Мать ветров

В Грюнланде, в замке Баумгартенов весной года 1229-го Барон Фридрих знал, что в сейчас в библиотеке его никто не побеспокоит. Амалия и Камилла хлопотали перед ужином, его кузен, преподобный Ульрих, отсыпался после утомительной дороги, а Георг в библиотеку не заглядывал в принципе. Может, оно и к лучшему. Его мальчик временами бывал грубоват, но куда больше походил на истинного рыцаря, чем его родитель с истрепанной душой. Да, Фридриха никто не потревожил бы, однако он сам не в силах был достать заветную шкатулку. Лишь коснулся с нежностью корешков книг, что скрывали его тайник, а потом подошел к окну. Если толкнуть створки, то в библиотеку ворвется свежий весенний ветер… Должно быть. Об этом за завтраком щебетала Камилла. Но сквозь прозрачные стекла — и зачем истратил на них столько денег? — он отчетливо видел только сплошную грязь. Жирная, скользкая, тоскливого черно-бурого цвета, она словно бы измазала весь мир, и сколько бы слуг ни трудилось в саду и в доме, от нее не будет спасения. Ее убирали с мощеных дорожек, смывали с полов, счищали с сапог, но одного взгляда на голые деревья и темную кашицу под ними хватало, чтобы осознать тщету всех усилий. Почему боги решили сделать ад ледяным? Достаточно было ссылать грешников в края, где вечно царит ранняя весна. А вдруг помимо ада после смерти боги припасли для падших маленький ад в земной жизни? Если так, то, должно быть, его настигла кара за преступную связь с родным братом. Фридрих вдруг стукнул кулаком в раму так, что дерево жалобно хрустнуло. Посмотрел на костяшки и увидел бисеринки крови. Это брат в гневе расшибал кулаки и разбивал бутылки, не он… Мертвый, далекий. Любимый. И пусть это считают грехом. Пусть расплатой за него станет грядущее унижение. Нынче к ужину собиралась явиться якобы Лючия. Эта омерзительная женщина не просто шантажировала его похищенными письмами — она хотела проследить, как он выполняет ее… приказы? Да, приказы. Эта тварь теперь командовала: в его жизни, в его доме. Даже самый низкий человек не способен на столь вопиющую наглость, и Фридрих уже всерьез думал о том, что имеет дело с ведьмой. Пусть она не чаровала — хотя как знать — но зло возможно и безо всякого колдовства. Сегодня утром к нему в гости приехал преподобный Ульрих, сын самой любимой тетушки. Барон неизменно радовался дорогому родственнику, одному из лучших представителей их семейства. Человек высоких моральных принципов, потрясающе честный и бескорыстный, служитель Пламени долгое время оставался в тени, и лишь в последние годы его заметили, а этой весной призвали в Йотунштадт. И его Фридрих собирался убеждать в том, что необходимо сменить политику ордена... А ближе к вечеру ожидали приезда еще одной родственницы, кузины барона, дочери его дядюшки, который скончался полгода назад. Вот тут, признаться, Фридрих не знал, что думать и чувствовать. К Марлен, которую почти вся родня называла за глаза, а то и прямо в лицо сумасбродкой, он относился с опаской, но не принять ее не мог. Тем более сейчас, когда несчастная женщина в течение последних шести лет лишилась мужа, матери и отца. А то, что они с Ульрихом встретятся за одним столом, стало скромным подарком судьбы. Марлен почти наверняка начнет спорить с кузеном, и Фридриху будет проще выполнить требование шантажистки. И все же это маленькое удачное совпадение отнюдь не смывало грязи с предстоявшего ужина. Скорее уж, оно походило на рогожу, брошенную поверх чавкающего месива. Или, точнее, на крохотный клочок рогожи. Барон Баумгартен вытер платком кровь на руке, бросил очередной взгляд на сад — и неожиданно для себя улыбнулся. По приказу Амалии слуги несли из оранжереи целые охапки крокусов, гиацинтов и фрезий. А он-то захандрил, неблагодарный! Нет, все же его прелестная супруга пусть и не отличалась умом, но не в том предназначение женщины. И даже этот унылый день его отрада, воздушная и легкая в свои без малого пятьдесят лет, сумеет превратить в праздник. Вечером того же дня в замке Баумгартенов Запах весенней дороги, свежий и гнилостный, остался за порогом. На страже чистоты дома Баумгартенов стояли слуги, тогда как ароматами наверняка ведала Амалия. В гостиной было душно от бесчисленных букетов, пирожных, цветочной воды, десятков свечей и масляных ламп. Впрочем, как и прошлым летом. Только все вазы и вазочки заполняли не лилии, а оранжерейные первоцветы, фигурку хозяйки подчеркивал розовый шелк, а не пепельная камка, Теодор не смог почтить барона и его семью своим присутствием из-за болей в спине, зато к столу ожидались кузен и кузина Фридриха. А еще здесь не было Раджи. Зося поплотнее закуталась в шаль и направилась к камину, делая вид, что озябла и хочет согреться. Она прошла мимо резного столика, уставленного кубками, мимо деревянной скульптуры работы какого-то местного умельца-самоучки, легко облокотилась о каминную полку… Да, Раджи стоял именно здесь. Черные змейки его волос отливали глубокой синевой в отблесках пламени, изящные пальцы ласково касались белоснежных лепестков лилий... Они оба любили цветы. Правда — иные. Позади осталась деревня, где они провели три дня, сначала принимая долгие, трудные роды у крестьянки, а после — присматривая за матерью и новорожденной. Оба мало спали, еще меньше ели, и сейчас их сразила та пронзительная, болезненная бодрость, когда в сон уже не клонит, а силы по-прежнему на исходе. Поэтому Раджи и Зося спешились и брели по молодому сосняку. Прошуршал, а потом растворился в воздухе мягкий, как паутинка, дождик. Где-то вдалеке каркнул ворон, и вновь наступила обреченная осенняя тишь. Зося собирала букет из увядающих, когда-то белых и желтых цветов. — У нас тысячелистник порез-травой зовут, знаешь? — спросила она у Раджи. — Теперь знаю. А на моем языке — яру, — он достал нож, наклонился и срезал несколько веточек вереска. — А вот он в Саори не растет, кажется. Если только на севере… Зося, ты чего там вынюхиваешь? — Грибы же! Не чуешь разве? Она всмотрелась в переплетение трав под сосенкой, присела и достала, один за другим, несколько упругих маслят. — Да как ты их разглядела! — ахнул Раджи. Зосе зловредно усмехнулась и молча потопала к следующей семейке, которая пряталась под ровнехонькой на первый взгляд травой. Ничего не стала объяснять Раджи. Пущай учится сам! Не только он тут коварный! Раджи бурчал, осыпал свою любушку изысканными ругательствами и тоже что-то там находил. Мало-помалу они набили грибами пару мешочков, приторочили их к седлам и уселись на поваленную березу отчищать черные липкие пальцы. А совсем недавно, буквально вчера, она отмывала свои руки от крови и слизи — и очень, очень надеялась, что больше крови не будет. Отец говорил, что из ее мамы как хлынуло… — О чем задумалась? — вполголоса, осторожно спросил Раджи. Ровно угадал что в ней. — О маме. С ней не было такого, как ты, никто не знал, что холод на живот надо. — Учитель говорил мне, что это помогает не всегда. Так что… Мы не знаем, выжила бы она, если бы рядом с ней был образованный медик вместо бабки-соседки. — Да. Однако наша с тобой пациентка выжила благодаря нам, — Зося довольно потянулась и потерлась щекой о плечо любимого. — Кстати. Твой Рашид не раздобудет ли мне парочку женских трупов? Раджи поперхнулся. — Ну ведьма! Раздобудет, конечно. Погоди-ка… Ты решила, что хочешь быть повитухой? — Я могу. В эти дни я точно поняла, что могу. И кому ж этим заниматься, как не ведьме? — Зося толкнула Раджи на землю, выхватила из чехла у него на поясе нож и приставила его к смуглой шее, на которой часто забилась жилка. В глазах цвета гречишного меда, которые мгновения назад были ясными и сосредоточенными, замерцал золотистый туман. Они всего-то с месяц назад стали любовниками, а Зося уже выучила, как легко Раджи становится покорным и податливым. После, окончательно вымотанные, они брели, пошатываясь, и еще неизвестно, кто кого вел в поводу: они коней или же кони — своих хозяев. — Глянь-ка, такого в нашем букете еще нет, — Зося лениво махнула рукой на цикорий, надеясь, что Раджи сам сделает эти два шага в сторону и срежет цветок. — Еще голубой, почти свежий… Припозднился! Слушай, а давай подарим его нашему голубоглазому командиру? Вдвоем. Вдруг не прибьет обоих сразу? Они тогда вдоволь посмеялись над растроганным и взбешенным Кахалом. Тот цикорий давно превратился в прах, как и ее любимые мужчины, муж и друг. Но улыбка осталась. Зося поспешно спрятала лицо в ближайших гиацинтах, чтобы скрыть от хозяина и его семейства необъяснимый приступ веселья. От двери послышались шаги. Командир Фёна обернулась и неторопливо пошла навстречу родственникам барона. — Позвольте представить... Лючия, наша гостья из Ромалии, завзятая путешественница. Мой кузен, преподобный Ульрих, — Фридрих коснулся рукой плеча красивого мужчины в черном одеянии жреца, с благородной проседью в темных волосах и кротким взглядом золотисто-карих глаз. Служитель ордена поклонился Зосе и галантно, почти невесомо поцеловал ее руку. Тем временем барон продолжил: — А это — моя кузина Марлен. Сумасбродка Марлен. Именно так обмолвился о ней учтивый Фридрих, когда в приватной беседе рассказывал Зосе о приглашенных к ужину. Хотя на первый взгляд — ничего безумного. Да, каштановые — видимо, как у большинства Баумгартенов — локоны были собраны в простой свободный хвост, а льняное платье соломенного цвета украшал только вышитый бисером пояс, но и только. И еще, пожалуй, удивило спокойное, крепкое рукопожатие. — Лючия, дорогая! — впорхнувшая в гостиную Камилла — осеннее блио, то самое, которое она надела на свидание с Раджи в библиотеке — торопливо поклонилась Зосе, а потом протянула руки к Марлен: — Тетушка, я так счастлива видеть тебя! — Девочка моя, ну сколько раз просить, не надо меня теткать. Мне всего тридцать один год! — рассмеялась Марлен и расцеловала племянницу. — Однако ты похорошела, пташка! До сих пор не замужем? Вот и чудесно. Незачем транжирить такую красоту на первого встречного, ее только по любви отдавать годится. Фридрих не слишком вежливо побагровел и закашлялся. Зося окинула цепким взглядом семейную сценку и сообразила, что Камилла засиделась в девицах не в последнюю очередь благодаря советам тетушки. К счастью, благоухающая розовая Амалия, мило хихикая, пригласила всех к столу. За столом царила скука. Когда минувшим летом Зося ужинала в этой гостиной, напротив или чуть в стороне сидел Раджи. Они умудрялись переглядываться, подавать друг другу лишь им двоим понятные знаки… Тогда она не замечала, пожалуй, насколько же скучны эти люди, насколько пуста их болтовня. Они не знали убийственного повседневного труда, в их речи не было ни вкусных словечек, ни искренних, пусть и простых (если не сказать — примитивных) рассуждений. «Видно, судьба такая» — в устах этой розовой кокетки звучало совсем иначе, чем «на роду написано» крестьян, единственный сын которых пошел по кривой дорожке, как его дядька. Впрочем, и о чем-то отвлеченно-высоком побеседовать они не могли, хотя ведь читали, они все действительно читали в своей роскошной библиотеке — кроме, пожалуй, Георга. Даже Камилла, которая казалась умной девушкой, о недавно прочитанных стихах говорила поверхностное «прелестно» и «очаровательно». А уж ее матушка... — Милая Марлен, ты как человек искусства, к тому же, понимающий душу народа, вероятно, оценила наше дивное приобретение? — Амалия грациозно протянула руку, звякнув серебряными браслетами, и указала на скульптуру. — Как человек искусства я играю на арфе и мало что смыслю в резьбе по дереву, но если уж ты хочешь знать мое мнение, так это ужасная пошлость, — фыркнула Марлен. — И при чем тут народ? Обычный сюжет из легенд высшего света о рыцаре и драконе. Только бедняга, разумеется, не сумел подняться до мастерства йотунштадтских профессионалов и при этом растерял подлинное, душевное... Но, повторю, в скульптуре я дилетант, и вы без угрызений совести можете наплевать на мои слова. — Ой, тетя... прости, Марлен, как жаль, что тебя не было с нами на первой в этом году ярмарке в Блюменштадте, — прощебетала Камилла. — Мы видели столько премилых резных вещиц... А, вот и образец! — она жестом поманила к себе служанку, что внесла в гостиную блюдо с пирогом. — Герда, покажи, пожалуйста, брошку! Служанка с поклоном приблизилась к столу, и господа смогли разглядеть простенькое деревянное украшение с узором в виде листьев и цветов. Что и говорить, работа незамысловатая, подобный мотив часто повторялся на гребнях, браслетах, блюдах, сундуках... Но руку сына Зося узнала безошибочно. Лишь Саид резал по дереву так же порывисто, как и жил. — Это и в самом деле образец, — кивнула Марлен. — Рада за тебя, голубушка, ты действительно не зря потратила щедро отсыпанные тебе за труд монеты. — В самом деле? Вы находите красивым этот примитивный рисунок? — не удержавшись от хулиганства, протянула Зося. — Удивительно слышать подобные слова от вас. Принимая во внимание вашу внешность, — с откровенной издевкой ответила Марлен. — О, куда занятнее слышать подобное от вас. С учетом вашего происхождения, — лениво поклонилась собеседнице Зося. Кажется, со скукой более-менее управились. Несчастные супруги чуть торопливее, чем позволяли приличия, пили вино, Георг непонимающе хлопал глазами, преподобный Ульрих наморщил лоб, видно, судорожно выцарапывая из своих проповедей слова примирения, а Камилла трогательно переживала из-за того, что симпатичные ей женщины с удовольствием всаживали друг в друга колючки. Как и прошлым летом, бедной девушке досталось ни за что. — Дорогой Ульрих, не расскажешь ли нам о главной интриге грядущего собора? — неловко улыбнулся кузену барон. — Ты говоришь о том, что хотят в некоторых случаях заменить костер на тюремное заключение? — Именно. — Вряд ли это можно назвать интригой, — покачал головой преподобный Ульрих. — Сначала будут дебаты, потом мы, рядовые жрецы, подадим свои голоса за или против, но это голоса… как сказать… совещательные. После верховные жрецы княжеств сообщат собору, что они думают по этому поводу, а верховный жрец Грюнланда, в свою очередь, решит, прислушиваться к ним или нет. — Зная твое великодушие, я отчего-то не сомневаюсь в том, каким будет твой голос, — и Фридрих тронул своим кубком кубок Ульриха. — Ах, мой милый, если бы все было так просто, — в добрых золотисто-карих глазах мелькнуло искреннее огорчение. Возможную реформу обсуждали по сути лишь кузены Баумгартены. Георг почти откровенно зевал, Амалия отчаянно изображала вежливый интерес, а вот Камилла, пусть и была не напоказ увлечена беседой, куда больше слушала, чем говорила. Марлен поначалу бросилась в спор с головой, но смолкла после того, как Ульрих поведал о черных делах нескольких чародеев, которых сожгли в последние лет тридцать-сорок. Барон Фридрих стойко держался и безукоризненно следовал требованиям шантажа. — Благодарю за честное и откровенное мнение, мой бесценный брат, — мягко и уже слегка нетрезво улыбнулся преподобный Ульрих. — Я обещаю подумать над твоими доводами по пути в Йотунштадт. Но все-таки и ты помни о том, как мы упустили двух опаснейших магов. Отложили казнь, искали улики, размышляли... На совести одного из них смерть невинной девушки, а на руках второго — кровь трех юношей, которые едва вкусили радость жизни. Кто знает, сколько еще зла они совершили? О втором маге Зося слышала сегодня впервые. Но вот первый... Шалом с самого начала открыл Раджи, что он был чернокнижником и совершил то, чему нет прощения. Да, много-много лет назад, в поисках могущества, Шалом убил невинного человека ради жуткого ритуала, который — вот ирония — ничего ему не дал. Тогда он был преступником и полным дерьмом. Стоило ли сжечь его? Зосе, при всем ее цинизме подпольщицы, претила мысль о столь жестокой казни, но сама она, не исключено, отдала бы голос за казнь менее мучительную. Тогда. Сразу после убийства. Но Шалом выбрался, сам. Из мерзких силков черной магии, из собственной слабости и низости души. Он служил людям как травник и чародей, он спас столько жизней, он стал верным товарищем всему Фёну и человеком, которого лично она, Зося, очень любила. Если бы его сожгли? Она вздрогнула. А что с тем, вторым? Если он не поднялся, а наоборот? Если, если… Вдруг заговорила Марлен. Она молчала так долго, что ее красивый, как звуки виолы, голос прозвучал хрипловато и тускло. — Признаться, кузен, твои истории заставили меня... нет, не пересмотреть мое отношение к ордену, но подумать о том, что даже за самой чудовищной ложью может скрываться толика истины. Как ни тяжело это говорить, но порой, наверное, если не костер, то какая-то другая казнь необходима. Отвратительно произносить подобные слова, однако… — она раздраженно махнула рукой. — И все же подумай, голубчик, вот о чем. На кострах сжигают всех магов, дабы не упустить действительно опасных. А сколько низших чародеев, обычных людей, которые, бывает, ни сном ни духом не ведают о своем даре, отправляют на костер? Хорошо, положим, те сбежавшие убили четверых. Это страшно. Но скольких погубил орден? Не большее ли зло несет ваше правосудие, чем преступники, над которыми вы его вершите? Разговор вышел серьезнее, чем ожидала Зося. С одной стороны, это радовало, с другой стороны она пока не представляла, как сюда вклинить обсуждение налоговой политики ордена. Ну ничего, выкрутится как-нибудь. В конце концов, у барона Фридриха имелся еще один знакомый жрец ордена. В главном лагере Фёна Уж два дня как командир Фёна покинула лагерь, чтобы побывать на ужине в поместье Баумгартенов, а среди оставшихся дома бойцов по-прежнему не смолкали споры. Перед отъездом Зоси Шалом рассказал о том, что увидел в знаках Огненной Книги, и его слова, мягко говоря, пришибли товарищей. Если бы они не доверяли травнику с закрытыми глазами, они бы просто решили, что это какая-то ошибка или злой обман. О создании Огненной Книги ходили легенды, и даже орден не препятствовал их распространению. По официальной версии первую рукопись, что ныне хранилась в главном храме Йотунштадта, нашли на пепле костра, в котором погиб мученик Родгер. На деле же... — Не хочу обманывать вас и вводить в заблуждение, — объяснял Шалом. — То, что я читаю, что вижу — всего лишь знаки. Они не раскрывают истину, они указывают на нее. Но все-таки я прошу прислушаться к тому, что они нашептывают. На территории Грюнланда, по крайней мере, в горах и предгорьях, на севере, западе и, частично, в центральной части огонь обладает мощнейшей силой. Вы, особенно старшие фёны, убедились в этом на собственном опыте. Увы, я не знал лично ведуна Горана, однако вам известно, что именно в Грюнланде его дар общения с огненной стихией проявлялся особенно ярко. Высший маг «Детей ветра» Арундхати считает, что огонь таит в себе опасность для чарующего. Я же добавлю: он таит в себе соблазн. И однажды, много столетий назад, ему поддались... я не назову вам точное число. Может быть, трое, а может, пятеро колдунов. Не один, но и не слишком много — вот это точно. Их жажда обладания волшебной стихией, их неконтролируемое ощущение собственного могущества едва не опустошили эти земли. Колдунов сожгли, а магия — любая магия, я полагаю, тогда люди были настолько перепуганы и ошеломлены масштабом бедствия, что им было не до нюансов, — так вот, любая магия оказалась под запретом, — травник умолк, давая товарищам возможность подумать и прийти в себя. Когда он решил, что они снова готовы слушать его, Шалом продолжил: — Теперь я хочу поговорить немного о священном числе Огненной Книги. Вот тут преподобные либо лукавят, либо и впрямь не замечают очевидности этого символа. На деле речь идет не о числе «восемь», а о цифре «восемь». Поясняю для тех, кто только учится считать. Число — это то, что есть в действительности, как, например, эти восемь… Ждан, я сказал, восемь, положи на место. Так вот, эти восемь яблок. А цифра — символ, который обозначает это число, — он начертил восьмерку на земле. — Я выяснил, что среди всех знаков Книги это — единственный перевернутый знак. Если повернуть восьмерку, то мы получим... — Знак змея Уробороса, кусающего собственный хвост. Знак бесконечности, — быстро ответил Эрвин. — Верно. Применимо к Огненной Книге это означает, что все возвращается на круги своя. Змей кусает собственный хвост, смерть сменяет жизнь, которая сменяет смерть. Страшные маги вернутся — таково скрытое пророчество Книги. — Это всего лишь послание Книги или подлинное пророчество? — прищурившись, уточнила Зося. — Мне это неведомо, — честно признался Шалом. Фёны помрачнели еще больше. — Спасибо за труд, Шалом. Я знаю, чего тебе стоила эта работа, — Зося пожала руку своему чародею. — Теперь скажи, что ты лично думаешь об ордене и грядущем соборе, о том, как мы хотим повлиять на него. Скажи как маг. После мы обсудим этот вопрос как политики и примем решение. — Слушаюсь, Ева. Что я думаю... Орден — это чудовище. Пусть в основе создания Огненной Книги лежит истинная трагедия, но она осталась в далеком прошлом, и никто доподлинно не знает, повторится вновь или нет. Не секрет, что существуют темные чародеи, жестокие колдуны и беспринципные чернокнижники, и, возможно, костер — единственное действенное оружие против них. Но... Подумайте. Люди — обычные люди, не владеющие магией — тоже совершают преступления. Иной раз отвратительные, кровавые, немыслимые преступления. Война более чем двадцатилетней давности тому пример. Вы еще не забыли разоренные деревни и обугленные кости? А это творили обычные люди. Подумайте, если следовать логике ордена, так необходимо сжигать всех подряд, дабы пресечь на корню вероятное зло. Но это абсурд! То же я могу сказать и о магах. Абсурдно уничтожать всех, чтобы не допустить повторения трагедии, которой, возможно, никогда не суждено произойти. Таким образом, прочитанные мною знаки никоим образом не должны менять нашего общего отношения к ордену. Мы лишь обязаны внимательнее относиться к деталям. Точку зрения Шалома так или иначе поддержали все фёны, однако бойцам стало всерьез не по себе из-за той ответственности, которую они взвалили на собственные плечи. Они заспорили о том, стоит ли отменять костры полностью, не следует ли оставить смертную казнь для особо опасных преступников... Зося по этому поводу заметила: — Товарищи, а не кажется ли вам, что вы делите шкуру неубитого медведя? Конечно, мы можем и собираемся воздействовать на собор, но не забывайте о том, как ничтожно это влияние. Я предлагаю исходить не из того, что мы хотели бы видеть, а из того, что мы можем сделать, и что будут делать другие. Поверьте, тех, кто предложит оставить смертную казнь для части преступников, хватит с лихвой и еще малость останется. А уж тех, кто предложит ничего не менять — и того больше. Поэтому я считаю, что наша задача — требовать противоположного и хоть чуть-чуть склонить чашу весов в нашу сторону. Пока — так, а после решения собора подумаем, куда и как. Что скажете? На том и порешили. Зося уехала, а тревожные призраки давно прошедших веков остались, как и споры о двуликой сущности ордена, о том, как он действительно защищает жителей Грюнланда от черной магии — и о том, как убивает без пользы и смысла. После очередной спонтанной лекции о чарах и чародеях Шалом отловил своего любовника. — Эрвин, идем к реке? — Кто идет, а кто ползет, — проворчал Эрвин, который обожал поныть из-за своего возраста. — Если что, обратно мои старые кости понесешь ты. — Твои старые кости с удивительной бодростью скакали на мне сегодня ночью, — напомнил Шалом. — Но разумеется я тебя понесу. Они спустились по ступеням, вырубленным в скале специально для усталых, раненых и «ужаленных в жопу», как заметил Саид, товарищей. Расстелили одеяло на большом плоском камне, до которого не долетали брызги, и Эрвин немедленно уставился на поток, особенно буйный весною. Он уже дня два сочинял что-то, совершенно не приличествующее старым костям, и наверняка ловил в грохоте реки вдохновение. В другое время Шалом ни за что не отвлек бы его, но прямо сейчас ему необходимо было сказать... — Без тебя я бы не справился. — Что, прости? — Эрвин обернулся к нему, и в серых глазах появился намек на осмысленность. — Без тебя я не справился бы с Книгой. Я бы не сумел прочесть ее, не будь тебя рядом. Не понимаешь? Я отказался от чтения человеческих знаков одновременно с отказом от стези чернокнижника. Боялся, что вновь соблазн окажется сильнее меня, и я вернусь на этот путь. — Однажды ты сказал мне, что все человеческие знаки подобны восьмерке, которая превращается в бесконечность и обратно. Они двулики, в отличие от знаков природы. Их понимание и применение зависит от воли чтеца, и белое легко обратить в черное. При желании. Так ты и поступил, когда коснулся черной магии во благо людей. Поэтому ты лишь по приказу Зоси взялся за Книгу. Но при чем тут я? — Ты — знак человечности. Для меня — абсолютный знак, — Шалом коснулся губами по очереди обеих рук своего любовника. — Мне лучше, чем кому-либо известно, как порой с тобою обходились люди. Ты пережил безответность любви, крушение надежд, предательство. Ты изведал немало и боли, и горя, ты познал бездны чужих душ. Но не разочаровался в людях. Ты веришь в них, поешь для них, дышишь... для них, вопреки всему. Ты — обычный живой человек со своими слабостями и недостатками, но для меня лично ты — мерило поступков. Рядом с тобой я не боюсь соблазна. Эрвин смущенно опустил ресницы и порозовел. И эта красна девица через день вздыхает о своем возрасте! Шалом не удержался и поцеловал его менее торжественно, чем предполагал момент, в нос. Нос сморщился и фыркнул. — Невероятно! Всю жизнь я искал вдохновение в других людях — и вот с бесами в ребрах сам стал музой! В замке Баумгартенов Ущербная луна с торжествующей улыбкой злой мачехи глядела в маленькое окошко, будто напоминая, что от судорожного глотка свободы до нового — еще много, много дней. Герда медленно расчесывала волосы, оттягивая неизбежное, и отчего-то как завороженная смотрела на простую резную брошку, которую похвалила Марлен. Тот день на ярмарке принес ей сначала нежданную радость, а после — жестокое разочарование. Когда она увидела этого парнишку, кудрявого, с яркими карими глазами, с ослепительной жизнерадостной улыбкой, она едва не вскрикнула от восторога. Он первый — после смерти ее папы — тепло сказал о звере. «Ты такой красивый волк. Такой сильный, свободный». Что она слышала от матери? Лишь проклятия памяти отца, тоже вервольфа. Что она слышала от отчима? «Нечисть, чудовище». И человек верил... почти верил им обоим. Волк же рвался на волю, волк выл и скулил в своем бесконечном одиночестве, мерз и тосковал по свободе и ласке. И дождался. Случайных слов от случайно встреченного в горах юноши, но как много для зверя значили эти слова! Жалкие медяки, подарок хозяина, Герда не раздумывая потратила на брошку, которую вырезал этот парнишка. Она была счастлива, ее опьянила эта весна, эта встреча и недавнее обращение, когда она носилась по влажным черным полям и чутким носом оборотицы жадно вдыхала запахи пробуждавшейся земли. А потом он начал заигрывать с ней. Спрашивал, как звать, принялся хвалить ее необыкновенное лицо, ее пепельные волосы, призывно сверкал глазами, подмигивал... Как все они. Оказалось, что он ничуть не лучше прочих охотников до женского тела. Ничуть не лучше Георга. С пустым сердцем и поникшей головой вернулась она в поместье. Волк скулил, как щенок, которого подманили, обещая ласку, а потом огрели палкой. А Марлен похвалила ее брошку. Снова случайные, вскользь брошенные слова, но зверь вскинул упрямую голову и ощерил зубы. Зверю ненавистна была грядущая ночь в мерзких объятиях Георга, которую тот купил угрозами ее семье. Он рыкнул и оскалился, глядя на предательницу-луну. Герда в последний раз провела гребнем по волосам и направилась к двери. Привычно велела волку молчать. До поры, до времени.