Дорогие читатели, я вынуждена попросить у вас прощения за столь долгое ожидание. Поверьте, эта глава далась мне очень нелегко, но надеюсь, я не зря так долго душевно мучилась и вы оцените мое старание. Спасибо.
***
Гул. Везде. Пространство наполняет гул. Тело наполняет гул. Он заполонил здесь все. Гул. Везде. Открывать глаза после наркотического сна, оказывается, больно. Очень больно. До слез. Здесь так жарко, что хочется снять с себя кожу. Судя по тому, что ее рука только что коснулась ее же голого бедра, снимать итак больше нечего. Она слышит, как тяжело дышат остальные. Им явно душно. Возможно, ей тоже, она пока не до конца понимает, что происходит. У нее все еще ощущение, что она летает где-то под потолком и ей наплевать, что творится внизу. Так же было, когда ей пришлось вырезать не вовремя воспалившийся аппендикс в нелегальной пластической клинике в бандитском гетто. Доктор был молодцом и вкатил ей двойную дозу наркоза. Отхода были чистейшей жестью. Как же здесь воняет каленым железом. Кажется, будто ты в аду. А может, так оно и есть?.. Наконец, глаза привыкли к режущему свету прожекторов и граду пота, который льется со лба водопадом. Теперь перед незамутненным наркотой взором предстает полная картина, и становится понятно, что ее гребанный убер-отряд в глубокой жопе. Все они сидят нагишом в жутком железном манеже в углу комнаты, руки и ноги сцеплены странными штуками, похожими на энергонити, все обливаются потом от жары и приливов адреналина, не дающих нормально соображать. Кого-то здесь не хватает… склочная девица куда-то подевалась. - Где эта сраная истеричка, из-за которой мы здесь оказались? - Задохнулась от газа. Аллергия, наверно, была. Сука проклятая, чтоб тебе в аду гореть… Это ей ответил «старшина», который недавно пытался разрулить конфликт и быть хоть немного ответственнее остальных. Если на свете есть Бог, его кара справедливо обрушилась на них. Интуиция говорит ей, что их здесь накажут посерьезнее, чем это могло бы быть в тюрьме. В комнату, один за другим, заходят они. Слишком высокие по человеческим меркам, в своей броне они похожи на движущиеся горы. Вместе с ними в дверной проем вплывает еще одно непонятное существо с темно-синей кожей, кажется, похожее одновременно и на этих чудовищ из космоса, и на них, людей. Они говорят на абсолютно разных языках, но каким-то непостижимым образом понимают друг друга. Одна из громадин кивает в сторону «старшины» их голого трясущегося стада, и синее существо (судя по сиськам, женского пола) безмолвно подходит к нему. «Старшину» лихорадит, кажется, вот-вот обгадится от страха. Она наклоняется к нему и берет его голову в свои маленькие руки. Он цепенеет, осмысленность во взгляде моментально затухает. Черная пелена заволакивает ее глаза, и она на секунду теряет контроль над собой, запрокидывая свою голову Медузы Горгоны чуть назад. Что происходит, понимают только эти гребанные динозавры, которые заполонили собой всю комнату. Наконец, наваждение спадает, и «старшина» очухивается от гипноза синей девицы. Он начинает торопливо объяснять им, что они нужны турианцам для обмена: у людей в плену томятся их солдаты, и они собираются, во что бы то ни стало, вернуть их в строй. То есть, убивать их никто не собирается. Пока. Все зависит от того, насколько успешными будут переговоры двух сторон. Синюшная и самый огромный из турианских ублюдков уходят, остальные выпрямились и встали в одну линию, видимо, отдают им честь. После ухода этих двоих остальные тоже потихоньку выходят из комнаты. Подняв голову, она ловит на себе странный взгляд последних четверых чудовищ. Такой агрессивный и…похотливый? Они стоят совсем рядом с ней и нагло смотрят ей в глаза. Что им от нее нужно? Идите к черту, инопланетные твари, идите к черту!!! Она шмыгает носом и злобно плюет в их сторону. Ее слюна попадает одному из них на броню, он с омерзением смахивает ее биоматериал и говорит ей что-то на своем птичьем языке. Ей кажется, что он ей угрожает, но она не знает, да ей и наплевать. Пошипев еще немного, четверо турианских солдат, наконец, освобождают помещение. Они остаются одни в этой комнате, воняющей каленым железом и человеческим потом. Правда, кажется, стало пованивать и мочой. Кто-то из них все-таки обгадился со страху. А на Земле были теми, кого голой жопой просто так не напугаешь… Иронично.***
Шел пятый или шестой день их заключения. Все настолько деморализованы, что ни у кого нет ни сил, ни желания даже подумать о побеге. Раз в день им приносят по пиалке питательного бульона, который невозможно пить: у него нет ни вкуса, ни запаха, а про консистенцию вообще лучше молчать. Отдельного помещения для туалета им не отвели: когда условными знаками даешь смотрителю понять, что тебе надо отлить или еще чего похуже, он немного ослабляет кандалы, и ты смиренно идешь в дальний угол, который служит всем отхожим местом. Воняет все это ужасно, но выхода нет, не в себе же таскать. Один раз их всех водили на процедуру дезинфекции, но угол так и не убрали. Видимо, чтобы не расслаблялись. Турианские командиры каждый день заходят проверить их и поглазеть на то, как они падают все ниже. Чего греха таить, все любят поиздеваться над пленными, это же такой соблазн… беда в том, что высшие чины простых развлечений в виде побоев позволить себе уже не могут, не по статусу. Вот и наслаждаются видом грязных, трясущихся представителей вражеского племени, беспомощно извивающихся в собственном дерьме. Солдатики попроще, заходящие на ночное дежурство, все-таки позволяли себе их немного поколошматить. А что такого, при обмене ведь всегда можно сказать, что пленные оказывали сопротивление и пытались нарушить условия пребывания на чужой территории. Происходили побои по одной и той же схеме: двое заступающих что-то гортанно клокотали смотрителю, он кивал и медленно выходил из комнаты, указывая на одного из тех, кому следовало бы сегодня получить добрую порцию пизд*лей. Солдаты сначала тихо ворковали между собой, потом подходили к своей новой жертве и начинали громко и злобно орать ей в лицо. А их язык, к слову, для этого как будто создан: он состоит преимущественно из цокающих и клокочущих звуков вперемешку с отдаленным подобием немецкого. Ну а после этого рева начиналась карусель из ударов и тычков, которые оставляли мало следов на теле, зато причиняли много боли жертве. Им, в общем, нравилось. Каждый день тут кажется хуже предыдущего. Лучше бы их сразу пристрелили.***
Сегодня что-то определенно случилось: ночью к ним не приходили солдаты, да и следующим днем никто из генеральской свиты не явился их проверить. Судя по отдаленным крикам, лагерь мобилизуют: из коридора то и дело слышится твердая поступь солдатских «двоек», идущих строем. Несмотря на то, что помещение кажется опустевшим, в комнате с униженным и до предела деморализованным штрафбатом остается смотритель. Она все еще держится: надежда сбежать бесперебойно теплится в ее сознании. Она уже готова на все, лишь бы убраться из этого ада: иначе ее в любом случае ожидает смерть. Единственное, на что можно было бы понадеяться, это одиночество смотрителя. Она решает, что ближе к вечеру, после кормежки, она попросит его развязать ей ноги и руки, чтобы сходить в вонючий угол, постарается быстро выскочить из оградки, вырвать у него пистолет и застрелить. Молоденькое чудовище, которое исполняло роль повара и официанта, не должно доставить проблем: судя по его поведению, он вообще слабо понимает, как драться и держать ствол. Потом ее путь будет свободен: весь лагерь сейчас пустой, самое время свалить по-добру, по-здорову. Она ждет вечера с нетерпеньем. Наконец-то у них кормежка: теперь надо постараться отжать немного жрачки у Тупого Бобби, все равно большая часть бульона выходит из него раньше, чем он успевает его переварить. Главное, не хлебать из его миски, если он уже пустил туда слюни, потому что у него явно кишечная инфекция. Бесконечно блевать и придерживать зад, чтобы не обделаться по пути - не лучшая затея при побеге. Умыкнув у Бобби его жрачку, она выхлебывает две миски с абсолютно невозмутимым выражением лица. Посуду уносят, и они остаются со смотрителем практически один на один. Своих соратников за людей она уже не считает - опустились они ниже некуда, скоро, того и гляди, начнут блеять, как бараны. И в момент, когда она собирает всю волю в кулак и готовится начать некое подобие разговора со смотрителем, начинает открываться входная дверь. Она с изумлением узнает в вошедших тех самых четверых солдат, с которыми она встретилась глазами несколько дней назад. Тот, в чью сторону она плюнула, идет впереди. Черт. Они разговаривают с их «пастухом», и он, к ее ужасу, кивает в ее сторону. Солдаты извергают из себя глубокие раскатистые звуки, которых она раньше не слышала ни от кого из них. Вместо того чтобы, как обычно, покинуть комнату, смотритель подходит к ней и грубо выволакивает ее из загона. Он кидает ее перевязанное грязное тело в лапы солдат, двое из них берут ее в охапку и тащат в сторону дезинфекционного блока. Она пытается вырваться и извивается змеей, но моментально получает предупреждающий удар по лицу. Приходится внешне успокоиться, но держать эту маску непросто: ее сердце вот-вот порвет ей грудную клетку, так сильно оно бьется. Тот, в которого она по глупости харкнула, оказался самым здоровым из них. Он единственный из четырех, у кого очень темная…кожа? И белые марки по всей морде. Он громко и агрессивно гаркает, и двое несущих ее ублюдков, сняв с нее кандалы, швыряют ее тело в кабинку дезинфекционки. Пока она трясется под струями воздуха и лучей, ей в голову лезут варианты ее кончины. Что они хотят от нее? Зачем она нужна им стерильной? Неужели решили испробовать человечины, пока генералитет в походах? С их страшными мордами и зубами, торчащими наружу, она могла бы поверить, что они не отказываются жрать и друг друга, когда припирает. Полторы минуты истекли, звучит сигнал об остановке процесса. Дверь кабинки чуть ли не вырывается с той стороны, один из солдат грубо выволакивает ее на свет божий. Пока ее не бросили на стол, она успевает осмотреться: они в каком-то кабинете, по левую руку есть арка без двери, судя по всему, там небольшой оружейный складик. По правую руку устроено что-то вроде столовой, на обеденной стойке лежат коробки, провода, один разобранный ствол и что-то, похожее на гранаты. Больше она ничего рассмотреть не успевает - кто-то из них быстрым движением впечатывает ее лицо в поверхность стола. Она слышит, как они разговаривают между собой, но вперемешку с их обычной речью из их гортаней раздается тот раскатистый грудной рев, который она слышала еще в «загоне». Ей настолько страшно, что она не в состоянии издать ни единого звука. Теперь она понимает, к чему все это шло. Черномордый верзила берет ее за подбородок и нагло смотрит ей в глаза. Он специально сжимает ее челюсть до боли и с удовольствием наблюдает, как она пытается проглотить слезы. В это время двое из его приспешников обездвиживают ее руки, а третий скручивает ей лодыжки так, что хочется умереть на месте, лишь бы не чувствовать этих мучений. Она начинает завывать, а проклятому ублюдку это нравится: он приподнимает ее голову и дает ей смачную пощечину. Из глаз искрами летят слезы. Он хватает ее лицо, зажимает ей челюстные суставы, чтобы насильно открыть ей рот, и залезает в него своим длинным, мокрым, мерзким языком. Частота и тембр его рокота становятся все сильнее. Ей хочется кричать от омерзения и протеста. Ей хочется сделать ему больно, перекусить его язык. Ей хочется пережевать и проглотить его, но он так крепко держит ее челюсть, что она не может сделать ничего. Она тихо скулит, слезы бесконтрольно льются у нее их глаз. Как она могла попасть в такую передрягу? Как она могла? Ее мозг не может больше терпеть это безропотно: тело начинает конвульсировать под давлением их рук. Раз побой. Два побой. Они будут бить ее, пока она не успокоится. Под ребра. В спину. По ногам. Боль. Закончив с ее ртом, верзила встает и уходит за ее спину. Ее шея моментально прижимается к поверхности стола тяжелой ладонью; «сменщик» черномордого сдавливает ей артерии. Ей кажется, что она теряет сознание. Рокот нарастает со всех сторон, будто бы вся комната стала вместилищем единственного звука. Ужасного, пугающего, мерзкого звука из их грудин. Один момент, и в ее бедра вонзаются шесть острых, как иглы, когтей. От неожиданности она вскрикивает и получает удар кулаком по спине. Этот удар выбивает воздух из ее легких, и на несколько секунд ею овладевает приступ кашля. Она глубоко вдыхает, восполняя потерянный ею кислород, но выдохнуть не успевает: ее дыхание застывает тогда, когда его язык первый раз касается ее промежности. Ее ноги начинают дрожать, когда он наращивает темп и вдавливает язык все глубже и глубже. Продолжается весь процесс недолго: увлажнив ее достаточно, он останавливается, сплевывает слюну вперемешку с ее смазкой и распрямляется. Она бессильно мямлит что-то, похожее на молитвы и просьбы, и ему это нравится. Он немного ослабляет хватку, позволяя крови из ран немного стечь, и вновь вонзает в нее свои когти. А потом она ощущает, как резко он входит в нее сзади, и от боли и обиды ее желудок начинает подавать рвотные позывы. Из горла вырывается хрип. Его уже не остановить: в припадке наслаждения он ускоряется и входит в нее все агрессивнее, оставляя на ее теле следы от зубов и когтей. Стол заливается ее кровью, в глазах темнеет. Последняя, самая глубокая и болезненная фрикция заставляет его кончить прямо в нее и взреветь от удовольствия. Со стороны ее организма идет совсем другая реакция: от боли и давления ее рвет, и весь съеденный за вечер бульон забрызгивает стол, пол, ноги солдат. Презрительно отряхнувшись, они меняются местами, и все начинается сначала. Один за одним, они насилуют ее, и делают это с неприкрытым удовольствием. Кажется, после третьего захода у нее там что-то порвалось, по крайней мере, на пол хлынуло прилично. Блевать было уже нечем, но позывы продолжали мучить ее во время каждого акта. И каждый из них считал долгом чести осквернить и унизить ее как можно изощреннее. Кровь перемешивается со спермой. Сперма с кровью. Боль. Везде. Лучше бы сразу пристрелили. Когда каждый из них наконец удовлетворяет свои потребности, черномордый урод с блаженным выражением подходит к ней и открывает ей рот нажимом пальцев. Он говорит ей что-то шепотом, высовывает мокрый язык, и омерзительная тягучая капля слюны шлепается ей прямо в горло. Теперь он удовлетворен полностью. Теперь справедливость восторжествовала. Хочется умереть. Умереть. Умереть. Будьте вы прокляты, сукины дети. Будьте…вы…прокляты…