Драбблосборник

Самый темный час – перед рассветом. Если тебе страшно и грустно, помни: скоро встанет солнце и прогонит темноту. Так говорила мама, прогоняя нехитрые детские горести. Это помогало в Круге, когда Андерса наказали за первый побег, выпороли, оставили без ужина и заперли в спальне. Он сидел на чужом сундуке и мысленно повторял: все закончится, вернутся друзья, дадут списать уроки и принесут заботливо украденные яблочки. И можно будет лежать обнявшись, забравшись с головой под одеяло, и рассказывать им, как это – босиком по траве, пересыпать песок сквозь пальцы и вдыхать запах нагретых камней. Это помогало позже, когда темнота карцера сжималась, шепотками из тени проползала в уши – давай, решайся, ты можешь это прекратить. Год не бесконечен, а Андерс ведь сильный, он выдержит и темноту, и одиночество, и то, что бывает, когда охранникам становится скучно. Все закончится, и они с Дайленом пойдут на крышу, будут держаться за руки и смотреть на облака. Все развеется, и темнота пройдет. Это помогало, когда на стены Амарантайна волна за волной накатывали порождения тьмы, за спиной стояло городское ополчение – необученное, сплошь из крестьян-беженцев, Дайлен молча сжимал его ладонь, а Нат вдруг вскочил, притянул к себе, коротко поцеловал и выпустил. Стены уже кое-где рухнули, а сумка с лириумными склянками давно опустела – на втором десятке Андерс сбился по счету, сколько выпил, все равно больше трех в день нельзя, и там, на горизонте, поднимался жирный черный дым – отсюда он казался тонкой струйкой, и это горела Башня. Дом. Но все кончится, и завтра будет новый день, и друзья обязательно, непременно выжили, и когда они вернутся из Амарантайна и будут разбирать завалы, Вел что-нибудь скажет насчет косоруких шемленов, которые даже стены построить не в состоянии, а Нат объяснит, зачем вообще целовал, а может, поцелует еще раз. Это помогало, когда Андерс вернулся в лечебницу, а перед глазами все еще стояла печать усмирения на лбу Карла, и было так пусто и больно осознавать, каково это – потерять душу, лишиться своей сути, так невыносимо страшно видеть, как родной и близкий человек хуже чем мертв – и хочется помнить его руку, скользящую по бедру, под мантией, и то, как острый угол книжной полки впивается в спину, и его глаза близко-близко – а теперь навсегда запомнятся только выжженная печать, мертвый взгляд и горячие брызги крови. Но даже сейчас, повторял Андерс, все кончится, потому что тот человек, который помог ему, Гаррет Хоук, обещал зайти еще, и от его голоса, от его улыбки, от его нелепых и глупых попыток ухаживать становилось то ли смешно, то ли неловко самому, но пусть бы так и продолжал шутить, разглядывать восхищенно, как заграничное чудо – пусть бы приходил и приходил снова. Только это все – не самый темный час. Самый темный час – это когда охрану в Казематах усилили так, что нельзя не то что вывести оттуда людей – хотя бы поговорить с кем-нибудь или добраться до библиотеки, и двое самых отчаянных подпольщиков уже попались. Казнены, конечно. Это когда ничего, ничего нельзя сделать, как ни старайся – потому что тех, кто хочет и может сражаться, все меньше, а врагов все больше. Это когда надежды нет. Совсем. Новый день не придет, а самый темный час превратится в глухую непроглядную тьму. Но так нельзя. Так несправедливо. Так не должно быть и не будет. И Андерс понимает: он зажжет свет сам.