Затми мой мир

Машина Ханджи отъезжает от дома и удаляется вниз по улице: это значит, что они остаются в доме одни. Марко шумно сглатывает и прикусывает губу изнутри; хотя, может, он сейчас провожает взглядом, как вместе уезжают прочь оба пассажира? Это все еще кажется таким логичным и правильным для всего хорошего, к чему он привыкал. А после произошедшего быть не может. Поведение Жана, его слова были настолько необоснованными, что принять его ложь за правду не может даже он. Вечер темен без привычного солнца, без него нет и света в обосновавшейся меж ребер печали. А еще у скрывшегося солнца есть имя, которое не выходит из головы целый день… недели и месяцы, что заменило и сердце, и кровь, и все существо, которое составляет жизнь. Ошибкой было допускать это: греющий огонек от неосторожности превратился в пламя, сжигающее дотла, но именно он заставлял чувствовать себя живым. Впрочем, лучше остаться одному, чем снова видеть в любимых глазах жалость, сочувствие и тяжесть вынужденного долга. Никогда больше. Это непереносимо даже в далеких воспоминаниях, острее и нетерпимее оно сейчас наяву. Марко мгновенно вцепляется в занавеску и резко оборачивается к двери, заслышав шаги на первом этаже, сам не зная отчего: непонятного инстинктивного облегчения или страха. Волнение, охватившее его, практически болезненно, дыхание не может выровняться, мысли колтуном сплелись уже давно, не давая принять волевых решений. Жан в доме, все еще не ушел. Значит, надо снова пройти через все это, донести до него, что тот ему ничем не обязан. Но как же он устал… Марко отходит от окна и садится на кровать. Нога ноет, но эти ощущения стали уже столь привычными, пусть и не такими острыми, как в июне, однако болит сильно и кружится голова, в теле всеобъемлющая слабость призывает закончить этот день как можно скорее, уйти в темноту и пустошь сна, дальше от происходящего в настоящем. Жан может обосноваться на диване или где ему удобно, выбора у него нет. В конце концов, у него есть свой дом, где спокойно, отсутствуют проблемы и не надо думать о завтрашнем дне, нет никого, кто бы… Марко поджимает губы и жмурится, вспомнив давний эпизод с доктором Риваем и ругательства Жана. Это должно было произойти, просто он оказался снова в своей жизни слишком глуп от чувств, что в очередной раз топили его в сладком обмане и застилали глаза. Марко ложится спать так, в первом попавшемся, что надел на себя после осмотра, потому что не было ни сил, ни желания искать вещи, глядит в потолок, по которому начинают расползаться предсумеречные тени. Уснуть от стресса не получается, хотя и веки тяжелы и смыкаются против воли, но мысли еще беснуются в подсознании, а с первого этажа слышится пребывание в доме другого человека. Что Жан там делает? Марко решает разобраться с этим завтра, сегодня у него совершенно ни на что нет сил. Скрипит злосчастная ступенька. Марко широко распахнутым взглядом снова видит перед собой потолок, переводит его на дверь: эти шаги звучат по-другому, но все те же самые узнаваемые, быстрые, под которые всегда подстраивается в ритм сердце. Единственной рукой он натягивает одеяло к подбородку: впервые ему не хочется, чтобы они приближались, но почему-то пальцы отчаянно держатся за ткань, а от двери никак не отвести выжидающего взора. Шум раздается из ванной комнаты, какое-то время льется вода – значит, Жан точно остается на ночь. Весь сон и усталость снимает словно рукой, только шальные мысли перегоняют друг друга, пока Марко смотрит на дверь, за которой стоит Жан, его присутствие ощущается так, как никогда раньше; сомнений нет – он сейчас зайдет. Марко поворачивается на здоровый бок к окну, закрывает себя одеялом практически полностью, словно последней защитной стеной, коих уже не осталось. Но когда он мог защититься от Жана? Дверь тихо открывается, Марко хватается взглядом и держится им за ветви за стеклом, словно они могут его спасти; когда первые шаги раздаются в комнате, пытается удерживать дыхание. Жан подходит к кровати, стоит неподвижно несколько секунд – очевидно проверяет его – затем отходит в сторону. Спальню наполняет тихое шуршание одежды, прерывистое и осторожное, негромко отодвигается и с приглушенным хлопком задвигается ящик комода. За это время Марко успевает разжать пальцы, потому что их хватка на одеяле слишком неестественна для спящего человека, но вот сжатую позу и задержавшееся дыхание проконтролировать не успевает, напряжение в плечах сковывает дискомфортом. Может, и не наметил? Что Жан там делает? Марко пытается разглядеть его в отражении в стекле, но не может, видит только сумрачное небо и темноту комнаты, которая поглощает все очертания. Вдох-выдох, естественнее и размереннее, он сожалеет, что рука лежит поверх плеча и не получится незаметно ее убрать, придется только расслабить, не поддаться привычке сжимать пальцы так, словно от момента зависит жизнь. Жан появляется рядом внезапно, даже несмотря на то, что Марко чувствует его присутствие – он подходит к окну, чтобы закрыть его. Занавеска не плотная, лунный свет пробивается сквозь ткань, но другое поглощает внимание: на Жане длинные мешковатые штаны и такая же безразмерная футболка с рукавом до локтя. Вспыхивает лицо, жар проходит по щеке, горит кожа на шее, жгучая алость заходит за плечо; выдох получается слишком длинным и глубоким. Обычно Жан не чурался ложиться спать в одном белье, особенно в знойное летнее время, или даже выскакивать из душа нагишом, ругаясь на то, что кинул мокрое полотенце где-то в спальне комом, забыл там, и оно так и не высохло. Теперь это в прошлом – этой одежды он еще не видел, и за ней можно все скрыть от, как оказалось, порочных глаз. Прогибается вторая половина кровати; значит, старый скрипучий диван все же хуже того, чтобы спать рядом с ним. Марко пытается хоть как-то обратить эту мысль в какую-никакую мрачную шутку, но получается только изогнуть и поджать губы. Немного даже начинает щипать в глазу. Наверно, было бы лучше, если Жан бы ушел еще утром и избавил его от всего этого унижения. Проходят минуты, во время которых Марко понимает, что Жан не спит. Он часто лежал перед сном, уткнувшись в телефон, однако сейчас никакого отсвета от экрана в комнате нет, его, просто глядящего в потолок, четко рисует воображение. Жан немного двигается, шуршит одеяло, и Марко едва не дергается от этого. Наверно, этим себя и выдает. А может, и раньше, просто сам Жан не смел до этого начать первым. – Не спишь? От прозвучавшего голоса непонятная волна проходится вниз вдоль органов, однако он сдерживается, не двигается, но понимает, что так обступает ловушка. Когда это он мог спастись от этого невыносимого человека?.. – Марко?.. – тише, но настойчивее, обволакивающе по нервам, отчего теперь его уже выдает предательски ослушавшееся дыхание. – Нет,– а вот голос не дрогнул, но был близок к этому. – Ты как себя чувствуешь? – вопрос тоже задается не сразу. Хорошо, что не видно его лица, иначе отвечать бы не пришлось. Впрочем, это могло бы стать решением, потому что в себе Марко не уверен. Что Жан имеет в виду? Его ногу, его сердце, его жизнь, которая никак не может найти равновесие и постоянно рушится по главному правилу – «чем выше, тем больнее»? Он знает одно – что бы ни случилось, повторять роковых и бездумных ошибок прошлого он не станет, и сам с черной иронией понимает, насколько же может быть циклична жизнь. – В порядке,– пусть Жан понимает, как угодно, только ради всего святого в этом мире пусть заснет. – Не думаю. Вот оно как. Марко облизывает губы. – Если тебе не спится, я разговорами не помогу. Ляг и расслабься, мы поговорим завтра. – А тебе разве спится? – голос звучит так, что Жан очевидно садится и теперь смотрит на него.– Сам можешь расслабиться? Я вот никак и точно не усну. Мы сейчас оба на взводе, и я не понимаю, почему ты упорно не даешь мне даже начать. Мы ведь не можем делать вид, что ничего не произошло сегодня… да что сегодня, недели, месяцы. Марко поднимается резко тоже, игнорируя непродолжительную темную вспышку перед глазами и секунду дезориентации, поддевает локтем одеяло, берется за подушку. – Эй-эй! Ты это куда? – Жан оказывается ногами на полу мгновение спустя, спальня озаряется светом ночника, босые ступни шагают по ковру все равно громко, невольно заставляют Марко ускориться, однако в глубине души он прекрасно понимает, насколько это бесполезно – останавливать Жана словом. Но другого оружия у него никогда не было и точно не появится. – Если ты не можешь нигде спать, кроме как в кровати, и тебе никак не расслабиться со мной рядом, я менее привередлив. Спи здесь. Завтра поговорим, если тебе мало прочитанного и хочется, чтобы я вывернулся перед тобой еще больше,– последняя попытка затихнуть приближающиеся шаги тщетна. Жан оказывается в дверном проеме в мгновение ока, взгляд Марко натыкается на вытянутую руку, что упирается в дверной косяк и преграждает ему путь из комнаты. От неожиданности он не успевает прижать к себе плотнее одеяло и подушку, что оказываются в миг у Жана. – Мой выбор продолжать спать с тобой в одной кровати твои чувства не меняют,– произносится с нажимом в какой-то сламливающей последний бастион выдержки близости, а спальные принадлежности отправляются в полет обратно на место. – Опять ты все о себе и о себе! Это мне, может, не хочется спать с тобой вместе. Я тоже живой человек, у меня есть чувства, гордость, в конце концов, которая уже натерпелась достаточно, и нервы, что не могут справляться со всем этим! Почему ты считаешь, что можешь просто так превращать мою жизнь в сумасшедший балаган и еще диктовать свои условия? Тот не отвечает словно намеренно, а Марко качает головой и опускает взгляд к ногам. Не может он смотреть на Жана, как и четко высказать претензии, выступают только эмоции, дикие, на которые уже никогда не получится набросить и затянуть узду. Этому не будет конца, все только усугубится. Но и падать ниже перед Жаном уже не получится. – Сегодня никто на диване спать не будет, ясно? – голос Жана меняется, становится мягким настолько, что внутри все пропитывается чувствами, которые опять скручивают все. Как же хочется к нему приникнуть. Довериться. Вернуться в эту кровать и высказаться обо всем, прижавшись, провести так всю ночь. Если бы он только принял… Как же прозаично он утратил не только гордость, но и свое «я». Но не мог он сделать этого раньше, теперь Марко и вовсе уверен, что любой шанс на эту возможность ушел безвозвратно. – Это мой дом, ты не можешь мне указывать,– последняя попытка схватиться за что-то, что может дать ему хоть какую-то возможность вернуть контроль и собрать воедино остатки рациональности. Марко обхватывает преграждающую ему путь руку, пытается убрать, но у него не получается ее опустить, удается только лишь раздосадовано засопеть. Рука, как и сам Жан – не сдвинуть при всем желании. – Насколько я помню, ты сказал, что это и мой дом тоже. Так что право голоса я тоже имею,– пальцы простукивают короткий ритм по дереву косяка совсем не напрягаясь, несмотря на давление – Жан очевидно понимает, то, что знает Марко – этот бой проигран, он в плену и полной капитуляции.– Я сбегать не собираюсь, ты это понял, и тебе не дам начать заниматься этим. Действительно дурацкая привычка, не стоит ее перенимать. Давай просто все обсудим, как взрослые люди, а не как гонимые крайностями подростки. Ответить нечего, делать что-то нет смысла, а додумывать слова нет надобности. Марко становится неловко за свой выпад, но желание оказаться дальше отсюда, от Жана, никуда не пропадает. Но, как и раньше – он окружен им, стенами дома и ограничен возможностями тела. Сам Жан ничего не говорит, просто берет его под руку так, что больше добавлять ему тоже ничего не нужно – Марко чувствует это, как и слабость в ногах, без уверенности, что это напоминает о себе травма. Под спиной снова кровать, под головой подушка, ноги закрывает одеяло; матрас прогибается на другой половине. Свет не выключается, Марко понимает, что Жан действительно намерился провести этот разговор именно сейчас. – Зябко что-то ночами. Дожди промозглые. Сентябрь уже на пороге, быстро время летит. А этот комплект мне мать шила, он теплый... удобный. Надо было сразу забрать,– первым заговаривает Жан. Или пытается. Марко молчит и решает, что так и будет молчать, только вот от сердца чуть отлегает тяжесть. Все свое он уже сказал, больше ничего не остается, кроме одного вопроса. Он не о пижамах и не о времени года, он об их жизнях и о том, куда они идут. Вместе или порознь. – Я просто заметил, что ты его рассматривал. Ты кутаешься в одеяло. Тебе холодно? Ответа не следует. Жан поворачивает голову в его сторону и видит, что Марко отвернулся, смотрит на окно. Он зажевывает поочередно губы и начинает то, что должен был сделать еще часы назад: – Это ведь все еще мой дом? Раз ты так сказал… Вот так, Жан, говорит он себе, собирай и готовь все свое мужество. И не то, когда ты затевал драку, подкатывал первым к привлекательным девицам или врал отцу. Сейчас он признается себе, что оно на высшей точке, натянуто до предела, как какая-то несуществующая, но ощутимая струна внутри. Вот оно, мужество, самое настоящее. Марко тих, а Жан ждет ответа, как вердикта: что если он скажет убираться прочь? Мысль, казавшаяся абсурдной еще недавно, теперь крепчает уверенностью. – Я только предлагал как хозяин разделить крышу над головой и быт,– вдруг произносит тихо Марко,– но я тебя не могу удерживать здесь против воли. Это ты должен решать. Я никуда не могу отсюда сбежать, но вот ты вернулся. Только до сих пор не понимаю, зачем. – Да, я сбежал, потом думал, много… а потом понял, что снова думаю о тебе, себе, о том, что случилось, обо всем. Марко снова молчит, а это значит одно: Жан снова набирает полную грудь воздуха, чтобы продолжить. – Твои чувства мне не противны, как ты думаешь. Будь оно так, меня бы здесь не было. – Что ты чувствуешь, Жан, зная, чего я хочу? – вопрос в лоб, теперь Жан смотрит уже на профиль Марко, который снова крепко держит одеяло на груди, но все еще не удостаивает его взглядом. – Я же говорил, мне впервые признались… пусть и таким способом. По-настоящему, искренне. В смысле, мне говорили там всякое, но то все подростковое фуфло, сам понимаешь. Говорить можно всякое, особенно в моменты, когда вы оба… ну, то были просто слова. Пустышки. А сегодня… – Что я хочу, Жан,– в голосе Марко нетерпеливый нажим, он невольно открыто пробивается на эмоции, уже не имея стен, за которыми можно спрятаться – остается только наступать, а душевная нагота самая беззащитная и дает невиданную смелость. Он поворачивается к Жану и смотрит на него, пристально, нахмурившись, все комкая в руке несчастное одеяло. – Потрясение. Смущение,– перед этим взглядом слова срываются с языка сами.– А ты что испытывал? – Стыд,– тоже прямо и без раздумий отвечает Марко.– Он до сих пор со мной. Самый жгучий за всю жизнь. Жан тоже поворачивается на бок, ложится с ним лицом к лицу. – Брось, мы что, детсадовцы что ли стебаться над такими вещами? Нормально это… что бы там я ни говорил до этого. Брехло я просто, как мать говорит. А матери обычно правы, пусть мы сами этого не понимаем. – Это поэтому ты сбежал – потому что не смог совладать с радостью от признания? – Марко начинает злиться: с Жаном чем все проще кажется, тем сложнее складывается на деле.– Или все-таки ты испытал отвращение и брезгливость к, как ты сказал тогда, грязному… – Ты ни то и ни другое! – не разжимая рта прерывает Жан, не давая тому пресловутому слову осквернить этот дом.– Если ты считаешь меня дураком, каким я и являюсь, то пусть это снимет с меня все вопросы, в ответах на которые ты хочешь заранее найти подвох. Но я действительно хочу, чтобы между нами не осталось недомолвок, раз уж не осталось тайн. Жан тоже злится от того, что Марко не понимает чего-то очевидного, что лежит на поверхности, однако отчего-то так почти невозможно сложно выражаемое словами. – Ты поэтому вернулся? Чтобы прояснить все и избавиться от недомолвок? С моей стороны их нет. Ситуация для меня проста,– Марко вздыхает и снова ложится на спину.– Что касается тебя, я уже говорил об этом. В спальне становится тихо. Слышится только дыхание обоих, безмолвные секунды готовы превратиться в минуты. Жан не собирается дать этому случиться. – Меня отец ударил по губам и потом спокойно смотрел, как я убегал из дома с одним рюкзаком неизвестно куда,– заговаривает снова первым он,– я тогда уже весь расшатался и расклеился. Мне ситуация казалась патовой, я думал, что это и есть безвыходность. Да что говорить, для меня трагедией была практика в больнице. А ты, Марко, смог пройти через все, что выпало на твою долю и выстоять. О какой жалости ты упорно повторяешь? Кто из нас двоих жалок? Точно не ты. Перестань присваивать мне это чувство. Я хотел увидеть падения всех твоих стен, какая бы инакость за ними ни была. И теперь я увидел. Я действительно хотел узнать тебя, помочь, подставить свое плечо, потому что стал понимать, что кроме меня… ну некому. – Дело опять не в твоем долге передо мной… – Не в нем,– в нетерпении перебивает Жан.– Я думал, что знаю тебя. Но я видел только то, что ты мне показывал,– теперь он горько усмехается.– Как все те недели в больнице… Хотя ты такой другой, стоит только лишь копнуть глубже… но я этого не сделал. Все опять крутилось вокруг меня, моих друзей, семьи, планов на жизнь. Все показывал ты мне сам, а я был непростительно слеп, просто случайно оказывался там, где не должен был быть и делал то, что не следовало. Я вернулся, потому что я хотел вернуться. Мне с тобой комфортно, даже если… даже после того, как влез в твой дневник. Это наверно естественно, что ты хочешь того, кого любишь. Так что все… нормально. – Нормально? – Марко огорошено усмехается.– Зачем ты вообще залез в мой дневник? Что хотел там прочитать? – Я хотел узнать, что у тебя на самом деле было с Брауном. Это действительно важно, потому что мне не все равно. Я думал, что он тебя… ну абьюзил. И хотел знать точно, тем более ты не хотел рассказывать. Значит, там было что-то для тебя болезненное. – Бил, насиловал, оскорблял, все это повторял, а я четыре года терпел? Интересно ты обо мне думаешь. Нет, Жан, было бы все в этом мире так четко разделено на то, как правильно себя вести, а как нет… наверно, мы бы проходили в школе по учебникам, как жить. Но вы в чем-то с ним схожи… Вместо потолка перед глазами оказывается Жан, пришпиливающий его взглядом к кровати словно бабочку иглой к доске. – Я не такой,– наверно, слишком резко для такой тихой ночи зло бросает он. Марко сжимается, но не от этой резкости, не от страха, а от другого – нависающий над ним на вытянутых руках Жан очевидно до сих пор не научился понимать даже после прочитанного дневника определенные вещи. Ладони упираются по обе стороны от его головы, глаза горят не от света ночника, привычный запах, знакомый еще с больницы, но исчезнувший после побега Жана из дома, теперь снова чарующе заставляет непроизвольно вдохнуть глубже и задержать дыхание. – Не надо нас сравнивать после того, что он пытался сделать,– добавляет, словно припечатывает, он. – Если так, тогда ответь мне только правду и именно ее, мне не нужна сладкая ложь. Почему ты вернулся? – снова с нажимом повторяет Марко, глядя в ответ ему в глаза. – Ты меня совсем за мудака держишь, чтобы я просто взял и ушел после того, как узнал правду? Ты об этом говорил только вчера? Ожидал, что я уйду? Ты такого мнения обо мне? Да, меня потрясло то, что ты написал, да, я даже не допускал мысли, что такое может быть. Но я не оскорблен, мне не противно, я просто… Пойми меня тоже, это выбивает почву из-под ног. Это не то, за что надо порицать и точно не то, из-за чего я отвернусь от тебя, это неправильно, нечеловечно. Просто пойми меня тоже, пожалуйста. – Почему ты вернулся, Жан? – более настойчиво повторяет Марко, держась за свою укрепившуюся выдержку, окончательно понимая, что эта ночь – точка невозврата для обоих, сам ощущая какое-то отчаяние, так желая и опасаясь правды.– Раз ты залез в мой дневник, то уже понял, что я могу выжить самостоятельно в этом мире, и эта дурацкая жалость то, что я не могу стерпеть. В тебе говорит ответственность? Она все еще ведет тебя и побудила вернуться, потому что нельзя бросать инвалида? Я успокоил ее у Райнера, и могу заверить, что ты свободен от нее полностью. Жан, если ты со мной из-за какого-то дружеского долга… – Эй, а если ты думаешь по какой-то глупой причине, засевшей у тебя в голове, что я тут вынужденно, и тебе так это невмоготу, то почему ты еще не выгнал меня на улицу, весь такой гордый? – перебивает его Жан.– Ты тоже уже понял, что я могу найти ночлег и крышу над головой. Но я не у семьи и не у друзей. А еще знаешь, я тебя никогда не дам никому в обиду, даже себе. И если я действительно настолько тебя мучаю, что ты не можешь меня видеть после случившегося, то скажи это тоже прямо и выстави меня за дверь. Можешь даже позвонить в полицию и сказать, что я вломился к тебе без спроса. Скорее всего, мне дадут запретительный судебный приказ. – И что, разве это поможет? – впервые за все время с утра Жану кажется, что губы Марко чуть дрогнули в слабой попытке на невольную улыбку.– Ты ведь сказал, что никуда не уйдешь, как ни гони. Помнишь? – И словами не разбрасываюсь. Ты сам говорил, что я не умею врать. Хоть в чем-то я должен быть профаном. Ты мне верил всегда, когда отворачивались прочие, хотя мы знаем друг друга неполных два месяца. Но у меня ощущение, что всю жизнь… правда. Не изменяй себе в этот раз, когда это особенно мне необходимо. Пожалуйста. Жан опускает голову, волосы застилают лицо; тут Марко не может сдержать улыбки – она рвется из собственной груди и разглаживает хмурь на лице. – У тебя не всегда пока еще хорошо получается использовать голову… но у тебя просто чудесное сердце. Его рука осторожно поднимается со складок одеяла; пальцы сжимаются на полпути, замирает совсем ненадолго, словно тушуясь, а потом прижимается к груди Жана. Биение под ладонью спокойное, размеренное, глубокое, а кожа горячая даже через одежду. Это сердце не должно обмануть, его Марко прекрасно знает и любит. Он ничего не говорит, просто обводит взором лицо напротив, каждую черту, питаясь близостью, как благодатью из живительного источника. – Тогда все-таки используй слова и скажи, что ты хочешь? – шепчет Марко.– Почему ты со мной? – Потому что я хочу показать, что мир может быть иным. И, наверно, я сам хочу убедиться в этом с тобой. Пульс не ускоряется, он надежный, уверенный, ровный – не врет. От этого уже собственный трепещет, как птица в клетке, почувствовавшая надежду на волю. Жан дает ему силы, насыщает его. Марко чувствует, как наполняется его существо новой надеждой и вновь появляется смысл ждать с ночи утра. – А ты заставляешь меня чувствовать себя живым. Только ты. Это признание дрогнувшим голосом такое же глубокое, как дрогнувшей рукой на бумаге, о котором успел прочитать Жан. Оно отражается внутри с одинаковым надломом. – Посмотри на меня, Жан. Взгляни на мое лицо… Увечья никуда не исчезнут. Они заживают, но лучше не становится, боль не так остра, уже уступает онемению, которое ощущается еще более пугающе. Мягкий тусклый свет подчеркивает повреждения тенями, выделяет испещренную неровностью шрамов темную кожу, где-то натянутую только по кости, провал глазницы. По ним ведет взглядом Жан, склонившись, чуть прищурившись, со вниманием; ладонь Марко прижимается теснее. Пульс не меняется, все такой же твердый и непоколебимый, как и сам его обладатель. Жан хочет, чтобы Марко ему поверил, а сам Марко хочет этого больше всего на свете. – У тебя снова болит что-то? Отеков уже нет, рубцуется хорошо… вроде заживает. Ты все обсудил с Ханджи? Марко не отвечает, смотрит на него, окончательно утонув в мыслях. Жану не надо ничего говорить – с его лица все читается, как с книги. Такой интересной и занимательной, от которой не оторваться. А еще Жан все так же наивен; хочется сжать его волосы на затылке и снова сделать то, что сделал днем. – Знаешь, почему я тебя поцеловал? Потому что понял, что тогда была единственная возможность это сделать. Может, я и был прав. Так я тогда думал – ты не вернешься. Может, завтрашней ночью мы снова будем смотреть друг на друга совсем иными глазами и обсуждать другие вещи. Может, послезавтра что-то разобьет наши пути. Или сплотит их больше. Но,– Марко убирает руку с сердца и кладет ему на щеку, Жан замирает; Марко сглатывает, за несколько мелких рваных вдохов наполняет легкие и отпускает на волю свою слабость, глядя глаза в глаза.– Я тебя люблю. Держи это в своей красивой голове, что бы ни случилось. Эти карие глаза распахиваются широко снова, но не отворачиваются, смотрят, под ладонью наполняется теплом щека. Жан не дергается, и Марко опять неудержимо тонет в этих секундах и смыкает веки, чтобы эмоции и чувства, уже проступающие в уголке глаза, не показались на ресницах. Марко уже произносил эти слова, спустя долгих четыре года, так же, лежа с кем-то рядом, он снова шепчет их кому-то, но с куда более глубоким, и впервые с настолько сильным и уверенным чувством.