В ожидании Кё

Музыка: DIR EN GREY – Diabolos (альбом DUM SPIRO SPERO)

POV Kyo Очень прошу каждого, кто открыл эту книгу, дочитать ее до конца. Я пишу сие как эпилог, как вывод пьесы (к счастью, места для заметок вполне хватает), но знаю: читать вы все равно начнете отсюда. Так уж повелось: большинство из нас всегда заглядывает в конец. Меня зовут Кё. На самом деле когда-то очень давно мое истинное имя звучало совсем иначе, но теперь оно утратило всякий смысл. История, которую я расскажу вам, любезный читатель, представляет собой цепь событий, пережитых не только мной: какие-то вещи мне пришлось узнать куда позже, когда точка невозврата была, к сожалению, уже пройдена. Потому еще раз повторю: дочитайте. Все началось много лет назад в театральном институте, где учились двое друзей: Ниимура Тоору (на актерском факультете) и Ниикура Каору (на режиссерском). Люди молодые, амбициозные, подобно большинству их ровесников, смело строили планы и предавались мечтам, как когда-нибудь откроют собственный театр. Особенно часто дерзкие грезы посещали Каору: будущий постановщик обожал делиться с другом своими многочисленными идеями, и пусть тот не воспринимал всерьез его сказки, Каору был невероятно упорным человеком. Как водится, кто ищет, тот и находит: на последнем курсе длительными хождениями по фондам ему удалось-таки получить заветное финансирование. Так все и закрутилось. Новоиспеченный директор души не чаял в современном искусстве, находясь в постоянных поисках неизвестных авторов, чьи разухабистые опусы казались ему вершиной творчества. Отодвигая доходы на задний план, он делал упор на оригинальность, удивляя искушенную столичную публику странными и поистине необычными постановками – то дикими, то жуткими, то напоминавшими ожившие картины Дали. Играть там было безумно интересно, правда, не слишком прибыльно, и с годами, утрачивая юношеский максимализм, главный режиссер все чаще задумывался о насущном. Как по-вашему, что есть «успех»? Признание, зрительская благодарность. Наивысшая мечта каждой творческой личности. Пусть незначительный, в узких кругах, сомнительный... важно просто знать, что то, что ты делаешь, не проходит даром, что все это не напрасно. Бесспорно, Ниикура тоже хотел и денег, и известности, но переключиться с постановок «не для всех» на что-то банальное, зато популярное значило для него предать мечту. Так прошли годы. Быстротечные события жизни сменяли друг друга не хуже кадров кино, иногда кто-то из критиков даже хвалил маленький театр, вот только недовольство директора существующим положением вещей росло с каждым отшумевшим сезоном. Как-то раз после неудачной премьеры очередного убыточного проекта Каору, находясь в прескверном расположении духа, бросил в сердцах: «Хоть бы черти помогли, что ли!». Бросил да и забыл. До первой пятницы месяца. Именно тогда, под вечер, плавно перетекавший в ночь, когда режиссер, ни о чем особо не помышляя, собирался домой, дверь его кабинета протяжно скрипнула. Каору машинально поднял глаза, столкнувшись взглядом с вошедшим, нахмурился. Отложил авторучку. «Кто это?» – первая тяжелая мысль, появившаяся в сознании, наткнулась на глухое непонимание, а незнакомец тем временем, улыбнувшись, поспешил вежливо поклониться. - Добрый вечер, – поздоровался он. – Простите, что так поздно: никак не привыкну к вашему городу с запутанными лабиринтами улиц, – взял краткую паузу и, заметив, что собеседник все еще удивлен, прибавил: – Моя фамилия Хайд, вам должны были позвонить. Только сейчас директор, кажется, начал припоминать: не далее как вчера около полудня кто-то действительно справлялся о личной встрече, и речь шла, кажется, про малоизвестного автора, жаждущего продемонстрировать миру свою новейшую гениальную пьесу. Звонил, кстати, не сам писатель, а его представитель, обладавший севшим гнусавым голосом, как будто бы сорванным из-за перенапряжения связок. Не самое хорошее впечатление. - Здравствуйте, мистер Хайд, – тем не менее, погасив первые эмоции, Каору ответил на приветствие, кивнув на кресло возле стола. – Очень приятно познакомиться. Располагайтесь. - Спасибо, – проронил гость. Недолго думая, он нарочито небрежно швырнул свою широкополую шляпу на столешницу, зато резную трость прислонил к подлокотнику предельно осторожно, словно дорожил ею как драгоценнейшей из вещей. Его губы снова растянулись в вежливой, деликатной улыбке. Бегло оценив внешность гостя, Каору сделал предварительный вывод: странноватый тип. И это было по-своему справедливо. За долгие годы служения выбранной профессии мимо Ниикуры прошли десятки или даже сотни людей: похожих и разных, талантливых и бездарных, но – непременно – убежденных в своей исключительности, – так что на заурядного человека режиссер вряд ли обратил бы внимание. Но Хайд выбивался из серой массы: дорогой костюм, пошитый явно на заказ (сидящий на малорослой фигуре идеально и даже придававший ей столь дефицитной внушительности), выглаженный и почищенный так тщательно, что на нем не покоилось ни соринки, шелковый шейный платок цвета темной крови, крупные перстни на руках, наконец, трость и шляпа – все смотрелось несовременно, будто гость являлся выходцем из минувшей эпохи или же (что куда вероятнее) не боялся выделяться в толпе. Темно-каштановые волосы литератора, образуя не слишком аккуратную копну, каскадом падали на плечи, несколько рваных прядок обрамляли лицо, открывая высокий лоб, на коем пролегали легкие морщинки, а в глубине выразительных бархатно-карих глаз мерно плескалось скрытое превосходство. Ему было где-то за сорок. Наверное. - Мистер Ниикура, – мелодичный голос, звучавший удивительно вкрадчиво, вырвал Каору из размышлений, – не смею утруждать вас беседами: час не ранний. Думаю, имеет смысл сразу перейти к делу, – гость говорил четко, но с акцентом, иногда останавливаясь, словно искал в памяти нужное слово. Вчера по телефону представитель мистера Хайда упоминал страну, откуда тот прикатил, однако теперь Ниикура почему-то упорно не мог вспомнить ее название. Канада? Австралия? Англия?.. Да, кажется, он британец. – Я принес вам текст моей пьесы. Прозвучит нескромно, но можете быть уверены: это прорыв. Лишь сейчас Каору заметил в руках у посетителя толстую исписанную тетрадь. Протянув ее режиссеру, мистер Хайд подмигнул ему, точно собирался провернуть выгодное дельце. - Благодарю, – директор принял рукопись. – Я обязательно почитаю и безотлагательно сообщу, если мы решим включить вашу вещь в программу. Он привирал. Под маской доброжелательности Каору умело скрывал обычный скептицизм, с которым он привык воспринимать все «гениальные творения», попадавшие к нему на стол. Постановщик знал: каждый автор готов до потери пульса отстаивать уникальность своей пьесы, убеждать, насколько та аутентична, злободневна, проникновенна, сулить мгновенный успех... И ничуть не хуже понимал, насколько такие увещевания нелепы. В общем, проходя подобное не единожды, директор вежливо проводил автора, пообещав рассмотреть его предложение, но только дверь за спиной Хайда закрылась, бросил пухлую тетрадь в ящик. Вздохнув, лениво посмотрел на часы, потер веки. «Как же я сегодня устал...» – подумал, разминая затекшую спину. Больше мысли о рукописи его в тот вечер не беспокоили. Но на следующий же день в директорский кабинет явился Ниимура, главный актер театра – заскочил поболтать к старому приятелю. В ничем не примечательном разговоре он случайно упомянул некий документ, отданный Каору еще неделю назад на подпись. - Поищи в столе, – предложил режиссер, заваривая крепкий кофе, – в верхней шуфлядке. - Тут только барахло всякое, – буркнул друг, следуя совету. - Среди барахла. Непродолжительные поиски скоро увенчались успехом, правда, в ходе их на глаза Тоору попалась и толстую тетрадь. Заинтересовавшись, он вынул ее. - Новый опус? – бодро осведомился артист, шурша страницами, буквально испещренными записями. Ниикура снисходительно улыбнулся. - Ага, можешь полистать на досуге. Тут вчера один кадр приезжал, кажется, британец. Мнит себя вторым Шекспиром, не меньше, – смеясь, подчеркнул режиссер. - Что ж, посмотрим, – миролюбиво сказал Тоору. Так тетрадь попала в нужные руки. Утром Каору столкнулся с другом на лестнице, сразу заподозрив неладное. Давненько ему не приходилось видеть артиста в таком возбуждении: глаза Ниимуры блестели, волосы были всклочены, буря эмоций распирала его изнутри, как лава распирает вулкан, проснувшийся после вековой спячки. - Као! Это что-то с чем-то!! – вместо приветствия проорал Тоору, бросившись обнимать ошарашенного приятеля, хотя обычно Ниимура не выражал своих чувств так ярко. – Ты знаешь? Ты читал?! – нетерпеливо выспрашивал он, тряся перед лицом директора тетрадью, в которой последний узнал пьесу Хайда. - Еще нет, но что стряслось, черт возьми? – Ниикура еле оторвал руки Тоору от своих плеч. - Ты должен немедленно прочесть это! – громко выпалил тот, увязавшись за товарищем в кабинет и ни на секунду не унимаясь. – Это гениально, блестяще! Настоящая бомба, шедевр, какого свет не видал! Она нас прославит! Дальнейшие дифирамбы Каору пропустил мимо, едва ли не силой усадив актера в кресло и сунув ему в руки кружку с горячим чаем. Чуть-чуть успокоившись, Тоору, правда, не стал ничего пояснять, лишь заручился обещанием начальника познакомиться с текстом пьесы и удалился. Оставшись в одиночестве, Ниикура, переведя дух, в недоумении пролистал внешне рядовую пухлую рукопись: работа, скорее всего, представляла собой перевод – о том красноречиво свидетельствовали старательно вырисованные значки иероглифов. Хмыкнув, директор соорудил себе очень крепкий эспрессо и развлечения ради приступил к чтению. Как ни удивительно, но с первых же строчек он позабыл обо всем и очнулся только когда за окнами вовсю цвел токийский полдень. До самых сумерек режиссер путешествовал в мире чужих фантазий, с каждым новым абзацем погружаясь туда все глубже и все сильней убеждаясь: Тоору прав. Это шедевр. Это на самом деле прорыв. Будет лишним рассказывать, как быстро помятую тетрадь, передавая друг другу, в театре прочли все, от сценаристов до уборщиц, как скоро пьеса была поставлена. Не успели подсохнуть чернила под распоряжением о новом спектакле, а Ниикура уже перезванивал автору, чтобы поставить в известность... вот только на том конце провода, как ни странно, упорно молчали. «Может, он уже возвратился на родину?» – предположил Каору. Правда, чересчур долго задаваться этим вопросом директору не пришлось: после премьеры зрители толпами повалили в его театр. Желанная слава грянула. Философская пьеса, кстати, называлась «В ожидании Кё», в ней прослеживались некоторые аллюзии на небезызвестное произведение Беккета, впрочем, вообще-то она поднимала совсем другие проблемы. Как вы заметили, мой дорогой читатель, в ее заглавии фигурирует знакомое имя... Да, не смею томить: эта история про меня. Каким же образом, спросите, литературный опус может быть связан с тем, чья рука нынче выводит для вас эти хрупкие строчки? Терпение, мой друг: счастье достается тому, кто умеет ждать. Я не стану расписывать вам, о чем повествует пьеса, или пытаться пересказать ее текст – ни один пересказ не передаст даже малой толики того волшебства, что вложил в свое творение автор. Ее нужно читать либо смотреть самому и, пропуская чрез решето души, улавливать крупицы истины, видеть, чувствовать, ощущать. Неповторимые образы, полновесный сюжет, свежая, злободневная тема, облеченная в чарующий витиеватый язык, изобилующий метафорами... ах, сударь (или сударыня?), мне ли говорить о высоком поэтическом слоге сего шедевра, нам ли его обсуждать? Увольте! Насладитесь пьесой сполна, познакомьтесь с ней непосредственно – от меня же вы более не услышите о ней ни словечка!.. А пока вы не вернулись в зрительный зал, попрошу еще пару минут вашего драгоценного внимания, дабы расставить точки над «i» и подвести вас непосредственно к сценическому действу. Известность театра, как помните, взлетела до звезд, принеся популярность и Ниимуре – исполнителю сразу двух центральных ролей: главного героя, обывателя и повесы, и собственного Кё – загадочного всесильного выходца из иного мира, единственного, кто мог помочь протагонисту спастись. Все произведение последний жил в ожидании пришествия избавителя, но, увы, не дождался, малодушно покончив с жизнью... а когда Кё явился, уж было поздно, и только ветер гонял над землей жухлую листву под скорбные завыванья судьбы-злодейки. Сколько правды в финальных словах... Потрясающий эпизод. Но я отвлекся. Итак, мой друг, Ниимура проникся этой двоякой ролью насквозь, так, как еще никогда не проникался – самозабвенно, подлинно, искренне! Он вжился в Кё, он жил Кё, он думал о нем не только на сцене, но и за ее пределами, в конце концов утратив всякую связь с реальностью. Скоро обезумевшего артиста все стали в шутку называть Кё, видя его поразительное сходство с литературным героем, но потом кое-кто из самых внимательных спохватился: с их Тоору вправду происходило что-то не то, заигрался он, слишком крепко погряз в насмерть приклеившемся образе. «Это добром не кончится», – предупреждали работники театра, но директор, хотя тоже понимал, что с товарищем творится неладное, не спешил принимать меры: ждал юбилейного сезона, во время которого планировал удивить широкую общественность знаковой пьесой. «Вот отыграем – отправлю Тоору в отпуск», – утешал сам себя режиссер. Шли дни. Тянулись недели. Наконец, важный вечер настал: билеты на «В ожидании Кё» разлетелись как горячие пирожки, тесный зал едва вмещал публику. Видные деятели и чины высочайшего ранга, самые знаменитые критики и журналисты-острословы собрались под сводами храма Мельпомены. Спектакль принимали прекрасно, ничто не предвещало беды до финального рокового эпизода. Произнеся свой эмоционально тяжелый монолог, главный герой в блестящем исполнении Ниимуры взял со стола заряженный пистолет. Приставил к виску холодное дуло. Закрыл глаза. Повисла гробовая тишина, которую через пару вязких секунд буквально разорвал резкий выстрел. Сперва никто ничего не понял. Далеко не бутафорская кровь и глухое падение мертвого тела не убедили зрителей в правдоподобности. А потом зал вдруг охватила паника, в которой в одно целое смешались крики, давка, полиция, толкотня... Пистолет оказался настоящим, с боевыми патронами, кто-то подменил оружие, чтобы актер застрелился на самом деле – я понял это сразу же, хотя и смотрел на себя уже сверху, хотя и не имел больше никаких связей с распластавшимся под яркими софитами трупом. И знаете, больше всего мне в тот миг было обидно даже не за свою нелепую смерть и не за то, что все произошло на глазах у зрителей, – за то, что я не доиграл роль... Что может быть хуже, мой любезный читатель, что может быть столь же унизительным?! Для каждого актера – пусть даже для жалкого лицедея из погорелого театра – нет ничего священней, чем раскрыть вверенного персонажа и с чистой совестью отпустить его. А меня оборвали на полуслове, мне не дали даже вывести на сцену своего Кё!! Уроды! Сволочи! Недоноски! Не знаю, если честно, как я тогда не взорвался от ненависти. Однако, как бы ни было больно, я поклялся отомстить обидчикам – рано иль поздно. Впрочем, одному из них, можно сказать, я уже отомстил – Ниикуре, моему ближайшему другу, единомышленнику и по совместительству человеку, который втянул меня в ад безумства. Не умея ждать, когда труды принесут успех, он призвал в наш мир демона, вручившего ему ключ к шальной славе, и не остановился даже когда видел, как все катится в бездну – жадность заслонила ему глаза. Что же, за свою алчность он сполна заплатил: пистолет, которым я прошил себе череп, принадлежал Каору, это было его именное оружие, украденное из сейфа. Директора обвинили в моем убийстве, хотя тот всячески отрицал свою причастность, утверждая, что все устроил Хайд, бесследно исчезнувший автор пьесы. Пока продвигалось следствие, Ниикура, убежденный, будто видел мельком кого-то схожего среди зрителей злополучного спектакля, пытался найти чертового британца, повторяя: Хайд либо чернокнижник, либо сам дьявол во плоти. Но коротышка словно сквозь землю провалился. Тогда Каору задумал сжечь пьесу, чтоб она опять не принесла бед, но случившийся накануне пожар в собственной машине перечеркнул далеко идущие планы. Режиссер погиб в том огне, не дождавшись человеческого суда, а театр, его любимое детище, перешел другим людям. Сейчас я не вправе судить Каору – за свои грехи он давно рассчитался сам. Но мое личное заседание за пределами мира живых не прошло без упоминания его имени... Об этом я скажу вам чуть позже, а пока сообщу еще кое-что, касающееся дальнейшей судьбы театра. Она, увы, оказалась незавидной! К несчастью, спустя годы кто-то из новых владельцев откопал вредоносную тетрадь и решил снова поставить пьесу на нашей сцене. Правда, никто другой так и не сыграл мою роль: накануне премьеры, назначенной на двенадцатое апреля, театр сгорел, и священное пламя, не щадящее ничего на своем пути, сожрало дьявольскую трагедию. Почернев под обжигающими языками, прошлая жизнь обуглилась и исчезла в безжалостном пекле... Вы видите: остались лишь обломки былого, куски сломанных судеб да неприметные следы пролитых слез. Все рассыпалось в прах – не грустите, прошу вас, не следует множить скорбь, которой и без того хватает на белом свете. Вы знаете, друг мой, с тех пор как мои собственные амбиции так болезненно прервали мою несчастную жизнь, я не могу обрести покой. Поймите меня, умоляю: помогите мне доиграть! Пусть даже это не отмотает время назад, ничего не изменит и не вернет, я обрету хоть какое-то утешение. Сдвиньте крышку сего заколоченного ящика, не покидайте зала в ближайшие два часа и окажите мне после еще одну маленькую услугу – за это я награжу вас. А на небесном суде, не дослушав сторону обвинения, поднявшись со своей скамьи, я не смолчал – заявил, что оказался жертвой, случайно втянутой в этот бред. Собрав в кулак всю свою волю, грозно потребовал, чтобы Хайд возместил мне причиненный ущерб, исполнив мое желание: дал шанс доиграть спектакль. К счастью, тот не спорил (видно, признал свою ошибку) и предоставил мне в пользование старое здание театра – отныне здесь я жду своих зрителей. Один из них – вы. Помогите мне, мой добрый читатель. Помогите утешить вечно ноющую не зарастающую рану. Помогите, ибо иначе вы взойдете на эшафот и, клянусь, не сойдете с него живым. (Малоразличимая подпись).