Затми мой мир

Жан отводит белый рукав в сторону и смотрит на движения стрелок на циферблате наручных часов – остается до конца рабочего дня пятнадцать минут, он задумывается: уйти по-тихому сейчас или ради приличия потоптаться тут? Нет, сбежать он не может, раньше он пошел бы к Марко коротать время… По правде, это следует сделать именно сейчас, и стоит признаться самому себе, что именно поэтому он все еще стоит тут и не может себя побороть. Жан отбивает ритм на широком подоконнике, через большое веерное окно открывается вид во внутренний дворик: здесь много деревьев, есть даже цветы, пациенты любят гулять тут. Кто-то подходит сзади и останавливается рядом. Армин. Жану не надо гадать, кто же это может быть – такие шаги присущи лишь ему. – Не спешишь что-то ты домой, Жан. Неужели понравилось работать? – хихикает он, на что Жан очень громко, раздраженно и вычурно передразнивает его: – Уровень шуток как всегда зашкаливает, я не удивлен, что в школе тебя давили старшеклассники, наверное, ты тоже пытался веселить их подобным образом. – А ты ржешь, как конь, – обиженно отзывается Армин. – Сейчас же вообще был какой-то совсем невменяемый звук. – Ладно, перемирие, – отмахивается Жан, – только не зуди. А я, посмотрю, ты какой-то довольный, что, получил похвалу в виде сладкой косточки и отличной характеристики от этого Ривая, достаточно воодушевленно вилял перед ним хвостиком? – Нет, я вообще сомневаюсь, что он поставит мне высший балл – уж очень строгий, – говорит Армин. – Говорю же, тебе повезло с Зоэ, без обид, но Ривай тебя бы уже давно удавил. – Но ты все равно рад, – повторяет Жан. Армин пытается сдержать улыбку, но не может, даже чуть краснеет. – Помнишь, я тебе рассказывал про девушку, которая поступила с вывихом после занятия по альпинизму? Так вот, я ухаживал за ней в профессиональном плане, по долгу практики… Теперь я уже хочу ухаживать за ней в другом смысле… Ну, как парень, понимаешь? – заканчивает он. – Правда, она студентка по обмену, осенью опять уедет к себе на родину, в Японию, но мы договорились поддерживать связь. Вчера полночи разговаривали через Скайп, забавно было разбирать ее приглушенную речь с сильным акцентом – она боялась попасться дежурным медсестрам. Ах да, я учу ее языку, знания английского у нее неплохие, однако, все еще допускает много грамматических ошибок. Думаю, она тоже заинтересована во мне не только как в друге, она красивая… – Наверное, у нее темные густые волосы и карие глаза, – задумчиво бурчит Жан, невольно представляя образ иностранки из Азии. На его памяти зубрила-тихоня Армин никогда не имел тесных отношений с дамами – гулял вроде пару раз с сокурсницами, помогал с учебой, но статуса его девушки никто из них так и не получил, во всяком случае, Жан был не в курсе. Что ж, он рад за друга, хоть Армину это заведение дарит что-то хорошее, будет прекрасно, если он найдет здесь свою любовь, и после этой практики что-то в жизни переменится. – Ага, – оживляется Армин, доставая телефон. – Вот, смотри, ее зовут Микаса. Жан косится на экран – действительно красивая. На одном снимке предстает ее улыбающееся лицо в обрамлении густых волн черных волос; глаза с характерным легким разрезом, придающим своеобразную пикантность ее взгляду, смотрят прямо в камеру. После движения пальца изображение сменяется – теперь девушка сидит, сложив руки на коленях, костыли отставлены в сторону, нога в неестественно тяжелом для хрупкой и утонченной конечности гипсе выглядывает из-под длинной юбки. – Она не похожа на чистокровную азиатку, не метис случайно? – Ее папа родом из Германии, но работает в Японии. – В ответном слове она будет учить тебя говорить по-немецки и писать на катакане, – фыркает Жан. – Что ж, поздравляю. Армин улыбается, смотря на фото симпатичной ему девушки. – Жан, я… Ты можешь мне помочь советом, если что? Ну, ты как бы опытнее в этих делах, девушки тебя любят, я же очень боюсь ошибиться, ляпнуть что-то не то или поступить неверно. – Будь просто собой… Ну и иногда держи себя в руках, как бы тяжело ни было, а то можешь круто облажаться, – бегло отвечает Жан, особо не вслушиваясь в лепет Армина – в его голове трепещут другие мысли. – И думай, что говоришь, скажем, надеюсь, ты хотя бы соврал, что фотографировал ее для того, чтобы поставить изображения на профиль в записной книжке мобильника, а не для того, чтобы удрачиваться на них? Армин поджимает губы и густо краснеет. – Я не собираюсь этого делать! – Угу, конечно, – смеется Жан, довольный тем, что подколол его снова. Хотя с Армином это делать проще простого. Армин замолкает, упирается руками в подоконник, всматривается в пейзаж за окном; Жан следит за его взглядом и видит, как во внутренний дворик выходит девушка, опираясь на костыли; ее нога чуть согнута, окутана гипсом. Шаги неуверенные и шаткие, она останавливается, чтобы перевести дух и перехватить удобнее костыли. – Прости, Жан, – бегло извиняется Армин и убегает. Разумеется, Жан мгновенно все понимает – конечно, это та самая Микаса. Проходит около полуминуты, прежде чем Армин появляется в поле его зрения по другую сторону окна; он окликает девушку, помогает ей удобнее обхватить костыли и возобновить движение в сторону скамейки. «Подхвати ее на руки, нахрен эти палки, дурень! – качает головой Жан. – Хотя нет, не с твоей физической подготовкой, грохнешь еще, придется всю бедняжку перебинтовывать… как Марко». Он с интересом наблюдает за тем, как Армин усаживает Микасу, прислоняет костыли к скамейке и садится рядом, вытирает вспотевшие ладони о брюки, косится на нее. «Возьми ее за руку, хватит гладить себя по коленке!» Микаса изучает колыхающиеся от легкого ветерка цветы, ведет пальцами по стебелькам, наверняка хочет вдохнуть тонкий аромат. «Боже мой, сорви их для нее, подари те черные тюльпаны, или что это вообще такое, сказав, что они напоминают тебе о ее прекрасных глазах!» Но они продолжают сидеть рядом друг с другом; Армин наконец что-то начинает говорить, и Микаса переключает свое внимание на него, улыбается в ответ; Жан мысленно надеется, что он при этом не заикается. Нет, это безнадежно. Жан смотрит на часы – время идти домой, затем переводит взор во внутренний дворик – похоже, Армин уходить домой явно не спешит, будет как всегда торчать сверхурочно, дурак. Жан прислоняется локтем к косяку окна и задумывается: Армин, несомненно, станет верным и преданным партнером, однако уверенности сильно не хватает, он сам мялся и краснел, приглашая девочку из параллели в кино, но это было классе в шестом. Тут же в голову приходит еще одна мысль: почему они такие разные? Что стоит Армину избрать иную манеру поведения? Страх действительно «ошибиться, ляпнуть что-то не то или поступить неверно»? Страх потерять желанного для дальнейшей жизни человека? Для Жана отказ девушки не нес ничего ужасного: одна отвернулась, скривив губы, другая повернулась с широкой улыбкой – за последствия он особо не волновался. Разве что недавняя знакомая по имени Криста – да, сердце его билось сильнее, может, взволновался самую малость, но это не помешало ему поцеловать ее. Она не стала его подругой, Жан расстроился… а на следующий день уже забыл. Интересно, а каково это – бояться в отношениях? Может, это ярче, чем просто питать пустую страсть к красивой внешности? Может, он выбирает совсем не тех? – К черту всю эту шелуху, – шепчет Жан, отворачиваясь от окна, – день окончен. Вот и упущено время – он не сделал того, что хотел сделать в оставшиеся минуты, но пора домой. Ничего уже не поделаешь, ведь так? Жан ждал момента, когда он откроет входные двери и выйдет на крыльцо больницы, и вот, этот миг настает. Он останавливается и смотрит на плывущие по небу облака. Наушники в его кармане снова скрутились в плотный войлок, и пальцы нервно распутывают непослушные провода – ему нужен заряд музыки, чтобы настроиться на иную волну. Из головы упорно не выходит неоднозначная ситуация с Марко. Испытывать стыд Жану приходилось крайне редко, и то – это всегда было связано лишь с задетым самолюбием; сегодня же повод иной. Он сбежал, позорно отступил, увидев Марко без облачения бинтов, показав свой ужас от его вида, – но ведь отвращение к ранам, не к нему самому! Наверняка Марко подумал обратное, выражение его лица явственно демонстрировало это. Жан утробно рычит, распутывая последние петли, почти рвя тонкие белые проводки от злости, и, наконец, с последним движением получает нормальную возможность вставить капсулы в уши. Ничего, завтра он поговорит с Марко, при удобной возможности разъяснит, что да как. «Кажется, я забыл плеер у себя в шкафчике, – думает Жан, хлопая по карманам джинсов, где обычно носит его. – Придется возвращаться». Нужная вещь находится всего через несколько секунд после возникновения этой мысли – он не помнит, когда успел перекинуть плеер в сумку, однако потребность вернуться, исходящая откуда-то из-под корки подсознания, не проходит. Жан крепче сжимает в кармане айпод, завидев вывернувший на перекресток свой автобус. «Может, что-то еще осталось в шкафчике, без чего вечер пройдет хуже, чем обычно? Нет, что за глупая мысль. Только телефон, плеер, наушники, документы, обед съеден, обертка от него выкинута… Наверное, я слишком устал, нафиг это место». Первые шаги, ступень за ступенью вниз, громкая музыка заглушает шум города; он идет к остановке. Солнце светит ярко, Жан поднимает взгляд к небу, щурясь от лучей, полной грудью вдыхает свежий воздух – многочисленные перспективы времяпрепровождения дальнейшего остатка дня маячат в голове одна за другой. В мыслях рождаются всевозможные образы увеселительных заведений и мест для прогулок в веселой компании, надо только выбрать что-то… Ну, а может, все завертится таким образом, что программа включит в себя все задуманное; Конни сам решит и позвонит. Но чувства предвкушения удовольствия нет, что-то в груди мешает, что-то ноет и зудит, совесть, живущая каким-то образом совершенно обособленно от остального Жана, дает о себе знать впервые по самому нелепому случаю. «Любая твоя проблема будет отныне моей…» – собственный голос отзывается в голове воспоминанием почти суточной давности. Жан замедляет шаг, в груди почти ощутимо что-то сжимается, он останавливается – укол совести происходит в этот раз точно в цель. Он разворачивается в сторону больницы. Окна палаты Марко выходят на другую улицу, но, даже несмотря на этот факт, воображение вполне справляется с задачей воссоздания перед глазами слегка сгорбившейся фигуры в бинтах на казенной кровати. Жан здоров, он красив, окружен друзьями, девушки редко отказывают в просьбах пойти на свидание, за редким исключением – сейчас он вышел из этого здания и пошел наслаждаться жизнью, любое развлечение на выбор не знающего ограничений вкуса. А что есть у Марко? – А я тебя знаю?.. – тихо шепчет Жан ответным вопросом. «Завтра! Вот с самого утра возьму и приду!» Автобус невыносимо медленно подъезжает и заворачивает к остановке, двери открываются, Жан заходит внутрь и прижимается к поручню. «…Значит, просто так разбрасываешься словами?» Теперь у его совести голос Марко, и говорит она его словами, причем с такими же чувствами в голосе; эти слова не колют, а прорезают насквозь; Жан сжимает поручень до белизны костяшек, как только дверь закрывается перед его носом. – Кирштайн, мать твою, будь мужиком! Докажи сам себе, что эти два шара у тебя между ног не только для выработки сперматозоидов! – под шокированные взгляды пассажиров, особенно более преклонного возраста, он кричит водителю открыть дверь, на что тот от растерянности подчиняется. Он так и не сказал «Извини» в тот раз, когда накричал на Марко, промолчал. Выбегая утром из палаты, Жан знал, что не вернется туда в ближайшее время из-за стыда… И пусть Ханджи хоть под угрозой скальпеля начнет его туда загонять. Теперь он понимает, что пока не сделает этого, не успокоится. – Нет, Марко, я словами не разбрасываюсь, ты прав, – быстрым шагом Жан направляется обратно в сторону больницы. – Но да, вместе с тем я открыт и прямолинеен, поэтому эти самые слова не надо вытягивать из меня насильно, я сам всегда скажу все, что посчитаю нужным. И сейчас для этого самое время. Навстречу идет Ханджи, ее брови удивленно приподнимаются за густой челкой, едва она видит своего практиканта. – Жан? Что такое? Вроде твоя смена окончена, забыл что? – В каком-то плане Вы и правы, доктор Зоэ, – отвечает он, топчась на месте словно конь, удерживаемый уздой. – А… Вы не заходили больше к Марко? – Отчего же, заходила, это мой долг, но, правда, это было давно, он сказал, что плохо спал ночью, поэтому решил вздремнуть сейчас. Я не стала его беспокоить, ведь крепкий сон – одна из составляющих скорого выздоровления. – Я тоже так считаю, до свидания! – Жан не дожидается ответной реплики, которая может послужить дальнейшему продолжению разговора. Его шаг быстр, стремителен, он почти влетает на нужный этаж и подходит к двери палаты Марко. И после этого все заканчивается, весь настрой пропадает. «Он спит… Может, действительно не стоит нарушать его сон?» Жан смотрит на дверную ручку, словно она может поддержать с ним беседу на эту тему и дать дельный совет, но внезапно возникшая идея написать записку в тетради Марко кажется идеальной, и Жан тихо отворяет дверь. Марко и вправду спит: глаз закрыт, грудь размеренно опускается и вздымается, его голова повернута в сторону входа, словно перед сном он смотрел на дверь, пока усталое веко не сомкнулось, лишив его возможности созерцания гладкой белой поверхности. Жан осторожен, ступает предельно тихо, приближаясь к прикроватной тумбочке; тетрадь лежит сверху, карандаш рядом. Стараясь не шуршать страницами, Жан пролистывает их до последней записи и начинает про себя продумывать слова послания. Наверняка Марко проснется вечером и снова начнет упражняться в письме – за то время, что Жан в последний раз писал здесь свое имя, много листов уже исписано словами. Или же он откроет дневник? Более пухлая тетрадь лежит прямо под той, что сейчас в его руках, Марко писал в ней тоже. Однако те листы знают куда больше, в личных дневниках не пишут отрывки предложений и отдельные слова, там могло быть выведено что угодно, стоило лишь перевернуть обложку. Может, Марко писал о сегодняшнем инциденте? Сердце бьется громче и сильнее; Жан сглатывает, едва его пальцы ложатся на уголок, который можно запросто отогнуть – обычный картон – и увидеть душу человека. Соблазн велик. Особенно громкий выдох, и Жан замирает на месте, боясь даже убрать руку от дневника, но не слышно ни шороха, ни поскрипывания пружин. Может, он тревожится напрасно? Жан поворачивает голову, чтобы посмотреть на Марко: глаз закрыт, однако лицо уже не такое умиротворенное и расслабленное. «Он спит или нет?» – думает Жан, отходя от тумбочки, предварительно оставив на ней и тетрадь, и карандаш. Жан наклоняется ниже, рассматривая Марко – нужно убедиться наверняка. Он смаргивает несколько раз, не веря своим глазам – меж ресниц что-то блестит, а потом, расчертив прозрачную дорожку на покрытой веснушками щеке, срывается вниз слеза, серая влажная клякса остается на подушке. «Он… плачет?!» – ошарашено осознает Жан, мгновенно выпрямляясь и совершенно не веря собственным глазам. Движение слишком резкое, а Марко просыпается, даже не осознавая, что он не один в своей палате; легкий поток воздуха, обдавший его ненавязчивым запахом одеколона, заставляет распахнуть в мгновение единственный глаз. И вот теперь Жан смотрит в него, а он, в ответ, на него – растерянность присутствует во взглядах обоих. Марко первым приходит в себя: трет веко рукой, словно прогоняя сон окончательно, лишь бы Жан не успел увидеть ничего лишнего. Однако, поздно. – Жан? Что ты тут делаешь? – удивленно спрашивает он, поднимаясь на руке, избегая пересечения взглядов. – Сколько времени, разве твоя смена не окончена? Жан вроде и сам забывает, зачем он здесь, сказать что-то надо, но не получается, слова снова при всем желании так и не могут быть произнесенными. – Я… по поводу сегодняшнего, – наконец выговаривает он, не в силах отвести взгляда от залитой румянцем скулы – единственной части лица, что он может разглядеть. – Да? А что было? – Марко теперь упорно делает вид, что подушка не может взбиться и уложиться нужной ему формой. – Я сбежал не потому, что ты мне противен, не оттого, что мои чувства были направлены на тебя. Немалую толику моей нелюбви к больницам составляет то, что я не могу спокойно смотреть на всякие увечья, раны, прочее разное подобного толка… Это было не отвращение перед тобой. – Но Жан, – Марко поворачивается к нему; глаз сух, однако чуть красноват, в нем нет привычной теплоты, а на губах – улыбки, – это тоже часть меня, уже неотъемлемая, понимаешь? Медицина не настолько совершенна, чтобы отрастить мне новую руку, убрать это месиво шрамов с тела и лица. Как можно испытывать неприязнь к увечьям, глядя на несовершенство тела, и при этом спокойно смотреть на человека, носящего их? – Поверь, можно, – уверенно заявляет тот. – Вот всего одна из моих стен, Жан, – Марко проводит пальцами по бинтам. – За всеми ними я прячу всю свою инакость. Ты видел падение одной сегодня утром, как и хотел, я не мог прятаться за ней так долго, как желал. И я следил за твоей реакцией, видел все, что должен был. Если ты пришел с извинениями, как и сказал, я их принимаю, иди домой, тебя друзья наверняка ждут, все хорошо. Тишина, секунда, две, три. Марко смотрит по привычке в окно, за ним все то же небо, ясное, почти лазурное от ярких июльских солнечных лучей, но взгляд словно не видит ничего, он пуст. – Марко, ты сейчас плакал? – не выдерживает Жан и задает вопрос, что называется, в лоб. Тот вздрагивает – да, Жан прямолинеен. – Глупости… Я сплю плохо, тело все болит, ты же сам видел, в каком оно состоянии, оттого и глаз красный. – Верю, что болит, было бы странно, если ты бы ничего не чувствовал, догадываюсь, что страдаешь от бессонницы, каждое ранее утро при обходе я застаю тебя, смотрящим в окно. Однако от этого глаза так не слезятся, – Жан подходит еще ближе и касается пальцами влажного участка на подушке. – Ты плакал, Марко. – Ты что, сколько тут стоял? – сурово спрашивает Марко, насупив бровь. – Достаточно, чтобы увидеть то, чего ты не хотел показывать, думая, что находишься наедине сам с собой, – Жан уже на автомате садится на больничную кровать. – Прости, так уж получилось. Я хочу узнать, отчего по твоей щеке текли слезы? – Тебе лучше уйти, твоя смена закончилась, – говорит так, словно режет словами. – Выдам еще один факт о себе – я еще ко всему прочему невероятно настойчив и не уйду, пока не узнаю, что случилось. Это я тебя так обидел? Хочу понять причину твоих слез. Марко опускает голову, кривит губы, с них срывается тихий и грустный смешок, он обнимает себя одной рукой, словно желая защититься, но в четырех стенах, выход из которых лишь через закрытую дверь и окно, и с принципиальным парнем напротив это граничит с невозможностью. Жан придвигается ближе, уверенно кладет руку на плечо Марко, привлекая внимание к себе, сжимает, призывая к доверию, его взгляд серьезен – надо только, чтобы Марко тоже поднял взгляд. Но он этого не делает; тело под рукой Жана вздрагивает, он чувствует напряжение мышц, их зажатость, натянутость каждого мускула. – Не знай, что ты не умеешь притворяться, я бы, возможно, тебя сейчас ударил, – тихо шепчет Марко. Жан вскидывает брови; предложение несложное, суть тоже, слова выстраиваются в голове в правильном порядке, но общий смысл ускользает от понимания. – Почему? – совершенно растерянно спрашивает он. – Твой вопрос настолько глуп… Что, не ожидал, что я могу быть в отчаянии, верно? – Марко резко поднимает на него взгляд, полный тоски и усталости. – Привык, что я улыбаюсь, приветлив? А я, в отличие от тебя, лицемерная скотина, прекрасно играю, хорошо притворяюсь! Хотел ухаживать за мной? Все еще думаешь, это игрушки? Так вот он я! Ты все видел сам, и как, понравилось?! На последних словах голос ломается, предательски выдавая его; Марко делает глубокий вдох, стараясь успокоиться, но не получается – на кромке нижнего века появляется влажная полоса. Марко моргает, словно это помогло бы некстати подступившим слезам исчезнуть, но тщетно, исподлобья через мокрую пелену он смотрит на растерянного и полностью шокированного Жана. – Марко?.. – Что, Марко? Давай, расскажи, как тебе хреново оттого, что девки не дают, и как тяжело веселиться всю ночь в клубе, а потом работать! Как неприятно приходить домой и слушать наставления живых родителей, пилящих тебя за неразумную растрату карманных денег и трындящих о дальнейшем очевидном поступлении в престижный университет! Я буду слушать, кивать, улыбаться, и не поведаю тебе в ответ, каково это – хоронить родителей или лететь через разбитое вдребезги ветровое стекло собственной машины, ощущая, как его острые осколки режут тело, кромсают лицо. Промолчу я и об ощущениях, когда проезжаешь в тонкой одежде по жесткому асфальту несколько десятков метров, оставляя за собой кровавый след и теряя сознание от болевого шока! С каждой фразой громкость его голоса нарастает, он уже не чурается мокрого соленого потока на щеке, выплескивая с ним всю боль, что так надежно была запечатана за мягкими улыбками. Всхлип, капли срываются с подбородка, летят вниз, разбиваются о дрожащую руку; Марко пытается выровнять дыхание, но не удается, его голос становится тише: – А потом очнуться уже в больнице через несколько суток. Одному, наедине с тишиной и темнотой ночи, понять, что стал никому ненужным инвалидом, день за днем лицезреть эти осточертевшие стены, видеть людей, пышущих жизнью, грандиозными планами на будущее, и понимать, что жизнь закончилась, так толком и не начавшись! Ты… когда-нибудь думал о суициде? Поедая пачками обезболивающие, что от возникшего привыкания нихрена не помогают, мучаясь в огненной агонии, жрущей каждую клетку тела? Когда единственный человек, который для тебя значит все в жизни, украдкой смотрит на тебя взглядом, от которого ты ненавидишь сам себя и все это чертово существование, что словно намеренно издевается над тобой! Ну же, Жан! Что же произошло у тебя? Ханджи заставляет работать в субботу? Ты порвал свои дорогие наушники? Не сдать курсовую? Я поддержу диалог, к чертям молчание, буду хорошим собеседником! Я же снова в бинтах, на меня не должно быть сейчас противно смотреть! Недостаточно сказать, что Жан поражен – он не ожидал увидеть и услышать того, что происходит между ними сейчас. Эти слезы и надрывный шепот впечатываются в память, словно клеймят ее; он смотрит на лицо, покрывшееся пятнами, ресницы, слипшиеся темными мокрыми треугольничками, встречается взором с красным глазом – тот смотрит с настоящей болью. «Жан, ты идиот. Полный». Марко не выдерживает и прикрывает лицо рукой, судорожно гася рваный всхлип. Жан не знает, что делать – утешать никогда никого в подобной ситуации ему не приходилось. Бывало, у него на плече плакали девушки по разным, поистине незначительным мелочам, Жан вполне умело их успокаивал, однако перед ним парень с искореженной жизнью – это совсем иное, несоизмеримые масштабы, другие непоправимые проблемы. Его знакомые-парни не плакали, он не имел понятия, как утешать их в отличие от впечатлительных девушек, лепет и наивные заверения тут никогда не помогут. – Уйди, просто дай мне побыть одному… – еле слышно шепчет Марко. – Унизительно показывать себя тряпкой и слабаком. Пожалуйста, пойми и не делай мне еще хуже. – Нет, – отвечает Жан; от этого Марко вздрагивает, сутулится еще больше, принимая позорное для себя поражение. Сам Жан не плакал целую вечность, жизнь, слава Богу, не давала повода, что делать сейчас он не знает. Выбор есть: один он откидывает сразу, остается другой. Жан неоднократно слышал, что это помогает, что тесный физический контакт способствует успокоению, однако все это немного странно и несколько для себя самого неочевидно. – Не уйду, – повторяет он и, не понимая до конца, что делает, обнимает Марко. А тот теплый, но немного костлявый – наверняка сильно похудел за последнее время. Жан смыкает руки у него за спиной, стараясь не задеть болезненные участки, крепко прижимает к себе. Марко по инерции утыкается лбом в плечо Жана, широко распахнув мокрый глаз от неожиданности; под щекой Жана плотное переплетение бинтов, запах лечебных мазей уже кажется вполне сносным и привычным, он не раздражает, как вначале. – Ты не тряпка и не слабак, – с твердой уверенностью заявляет Жан, – по правде говоря, у меня были мысли по твоей ситуации, и я… признаюсь откровенно, не смог бы так жить, – Марко напрягается после этого откровения, пытается отстраниться, но Жан крепко удерживает его в руках без какой-либо надежды высвободиться. – А ты живешь, пытаешься как-то выбраться из этой ямы, заставляешь себя приспосабливаться. Ты сильнее меня, куда более стойкий, чем все люди, которых я знаю. И ты живой человек, поэтому и плачешь, не стоит стыдиться этого, слышишь? В знак поддержки он гладит Марко по спине, успокаивая естественную угасающую дрожь от всхлипываний, совсем невесомо, чтобы не причинить боли, но тот чувствует все. Марко боится лишний раз пошевелиться, забывает, как дышать, как рыдать, вдыхает запах почти выветрившегося за день одеколона, слышит отголоски тяжело бьющегося сердца. – Да откуда же ты взялся такой на мою голову?.. – шепчет он. – Из медицинского колледжа, откуда ж мне еще ниспосылаться? – И что, действительно никуда не уйдешь, как ни гони? – впервые за последние минуты Жан слышит что-то похожее на усмешку. – Я ж настойчивый, и не надейся, – он устраивается удобнее, перехватывает руки; объятия неосознанно для него становятся еще плотнее. Марко снова усмехается и замолкает; Жан прислушивается, не без облегчения понимая, что тот постепенно начинает успокаиваться – дыхание выравнивается. – Спасибо, – внезапно и очень-очень тихо говорит Марко. – Знаешь, я скажу, пока позволяет момент, потом у меня язык просто не повернется: если бы ты не ходил ко мне, я бы… даже не знаю… – в прострации признается он. Жан чуть отстраняется и смотрит на Марко, прислонившегося виском к его плечу: щеки высохли, лишь ресницы на полуприкрытом веке все еще влажные. – Даже не думай, слышишь? – жестко говорит Жан. – Угу… – улыбнувшись одним уголком губ, отзывается Марко, кажется, глаз его слипается, удобно на плече Жана – сон внезапно накатывает сам собой. Жан не мешает, потребность спешить куда-то исчезает. Он предельно осторожно достает из сумки мобильник, стараясь не шуметь молнией, едва он дергается от вибрации на входящем вызове, с экрана ему широко щерится Конни; Жан быстро сбрасывает вызов, пока не зазвучала мелодия. Подумав, он зажимает кнопку выключения и утвердительно отвечает на последний вопрос устройства – мобильник гаснет. После окончания смены прошел уже час, но его это особо не волнует – Марко впервые нормально засыпает, а это главное. Наверняка завтра он будет делать все возможное, чтобы увести всю произошедшую ситуацию в русло незначительности, заставить забыть Жана об этом, снова мягко улыбаться, пряча в единственном глазе грусть, но Жан не отступит от своего. Он хочет увидеть падение всех стен – Жан решает это твердо, так и не размыкая рук вокруг расслабленного в безмятежном сне Марко. Какая бы инакость под ними ни скрывалась.