«Сколько лет пройдет, все о том же Гудеть проводам, Все того же ждать самолетам. Девочка с глазами из самого синего льда Тает под огнем пулемета. Лишь бы мы проснулись с тобой в одной постели...» (с) Сплин – Выхода нет.
— Сегодня я говорю им о философии. Они спрашивают меня о нынешней власти, о том, есть ли Бог. Они даже пытаются думать о предметах, которые понадобятся им разве что в рамках общего развития человечества. Я хочу знать, что я почувствую, когда буду говорить тем же – уже не людям, а словам – о языковом сознании и том, что должно составлять структуру любого Слова. Когда я приду и скажу им, что структура познания совершенно изменилась и то, что я говорила ранее, теперь пусть и верно, но не актуально. Лора курила, глядя на реку. Мост, куда она приходила в последние годы, ветшал. Почему-то Торпу практически не модернизировали – провели мобильное покрытие, разумеется, и интернет, и почта теперь работала чуть лучше. Но структура города оставалась той же. Наверное, Сашке или Лоре, да, впрочем, и Портнову, скорее всего, было не под силу всё же переставить ту запятую в сложносочиненном предложении, которое, как помнилось Александре, на самом деле было Торпой. Грамматические категории охватывали весь мир, но как бы ни был продвинут ты в Речи, нельзя в одночасье стать хорошим педагогом. Нельзя просто разрешить себе соединять обе реальности. Хотя, наверное, можно, если в них верить. — Ты всегда можешь рассмотреть происходящее с точки зрения вероятного будущего. Тогда и увидишь, как это произойдет, — Саша курила тоже. Они с Лорой Онищенко встречали это осеннее утро на мосту; две вчерашние аспирантки, два окончательно состоявшихся Слова. Прокуренные, слегка нетрезвые и совершенно несчастные. — Вот такая она, судьба современного педагога. Учишь Речи. Думаешь ,что всё к лучшему. А сам потом пьешь горькую, куришь в семь утра на мосту и думаешь, как же тебя ухитрился породить синтаксис и какого черта ты вообще отражаешься во всех этих синтагматических и парадигматических отношениях. – Кошмар филолога, — вторила Сашка, — я же в одиннадцатом классе мечтала, что на филфак поступлю, в МГУ подамся. Умницей буду. Потом, конечно, Фарит, институт, потом аспирантура. А сейчас думаю – ну что, что приобрела? Термины в основном те же – сама сверяла, не поленилась. Речь, разумеется, всемогущая и всесильная Речь. Право на мир без страха. А какой мир без страха, если какая-нибудь из стран запустит атомной бомбой в другую? А какой мир без страха, если эти дети приходят и боятся меня до одури, а я смотрю на них и вспоминаю, как обещала на первом курсе Костику отомстить? — На самом деле, на первом курсе мы были с тобой большими дурами... Фальцет неприятно резанул по ушам — голос у Лоры ощутимо сдавал в последние годы. Она давно и много курила.***
— Вы недоработали. Берете штрафной учебник, делаете первые пять упражнений. И упаси вас Боже не сдать мне материал в пятницу. Мне казалось, вы уже поняли механизм работы с куратором, Марина. Саша смотрела холодно. Симшина умела раздражать. Умела раздражать одной своей слабостью: тем, как испуганно расширялись её глаза, тем, как она всегда садилась у стены и поджимала ноги… Она была похожа на больного голубя. А еще она не выучила параграф и не сделала упражнения. Это случилось впервые, и Саша, подумав, решила пока не беспокоить Фарита. Ей, если честно, вообще не хотелось бы его беспокоить. И видеть, пожалуй, тоже. То, что Самохина не боялась Коженникова, вовсе не означало, что она его любила. — Да, я недоработала, — кивнула Симшина. Глаза у неё были совсем усталые, покрасневшие. Будто она ревела несколько часов, прежде чем прийти на пару. — Игнат уже прекратил свои истерики? — Откуда вы об этом знаете? Самохина пожала плечами. Она не чувствовала себя достаточно самоуверенной, чтобы, подобно Портнову, рассказать о пристальном наблюдении за учениками – особенно за очень одаренными и очень слабыми. Портнов-то ей это поведал после переводного экзамена на третьем курсе. Всё поражался, что и при их надзоре они «недоглядели». — Он вчера чуть не бросился с балкона. Его старшекурсник остановил. Ну конечно. Доблестные второкурсники, пандемониум, «анатомичка на выгуле» - так их окрестила Лора. Ей приходилось вести у них философию, потому что предыдущий преподаватель не вычитал этот курс. — И как, запой прекратился? Жизнь продолжается? — останавливаться, начав возмущаться, Саша не умела. Она презрительно посмотрела на растерянную Симшину и продолжила. — Я не скажу, что моя группа не позволяла себе подобного. Я не скажу, что на нашем курсе попыток суицида не было. Но я не помню, чтобы это служило оправданием нашей лени. А вы позволяете себе бросаться фразочками вроде «Какая учеба, когда Игнату плохо», а потом возмущаться методам Фарита. Он с вами мягок. И вы сами это знаете. Всё, идите, может быть, Анна нам покажет адекватный результат. К пятнице Марина сделала десять упражнений, хотя Александра задавала ей только пять. Стерх, наблюдавший за этим действом, цитировал Васильева: «Сколько лет пройдет, всё о том же…» Проходящая мимо Лора заметила, что ранее не подозревала в преподавателях любви к русскому року. А вечером пришло письмо от Лизы. Она пока оставалась на базе. Аспирантура не пошла ей на пользу. Она всё время хотела смоделировать идеальное будущее. Неизъявленные модели, которые Лизе приходилось сжигать, напоминали химер. И Самохина прекрасно знала, что сейчас Павленко куда опаснее, чем она и Симшина вместе взятые. Вопрос был только в том, что собирался делать с этим Портнов. Он, конечно, знал. Лиза написала только строчку: «Выхода нет. Ключ поверни – и полетели».