Затми мой мир

Марко стоит посреди тротуара; рука дрожит не то от вибрации входящего вызова, не то от вмиг пробившего его волнения. Имя на экране, всего четыре буквы, воспаляет не без того никак незатухающее воспоминание с незабываемыми ощущениями тепла губ Жана под собственными, вспышке пожара эмоций и пришедшим на смену стыду, стоило остаться одному. А теперь еще и страху, что никак не дает ему пошевелить пальцем, чтобы принять звонок. Мобильник Жана, небрежно кинутый на кровать, так и остался лежать там на зарядке, Марко его не тронул; он крепче сжимает свой в пальцах, взгляд устремляется в сторону, где всего в квартале отсюда находится его дом – значит, Жан определенно там. Все, что Марко понимает, так это то, что Жан не вернется. Все что он знает, так это то, что Жан не может принять такого пошлого предательства: не то двигало Марко, когда он предлагал ему переехать под одну крышу, далеко не то, о чем полагают нормальные парни, а гораздо более сильное, чем просто дружеское сопереживание, и выходящее из-под всяческого контроля. Эти эмоции снова невольно заставляют Марко вспомнить себя, семнадцатилетнего, утирающего слезы на верхних ступенях лестницы в последние дни жизни в старом доме и подслушивающего разговор родителей после сокровенного признания и им, и самому себе. Сейчас было схожее чувство глубокого одиночества и обострившейся спустя годы досады на свою девиантность, усугубленное неосмотрительностью, и переросшее во всепоглощающую безнадегу. Свет, который, казалось, зажегся внутри и грел в самой непроглядной темноте его души и разума, вспыхнул особо ярко и погас, все же выжгя его до пустоты изнутри дотла. Пучина вновь начнет смыкаться толщей апатии, густеть вокруг черным болотом. Наверно, Жан просто пришел за вещами и решил ему все же сообщить об этом. Благородный Жан ведь никогда не мог просто взять и уйти, зная, что поступил не так, как думал должно быть правильно – всегда возвращался, чтобы принести с собой ворох объяснений. Марко поджимает невольно дрогнувшие в печальной полуулыбке губы – совестливый парень, только вот от его совести лишь прорастает стыд за собственную слабость и с каждым разом все сильнее и сильнее. Что ни говори, но он успел узнать Жана: все же да, тот попрощается, будет пытаться, как может, уверено бормотать бессвязные и скомканные оправдания. Но теперь Марко четко понимает, что не в состоянии встретить их смело. Он этого не хочет, боится, желает избежать, не может слушать: что бы Жан ни говорил, его слова будут резать по живому, какими бы они вежливыми ни были, просто голос в динамике снова утвердит окончательный раскол жизни одной-единственной неосторожной и беспечной ошибкой. Это уже будет слишком для него. Как бы ни поступил Жан, виноватым Марко чувствует именно себя, что не предугадал действия того, чьи повадки и привычки столько времени ловил и впитывал пытливым до деталей взором. От прокля́того дневника стоило избавиться сразу, а не класть в дальний, ошибочно кажущийся недосягаемым угол, думая, что пытливый Жан рано или поздно не дотянет до него свои руки. Ведь от него ничего не скрыть: все, что Марко пытался сберечь для блага их обоих, в результате всегда представало перед большими, полными переполняющих впечатлений глазами Жана. Вызов прекращается. Марко сглатывает. Хорошо – так убеждает себя он. Пусть эта жалкая и отчаянная близость будет последним, что отпечатается в памяти, сохранит этот мимолетный и хрупкий образ, убережет от реальности, рассыпавшийся в ней по ту сторону закрытых век мечты. Он не готов встретиться с Жаном ни лицом к лицу, ни через мобильную связь. Вызов повторяется. Марко ощущает еще больший прилив паники, вновь всколыхивающий трепещущие недавним потрясением чувства и взбудораженные недавней безрассудной храбростью эмоции. Жана здесь нет, но он словно тут, стоит и смотрит теми самыми большими шальными глазами. От этого все опять заходит на новый виток цикла: сковываются и мысли, и тело, лишь от имени на экране сопутствующие чувства охватывают и сминают под собой рациональный расчет, что уже давно, каждый раз уступает им свое место, словно по команде, едва Жан влез в его жизнь. Он так органично обосновался в ней неотъемлемой ее частью, не моргнув глазом, столь непринужденно, как засыпал ночами в ногах на его койке в больнице. Этот невозможный человек превращает его в безвольное создание с кашей в голове, но взрывает взамен целую неуправляемую бурю в груди, что всецело хозяйничает в его существе. Так себя он никогда не терял, такого не творилось с ним даже осенью четырехгодичной давности под внимательным и обводящим его черты взглядом Райнера. Последние сумбурно и бессвязно мечущиеся в этой буре мысли рассеиваются, едва из-за поворота быстрыми широкими шагами появляется сам Жан – стоит только он перед глазами, настоящий, сужающий весь мир до своей высокой фигуры; они пересекаются взорами, и у Марко сбивается дыхание от этого взгляда. Телефон в руке сжимается в усилившейся хватке до тянущей боли, пока Жан убирает свой. Он сует обе руки в карманы, направляется в его сторону, и тут внутренняя выдержка Марко дает слабину: все фразы, повторяющиеся в голове раз за разом, словно защитный оберег, могущий спасти их обоих от той ситуации, в которую они себя загнали, пропадают, как он сам. Некогда постоянно открытая книга c именем «Жан» на обложке захлопнута, Марко не может понять ничего, действительно ничего, опасливо вглядываясь в эти пристальные глаза, и одновременно желая спастись от их взора, быть как можно дальше от их обладателя. Единственное, что кажется Марко так это то, что Жан сбавляет шаг, подходя к нему все ближе, ведь не время же может замедлиться и почти остановиться. Ему самому некуда бежать, Жан никогда не давал ему этой возможности, не дает он ее и сейчас, хотя так хочется оказаться где угодно, но не здесь. – Эй, чего не поднимаешь? – Жан кивает на мобильник в пальцах Марко. Марко молчит: из всех возможных фраз, что могли бы прозвучать, именно этот вопрос полностью обескураживает и ставит в тупик. Он даже не может уловить интонаций в голосе и настроя Жана: они ускользают от рассеянного внимания и не слышимы из-за эха гулкого сердцебиения. Смотреть на него становится страшно, Марко пытается удержать взгляд, но быстро его отводит, словно обжигается, это пламя опаляет пурпуром стыда чувствительную часть лица, пульсирует пожаром в кончиках ушей, сковывает легкие. Жан же смотрит на висящий на запястье пакет, где кожа от ручек покраснела темными поперечными полосами, а Марко, наконец, все-таки пересиливает себя и замечает совершенно непонятное ему движение бровей, мгновенно дернувшись назад от того, что Жан подается вперед, чтобы забрать у него пакет. – Молоко, свекла… банка тунца? Ты собрался из этого всего суп варить? – Жан переводит взгляд из содержимого его нутра на Марко, смотрит в упор; и тот опять обжигается, догорая в том же пламени, котором он, думал, догорел в крохотной спальне некогда их дома. Какой тунец, какая свекла? Разве это так важно? Это то, что его сейчас интересует? Как же и то, почему он не отвечал на его вызов? Да о чем же надо думать, чтобы не понимать правды? Как можно задавать именно такие вопросы после того, что между ними произошло?.. Пока Марко душат злость и бессилие, Жан, не ожидая ответа, перекидывает пакет на одну руку и разворачивается в сторону, откуда пришел. – Стой!.. – тут Марко поддается давящим и прорвавшимся изнутри эмоциям… и замолкает, только лишь комкая ткань на рукаве Жана, вдруг оказавшуюся в его пальцах, останавливая его даже сам не зная от чего, ведь он и не сделал и шага. Пускается в уже совсем невозможный темп сердце, горит уцелевшая кожа, пылает целиком он сам. Вместо так нужной речи, что только-только лишь получает способность формироваться в связные мысли, вырывается неспокойное дыхание, а внутренняя буря наращивает обороты, становится быстрее и хаотичнее. Но в этот миг у Жана слишком быстро подпрыгивает кадык, рукав чуть дергается, и от этого у Марко мелко и часто вздрагивают ресницы: Жан нервничает, он не так спокоен, как пытается вести себя. Все вопросы мгновенно становятся разрешенными, но от этого не легче, а наоборот, собственный страх возвращается новой волной – самые главные ответы ему еще предстоит выслушать лицом к лицу. – Пойдем, Марко,– с совершенно нехарактерной усталостью и неприсущей сдержанностью произносит Жан, отворачивается от него, чтобы посмотреть в сторону дома.– Куда ты решил уйти и зачем? Хоть ходить можешь. Ладно, обопрись. Он неодобрительно цокает языком, и продевает крепко вцепившуюся в него руку Марко через свой локоть. – Ханджи придет сегодня после смены, времени не так много. Я и так потратил его достаточно… От этих слов Марко поглощает новая, сравнимая с цунами, волна; он рефлекторно хочет одернуть руку, но Жан крепко прижимает ее к себе предплечьем, поворачивается снова к нему лицом, отчего его снова пробивает искра. – Эй, ну что за ребячество? Дома проговорим, не тут. Мимо них проходит мутная компания, которую Марко не заметил, их любопытные взгляды ожидаемо дольше задерживаются на нем; Жан громко прочищает горло, кидая предупреждающий взгляд исподлобья, и тянет его вперед с приемлемой для него скоростью во избежание неприятностей. Никто ничего не говорит, и это молчание давит, хочется ускориться, чтобы дойти быстрее весь короткий, но теперь кажущийся бесконечным путь до дома. Однако нога предупреждающе начинает отдавать болью, спускающейся от бедра и снова расцветающей в колене, она раскидывается зыбью по мышцам и сухожилиям. Марко успевает вовремя сжать губы, чтобы не привлечь внимание, но непроизвольно крепче обхватывает служащую ему опорой руку. Он смотрит неотрывно вперед, на дорогу и на появившийся в поле зрения дом, но все же чувствует на себе так осязаемо мгновенно остановившийся взгляд, но ни за что не решается проверить, так ли это, либо просто его воображение выдает желаемое за действительное. Ханджи ему уже успела позвонить; сказала, что Жан только что к ней заходил, пробыл очень недолго, уведомил, что требуется помощь и ушел. Спрашивала те самые вопросы, от которых он безмерно устал еще в больнице – одни и те же, по кругу – после которых шли полные сочувствия взгляды. А еще Ханджи спросила, как он. Очень осторожно, так участливо, что у Марко снова замерло и ухнуло в пятки сердце. Словно после визита Жана она обо всем знала, поняла, он ей сообщил лично, но даже с присущей ей смелостью в общении не могла сказать Марко прямо тех слов, о которых знали оба. Ханджи звучала виноватой, отчего впервые хотелось грубо оборвать связь. Но Марко снова оброс фасадом, за которым никто не догадается, что клокочет, слушал, отвечал, автоматично договаривался, чтобы она приехала его осмотреть, намеренно давая ей понять, что он в порядке. А как в действительности – уже его дело. Марко понял, что все закончилось в тот момент, когда увидел свой дневник в чужих руках и поднял взгляд на преображенное потрясением лицо Жана. Это как первые дни после аварии – нужно найти в себе ресурсы, чтобы преодолеть очередной экстремальный этап, кажущийся невозможным. Но принять себя и поверить, что даже после аварии и предательства у него может быть новая жизнь дал шанс ему именно Жан. Он был тем самым ресурсом. Пальцы сжимаются снова, однако он не дает Жану замедлить в этот раз шаг, ведь осталось совсем немного. Когда они заходят внутрь дома, первым делом Марко чувствует разжавшуюся хватку и сразу пользуется моментом: рука выскальзывает, он прислоняется к стене там же, у входа. Обычно Жан оставлял свой ключ где угодно: часто держал в карманах, постоянно забывая в каких, иногда на кухонной стойке, закидывал на диван, где тот проваливался между подушек, терял в спальне среди вещей, громко озвучивая свои поиски на весь дом. Марко следит за тем, как Жан теперь кладет ключ на тумбочку рядом, аккуратным, несвойственным ему движением, затем так же неспешно проходит глубже в дом. Так ключи оставляют. Марко вжимается совсем плотно в стену, чувствуя себя так чужеродно в месте, в котором привык считать себя в полной безопасности. Все тянется, как в дурном сне, где нет ни контроля над окружающей действительностью, ни возможности проснуться без содействия извне. Такие сны просто переживают, из их цепкой иллюзии нельзя вырваться. – Тебе нужна помощь? – вдруг спрашивает через плечо Жан, не дойдя пары шагов до лестницы. – Нет,– тихо, но резко отвечает Марко, незаметно для него перенося вес с одной ноги на другую и прижимаясь спиной к твердой опоре. Ему не нужна ни помощь, ни жалость, ни вынужденное сочувствие, он просто хочет, чтобы все это закончилось уже скорее, потому что все происходящее накаляет градус невыносимости до предела. Марко смотрит в пол, не провожает взглядом Жана наверх, только слышит шаги, такие же отрывистые, но не столь быстрые, не того обычного темпа, к которому он привык. Раздается звук открываемой молнии на сумке. Выдвигаются и стучат ящики комода, хлопает дверь ванной комнаты, топот раздается отчетливо, стучит в потолке над головой, болезненно пульсирует в груди, отдается дрожью в пальцах, царапнувших стену. Но Марко напоминает себе, что должен встретить неизбежное так же выдержанно и твердо, как ведет себя Жан; надо просто выждать, у него в жизни были ситуации хуже, гораздо хуже, он проходил через потери. Осталось совсем немного, а потом можно перестать казаться сильным. Вот скрипит одна из ступенек, и Жан появляется в зоне видимости. Марко настороженно смотрит на него, держащего в руках большую сумку и застывшего у основания лестницы, замечает, что у Жана опять подпрыгивает выступ гортани, слышит, как он сглатывает, даже наверно, как шелестят кончики пальцев о материю, трущие и сжимающие ручки сумки. Когда шаги снова приближаются набатом, Марко вновь опускает взгляд. Его слабость никуда не делась, она всегда с ним, как бы он ни гнал ее от себя, только лишь меняет форму. Теперь стоит перед ним уже совсем рядом в образе Жана. – Как твоя нога? – тихо спрашивает он. – Ходить могу. Все в порядке,– в той же манере так же негромко отвечает Марко. – Поэтому ты стоишь, словно приклеенный к стене? – голос Жана повышает интонацию, набирает привычную уверенность.– Садись давай, не нагружай попусту ногу. – Я сам в состоянии о себе позаботиться,– Марко выдергивает локоть из его руки и отступает на шаг в сторону, так далеко, как может, но снова упирается в тупик в виде мебели и натягивает капюшон сильнее, отворачивает поврежденную половину лица и тела. Жан замирает, больше не предпринимает попыток помочь, просто смотрит, как Марко пытается твердо дойти несколько шагов до дивана. Тот опускается на него, крепко сжав обивку подлокотника, ресницы дрожат то ли от отпустившего мышцы напряжения ни то от осознания, что в этой повисшей неестественной тишине он снова наедине с Жаном и своими внутренними страхами. – Слушай, все же… – вновь предпринимает попытку этот совершенно невыносимый человек, которую Марко мгновенно пресекает, не дает приблизиться к себе.– У меня тут… – Жан… мне нельзя нервничать, поэтому послушай меня и просто молчи, ладно? Не усугубляй, просто… молчи. Это единственный действенный способ остановить этот неотвратимый напор. Иначе сейчас он опять начнет мямлить, пойдут объяснения, сядет рядом, станет оправдываться, уверять, что все не так, как показалось. Конечно… Но на этот раз в ответ совсем нет сил ни улыбаться, ни уверять, что все в порядке. Всякий раз, когда Жан так возвращался, у него сдавали нервы; что произойдет теперь, Марко не знает, и не хочет узнавать, нет. Только в этот раз Жан принял другое решение, и Марко не имеет права, да и не может его изменить. – Я не хочу обсуждать произошедшее,– ему нужно поставить твердую точку в этом всем.– Просто делай то, что задумал, ты это можешь и без участия с моей стороны. Хорошо, что не видно его лица. Монотонный звук шагов отдаляется в сторону выхода; Марко против воли провожает Жана периферическим зрением, непроизвольно следит, как он подходит все ближе с пухлой сумкой к двери, и пальцы звучно проходятся по ткани обивки. Так нельзя… мы ведь даже не смогли поговорить!.. Эта мысль отчаянна, она хлестко бьет до щиплющей влажной пелены, затуманивающей взор. Но Жана никогда ничто не могло остановить, если он что-то твердо решил. Даже он, Марко. Тем более Марко и тем более сейчас.