Драбблосборник

В шестнадцать лет Андерс ничего не боится и не верит, что с ним тоже может случиться плохое: ничего не страшно, и можно пролезть ночью в девичью спальню, выбраться из окна по связанным простыням и добежать аж до лодок, ведь за это ничего не будет, а еще можно красоваться перед зеркалом, так и этак поправляя волосы, носить золотые серьги – красиво же, и пусть все смотрят, ведь по праву говорят, кто самый красивый мальчик среди учеников, и пусть завидуют, пусть желают. Он рисует в учебниках тигров и голых девушек, флиртует с Карлом Теклой и сидит ночами на подоконнике, чтобы послушать, как там, на свободе, дует ветер, и клянется себе, что обязательно убежит. И в двадцать лет тоже ничего не страшно. Андерса заперли в камере-одиночке, где только темнота, глухая и пустая, и в ней шепотки – голоса, которые зовут освободиться. Голосам можно не верить, это же так просто, это с детства затвержено – Тень не несет ничего доброго; нужно просто потерпеть, и все снова будет хорошо. Охранники говорят, что если он будет хорошим мальчиком, его будут как следует кормить и даже принесут какую-нибудь книжку, а он смеется им в лицо, неумело ругается – всеми словами, каких поднабрался за свои побеги. То, что за этим следует, причиняет боль, но не ломает. Это еще не страшно. В двадцать пять Андерсу тоже не страшно. Единственный и родной исчез из его жизни, уехал в Вейссхаупт, но одиноко больше никогда не будет. От Справедливости как будто исходит тепло, его голос постоянно рядом: я здесь, я с тобой, мы справимся, мы теперь вместе. Сходить на берег тоже совсем не страшно, только разгорается внутри пламя гнева – действительно похоже на пламя и недаром демоны гнева объяты огнем. Берег Киркволла – это Казематы, крепость с крохотными окнами, тяжелыми решетками и тюремщиками. Мы изменим это, думает то ли Андерс, то ли Справедливость. Мы все исправим. В двадцать восемь ему не страшно по-прежнему. Люди идут за ним и слушают его; их, подпольщиков, мало – счет даже не на десятки, но они доверяют друг другу и верят в то, за что сражаются. Андерс счастлив как никогда, и Справедливость счастлив вместе с ним, они слиты так плотно, что уже не разорвать связь, не расстаться, надо бы жалеть – но он не жалеет, ведь так они могут бороться. Ему не страшно, потому что есть кому заслонить в бою и притащить бутерброды в постель; единственный и родной смеялся бы: опять ты западаешь на здоровенных бородатых мужиков старше себя, а они готовы на руках тебя носить; это не страшно, это отчаянно здорово, потому что Андерс впервые может открыто и вслух сказать: я люблю. То, что Андерс испытал в тридцать один, трудно вообще назвать каким-либо чувством. Дымящиеся камни и разломанные статуи, Казематы пали, тюрьма рухнула, нет больше никаких стен, нет больше трусливой Святой матери, которая могла бы защитить магов, но не стала, нет сумасшедшей фанатички, больше шести лет убивавшей этот город, нет никакого Круга; где-то там, в городе, больше нет дома, который последние три года можно было называть своим. Выжившие маги, наверное, сейчас уже выбрались из города, и Тедас восстанет, все обязательно будет хорошо. Нужно радоваться, ведь все получилось, а свою цену он готов заплатить. Но пламя выжгло его изнутри, и теперь он не чувствует ничего вообще.