Асгардец

— Асгардец! — Бейнир окликнул едва пробудившегося юношу и тут же довольно метко запустил в него туго скрученными меж собой полосами меха, которыми Сети надлежало обмотать свои ноги. Он лежал на скамье, свесив с нее одну ногу, а спиной прислонившись к стене, словно то была крона Великого Ясеня, словно не боялся он, что повалится могучий, но охваченный пламенем ствол с гнилыми корнями, что дрогнут снежные вершины гор Нифльхейма, и грохочущей лавиной двинутся вниз, и обратятся в воду, погасив пламя Муспельхейма и затушив искры, по воле асов взметнувшиеся в небо и застывшие над бездной Гинунгагап. Форсети подумалось вдруг, что он действительно не боялся тех многих вод, что прежде вольются в источник Хвергельмир, волны которого поднимут легковесный Нагльфар, а после сокроют землю; не боялся мертвых и смрадных ветров Хельхейма, что наполнят собою истлевшие паруса драккара великанши Хель, а потому он внутри себя уступил первенство сыну конунга. Он, асгардец, еще вчера воображавший, что Бейнир будет держаться с ним иначе, во всем подчинился юноше. Форсети, вновь упав головой на смятый плащ, послуживший той ночью подушкой, и подтянув к себе застывшие колени, потянулся рукой за обрезками выделанных шкур, затем сел и, не спуская ног со скамьи, принялся оборачивать ими сначала ступни, а после и икры, лишь изредка искоса взглядывая на сына Хродвальда. И, хотя все это время Бейнир был занят тем, что вырезал из деревянного бруска какой-то оберег, Форсети понимал, что тот ждал его, а потому ас, чьи башмаки из мягкой кожи никуда не годились: они потемнели, сделались жесткими и потрескались, решил поторопиться. К тому же ни Хродвальда, ни супруги его Хёдд в доме уже не было, только за натянутой занавесью еще ощущалось чье-то присутствие — то была Фрида, вынужденная то и дело подниматься с ложа отца и матери ее для того, чтобы подобрать с истоптанного земляного пола упавший и откатившийся куда-то войлочный шарик. Эта незамысловатая игрушка был немногим больше крупного ореха и чуть меньше ее собственного кулачка, но девочка, укрытая теплой и тяжелой шкурой, любила, лежа на спине, подбрасывать над собою этот шерстяной комок. Так она заглушала в себе мысли о голоде и о том, что брат, возможно, в этот раз не вернется из леса, просто-напросто упадет и не сможет подняться, и тогда не только мать, но весь их род осиротеет... Бейнир, одетый в простую тунику из выкрашенной шерсти и мешковатые штаны, стянутые у колен, не только своим видом, но и поведением походил, скорее, на медведя, истрепанного тремя долгими зимами: в последние месяцы он стал неразговорчив и много спал; спал, когда хотел есть и не был нужен; спал ночами и днем, вернувшись из леса, — не страшился, казалось, ничего, но старался выживать, как умел, как подсказывало ему еще не умершее в человеке звериное чутье. Он жил, но все время берег силы, словно знал, что те ему еще понадобятся. Дождавшись, когда Форсети окончит обвязывать ноги, Бейнир поднялся и передал ему теплый плащ, а после, не говоря больше ни слова, и сам натянул сапоги из грубой тюленьей кожи, взял лук в надежде принести в дом хоть что-то, помимо нескольких вязанок хвороста, и вышел, не забыв прихватить с собою оставленный на скамье нож. Асгардец последовал за ним, но, оказавшись вне дома, должен был сощурить глаза, ослепленные до рези белоснежным снегом. Однако же вскоре Форсети немного пообвык и смог разглядеть опустевшие дома рабов, некогда полный амбар и клети, где хранились все необходимые припасы, даже мастерскую, что также находилась внутри двора, а за изгородью — крыши нескольких домов и покосившихся хижин. В разоренной нищетой деревне было тихо и неуютно пусто, но снег был чист, не видно было тел мертвецов и солнца, что, затянутое туманом, полупрозрачным щитом на ослепляющей колеснице Дагра задержалось на небесном своде. Форсети, не покрывший сажей веки, щурясь, смотрел на неустанно стремящуюся колесницу и знал, что не увидит его сын Нотт, не отразит фибула на его плече света; знал, что навсегда забыли о нем всемогущие асы, обремененные многими грядущими бедами. Но вскоре возвратился Бейнир, держа в руках две пары лыж, на которые следовало бы стать прежде, чем отправляться куда-то за пределы деревни. Одна лыжня, правая, была короче левой, потому как нужна была для отталкивания, в то время как левая годилась только для скольжения — этой премудрости, как и искусству хождения и охоте, их обучил Улль, потомок инистого великана и богини Сиф, чьи золотые волосы были выкованы в подземных гномьих кузнях по просьбе изворотливого Локи. И Форсети знал теперь, что люди того не забыли, как не забыли они и о том, что бог правосудия не мог отвести от них той незаслуженной кары, что вскоре постигнет и их, и величественных асов, и мудростью исполненных ванов. Но стоило ему склониться над брошенными на снег лыжами, как за спиной своей Форсети услышал смех — то была молодая и, видно, пришлая девица. Форсети настороженно и медленно выпрямился, оглянувшись на нее, его примеру последовал и Бейнир. По плечам женщины густой гривой рассыпалась копна рыжих волос. Дева, одною рукой придержав скрытую под сдвинутым на правое плечо плащом корзину, заливисто рассмеялась, однако же с места не двинулась. Юноши переглянулись. Бейнир, не зная, почему, но уж точно не из трусости, подозвал крутившегося возле дома пса Агнара и указал ему на затворенную дверь. И пес, хрипя и протяжно поскуливая, прижимаясь впалым животом к припорошенной снегом земле, подполз ко входу в жилище и покорно лег возле него, приготовляясь сторожить ту, что оставалась внутри, пряталась от пробирающего до костей холода за рядами смерзшихся бревен, щели меж которыми когда-то были забиты соломой, давно уже почерневшей, а местами и вовсе выщипанной ветром. Пришлым здесь не были рады, как и смеху и запаху жизни, исходящему от южан, что забирался в ноздри, и подолгу задерживался там, и хмелил голову. Бейнир хотел было подойти к ней, но Форсети одернул его, спросив, чья эта дщерь и знает ли ее он, на что сын Хродвальда, помрачнев лицом и помутившись взором, ответил, что то торговка, хотя и не помнил того, чтобы когда-нибудь прежде видел ее здесь или в какой-либо из окрестных деревень, а он во многих из них успел побывать до прихода трех зим и долгих дней голода — мора скота, а затем и людей, пленников, не привыкших еще ни покоряться воле их богов-воителей, к чьим деревянным идолам их подводили силой, ни нраву непокорной природы этого края. Женщина, по-прежнему стоявшая у посеревшей изгороди, повела плечом, откинув шитый золотыми нитями плащ, чтобы удобнее перехватить корзину, и Форсети не смог не заметить того, что стан ее был по-змеиному гибок, что сама она была красивее изъеденной многими печалями Хёдд. Взглянув на обветренное лицо Бейнира, который, должно быть, и сам не знал, что заставило его язык шевельнуться, Форсети оставил его, ничего перед собой не видящего, направившись к босой деве, чьи ступни посинели, а шея, казалось, была оплетена голубоватой сетью проступивших вен и бескровных сосудов. Подошел и вырвал из рук ее пустую корзину, и растерялся вдруг, а потому вновь рассмеялась над ним, напрасно храбрившимся юношей, рыжеволосая дева. Оказавшаяся пустой и слишком легкой плетеная корзина выпала из его опустившихся рук и взрыла собою снег. Нет, не того ожидал Форсети, а потому и в увиденное поверить не мог. — Он говорил, что я торговка, почему же ты не поверил конунга сыну? Что, если бы корзина эта не оказалась пуста, а ноша моя — легка? Вы захотели бы прогнать меня, а потом начали бы есть прямо с земли? Нет, не ты, ты бы не стал, ты мало жил среди них... — она, сощурив глаза, выговаривала эти слова так, словно голос ее, крадучись, кошачьей поступью приближался к юноше, и слышались в нем жалость и участие, и материнская, женская ласка. — Однако же я забуду об обиде, тобою нанесенной, и вскоре приду сюда вновь, мальчик, — с этими словами она перевела свой пронзительный взгляд на корзину, и Форсети медленно поднял ее, послушно отдав женщине. — Я принесу с собою кувшин теплого молока, что даст мне корова Аудумла, и хлеб, и мясо. Дева отведает тех яств и прозреет, в последнюю ночь я открою ей грядущее, я обменяю свое знание на то, что ты отдал Хёдд. Помнишь, чем с нею расплатился?.. — вкрадчиво спрашивала она, более не тая той сущности, что скрывалась под женским обличаем, и противная, неизменно угодливая улыбка оттолкнула бы любого, но теплые интонации ее действовали успокаивающе. Им невозможно было противиться долго, как нельзя противостоять сну. Однако под мерзлым сердцем ее в пламени Сурта раскалялась не вырожденная еще угроза. — Верно, помнишь, — ободряюще произнесла рослая дева, — но не думай гнать меня отсюда: тебя, прогнавшего торговку, попросту забросают камнями, сын Бальдра. Я пришла за тем, чтобы сказать о том, что первый кочет уже кричал, что Гарм рвется с цепи и сотрясаются своды пещеры. Он не желает больше обгладывать кости, обтянутые кожей, он голоден, и голодна сталь... Но род человеческий в последний час свой будет весел, я это устрою, выродок Нанны, и ты будешь среди них, но не захочешь себя винить, — дева, говоря это, распалялась, грудь ее вздымалась чаще, а угольно-черные зрачки глаз ее лизали всполохи разгорающегося где-то внутри огня. — Ведь ты заплатил ей достаточно, чтобы Хёдд была весела, а Хродвальда выпустило на берег море. Я войду в каждый дом, где горит очаг, где вертится змеей на языке ложь во имя незаслуженно большей наживы, и ты не сможешь этому помешать, — воскликнула она, выбросив вперед обнаженную и красивую руку, что до того скрыта была плащом. Пальцы ее впились в кожу лица юноши, оставив под скулами два алых полумесяца, когда голос женщины подстреленной птицей упал до неслышного, едва различимого при поднявшемся ветре шепота: — Поверь, мне жаль, — сказала она, вытягивая шею, а Форсети, выдохнув в ее ладонь, скосил глаза в сторону, — впрочем, можешь не верить. Мне точно так же больно говорить правду, как и тебе лгать, — она захохотала, но хохот этот, крошась, рассыпался где-то в отдалении и долго еще эхом отдавался в его сердце и сердцах оставшихся жителей уже обезлюдевшей деревни безотчетным страхом перед чем-то неведомым и всесильным. Форсети, пребывающий в состоянии, что напоминало оцепенение, онемевший от произошедшего, пришел в себя только после того, как в слух его врезались шаркающие шаги сына Хродвальда. Бейнир остановился в нерешительности, не найдя взглядом следов, которые должна была оставить странствующая торговка, только что стоявшая на этом месте, и встряхнул головой так, словно желал отогнать от себя злой дух, наваждение, порой являющееся каждому, кто давно не ощущал в себе сытости. — Локи... — с усилием выговорил Форсети. — Они не пойдут под твоим началом, — не своим — дрожащим голосом, но расправляя плечи, отвечал Бейнир, — они не поднимутся, будь то даже их последний бой. Обещанная пища лишит их разума, они примут ее как доброе предзнаменование, — старший и единственный сын конунга замолчал. Побелевшие губы его еще не скоро пошевелились — он недвижно стоял, сложив руки на груди, повернувшись лицом к свинцовым, не успевшим успокоиться к утру водам залива, подобно отцу, стараясь взирать на них бесстрастно, пока Форсети занимается лыжами. — Кто знает, каким словом нас будут вспоминать? Скажи, если мы будем биться здесь, биться храбро и яростно, то сможем вовремя подоспеть к долине Вигрид и там обрести величие? — не оборачиваясь, спросил Бейнир у подошедшего аса, но тот лишь набросил капюшон ему на голову, сказав, что им пора, и побежал на ходких лыжах по снежной корке, что проседала под тяжестью тела, но не трескалась. Бейнир в запале молодости погнался за ним, за сыном Бальдра, низвергнутым к ним, в Мидгард, асом, желая оспорить его первенство в этой гонке по снежной пустоши, на которою по невидимой человеческому глазу тропе бесшумно ступила старуха в белых одеждах. Своими костлявыми, крючковатыми пальцами она поднимала и кружила опускающуюся на землю снежную труху, и, кривя беззубый, шамкающий рот в уродливой улыбке, морочила путников, но стеной стоял перед ними лес, одним краем своим заходящий на виднеющиеся вдали горы. Он чернеющим пятном расползался вширь перед тем, кто ходил к нему, чтобы набрать обломившихся сучьев и хвои, открывая страждущим сотни ворот и троп, что пролегали между врытыми в землю стволами вековечных деревьев. Он позволял жителям окрестных деревень заходить дальше обыкновенного и искать уже там, словно хотел дать им понять, что и его запасы пусты, что нет в нем ни дичи, ни ягоды, и запахи вымерзли, исчезнув даже для звериного нюха. Однако же волки все чаще выходили из леса, все ближе подбираясь к раскинувшимся вдоль побережья человеческим общинам, но робели пред огнями факелов и дымом очагов лютые сыны и дщери Фенрира и не разоряли селений, опасаясь гнева прародителя: все ждали выбранного им часа. Локи более не являлся в эти края, отдав их во владение последним из людей, и не нарушал возобновившегося хода дней, что тянулись один за другим, воем ветра убаюкивая бдительность всех, здесь живущих, заставляя их смиряться и забывать, подчиняясь природе и своему животному началу. Каждого человека начинал его собственный, непохожий на других зверь, и юноши — молодой, раздавшийся в плечах медведь и нескладный длинноногий волчонок, — каким-то задним чутьем ощущая это, казалось, лишь в чаще леса становились чуть-чуть живее тех теней, что обитали в нем. Они, соревнуясь, обламывая прутья, вязали сучья, набивали сумы хвоей и шишками, оторванными каплями затвердевшей смолы, что выступала сквозь грубые складки потрескавшейся коры, чтобы потом, возвратившись домой из сумрака ночи, выпить смолянистый, остро-пахнущий отвар, что варила Хёдд; наполнить себя невидимой и неосязаемой жизнью леса. Ничем не гнушаясь, Форсети и Бейнир резали кору и долго еще чувствовали подступающую тошноту и то, как слипались меж собой их пальцы и губы, порой им удавалось найти и мерзлую ягоду, но ее не ели — ею всегда угощали Фриду, а затем засыпали без сил на противоположных скамьях, потому что голова кружилась от усталости и вечного недоедания и даже сидеть они уже не могли. Изо дня в день ничего не менялось, за исключением разве что того, что Хродвальд все чаще являлся ни с чем, и Форсети привык: он загрубел и окреп духом, несмотря на то что каждый день тратил сил больше, чем мог бы восполнить сном или же скудной пищей. Его не волновало больше то, что происходило вокруг, и даже сны, по милости Локи, не тревожили больше его тупеющего от вынужденного бездействия ума, занятого одной единственной мыслью, а потому все больше полагающегося на инстинкты. Юноша перестал зарываться и понимать мечтания юной Фриды, что просилась в наднебесный чертог его и, сидя у огня, вспоминала, как когда-то — очень давно, что уже и не вспомнить как следует, — видела Биврёст, опустившийся совсем недалеко от их деревни, и как отец не пустил ее тогда посмотреть поближе. Они все реже разговаривали и вскоре отдалились друг от друга совсем, инстинктивно держась тех родичей, что были сильнее и ближе каждому из них большую часть дня, и только добычу делили по-звериному честно, но не на равные части, потому что Хродвальд заставлял обоих сыновей есть больше, чем требовалось для поддержания жизни, и приходил в ярость, когда узнавал о том, что одной из женщин доставался от них лишний кус. Он боялся предстоящих сражений, боялся, что придут войны из окружных селений и на этот раз не для того, чтобы торговать, — ремеслами теперь не занимались, и, будучи вождем, понимал, что тогда, тогда никто из них не удержит в руках меч. Бейнир и Форсети, делясь добытой пищей с женщинами, не покидающими дома, были для него столько же сыновьями, сколько глупцами, крови которых Хродвальд видеть не хотел, потому что они должны были уйти в Вальхаллу после него, оба, потому что таков был и есть порядок жизни. Потом, кровью, сталью или же сразу всем — не важно, он привык стяжать славу и получать желаемое, а потому в непогоду, когда никто из мужчин не допускал и мысли о возможности того, чтобы выйти в море, как и в благоприятные для рыбной ловли дни, возвращаясь, славный Хродвальд поднимал юношей со скамей и гнал их во двор. Полусонных, уставших за день, проведенный вдали от дома, изнуренных долгим переходом и тяжестью ноши, вечно недоедающих и озлобленных, но сильных духом, а главное — еще живых, он, викинг с прославленным в сражениях именем, ставил их друг против друга и привычным, отточенным движением вкладывал в их руки уже не деревянные мечи. Показывал наглядно, как нужно держать оружие, и не раз своею тяжелой ладонью ему приходилось давать оплеухи еще не пришедшим в себя юнцам, ударять по руке, ослабевшей сразу же после того, как он, вложив рукоять меча в ладонь, делал шаг назад, и одобрительно прикладываться кулаком к плечу. Форсети замечал, перехватывая меч обеими руками и крепче стискивая рукоять его влажными от пота пальцами, что Хродвальд во многом походил на брата отца его — доблестного Тюра, и, делая шаг навстречу Бейниру и приготовляясь нанести тому удар посильнее, не мог отметить единственного, но оттого не менее разительного отличия: Тюр никогда не стравливал и не уподоблял животным своих подопечных, Хродвальд же переполнялся яростью от одного только предвкушения боя, но он не позволял им забывать ни крови, ни стали, ни древка боевого топора, и уже за это Форсети был готов почитать его как второго отца. Обыкновенно подолгу бились они, однако же бывали дни, когда оба побратима не решались подойти друг к другу на расстояние, пригодное для удара, и напрасно вытаптывали снег, окропленный еще не слизанной собаками кровью, тогда, видя, как острия мечей чиркают по земле, Хродвальд неистовствовал, и Хёдд укрывала их от мужнего гнева. Но ссадины оставались всегда, потому что Хродвальд не позволял никому из них касаться щита, а Хёдд знала травы и умела исцелять раны на телах тех, кто под конец дня не чувствовал даже боли и хотел одного — забытья. Порой Форсети казалось, что все прожитые им на пределе сил дни мешаются между собой, что в действительности ни он, ни Бейнир никогда не покидали этого зыбкого состояния полусна, однако же вскоре вспомнил Локи о данном много ночей назад обещании, и в тот же вечер в их жизни все переменилось настолько, что, казалось, пресеклась сама жизнь. Величественная и гордая Хёдд впустила их в дом и сначала отступила в нерешительности, а после, одумавшись и вскинув свои истощенные, страшные руки, подошла и привлекла к пустой груди своей головы обоих юношей; с треском и шорохом повалились на земляной пол принесенные ими вязанки; не глядел на них хладноокий Хродвальд. Хёдд стояла прямо, без страха смотря перед собой — взгляд ее не касался преклоненных голов обоих сыновей, а выпущенной кем-то стрелой устремлялся вдаль, рассекая воздух над снежной пустыней, лишь пальцы ерошили волосы на их затылках. Бейнир и Форсети, чувствуя тепло ее мягких ладоней, их тревожную и горькую ласку то на загривках, то на плечах своих, знали, что не было у нее добрых вестей, что опоздали они и не защитить им дома. Едва переступив порог, они больше не двинулись с места даже после того, как Хёдд оставила их, чтобы затворить дверь, — запах снеди туманил разум обоих и ослаблял напряженные ноги, что мелко теперь тряслись и, казалось, не подчинились бы, пожелай хоть кто-то из них сделать шаг. Но вилась вокруг достойная порицания Хёдд, что, метнувшись в неистовстве сердечного терзанья к сыну, была отстранена крепкой его рукою. Бейнир смотрел на нее исподлобья, смотрел не человеком, но зверем, и тогда заговорила женщина, а Бальдра сын представить смог дрожащие руки ее, что собирали последний стол, и жажду, полыхнувшую во взгляде при виде нетронутой еще обильной пищи, и устыдился сам того, что не возвратились они раньше. — Добрая дева взяла за все ничтожную плату — змея. Все повторяла, что знает о том, где я прячу его... Я отдала, отдала ей, вернула то, что искала она во многих селениях, — оправдываясь, твердила жалкая женщина, состарившаяся за долгих три зимы прекрасная Хёдд, озабоченная лишь тем, чтобы подвести к столу своих сыновей, уговорить их принять то, что предвещало гибель. — Она сказала, отчего-то улыбаясь, что вам перед последней битвой нужно поесть, что так вы лучше проявите себя в бою, что я не должна делать запасов... — говорила она, усаживая юношей на одну скамью и погружая свои руки во влажный мех плащей, покрывающих их спины. — Она говорила много, и все смеялась надо мной, а Фриде наказывала... — Следить за очагом, — утробно рыкнул Бейнир и, не выдержав, вгрызся зубами в сочное, жесткое, но все еще теплое мясо. Его примеру последовала Фрида, допущенная отцом к столу и маленькими своими ручками с усилием ломающая хлеб. Она торопливо и неровно отщипывала мякоть, а затем отправляла ее к себе в рот и запивала молоком, вкус которого, казалось, уже и не помнила. Юная дева, обрадованная тем, что на столе было теперь что-то, помимо рыбы и мерзлых ягод, хотела верить, что настала минута не скорби, но торжества, и счастлива была тому, что видела, как ела мать. Она засмеялась даже, когда Хёдд, неустанно молящая их не спешить, сказала наконец, что много есть пока что вредно. Засмеялась, но оставила на столе потрескавшуюся корку хлеба и, соскочив со скамьи, потянула за собой Форсети, а тот лишь чуть отклонился назад, но, удостоенный согласным кивком конунга, все же подчинился и вышел плясать под ритмичное хлопанье родичей Фриды и поначалу тоскливые, но уже скоро совсем ожившие напевы Хёдд. Он видел, как красивое, улыбающееся лицо Фриды лизал теплым своим языком неяркий свет, исходящий от горящего теперь в полную силу очага, как ушел, боязливо утащив в дальний угол обглоданную кем-то кость, огромный пес Агнар, и слышал, как громко хвалил вино и какого-то храброго викинга захмелевший Хродвальд. Лица и звуки, вдруг разом ожившие, слившись воедино, согрели тела и вовлекли их в общее празднество, и даже Бейнир, дивясь беспечностью сестры и храбрости ее, оставив трапезу, сел в пол-оборота и хлопал ей, и весело выкрикивал что-то асгардцу, отстегнувшему и оставившему тяжелый плащ на узкой скамье. Однако все стихло, схлынуло после первых громовых раскатов. Остановился Сети, не успевший еще отдышаться, и присмирел бесстрашный Хродвальд; чувствовал он, что от вкушенного мяса трупный шел запах, и неотрывно наблюдал за тем, как точили черви нетронутые еще куски его, и, не стерпев мысли о том, что то людская была плоть, усопших останки, скинул ее со своих плеч и подошел к стене, сняв наконец щиты. Переглянулись Бейнир и Форсети, поняв, что вместе с мясом отравил Локи дух их и кровь, слив ее с теми из предков, чьего мяса не принял Гарм — пес, вскормленный телами падших от самой страшной хвори — трусости, пораженных копьем страха, а потому навеки бесславных воинов. Ряженым Коварный разносил по деревням их останки и поил людей соленым молоком коровы Аудумлы, что паслась у края Нифельхейма. И знал каждый, что побывал он во многих селениях и остался под кожей влитым в горло свинцом малодушия, а исторгнут мог быть лишь воплем яростным и диким, с которым вспарывали себе живот сыны Одина, что в обряде истового поклонения шли вокруг врытого в землю кола и еще живыми наматывали на него все то, что вывалилось из их разверзнувшегося нутра. В исступлении взвыл Бейнир, выхватив из рук отца меч, толкнул свободной рукой дверь и первым выбежал наружу. Хродвальд, широкой ладонью перехвативший древко боевого топора и взявший выцветший щит, и напуганная чем-то, что не явилось еще взору, Хёдд пошли вслед за ним. В ту ночь гневался несокрушимый Тор. Молнии его врезались в землю, кривыми стежками сшивая ее с помрачневшим небом, и высоко вздымались пенистые валы, от которых отрывался легковесный Нагльфар, что вез на себе несметное воинство теней и великанов, призванных великим Локи из земель Нифльхейма и Йотунхейма. Тонкая ладья Хель медленно скользила по небу, прорезая толщу сырых всклокоченных облаков, потому как десятки мертвых гребцов опускали и поднимали тяжелые весла, в унисон напрягая выбеленные временем кости. Полумертвая владычица хранила молчание и не гнала их, пусть и жаждала скорее пересечь мировое море. Хель ждала, когда отец ее — рыжеволосый Локи — оставит свои забавы и присоединиться к ней, взойдет под полуистлевший полог ладьи и восторжествует, возгордится дщерью своей! Под каркасами обоих судов полыхали, раскинувшиеся вдоль берега селения. Выходили из охваченных огнем домов пораженные страхом люди и поднимали глаза к небу, что только приготовлялось слиться с водами многих морей и рек и поглотить землю. Кружили над зараженной пожарами сушей вороны, посланники Одина-Всеотца Хугин и Мунин, и видели мудрые птицы, как алчущий брат шел на брата, как сын поднимался против отца. Высоко парили они в сгустившемся ночном небе и не слышали ни воплей, ни плача, что ручьями пущенной крови, текущей из многих деревень, сливался в один бушующий поток, а потому спокойно взирали на то, как мужчины своими же руками душили жен и еще не попорченных дочерей, а сами гибли в великих распрях, нещадно умерщвляя ближних и дальних родичей. Хватались за оружие и поносили имя Тора-громовержца, забывшего о племени своем, корнем поганого древа, разросшегося из семени его, вцепившемся в промерзшую до недр неплодородную землю. Помутившаяся, отравленная холодом кровь вскипала вновь и, в пылу схватки схлестнувшись с ближней кровью, лилась из тел и, подобно сокам дерева, оставляла древний род, которому суждено было пресечься, согласно пророчеству Вёльвы, в этот день и час, потому что дальше этого часа она больше уже ничего не видела. Форсети с тяжелым сердцем оставался в опустевшем доме, не из трусости, нет: он сладить с упирающейся девчонкой не мог, а Фрида кричала что-то, вцепляясь в рукава туники, хватаясь пальцами за полы плаща, и не хотела пускать. Страшась одной отправляться в царство Хель, не желала понять, что он, Форсети, должен быть там — не здесь, что сердцем он рвался в бой и ей не принадлежал. Не выдержав, юноша схватил ее за предплечье и, подтащив к загону для скота, где свалены были вязанки хвороста и пустые корзины, толкнул ее, плачущую уже оттого, что испугалась она, что выволокут ее на улицу, в неосвещенную тень угла. — Здесь будь, глупая! Здесь, слышишь?! Я должен знать, что ты будешь здесь! — с трудом отвязавшись от нее, кричал отошедший к противоположной стене Форсети. — На огонь! На огонь не смотри! — повторял юноша, казавшийся теперь и старше и взрослее, но по-прежнему не могущий просунуть руку в кожаные ремни на внутренней стороне круглого деревянного щита, потому что поминутно оглядывался он на потерявшуюся в поднявшейся, вскипевшей вокруг панике, затравленную и загнанную, напуганную его собственными возгласами Фриду. Она подозвала к себе Агнара и обхватила руками его серую шею, приняв на плечо тяжелую голову пса, а Форсети все не мог успокоиться — ему казалось, что главная опасность для дочери Хродвальда таилась за каменной кладкой очага. Потому запрещал он ей смотреть на плененный человеком огонь, чтобы не увидела юная дева грядущего раньше, чем суждено было. Он, справившись наконец со щитом, хотел было взять меч и переступить порог, тяжело дыша от захлестнувшего его возбуждения, но в последний момент Фрида окликнула его и, словно виня его в чем-то и чем-то попрекая, быстро заговорила: — А ты пообещай, что будешь сражаться, подобно берсерку, что выживешь! Пообещай! Биться, как говорил тогда! С яростью берсерка! — глаза ее округлились, но Фрида, прижимая к себе огромного лохматого пса, продолжала выкрикивать отдельные несвязные слова в спину лишь ненадолго задержавшемуся у входа, но даже не обернувшемуся на нее юноше. Когда же Форсети скрылся за качающейся на петлях деревянной дверью, помещение заполнила тишина, которой не удавалось подступить лишь к одному дальнему углу дома — там пряталась малолетняя дочь конунга, юная и отчего-то все еще живая Фрида, чьи глухие рыдания и прерывистые всхлипы терзали и рвали в клочья стремящееся воцариться еще и здесь немое, почти мертвое молчание. Худые руки с острыми локтями трепали шерсть тихо поскуливающего пса, что то и дело приседал и тут же поднимался на все четыре лапы, взволнованно переступая с одной на другу, поджимал хвост, но напрягался всем телом и настороженно водил заостренными, похожими на волчьи ушами. Агнар острее человека чувствовал здесь постороннее присутствие, как чувствовал он и то, что не мог уйти от ее рук и должен был остаться, а потому, протяжно и тонко скуля, косился своими большими и понимающими глазами на потревоженный ворвавшимся в дом ветром слабый, все время опадающий огонек. Но вот ощерился и зарычал старый пес, а пламень взвился вверх. Ровной, высокой стеною поднялся огонь, и достиг балок под крышей, и вырвал из полутьмы заплаканное лицо юной Фриды, а после, отстранив от себя цепь, заканчивающуюся острым крюком, на который Хёдд обыкновенно вешала котелок, из него вышел человек, не страшащийся жара, и озарил ярким светом своим обедневшее внутреннее убранство. — Прозрела, дева? Смотри, во все глаза смотри на то, что явил тебе огонь! — заходясь смехом и вскидывая над головой охваченные пламенем руки, восклицал обретший наконец истинное могущество Локи. Взвизгнула тогда Фрида и, оступившись вначале, сразу же резво поднялась и выбежала из дому вместе с верным, неотлучным Агнаром. Без оглядки бежала она вперед, не чувствуя запаха гари, не замечая кружащего в воздухе черного пепла и отрывающихся от длинных и хлестких языков пламени, а затем отлетающих к небу искр. Перебирала ногами, не видя пред собой, в самую гущу схватки, ища молодыми и далеко вперед видящими глазами то Бейнира, то Форсети, пока наконец взгляд ее не нашел последнего, что с усилием вырвал меч из брюха, напоровшегося на него война. Фрида выкрикнула имя и устремилась навстречу к юноше, пока горячая рука, вышедшего из огня существа, не закрыла лица ее, дернув как-то назад и сразу вверх. Локи, проведя лезвием ножа по открытой шее, умертвил юную деву прежде, чем та успела что-либо осознать, и Форсети видел, как легко оборвалась ее жизнь, как из продолговатой и тонкой раны, словно из опрокинувшегося кубка, вином из чаши жизни хлынула кровь. Видел, как тело пойманной девочки безвольно упало на багровый снег, когда Локи отпустил ее подбородок. Видел, как после этого полубог медленно двинулся к нему, как множились его лики и обступали, окружали, смыкая кольцо позади него, Форсети. Асгардец отступил назад, озираясь затравленно и дико, заслоняя левый бок щитом, а правой рукой крепче стискивая рукоятку меча. Близок и негневлив был Локи, что бесновался и подпрыгивал, по-козлиному перескакивая с одной ноги на другую, но только под ним истинным таял снег, и делалась податливой почва, хлюпающая под его сапогами. Не ускользнуло то от жаждущего мести взгляда Форсети, у которого в глазах рябило от этой дикой и беспорядочной пляски, в которой мелькало одно и то же ухмыляющееся лицо, но стоило юноше, стиснувшему зубы и приготовившемуся к последнему броску, изловчиться и занести меч, как уклонился Локи и перехватил руку его. Пальцы бога Огня прожигали рукав туники, впивались в кожу; несбиваемый, подвластный воле коварного Локи пламень полз, пожирая льняную ткань рубахи и оставляя на коже уродливые, взбухающие водянистыми волдырями ожоги. Выступала и запекалась кровь на запястье руки, что поднята была над головами обоих, пока не разжал Сети пальцев и не выпустил меча, и тогда обнажил Локи свои зубы, прошипев на ухо сыну Бальдра и Нанны последние слова, которые суждено было ему, заносчивому мальчишке, услышать: — Безоружным падешь, щенок, — с силой оттолкнул его от себя йотун — не устоял на ногах Форсети, опрокинувшийся на спину и корчащийся от боли, но не думающий о том, чтобы молить о пощаде. Он напрасно старался сбить стремительно распространяющийся по ткани огонь, неловко помогая себе левой рукой, на которой был закреплен щит. В то время как Локи, приняв в себя все прочие личины и обратившись волком, набросился на свою жертву, успевшую заметить лишь молнию желтеющего оскала. Тяжелые передние лапы рябого волка, лязгнув когтями по медной нашивке на щите, обрушились на треснувший под ними деревянный диск, которым Форсети предпринял попытку заслониться от него, самого Локи. Лоснящаяся шерсть чудовищного зверя отдавала рыжиной, а с ощерившейся пасти его успели сорваться две длинные и вязкие капли слюны, прежде чем бог в обличье зверя вгрызся в шею и вырвал из нее язык, что только правду молвил и напрасно все эти годы трепыхался во рту юнца, молочного еще щенка. Он, вскинув морду, заглотил кровоточащий язык бога Правды, который так и не был допущен к тингу и теперь, схватясь за горло, заживо горел, хрипел и захлебывался своей и славного Одина-Всеотца кровью. Когда же глазам Форсети явилось последнее видение, что посещало всех павших воинов, ему, находящемуся еще в сознании, по-настоящему стало страшно: бесстрастные девы валькирии спускались с небес, выбирая меж поверженных достойных Вальхаллы. Небо озарено было чудесным сиянием их доспехов, и Форсети, стекленеющим взором вцепившись в одну из посланниц Всеотца, узнанную им по шлему с крылами, заставлял себя держаться — ни за что не отводить от нее, порой лишавшейся очертаний, глаз. Он видел, как валькирия, соскочив с коня, опустилась на одно колено перед храбрым, но поверженным Бейниром, и взяла его под руки, чтобы сопроводить в Вальхаллу, но не на пир... не на пир — в долину Вигрид, куда и его, еще живого, извивающегося в предсмертных конвульсиях и мертвой же хваткой вцепившегося в свое разодранное горло, волок по земле Локи. Один Всеотец... Форсети понимал, что не услышит того, что молвит верховный ас о нем, узнав от чернокрылых воронов своих, что безъязыким сын Бальдра примкнул к Локи и восстал против праотца, убоявшись объятий Хель и поцелуя ее, умертвляющего все, что было еще живо, и дарующего забвение; понимал, что не призрит его ни одна из дев-воительниц. Локи же, клацнув челюстями, иначе перехватил своею двуязыкой пастью плащ, мех которого резал нёбо, и потащил не трепыхающуюся уже добычу к той, кому она действительно принадлежала; к той, что собирала свой последний и самый добрый урожай, — к сине-белой Хель.