здорового парня есть потребности тела, которые он никогда не получит права восполнить. Но Марко будет лелеять то, что пока имеет и благодарить судьбу за эти капли, от которых никогда не получиться полностью напиться. Он вновь планирует украсть у жизни ту подачку, которой она балует его, пока Жан старается над его ногой. Касания рук твердые, уверенные, но осторожные и бережные, где-то надавливают пальцы, а где-то ладонь ведет по всей длине голени, поднимается по коже от лодыжки к колену, бережно обводит сустав. Светлый затылок, еще влажные после душа волосы, немного выгоревшие от воздействия палящего летнего солнца, Марко тянется к ним, очень осторожно вплетает пальцы, поражаясь собственной наглости. – Что там, я плохо расчесался? – Жан так и не отрывается от работы, похоже, сам довольный, как у него получается.– Или попало что-то? – Да, волосы на затылке спутались, Жан,– он пользуется этим, позволяет проступить на лице забившимся и просящимся выхода чувствам. – Ага, надо подстричься, а то совсем себя запустил… – Не надо, тебе… идет. Волосы уже почти можно обхватить резинкой, если будут мешать. – А что опять шепчешь? – Жан поднимает на него взгляд, такой внимательный, пронизывающий, пытающийся зацепить малейший отголосок боли или дискомфорта. Марко не отвечает, только слегка улыбается и отводит взгляд, его пальцы беззастенчиво перебирают пряди, храбрятся еще больше и касаются кожи, в последние мгновения, прежде чем Жан заканчивает с ногой. – Так, ну а это еще что такое, Ботт? – он перехватывает руку Марко, разворачивает на свет перед своим лицом. – Пытался вымыть чашку, она выскользнула из намыленных пальцев и разбилась. Неудачно поднял из раковины осколки. Жан в ответ сопит, плотно стиснув губы, осторожно отдирает от кожи неаккуратно и криво приклеенный пластырь. – Не мог дождаться, пока я очухаюсь? Мы же договорились – я мою посуду! Я не буду спрашивать, какую чашку ты разбил, наверняка же мою любимую. – Нет, свою. Если ты не заметил, я пил из твоей… – Все равно: ни на минуту тебя нельзя одного тут оставить без присмотра! Жан достает из шкафчика новый пластырь, с таким же усердием обрабатывает царапины перекисью, заклеивает их. – Так, с ногой разобрались, даже внепланово с рукой,– а затем спрашивает со всей строгостью.– Что с телом и лицом? – Лучше это делать в ванной, там зеркало и я… Жан! Жан берет его на руки, на этот раз просто подавшись вперед и подхватив под бедра одной рукой и прижав к себе другой. Марко видит через его плечо, как отдаляется от них стол, гостиная, перед глазами картина покачивается от ступеней под ногами Жана и почти меркнет от его рук. – Дальше я сам,– Марко отталкивает его от себя, едва открывается дверь в ванную комнату. – Я понял, как ты «сам»! – Пожалуйста, я сам справлюсь с лицом, тело тоже не должно вызвать проблем, я дотянусь. – Снимай рубашку, я лично посмотрю, что там у тебя! – Жан! Ради всего святого, дай мне уединение! Если мне нужна будет помощь, я тебя крикну, ладно? Жан сопит, смотрит на него, но сдается: – Я буду в спальне. Если нога подведет, то даже не думай превозмогать себя,– он вкладывает ему в руку мазь.– И не думай даже закрывать щеколду, а то я ее выломаю нахрен! Будем жить как придурки с незакрывающимся туалетом. Кровь пульсирует в голове, ушах, паху. Марко садится на край ванной, опирается рукой о раковину и громко включает воду, едва за Жаном закрывается дверь. Проходит не меньше десяти минут, прежде чем Марко вспоминает, почему он тут. В спальне Жан поднимает с кровати брошенный туда ранее мобильник. Он все же должен переговорить с Ханджи, Марко боится возвращаться в больницу, но мысль о том, что если сегодня ему проблематично ходить без опоры, то завтра он уже может не подняться с постели сильно настораживает. Жан будет настаивать на желании Марко остаться дома, но если Ханджи в ответ настоит на том, чтобы опять лечь на лечение, то выбора не будет, Жан просто добудет раскладушку и обоснуется с ним в одной палате. К своему стыду, он на нее уже заработал. Потом он вспоминает, что вернется Марко в общую палату, ибо Жан не Райнер Браун, и в его карманах сейчас максимум может обосноваться та сумма, которую Браун привык тратить за раз на заправке. Жан сжимает кулаки – нет, и это дело просто так он не оставит, даже если Марко продолжит молчать, отмахиваясь непонятными аллегориями. Он вытащит из него всю правду, и если бывший любовник вел себя неподобающе, Жан обязан узнать и навести справедливость. Кровь вскипает от воспоминаний, как широкие ладони обнажали тело, как губы скользили по коже, и мысли об этой близости становятся Жану еще более неприятными, они режут по живому, будят еще более острые эмоции. Какого черта он тогда вообще сидел и ждал? Надо было сразу выходить и действовать, даже не дожидаться, пока Марко успели бы коснуться… Но пока же он должен зарядить хоть немного уже полностью севший телефон. Удивительно, но даже в таком небольшом доме Жан умудряется закинуть все свои провода туда, где он не может их найти. Единственная надежда остается на Марко и его чувство порядка. Верхний ящик прикроватной тумбочки с его стороны кровати содержит какую-то мелочь, средний тоже ничего интересного, в нижнем Жан находит, наконец, нужное зарядное устройство. Он дергает за шнур слишком резко, адаптер за что-то зацепляется и отсоединяется. Выругавшись, Жан запускает руку внутрь ящика и начинает выгребать на вид все содержимое из его недр. На глаза попадается знакомая тетрадь – кажется, в ней Марко пытался приноровиться к письму левой рукой; Жан в приступе накативших воспоминаний пролистывает ее, и невольно улыбается, найдя и собственные каракули. Он хочет положить ее обратно, но замирает: под ней оказывается другая, не менее знакомая. Не надо… это дневник. Жан через секунду оцепенения хватает адаптер и кладет пропись Марко обратно, намеренно закрывая ею вторую тетрадь, приводит все содержимое ящика в первоначальный порядок, а затем задвигает его. Он ставит телефон на зарядку, садится на кровать, складывает руки на коленях. Из ванной комнаты слышится звук льющейся воды, и Жан особенно прислушивается, ждет, если вдруг понадобится среагировать. Любопытство было всегда его одним из величайших пороков. Жан скашивает взгляд на нижний ящик. Может, Марко в дневнике описал то, что поможет ему узнать, что же на самом деле произошло между ним и Райнером? Где еще выплескивать эмоции и чувства, которые так тяжело рассказать другому человеку, если не в дневнике? Любопытство не доводит его до добра. Нет, так поступать нельзя, он попросит Марко все рассказать ему лично, когда тот будет готов. Жан устраивается удобнее, продолжая слушать, как размеренно течет вода из крана, ожидая, когда телефон зарядится настолько, что сможет включиться. В ванной комнате Марко тщательно смывает мазь с кончиков пальцев, трет их друг о друга с мылом, старается не намочить пластырь. С ногой ему помог Жан, с лицом он справился сам, но без помощи все равно не обойтись: до участков на спине он не дотянется, это становится понятно едва пытается завести руку. Приняв неизбежное, Марко зовет Жана. Ответа не следует довольно долго, он выкрикивает его имя снова, но так и продолжает стоять в ожидании в ванной комнате под аккомпанемент проточной воды. Жан что, ушел вниз? Марко открывает дверь, ступает в небольшой коридор. – Жан! Ты где? Мне нужна… Марко привык оценивать все быстро, но в этот раз мышление отказало, мгновенно оцепенело видом Жана: его глаз, невероятно огромных и растерянных, стеклянным взором смотрящих на него, и горящих румянцем щек на побледневшем лице. – Я...– Жан силится что-то сказать, но не может: он просто стоит посреди комнаты, вцепившись побелевшими пальцами в раскрытый дневник в своих руках. А Марко смотрит на него в ответ, не отрывая немигающего взгляда от этой тетради, сокрушенно осознавая все. Он всегда представлял этот момент по-разному, знал, что рано или поздно все тайное стало бы явью – это один из основополагающих законов жизни, карающий и одаривающий. Но признания со страниц дневника самые интимные, откровенные и отчаянные, неровные росчерки грифеля и чуть косые строчки ничем не могут вознаградить его, только покарать за беспечность и отчаянную недосягаемую мечту. Дневник и то, что там написано, не даст ему никаких возможностей отступления – там все открыто, честно, без прикрас – не просто слова любви, а настоящее желание, отчаянное вожделение, сокровенность того, что делят между собой любовники, отринувшие всяческие условности. Наивная попытка избавиться на бумаге от посещавших его во снах и мыслях откровенных образов их вдвоем. Все это – лишь одна обычная тетрадь, в которой вывернуты и преподнесены в жертву светловолосому богу сердце с душой наизнанку: сейчас они полностью в руках вершащего его судьбу божества, всецело на его милости. Но Марко ни на что не надеется: он видит, насколько же шокированный у Жана взгляд. Марко знает, что его признание парализовало в Жане все, остались только глаза, смотрящие на него с чистым потрясением и неверием. Поэтому Марко хочет жить здесь и сейчас. Он не собирается гадать, сбежит ли Жан в следующие две секунды или все же с присущей благородностью выдержит паузу и попрощается, будет мять несвязные и скомканные оправдания; не будет ждать, пока он уедет прочь из этого дома, оставив позади себя последнее предательство и сломавшееся доверие. Марко живет здесь и сейчас, шагает вперед твердо, не чувствуя боли в ноге, выбивает из ослабевших рук опешившего Жана этот чертов дневник, и самозабвенно целует его в губы, не обуздав пробившей тело дрожи. Даже если это конец всему, он ни о чем не жалеет: это стоило двадцати одного года жизни, ради этого можно и умереть, сгорев в мгновение ока в аутодафе собственных чувств. Эти губы чуть шершавые от жары и ветра, твердые и неподатливые, оцепеневшие от неожиданности, вдруг пораженно приоткрываются, и более драгоценного, а, главное, исполнимого последнего желания у Марко быть не может. Высшие силы, чем или кем бы они ни были, благословили его лишь в одном: дали ему шанс, не позволив умереть на асфальте в луже крови, чтобы он смог испытать все это и понять, ради чего стоило выкарабкиваться из ямы отчаяния собственного разума. Он выкарабкался, забрался на его высшую точку, благословенная кульминация, его мир в затмении, все вокруг гаснет в ненадобности, и он готов заплатить свою справедливую цену за это. Марко отстраняется, но так и не размыкает век, предпочитая оставаться в кажущейся безопасной темноте и не видеть Жана, его реакцию. Проходит секунда, вторая, даже третья. На четвертую сердце пропускает удар, и быстрые удаляющиеся шаги обгоняют его биение.