Чего они все хотят от тебя, присяжные с мониторами вместо лиц? Чего-то такого экстренного и важного, эффектного самострела в режиме блиц. Чего-то такого веского и хорошего, с доставкой на дом, с резной тесьмой. А смысл жизни – так ты не трожь его, вот чаевые, ступай домой. Вот и прикрикивают издатели да изводят редактора. Но еще не пора, моя девочка. Все еще не пора. В.Полозкова, «Черный блюз»
Во вторник Марина пришла на пары в огромных чёрных наушниках. Каждую перемену она садилась подальше от всех, включала плеер и выпадала минут на 20. Преподаватели, которым было строгое указание Симшину ни в коем случае не беспокоить, всё же косились настороженно и сурово. Физрук даже вспомнил, как ходила на его пары Самохина — едва-едва, не то с ленцой, не то с желанием увидеть его сущность много раньше, чем это дозволялось простым смертным. Но тут уж Сашка ничего не могла поделать. Ни она сама, ни Симшина не были подвластны той упрямой природе, что перекраивала основную часть Слов. Зато эта природа была подвластна им. Саша перестала высыпаться, и в этом тоже была виновата Симшина. Она и, пожалуй, Лиза. Потому что каждый вечер — ровно в девятнадцать часов («Марина, не смейте опаздывать: это вы заинтересованы в моей дополнительной работе с вами») Симшина приходила к ней в кабинет, и Сашка пыталась изображать перед ней Стерха. То есть, работать с ней так, как работал с самой Самохиной Николай Валерьевич. Это решение принималось всем педсоставом: они сели, уныло переглянулись, Портнов потянулся за сигаретами и тут же себя одернул — и в один голос сказали, что за Симшину должна отвечать исключительно Сашка. Чтобы больше никто не тянулся на втором курсе за заданием, предназначенным для экзаменующихся третьекурсников. Чтобы больше никто не изъявлял и не сжигал сущности без ведома и присмотра. Чтобы больше никто не … Они не произносили этого вслух — ни во время Сашиного обучения, ни после, но Фарит оказался прав: случись что, и её бы уничтожили. И, скорее всего, сделали бы это с огромным облегчением. В качестве компенсации Саше чуть сократили нагрузку (а ставка осталась прежней). Вот только ещё была Лиза. Маленькое бледное создание, окончательно поселившееся в изоляторе, к которому посетителей пускали едва-едва, провожая таковых укоризненными взглядами. Большую часть времени Павленко лежала, глядя в потолок. Иногда просила покурить, язвительно спрашивала о погоде. Саша сидела рядом, по большей части контролируя, чтобы Лиза не начала изъявлять своих странных химер. Сначала для создания этих сущностей ей была необходима бумага, словари, а теперь — лишь определенное состояние сознания. То есть, бодрость. Проще говоря, Павленко была угодна только в качестве «овоща», приложения к больничной палате. Поздно вечером Самохина приходила к себе: возвратившись в Торпу, она стала снимать квартирку на одной из центральных площадей — пять минут пешком до университета, красивый вид из окна, каменные львы неподалеку. Саша приходила, ставила чайник, доставала ежедневник, ноутбук, чтобы корректировать учебный план и вносить отметки (Портнов пугал, что вскоре и Торпа перейдет на балльно-рейтинговую систему, а затем «съедет в ад с прибаутками и удалыми песенками недоучек»), несколько часов проверяла работы, готовилась к занятиям, а потом, когда ни на что не оставалось сил, смотрела в окно. Раньше она хотя бы летала, но теперь не хватало сил. Если бы Самохину спросили, когда это стало её жизнью, она едва ли ответила цензурно. Но и спрашивать было некому.***
В конце декабря Торпа напоминала маленький европейский городок с его рождественскими рынками, вездесущими запахами корицы и глинтвейна, гирляндами на окнах и свечами на подоконнике. Елочки в университете — одна по соседству с огромным памятником, по одной крохотной на каждом этаже, и еще совсем маленькая, искусственная — у Сашки на подоконнике — рабочего настроения не создавали, вгрызаться в символы, создавать слова и готовиться к экзаменам не мешали, но и не побуждали. Сашка праздновать Новый год любила, особенно с тех пор, как её приезд домой на праздники сделался скорее исключением, чем правилом. Малой подавал успехи, в школе его исключительно хвалили, Валентин недавно получил повышение. Когда-то очень давно Сашка ехала в Торпу и плакала, скрывая слезы от попутчиков, и дребезжащий на каждом повороте поезд казался ей чем-то неотвратимым и страшным. Когда-то давно ей было семнадцать лет; она ревновала маму, боялась и скучала, звонила ей с почты через телефон-автомат, слала открытки с видами древней Торпы. Теперь, когда Саша, дожидаясь своей очереди в кассе у вокзала, покупала билет домой (заранее, чтобы студенты случайно не скупили все билеты), она ощущала разве что гулкую пустоту внутри. Все эти глупые эмоции недолюбленной и недолюбившей девочки, которые Сашка изо дня в день перебарывала, анализировала, изолировала, тщательно выпалывала — и обнаруживала вновь. А потом оказалось, что они с Симшиной едут в одном купе.