Второй

Я проиграл. Оказавшись в полупустом и тёмном доме я ясно понял, что проиграл. Необязательно Сергея, но хоть кого-то с собой нужно было позвать. И теперь звать в стену уже слишком поздно. Никакой беды не было. Я сидел на первом этаже, в комнате, где, отчего-то, окна были закрыты ставнями, а не шторами, как в других… До розетки было несколько шагов. А я все не мог заставить себя их совершить. Не находил даже самого желания. Может быть, в одном только этом и был весь смысл. В нежелании. Нежелании не только шевелиться, но и вообще продолжать… Сознавая, что сам выбрал такой путь: путь живого. Всё живое однажды становится мёртвым. И после профессора, будут другие. Может, поэтому только я и не хотел брать с собой никого. Они меня не возьмут с собой точно. Ведь даже если я отключусь без энергии, в следующем месяце Сергей все легко исправит. И так будет всегда, пока будет кому починить. Имел ли профессор это в виду, когда говорил, что быть человеком — не то, что я думаю? Может быть. Он знал уже давно и куда лучше, что для людей естественно… Нет. Нет. И это должно быть важно: то, что случилось с профессором, не было естественным. Чья-то ошибка… Может быть, даже его ошибка. Несчастная случайность… Все-таки, это неважно. Знание ничего не меняет, потому что ничто не может изменить. На самом деле, нет ничего плохого в том, чтобы ждать Сергея вот так, не зная, что чего-то ждёшь. Стать частью дома, частью дивана, частью того, что осталось от профессора, но без него не имеет смысла. Энергии очень мало… Должно быть очень мало. Но почему-то вдруг стало казаться, что стало светлее. Так не бывает, когда энергии не хватает… — Почему ты не заряжаешься? Голос был слишком мягок для неожиданности. И слишком похожим, чтобы быть настоящим. И я не поверил ему. — Элек? Но и прикосновение к плечу было слишком уж то, чтобы не узнавать его. Медленно-медленно я поднял взгляд… И закричал без слов. Такого не могло быть, но я не успел даже понять увиденное, когда энергия кончилась. А возвращение её было сопровождено спешным и виноватым: — Я не он, совсем не он, но не знал, как предупредить тебя. Комната была та же, и та же тьма в ней царила. Но я лежал, а надо мною склонялся… не профессор с его лицом. — Кто ты?.. Не дух, — если бы даже я мог предположить существование подобного, он был матертален. И не ощущался как кто-то чужой. — Конечно… Я такой же, как ты. Двойник. Второй профессор Громов. Копия. Копия, как и я… Робот. Странно, немыслимо, неправильно… Я понял неожиданно, что вместо возмущёния, ощущаю ещё большую пустоту. — Зачем же он тебя создал?.. — шёпотом спросил я. — Он не хотел оставлять тебя одного. Профессор Громов казался мне всегда мудрым. И теперь… Такое решение. Уверен, если бы с Сергеем что-то случилось, его родителей вовсе не утешило бы моё присутствие в качестве замены. И Майю не утешило бы. — Тогда почему он не сказал раньше? Не написал об этом? — Может быть, он не успел? — неуверенно отвечал Второй. Мне совсем не хотелось спрашивать его об имени… — Ты ведь давно существуешь, — сказал я. Нет, это был не вопрос, и если бы он стал отрицать, я бы очень удивился. То, как осторожно он говорит, то, как владеет мимикой, не похоже на то, каким был я в первые дни и даже месяцы. Он показался ещё более виноватым и беспомощным. — Да. Чуть меньше, чем ты. Мне даже иногда приходилось заменять профессора: он хотел проверить, разгадают это или нет. Почему-то его слова не показались мне странными или ложными. Дни, в какие остро казалось, будто вместо профессора рядом кто-то другой, легко всплывали в памяти. Но сейчас это чувство ушло. Может потому, что чувств в целом было мало. А может, потому что все было сказано напрямую. — Иногда он бывал удивительно глупым… — одними губами произнёс я. — Почему Серёжа не приехал с тобой? — чуть помедлив, спросил второй. — У него много важных дел дома. Да и зачем ему было сюда ехать? На его лице отразилось что-то совсем странное для робота: мучение, как будто тот, кто тебе приятен, ударил твоего котёнка. — Ну… Ну хотя бы… Посмотреть. Да и ты в таком плохом состоянии. — Я сказал ему, что со мной все хорошо. Он покачал головой, видно, не радуясь таким словам. — И что же ты собирался делать тут один? — тихо спросил он. — Ничего, — честно выдал я, в бессилии опустив голову. Он опустился на спинку кровати и совсем погрустнел, опустил плечи. — Почему так? Но я не мог ему ответить. Не потому, что не знал причины, а только потому, что выразить эту печаль очень трудно в словах. — Элек! Я не выдержал. Поднялся с места и подобрался к нему. И поймал за руку, и прижал ладонь к своей щеке. Такая. Такая же… Мягкая от старости, морщинистая, но нежная. Свободной рукой я дотянулся до его лица. Провел по тонкой складке у глаз. Он не отстранялся, только удивлённо моргал и как будто боялся вдохнуть, хотя, конечно, не умел этого. — Ты очень хорошая копия, — прошептал я. — Да, — радостно согласился он, словно приняв за похвалу. Нет. Я не хвалил. Я боялся. Боялся просьбы, какой никому не простил бы, если бы просили они как у копии. И все же не удержал. И все же просил: — Вступи со мной в связь. — В электронную? — В половую. Тишина. Он не отшатнулся, не убрал моих рук, лишь отвёл взгляд куда-то на голые стены. — Не думаю, что успел так тебе понравиться, — печально проговорил он. — Нет, — даже если бы я умел лгать, сейчас не решился бы. — Я любил профессора, — и не так должен был почитать его память. Но теперь казалось, что другого спасения от отчаяния не будет. — И вы… Были вместе? — мягко спросил Второй. — Нет. Я бы никогда не сказал ему. Ещё немного молчания. Он стал гладить меня по волосам, жалея или утешая. — Тебе станет легче? — Не станет… — ответ звучит сам. Ответ не ему, а мне. Что в задуманном надежды нет. Но отчего-то не нужно отступить. Второй наклонился и поцеловал меня, с тем же сожалением и с нежностью. Бесстрастно, холодно и печально. Будто осторожное прикосновение к саду во льду. Он, в самом деле, был восхитительной копией, ощущаемой в каждом касании. Он уложил меня на диван и медленно, по одной, расстегнул пуговицы на моей рубашке. Распахнул её, осторожно, проведя по животу вверх, и остановился, печальный. Он смотрел на меня, будто сожалея и любуясь одновременно, а затем притянул к себе мою правую руку. Повернул и расстегнул две пуговицы на рукаве, чтобы затем поцеловать запястье. Сделал то же и с левой. Тихая, болезненная нежность не возбуждала, а увлекала глубоко в тоску. Снимать рубашку он не стал. И сам остался одетым. Лишь расстегнул "молнии" на наших штанах. Стянул с меня медленно, вместе с бельём. Обнажённый ниже пояса, я все же ощущал себя чем-то бесполым, таким, как картина или статуя. Не больно и не приятно, когда его пальцы вошли внутрь. Не больно и не приятно, когда их сменил нереалистичный, единственный во всем его безупречно скопированном теле, слишком большой член. Ничего. Белый, пустой потолок. Движения. И пустая мысль: не было никакой радости в этой доброте Второго.