Затми мой мир

Жан смотрит на неестественно съежившегося на диване Марко, чье лицо полностью скрыто за капюшоном, и сам невольно отворачивается, не сумев справиться со снова взявшими верх над ним эмоциями. Он не знает, что еще может сделать или даже просто сказать, хотя понимает, что должен начать первым. Сам. Взять все в свои руки. Но попытка заговорить была оборвана, хотя именно на нее Жан собирал в себе силы и возлагал абстрактные надежды, сопровождающие всю жизнь напор и железная настойчивость просто сейчас сломались. У него до сих пор нет подходящих слов, которые могут что-то значить в этой ситуации. Он так и не сумел подобрать их, хотя упорно старался всю дорогу – изворотливость ушла следом. Жан смотрит себе под ноги, крепче сжимает сумку – хотя куда уже сильнее – и переполняется злостью на самого себя, что не может хладнокровно взять под контроль ситуацию, сделать все, как надо, как должно быть, как планировалось. Что бы он ни говорил, что бы ни думал, что бы ни клокотало в душе при отчитывающей его Ханджи, сейчас, в давящей тишине наедине с Марко, все слова теряют всяческий смысл и становятся такими незначительными, неважными, ненужными. Что предпринять Жан тоже не знает. Наверно, остается только одно – всецело положиться на единственные верные решения, что повторяются с пульсом настойчиво и четко. И он выпрямляется так, что с хрустом сходятся лопатки, поджимает губы, делает шаг вперед – что уже ни произошло, что ни произойдет, Жан останется верен своим намерениям. Шаг второй, третий; впервые привычное помещение кажется таким большим, взгляд в затылок и подгоняет, и замедляет, словно дуло, от него необъяснимым образом сковывает холодом мышцы. Реакция Марко… непонятная и такая яркая, что Жан сам теряется в ее немом источении, она пробирает до костей. Его патологическое любопытство разнесло ту самую последнюю стену, о которой аллегорией говорил днем ранее Марко, сделав настолько разрушительную пробоину, кою уже не заделать. Через нее изливается то, что душит Жана виной, острой, как и эмоции Марко. «Наслаждайся, Жан, ты добился своей цели, теперь знаешь все. Легче? Узнал про Брауна?» – спрашивает он себя, но внутренний голос молчит, только колотится в ушах сердце. Все было одной большой ошибкой, с самого начала. Еще несколько шагов. Рука ложится на ручку, открывается дверь. Жан вздыхает. Сумка падает на пол, расстегивается молния; Жан начинает убирать в открытый нараспашку шкаф одежду. У него тут осенняя куртка, еще теплые вещи, но Марко так и не ответил, куда их можно повесить. Хотя, дурацкий момент, чтобы спрашивать подобное: если он чувствует себя не очень хорошо, то лучше не тревожить с подобной ерундой. Жан возится, еще никогда так скрупулезно до этого не обращаясь с собственным гардеробом, но чувствует, что Марко смотрит на него неотрывно, даже через шорох одежды слышит, как ни с того ни с сего учащается его дыхание, впрочем, как и у него самого, и злится на себя за это. Та самая пресловутая любовь, вечно абстрактное понятие, мелькающая где-то в фильмах, сериалах, видеоиграх, разговорах друзей, родственников, где угодно, рядом, но не с ним, заставляла только лишь снисходительно кривиться. До совсем недавнего момента, когда робкая, вечно отодвигаемая гормонами и тягой к удовольствиям беззаботной жизни потребность в ней, впервые обхватила так цепко, с отдачей всех сил, что гасили ее годами. Та самая непонятная, но нужная любовь возникла в жизни. От лучшего друга. Марко. Слова, написанные в дневнике, до сих пор стоят перед глазами ошарашивающими фразами, непрошеными образами, яркой экспрессией эмоций, что только сейчас начинают кое-как укладываться в голове. Их нестихаемый гудящий рой стал замолкать только несколько часов спустя, когда загнанный и совершенно измотанный впечатлениями Жан взял контроль над собственным разумом, а решения одно за другим ярко и четко, без колебаний, сами складывались в четкую последовательность. Первое настоящее признание, что Марко носил в себе так долго, сокрушило в Жане все, что он упорно никак не может собрать в себе с тех самых пор. Но теперь гул снова завладевает им, отчего вся решимость рушится, Жан копошится, хотя в этом нет необходимости. Он осматривает напоследок сложенные и повешенные в шкафу вещи, желая, чтобы Марко сказал что-то, прокомментировал, попросил бы сделать это иначе. Но в помещении без шороха одежды становится совсем тихо, а напряжение пропитывает воздух настолько, что, кажется, любому слову лучше не нарушать безмолвие. Жан разворачивается и идет по направлению к обеденному столу, невольно поворачивается к Марко, который смотрит на него так пронзительно, неотрывно, таким взглядом, что Жан снова ощущает, как внутренности скручивает виной – не надо было оставлять его на это время одного. Он вынимает из уже опустевшей сумки кружку, аккуратно ставит на стол, но от соприкосновения поверхностей звук выходит каким-то словно нарочито громким. – Что ты делаешь? – вдруг спрашивает Марко странным, словно не своим голосом, встрепенувшись, подобно воробью, мгновенно встает на ноги. – Я могу перевесить вещи, но не думаю, что они влезут в шкаф наверху… – Я спросил, что ты делаешь? – Марко уже рядом, перебивает его с неприсущим для себя нетерпением, глядит прямо в глаза с еще большими непонятными Жану эмоциями. – Ты же разбил кружку… вот я и взял из дома эту. А еще убегать только лишь с рюкзаком вообще было немного опрометчиво. Ведь скоро осень, там и зима, а у меня ничего теплее футболок нет, я и так многим твоим пользуюсь, свое пора иметь… Жан собирал вещи дома взвешенно, но без лишних промедлений: если ничего не поменялось, то отец бы не вернулся раньше обычного времени, а мать гуляла бы с собакой долго. Однако странное ощущение заставило все же задержаться – в доме ничего не поменялось, в его комнате наведен порядок, все вещи заботливо расставлены на местах, словно его ждали в любой момент. Жан не сомневался – так оно и было: несмотря ни на что, родители рассчитывали, что он намыкается и вернется. Но вот вернуть все на круги своя уже не получится, он понимал это нутром, долго рассматривая старую и привычную жизнь за окном знакомого с детства района. И дело было не в том, чтобы снова поселиться в этом доме, продолжить как ни в чем не бывало общаться с друзьями и посещать колледж, а в совсем ином. – Зачем мне твои вещи?.. Марко дышит рвано и глубоко, брови сведены, а лицо бледное, словно простынь, когда он смотрит на эту пресловутую чашку. Жан сказал Ханджи и себе, что не будет делать вид, будто ничего не случилось, но не может совладать сам с собой и поступает именно так. Надо ведь поговорить о… случившемся, но как хотя бы начать?.. – Эй, тебе, что, нехорошо? Ты как? Жан тянется к нему, но Марко выставляет вперед руку, не давая к себе приблизиться, отступает, смотрит с таким огнем отражающихся во взгляде невыговоренных слов, что хочется отмотать время назад до самой точки невозврата, как оказавшийся в руках дневник раскрылся оглушающей тайной. Но это то же самое невозможное, что вернуться домой и продолжить жить прежней жизнью. – Перестань вести себя так, словно ничего не произошло! – Марко начинает сам, и у Жана колет злость на себя самого, что у него снова оказывается меньше внутренних сил для первого важного шага.– Ты сбежал. Не отрицай этого. Если хочешь мне сказать все прямо – говори, оставь жалость и заботу себе, они мне не сдались. Перестань изощренно издеваться над нами обоими. – Я должен был сдержать себя в руках, не давать эмоциям снова руководить мной, но и ты меня пойми... я не смог совладать с собой, мне нужно было время, чтобы переварить… произошедшее. Жан действительно пришел в себя сам не помнит когда. Шквал впечатлений спал одновременно с тем, как он взял себя в руки, все до этого было покрыто эмоциональным туманом, сколько это было по времени – он тоже не помнит; Жан все хочет все это пояснить, но его перебивают: – Так что ты теперь хочешь? – Марко зол, но очевидно нервничает, он в стрессе, в котором не был несколько минут назад, и Жана это тоже пугает.– Я тоже не сдержался и сделал то, что хотел так долго потому что… ты и без того все прочитал сам, я никогда не повторю этого вслух. Мне ничего не нужно от тебя, в том числе и оправданий. Я все понимаю и был готов к единственному логичному исходу, когда все откроется. Я тебя не держу. Давай хоть сейчас попрощаемся нормально, если ты тут за этим. За окном безветрие держит листья, улица безлюдна, оба стоят неподвижно. – Погоди, ты… я что? Ты подумал, что я бросил тебя?.. – шокировано спрашивает Жан, до него дошло, а Марко в ответ только более пристально щурится, буравит взглядом. – Ты не дурак, Жан,– медленно выговаривает он, сосредоточенно изучая его лицо.– Притворяться и врать не умеешь толком тоже. Но я не понимаю, какая из этих твоих особенностей изменила тебе сейчас. – Я был ошарашен, это правда. Но у меня и в мыслях не было отворачиваться от тебя! Ты как вообще решил такое?! Марко смотрит на него так, что у Жана складывается уверенное впечатление, что он склоняется к опровержению первого. Сам Жан с неприятным осознанием того, как все вывернулось, в мыслях соглашается с ним. – Но я тут,– так же негромко добавляет он, не просто возвращая взгляд, но и выдерживая его. – Я тебе сказал уже, что ни сострадания, ни какого-то нелепого книжного благородства мне не надо, я не настолько жалок, чтобы жить с кем-то, кому просто совесть не позволяет оставить инвалида. Или что, дай догадаюсь, ни Конни, ни отец тебя не приняли? Нужна крыша над головой на осень? Так ведь? – Я бы никогда… – Да перестань ты уже раскручивать жизнь только вокруг себя! – Марко все же срывается, всего на секунду повышает голос; Жан послушно замолкает.– Что же ты делаешь с моей жизнью, Кирштайн?.. – Наверно, то же самое, что и ты с моей… – Кто тебе вообще дал на это право?.. – мотает тот головой, отступая дальше еще на шаг, словно не услышав ответа и мягких интонаций в нем, голос едва различим. Пульс настолько рваный и стремительный, что Марко кажется, связь с реальностью вот-вот пропадет. Жан оказывается снова рядом, но от близости эта скорость только возрастает, и не от злости на то, что этот невозможный человек снова превратил все в хаос, совершенно из-за другого. Руки держат крепко, помогают сесть, Марко не воспринимает ничего вокруг, даже звонка в дверь, который звучит так не вовремя. – Да это еще кто?! Пусть катятся на хер… – Жан ожидаемо реагирует в свойственной себе манере. – Это Ханджи, придется открыть. Жан снова ругается сквозь зубы, но пренебрегать ее визитом нельзя, пусть сейчас совсем не до нее. Он хочет ринуться к двери, но Марко держит его за рукав будто неосознанно, при этом смотря на дверь отсутствующим взглядом, за которым что-то неведомое для Жана. Пальцы медленно ослабевают и отпускают ткань, но Жан уже сам стоит в оцепенении до тех пор, пока звонок в дверь не повторяется вместе с вибрацией совсем рядом. Ханджи смотрит на него с порога предельно удивленно, даже не скрывая этого. – Что ты тут делаешь? – спрашивает сразу она без приветствий. – Живу вообще-то,– он почти в хозяйском жесте опирается плечом о косяк. Она мгновенно дергает его за руку и вытаскивает наружу так быстро и юрко, что Жан не успевает опомниться. Вот он стоит перед ней, едва не запутавшись в ногах, как тряпичная кукла, прислонившись к уже закрытой за спиной двери. – Ты мне заявил только сегодня, что не собираешься возвращаться! – почти шипит Ханджи. – Когда я такое сказал? Теперь вы не коверкайте мои слова! Я вернулся не из жалости, а потому что хочу продолжать жить так, как жил с Марко, и я не буду делать вид, что ничего не произошло, так оно и есть. Но мы с Марко разберемся в этом и мы оба совершеннолетние, так что сможем сделать это сами, без чьей-либо помощи и советов. А теперь вам лучше сделать то, зачем приехали. Жан снова открывает дверь нараспашку, тем самым настойчиво предлагая ей зайти. – Марко ждет,– он заходит внутрь дома, не желая больше разговаривать на эту тему. – Не зря Ривай тебя до сих пор хочет прибить,– закрыв глаза, сквозь зубы говорит Ханджи.– Я начинаю его понимать – ты и мертвого сможешь вывести из себя. Марко встает сам, но от поддержки Жана не отказывается, пока они поднимаются по лестнице – просто ее принимает, но не выражает никакой при этом эмоциональной отдачи, даже не смотрит на него. – Жан не собирается больше учиться на врача и связывать свою жизнь с медициной,– он останавливается на пороге спальни, и это заставляет Жана сделать то же самое. Марко ждет несколько секунд, следя за поведением Жана через плечо, но так и не взглянув на него. – А, вот оно как? Тогда не вижу смысла посторонним находиться при осмотре,– подхватывает Ханджи. Жан хмыкает – вот оно как. Но ничего, дверь не такая плотная, чтобы нельзя было расслышать, о чем они разговаривают. – Ах, да,– тут Ханджи, будто бы прочитав его мысли, достает из кармана ключи и кидает их Жану, тот едва тот успевает их поймать.– Погуляй с собаками, они в машине, я им оставила окна открытыми. Моблит не успел домой раньше меня – забирал детей из бассейна, а те забыли вещи в раздевалке. Я хотела выгулять их после визита сюда, но раз уж ты так удачно оказался тут со своими незаменимыми навыками – рулетки тебе в руки. Они в карманах задних сидений. После этого дверь захлопывается. Жан недовольно поджимает губы, но решает сделать так, как сказала Ханджи. Чего, действительно, топтаться тут? Все он сам узнает позже. Соуни и Бин выскакивают из машины пулями, при этом сильно толкнув дверь. Хаски нарезают несколько кругов вокруг него под напором неиссякаемой энергии, прежде чем Жану удается их ухватить и пристегнуть. Другой рукой он распутывает наушники, чтобы провести время под музыку, тем самым хоть как-то упорядочить мысли, и только в этот момент замечает, что в телефоне оказывается несколько пропущенных от Конни и вопросы, может ли тот ему перезвонить. Странно, Жан даже не обращал внимания, что когда-то ему звонили. От воспоминаний, как они виделись в последний раз, и того, как вела с ним Саша, Жан откровенно не хочет этого делать, но что-то в тоне этих сообщений и воспоминания о прошлом заставляют его отставить в сторону обиду и начать вызов. – Чего ты названивал? – Привет. – Ну? – Жан фиксирует длину рулетки, не давая собакам сильно их натягивать. – Как твои дела? – странным голосом интересуется Конни. – Ты сейчас серьезно? Нет, я после твоей истерики не рыдал все дни в подушку, если ты звонишь мне об этом. Я занят, если что-то по делу, то говори. Времени у него достаточно, через гарнитуру говорить удобно, но мысли сейчас находятся в другом месте, и наводящий в них помехи своим невнятным и внезапным скулежом Конни откровенно не к месту. – Ты… встречался вчера с Сашей? – вдруг спрашивает тот, и от этого у Жана зарождается неприятное ощущение в груди. Ничего из произошедшего в тот вечер сообщать не стоит от слова «совсем». Особенно после того, как Саша попросила его ничего не говорить. – Она заезжала, да, мы поговорили. А что? – откровенно врать было опасно, хотя если слово за слово вскроется и то, что Саша делала и говорила, Жан ловит себя на мысли, что ему сейчас в принципе все равно. – Саша вернулась вчера не в настроении, бросалась на меня по любому поводу, не стала ужинать, даже выгнала меня ночевать на диван,– негромко и как-то отстраненно говорит Конни.– Я не стал к ней лезть, у девчонок же бывает такое, да?.. Вроде, говорят, ПМС. Мне показалось, что я слышал всхлипы ночью, но она меня не пустила. У Жана еще сильнее разрастается неприятное ощущение осознания всей ситуации, деталь за деталью складывающиеся в единую картину. – А сегодня Саша заявила, что не любит меня, что я бешу её только одним своим присутствием, и что она уедет к маме, потому что не видит в наших отношениях смысла и будущего… Жан, у нее мать живет больше, чем в двух тысячах миль отсюда! Как же она поедет так далеко? Она, может, говорила тебе что-нибудь? Я не понимаю, что могло поменяться за один вечер, что я мог сделать не так? Просто не знаю, что делать без нее. Эта квартира, вся эта мебель, мы вместе покупали, доставали,– Конни звучит совсем растеряно.– Никто ничего не знает… В речи Конни начинает прослеживаться нарушение связей, Жан все знает, все прекрасно понимает, а признания Саши, сидящей у него на коленях вчерашним вечером, приобретают совсем иной окрас и подлинный. Возможно, ему стоит все сказать честно, как есть, даже рискуя нарваться. Но он не имеет на это права. – Ты должен говорить с ней, не со мной. Я не могу ответить на твои вопросы, это дело вас двоих. – Конечно-конечно, ты прав… Я должен к ней приехать, поговорить. Это просто недоразумение. Наверно, я был недостаточно внимателен или слишком критичен к ее тратам и вкусам… Жан просто соглашается и тянет собак обратно к дому, глубоко в душе стыдясь за то, что рад быстрому завершению этого разговора. Но сейчас ему не до этого, гулять тоже долго не хочется. Соуни и Бин снова забираются обратно в машину, а сам Жан идет в дом, где на первый этаж уже спускается Ханджи. – Что там с Марко? – первым делом спрашивает он, отдавая ей ключи. – Ты его родственник? – А то вы не знаете ответ! – еще этого официоза с ее стороны не хватало.– Что за вопрос? – Врачебная тайна, Жан,– изгибает губы Ханджи.– Ты не врач, даже уже не учишься на него, в обратном случае я бы сделала исключение. – А Браун ему родственник? Или безразмерные банковские счета у вас в больнице решают и эти проблемы? Ну, ничего, я у Марко сам спрошу. – Да, Марко тебе пожалуется, все расскажет. Только если он не решит написать все в дневнике, тогда узнаешь. И так не дающий тебе покоя Браун, к твоему сведению, сделал для него больше, чем ты. – Чего? Это еще в каком смысле? – опешивает Жан. У Ханджи на мгновение чуть расширяются глаза от собственной неосторожности. Она сама знает, что случайно дала неоднозначный повод, и что Жан уже от нее не отстанет. – А как думаешь Марко оплачивал свои счета? Ты должен прекрасно знать расценки в нашей системе здравоохранения и его финансовые возможности. Многое было, как я ему говорила, «особой программой от государства», какие-то счета он оплачивал сам, они были сравнительно небольшими. Однако большинство пришлось разбивать таким образом, что он оплачивал куда меньшую часть. Иначе было нельзя. Так что вашему уютному и почти беззаботному проживанию ты можешь быть отчасти благодарен как раз Брауну, иначе у Марко было бы все так плохо с финансами, а соответственно, и здоровьем, что предполагать альтернативы я не хочу. Надеюсь, у тебя хватит понимания, отчего Марко не должен знать, что он не сам оплачивал все свои расходы, верно? – Предельно,– почти цедит Жан. – О, Жан, что это?.. – почти нараспев комментирует Ханджи.– Что же я вижу? Неужели… – Вам пора! – он нетерпеливо открывает ей дверь еще шире. Ханджи медлит с его «предложением», наоборот, подходит еще на шаг ближе к нему. – В довесок сказанному я выскажусь на твое решение стать свободным от бремени несправедливого к юным и независимым личностям современного общества, бросив учебу. Взрослей, Жан, пора. Я не твоя мать, чтобы наставлять тебя, но мне не все равно. Я не собираюсь тебя заставлять, но посеять верную мысль стоит. Да, Марко помогает тебе сейчас, но прозрей уже и посмотри в будущее: он зависим от тебя. А ты что? Я верю, что тут,– Ханджи дотрагивается до его лба пальцем,– благодатная почва и когда-нибудь из верного зерна прорастут правильные решения. А вот теперь мне надо ехать. У тебя тоже есть дела. Куда более важные и непростые. Меня убеждать ни в чем не надо, а вот Марко – да. Ей действительно пора, а ему все же нормально поговорить с Марко. Наверно, в этот раз это действительно будет труднее всего.