Драбблосборник

Самое сложное началось примерно пару недель спустя, когда схлынула первая волна счастья от того, что они с Андерсом теперь были вместе. Это «вместе», как выяснилось, тянуло за собой еще и непривычное, неудобное – и об этом Гаррета никто не предупреждал. Брак родителей казался идеальным; Гаррету и в голову не приходило, что жить с кем-то дорогим может оказаться так трудно. Гаррет любил спать в центре кровати, любил вино со специями и полежать по утрам подольше. Вино ему запретили в первый же вечер – как же, вредно и Справедливость не одобряет; спать теперь приходилось с краю, да еще и отодвинувшись – очень быстро выяснилось, что если спящего Андерса обнять или прижать к себе, он тут же просыпается, вскакивает, как от кошмара, смотрит испуганно и виновато, а потом уходит спать в гостевую комнату. И семейных ужинов у них тоже не выходило. Чаще всего Андерс возвращался поздно, слишком уставший, чтобы есть, забирался в купальную бадью, а потом сразу в кровать. Гаррет вспоминал, как мама в Лотеринге задерживалась у старосты Мириам, приходила за полночь, а отец всегда ее дожидался, и ее глаза, уставшие, сонные, сияли таким невероятным счастьем, встречаясь с глазами отца, что Гаррета теперь не оставляло чувство: он что-то делает очень сильно не так. Они оба что-то делают не так. И поваляться до полудня тоже не особенно получалось: Гаррету так нравилось ловить Андерса за руки, еще сонного, еще пригревшегося, еще растрепанного, опрокидывать обратно на кровать, наваливаться сверху и серьезно рассказывать, как именно сейчас они будут любить друг друга, – а Андерс норовил вскочить еще до рассвета и убежать в свою лечебницу. И любимую позу Гаррета он тоже не любил – они попробовали как-то, но стоило Андерсу опуститься на четвереньки, а Гаррету – просто положить ему руки на бедра, как Андерс весь напрягся, увернулся от ласк, замотался в простыню и попросил Гаррета никогда больше так не делать. Он отводил глаза и голос у него дрожал, и Гаррет пообещал, не понимая толком, в чем дело и чем он ухитрился обидеть; обидно было самому, но расспрашивать Андерса даже пытаться не стоило – все равно он никогда не рассказывал, если не хотел сам. Все шло не так, как представлялось, когда Гаррет за руку вел Андерса к кровати в их первую ночь, а наутро обнимал, боясь поверить, что нашел свое счастье и никуда больше не отпустит. Наверное, это было все равно как жениться. И наверное, мог бы помочь разговор по душам с отцом или с каким-нибудь старшим родственником, специалистом по семейной жизни, но у Гаррета никого, кроме дяди Гамлена, не было. Идти к нему с вопросами типа «Мой Андерс не хочет заниматься со мной любовью, запрещает пить, и по-моему, у нас все идет наперекосяк» было бы абсурдно, Гаррет даже примерно представлял, что услышит в ответ и куда дядя ему посоветует пойти. Может, мама бы помогла – но ее уже несколько месяцев не было в живых. «Лучше б мы и дальше просто встречались», – подумал он раздраженно, когда Андерс пришел ближе к утру и осторожно пробрался в постель – решил, наверное, что Гаррет спит, и не хотел будить. Подумал – и сам испугался своих мыслей: разве можно так об Андерсе? Разве для этого он три года добивался андерсова внимания, долго, терпеливо ухаживал, чтоб не оттолкнуть, не отпугнуть, учился говорить «Я люблю» так, чтоб это не было похоже на «Я хочу с тобой переспать» и Справедливость не обиделся, разве кроме Андерса что-нибудь имело значение? Он просто устал, вот и все. Но следующей ночью Андерс не пришел вообще, а днем прибежал грязный оборванный мальчишка и передал Гаррету записку – Андерс передавал, что у него какие-то очень важные дела, и ближайшей ночью он будет очень занят, вернется послезавтра, так что пусть Гаррет не волнуется. Про свои очень важные дела Андерс никогда не рассказывал, хотя Гаррет, конечно, подозревал, что они как-то связаны с подпольем. Уговаривать его перестать переходить дорогу храмовникам и специально нарываться на неприятности было совершенно бесполезно – Андерс сердился и сразу обрывал разговор. Гаррет думал, что наконец проведет вечер как мечталось – но в пустом доме было тоскливо и холодно. Вино со специями совсем не утешало, а стоило устроиться в кресле поудобнее и положить ноги на стол, как сразу представилось, как Андерс бегает где-то по чужим подвалам и наверняка рискует собой. Что-что, а рисковать он умеет, сколько раз уже приходилось выдергивать его с линии огня или отпихивать себе или Фенрису за спину, когда они куда-то отправлялись все вместе. Андерс только смотрел недоуменно и спрашивал: как же он будет прикрывать, лечить и поддерживать, не зная, кто в каком состоянии и что с кем вообще происходит? А подпольщики эти его наверняка даже не подумают, что целителей нужно беречь. Ждать было неуютно и неприятно. Ждать и не знать, что происходит. Когда Андерс жил у себя в лечебнице, Гаррет и знать не знал, ночует он там или нет – Андерс никогда его о своих делах в известность не ставил. Ни о чем не знать и узнавать только по факту было куда проще и спокойнее, чем волноваться, переживать и представлять, как там твой родной человек нарывается на все возможные неприяности, сколько их ни есть. Гаррет вертел в руках давно опустевшую чашку и осознавал, что, пожалуй, в этой их новой жизни – вместе и вдвоем, как супруги, – самым тяжелым станет именно это тягостное ожидание, а не андерсовы привычки или странности. В конце концов, не было ничего страшного в том, чтоб заниматься любовью так, как нравилось бы им обоим, не распускать руки ночью и принять как есть, что лечебница и помощь беженцам из андерсовой жизни никуда не денутся. Точно так же, как Андерс принял гарретову собаку, привычку класть ноги на стол и есть в постели бутерброды. Я справлюсь, пообещал себе Гаррет, я ведь люблю его, я не буду лезть в его дела, и мы сможем привыкнуть, и все будет хорошо, и я научусь его ждать… А наутро по всему Киркволлу разнеслась новость. На перекрестках и площадях говорили: ночью мажеское подполье накрыли. Говорили: мирным жителям больше ничто не угрожает. Говорили: теперь можно спать спокойно.