Город на границе

Было ощущение того, что он дома. Так же поскрипывали ступени лестницы, ветер бился в стекла, проверяя, выдержат ли они порыв. Те же неуловимые запахи дерева, пыли и земли. Да, запах земли – низкий, темный, с кислинкой, которого не учуешь на высоте пятидесятого этажа жилого дома, или на борту звездолета. Джим открыл глаза, и иллюзия развеялась. Он был не дома. Об этом кричало все – начиная от жесткой кровати, на которой он лежал. Деревянные брусья, из которых сложен дом, не закрыты функциональными стеновыми панелями, грубые доски пола, маленький прикроватный коврик на полу, одежда висит на крючках вдоль стен, увесистый сундук в углу, на столе подсвечник с оплывшей свечой. Голова была ясной, чувствовал он себя вполне прилично. Кирк сел, спустил ноги с кровати. Но прежде чем вставать, нужно было понять, что, все же, случилось. Он вспомнил, как нечаянно ввел кордразин сам себе, и что корабль попал во временные искривления. Логический вывод отсюда был один – он каким-то невообразимым способом провалился в это самое искривление, оказавшись в 1830 году. Это он четко помнил – Эдит сказала ему год перед тем, как ему стало хуже. Он один или весь корабль? Что с остальными? Может быть, здесь, в эту самую минуту, четыреста тридцать пять испуганных мужчин и женщин бьются в тисках временного парадокса, не в силах вернуться обратно? Как их найти? И можно ли? Где они? Или это все-таки коснулось его одного? Что было после того, как он взял в руки заряженный кордразином гипоспрей, Кирк не помнил. Кто ударил его ножом? Рука коснулась повязки на боку. Попутно он обнаружил, что одежды на нем нет, не считая плавок, и на запястье еще одна повязка. Кирк оттянул полотно, чтобы поглядеть, что с рукой. Небольшой порез, всего-навсего. Этого он тоже не помнил. Ничего не болело, и вполне можно было встать. К тому же давно возникло определенное желание, справить которое можно только… Он откинул одеяло. В этот момент дверь в комнату открылась, и на пороге появился мальчик. «Джес», – вспомнил Кирк. В одной руке у мальца был стакан, а в другой грязное помойное ведро. Мальчик протянул Джиму стакан – там оказался лимонный напиток, он пришелся очень кстати, Кирк втянул его в себя одним глотком. Вытер губы, а мальчик поставил ведро рядом с кроватью и показал на него пальцем. – Что? А… нет, не надо, – сказал Джим. – Я вполне могу сходить в туалет сам. Где моя одежда? Джес попятился от него к двери и ничего не ответил. – Не бойся, – сказал Джим, но мальчик выскочил из комнаты. Кирк встал. Прислушался к самочувствию. Что бы там ни говорил МакКой, Джим не болван, чтобы игнорировать болезненное состояние. Но оказалось, что дела не так уж плохи. Кросс на десять километров ему не осилить, но держаться на ногах он мог сносно. Голова не кружилось, руки перестали трястись, да все супер! Нет, ну надо же, 1830 год! Обалдеть! Вот это приключение! Он подошел к окну, выглянул на улицу. Окно выходило на задний двор дома. Там стоял фургон, отдельно от него переминалась с ноги на ногу привязанная лошадь. Хвост ее лениво хлестал по бокам, отгоняя мошкару. У навеса Джим увидел скамью, гору поленьев и еще не расколотых кругляшей. Эдит брала из большой кучи полено, ставила его на кругляш и ловко разбивала на более мелкие чурочки. Джес подбежал к матери, потянул ее за подол. Джим видел, как она что-то говорит ему, задает вопросы, пытаясь разговорить, но мальчик упрямо мотал головой и тянул ее в дом. «Сколько же ей было лет, когда она его родила? – подумал Джим. Семнадцать? Шестнадцать? Ничего себе…» Джим услышал шаги Эдит, обернулся и с запозданием смутился, неправильно было стоять тут полуголым. – Ты встал? Как себя чувствуешь? – Я в порядке. Слушай, а где моя одежда? – Сейчас принесу. Она вышла на пару минут, а Джес остался рассматривать гостя любопытными глазами. – Вот, надень пока это, – она протянула ему штаны и белую рубашку с длинными рукавами. И то и другое размера на два больше, чем нужно. – Остальное я еще стираю. – Ага, спасибо, – сказал Джим. С рубашкой все было ясно, вот вырез, вот рукава, если их подогнуть – нормальная одежда, а вот молнии на штанах не было, лишь какие-то завязки и пуговица, и, чтобы все это не свалилось вниз, нужно использовать подтяжки. – Сапоги у порога, и, Джес, покажи гостю, где отхожее место, – сказала Эдит. – Если ты можешь ходить. Ты точно в порядке? – Да, да все нормально… Я очень благодарен тебе, что не бросила меня там, у реки. Девушка удивленно взглянула на него. – Серьезно, – повторил Джим. – Большое спасибо, Эдит Келлер. – Мы не знали, что с тобой делать, – сказала Эдит. – Мой брат, он не врач, хотя служил помощником хирурга на «Олимпии», пока плыл сюда, так вот, ни он, ни я не знали… Когда я приехала, тебе было совсем плохо, сильный жар и судороги… он отворил тебе кровь, и потом вроде стало лучше… Он всегда говорит, что хорошее кровопускание еще никому не повредило. – Э… спасибо, – еще раз сказал Джим. Вот откуда повязка у него на руке и слабость. Носки обнаружились в сапогах, и Джим их чуть не расцеловал, так славно было получить кусочек привычного быта в свое распоряжение, да и удобная обувь – вещь крайне важная. Джес крутился рядом, но все так же молча. Место действительно было отхожим, где-то за дровяным сараем стояла будка, внутри которой обнаружилась яма, прикрытая доской. Когда они вернулись, Джим с наслаждением умыл лицо и руки в примеченной бочке с дождевой водой. Он брызнул водой в лицо мальчику, тот захихикал и спрятал личико в ладонях. – Приятель, так я смотрю, ты натуральный симулянт, а? – спросил Джим, приседая около Джеса. – Почему ты не хочешь говорить? Но ты умеешь писать? А? Умеешь? Нет, не верю, ты еще маленький, чтобы уметь… Не маленький? Ишь ты, как головой мотаешь… Ну ладно, покажи тогда мне свои тетрадки или где ты там пишешь… Может быть, ты и рисовать умеешь? Мальчик схватил Джима за руку и потащил в дом. Когда они вошли, Джим сделал Эдит знак не мешать и проследовал за своим маленьким проводником на второй этаж. – Это твоя комната? Ух ты, а это чья лошадь? Твоя? А настоящая у тебя есть? Ну, показывай, что тут у тебя? В комнате места было немного. Треть занимала кровать, у окна стол и стул, на столе стопка белой бумаги, толстая кожаная папка, чернильница, книги. В углу комнаты игрушки: лошадиная голова на палочке, пять деревянных чурочек, скрепленных друг с другом. Джим поднял с пола самодельную игрушку. Ага, это был паровоз: на боках нарисованы оконца со шторками и силуэты дам и господ. Сцеплены вагоны были с помощью мелких гвоздочков и проволоки. Джес молча сунул ему в руки тетрадь. Джим открыл клеенчатую обложку. Обычная пропись, буквы, слоги, слова, цифры. М, Ме, Мери, овечка. У Мери есть овечка… Ничего нового для того, чтобы обучить человеческого ребенка грамоте, за 400 лет не изобрели. – Ага, – сказал Джим, пролистав тетрадь до конца, там предложения состояли уже из четырех-пяти слов, и приключения Мери с овечкой излагались уже связно. Оказывается, у овечки был голубой бантик, а в соседнем лесу жил злой волк. – Выходит, ты умеешь писать. Это хорошо. Он посадил мальчика себе на колени. Джес не сопротивлялся, напротив, прильнул доверчиво и даже вздохнул как-то счастливо, когда Джим погладил его по голове. – Слушай меня внимательно. Это очень важно, – сказал капитан «Энтерпрайза». – Ты же понимаешь, что такое важно? Джес кивнул. – Мы должны узнать, что с тобой случилось. Если это было что-то страшное… Джес спрятал лицо у него на груди. Джим услышал, как часто стучит сердечко малыша, но продолжил. Он помнил, как его заставляли говорить о том, что случилось, как он упирался, и как потом ужас, облеченный в слова, стал меньше, съежился до приемлемого размера, не исчез, такое не забывается, но, по крайней мере, с этим можно было жить дальше. – Да, я знаю, знаю, это было страшно, отвратительно, да? Но мы должны точно знать, что случилось, что ты видел, и кто там был… Понимаешь меня? Если ты не хочешь говорить, ты можешь написать… можешь? Ну, я знаю, что ты можешь… Ты же смелый парень, это сразу видно… Сможешь написать? Или нарисовать? Мальчик кивнул. Он слез с колен Джима, забрался с ногами на стул, взял лист бумаги и потянулся к чернильнице, что стояла на столе. Обмакнул перо и обернулся к Джиму. – Отлично! – подбодрил его капитан. – Давай, пиши: «Мы ехали в фургоне…» Мальчик склонился над бумагой. Джим перевел дух и увидел, что в дверях стоит Эдит и смотрит на него повлажневшими глазами. Джим улыбнулся, прижал палец к губам. Вреда от такой терапии не будет… Девушка кивнула и отошла от двери на цыпочках. Она никогда не видела, чтобы кто-то проявил столько интереса и сочувствия к чужому ребенку, это было необычно, волнующе и даже пугающе. Эдит вновь вспомнила образ яркой тропической птицы, залетевшей в чужой зимний сад… И ведь он прав, этот Джим, откуда бы он ни был, как она сама не подумала о том же? Ведь она-то знает, что если изложить все свои мысли и тревоги на бумаге – они уходят, снижают свой накал… Сколько же она написала в тот год, когда погиб Кларенс. Тогда она и пристрастилась к письму, и это были уже не дневниковые заметки девочки, украшенные виньетками, бантиками и котятами, это были записи о жизни, любви, встречах и расставаниях… Из комнаты раздался горький плач… – Мама! Мамочка!!! Джим вышел к ней, держа Джеса на руках, тот перебрался на руки к матери и начал торопливо говорить прямо в ухо. – Деда, деда сказал, чтобы я молчал! Молчал, ни звука, сказал, ни пика, стукнул в лоб и пихал туда в яму, а потом… потом индейцы! – он задохнулся от рева, но продолжил: – Один был с черными полосами, и он топором ударил дедушку, прямо в лоб, и миссис О`Коннер так кричала, когда Сюзи тащили от нее, они тянули Сюзи в разные стороны, а та кричала, а я молчал, ведь деда сказал молчать, а потом они оторвали волосы у всех, и у деды тоже, и ускакали, и Сюзи и близнецов забрали с собой, положили поперек седел. Сюзи так кричала, они ей руку сломали… все горело, и дым был, но я молчал… деда так сказал… Эдит спустилась с Джесом вниз, шепча ему что-то успокаивающее… Джим взглянул на белый лист бумаги… там и было-то только то, что он сказал мальчику: «Мы ехали в фургоне…» Достаточно было легкого толчка… чтобы открыть шлюз. Он спустился за Эдит вниз. Гостиная была пуста. Джим с интересом осмотрелся еще разок. Брусовой дом, внизу большая комната, в которую выходят две других, одну из которых он и занимал. Печка, длинный стол в центре, возле него стоят грубо сколоченные стулья. В углу буфет с посудой, сундуки у входной двери. На стенах полки, на крючках развешана одежда, конская упряжь, какие-то веревки, ремни, не виданные никогда ранее Джимом инструменты, назначение которых он понимал смутно… Джим присел к столу. Провел рукой по лбу. В этот момент он не чувствовал себя полностью здоровым. Эдит вышла из смежной комнаты. – Я дала ему немного виски, – сказала она. – Чтобы заснул. Джим, то, что ты сделал… у меня нет слов, чтобы выразить благодарность, я даже не знаю, как тебе это удалось, ты как будто знал, что делать, словно читал мысли… Как тебе такое в голову пришло? – Ну… – Джим развел руками, – я… сам в детстве пережил один случай, и со мной работали примерно так же – заставляли говорить, выложить все, что гложет… ну, я подумал, может быть, и тут сработает. – Это сработало великолепно! – Да ничего такого… Это же психотравма, они бывают хуже обычных, но тоже можно вылечить. Пусть говорит про это, рисует, играет… чтобы стало нестрашным, он забудет через несколько месяцев, выплеснет и забудет… Получается, у тебя погиб отец? – Да, ты уже слышал… – А ты как спаслась? – Я отошла постирать. Эдит пересказала Джиму историю, уже рассказанную Вильяму. – Это ужасно, ты сама-то как? – Меня же не тронули. Джим встал. – Да, верно, но я же говорю, ранят не только фазе… ээээ топоры, ножи и стрелы. – Ну, тут суровые края… Отец знал, что команчи пошаливают, но О`Коннер был уверен, что мы проскочим, мы ехали из Грейтауна, закупились на местных складах… у брата здесь небольшой магазин. Но это все не имеет значения, Джеймс Кирк. Я обязана вам рассудком своего сына, за такое ничем нельзя вознаградить в должной мере… – Да брось ты… его рассудку ничего не угрожало. И, это… друзья зовут меня Джим. Окей? – Окей? – переспросила она. – Что ты имеешь в виду? – Ну это… оки-доки, ладненько, все супер… ээээ… все хорошо, Эдит, все хорошо. Он вдруг обнял ее, прижал к себе и отпустил, чмокнув в щеку напоследок. Она отскочила от него. – Что это вы делаете, мистер? – Ой, извини, ничего такого… просто… ну, я хотел тебя подбодрить… не сердись, а? Считай это братским поцелуем? Ладно? А у тебя ничего нет поесть?