Runaway Girl

Быстро приняв душ, я достаю из-под кровати большой рюкзак, чтобы сложить в него все необходимое, и стараюсь передвигаться как можно более бесшумно. Я включила диск с записью Паганини, чтобы Грэм и Наоми думали, что я как всегда упражняюсь. Не то чтобы я обладала таким же уровнем мастерства, Элайджа бы на такое точно не повелся, но они вряд ли обратят на это внимание. Я беру совсем немного вещей. На днях я оформила новую кредитку, чтобы папа не мог отследить мои перемещения (Наоми в это время ждала снаружи банка, уверенная, что я снимаю деньги). Да и я не настолько наивна, чтобы надеяться на длительное путешествие. Моя семья не остановится ни перед чем, пока не найдет меня. Не знаю, расстраивает меня этот факт или нет. То есть, я ведь и так не собираюсь убегать навсегда, такой разлуки с родными я бы первая не выдержала. Но я хотела бы выиграть как можно больше времени. В любом случае, даже если у меня в запасе будет всего день, это будет лучший день в моей жизни. Возвращение домой меня не пугает. Но я очень боюсь взгляда отца, когда мы встретимся снова. В нем не будет гнева или ненависти, нет, он будет разочарован. Всех извинений и теплых слов мира мне не хватит, чтобы искупить свою вину. Я это понимаю, но все равно продолжаю лихорадочно закидывать вещи в рюкзак. Побег стал моей навязчивой идеей. Мысль о долгожданной свободе не покидает меня ни днем, ни ночью, а стены особняка давят на меня все сильнее. Я достаю из шкафа джинсы, пару шорт и несколько маек. С легким сожалением бросаю взгляд на роскошные платья для приемов, которые мне подарила Ребекка, и закрываю дверцы. В настоящей жизни таким вещам не место. В детстве я смотрела мультфильмы про принцесс и всегда удивлялась их глупости: ну как можно хотеть быть обычной, когда живешь в мраморном дворце, носишь такие красивые наряды и каждую неделю танцуешь на балу? Сейчас я понимаю. Хотя, таких принцесс, как я, в мультиках, конечно не было. Ведь я живу в мрачном королевстве ночных монстров, а мои “подданные” только и делают, что пьют кровь несчастных туристов… Одежда, айпод, деньги, косметика, донорская кровь, телефон с новой сим-картой, “Над пропастью во ржи”, простые карандаши и блокнот для рисования занимают весь рюкзак, но самая ценная вещь умещается во внутреннем кармашке. Эту фотографию моей мамы я нашла в одной из книг Элайджи. Не знаю, как она попала туда, но Эл, если и заметил, то не упоминал о пропаже. Мама на ней смеется, пытаясь увернуться от камеры, и держится обеими руками за круглый живот. Господи, какая же она была красивая… Мама умерла при родах. Никто здесь о ней не говорит, как будто волчицы Хейли Маршалл и вовсе никогда не существовало. А мне так хочется узнать хоть что-нибудь, пусть даже самую незначительную мелочь, например, каким был ее любимый цвет или какие хлопья она предпочитала на завтрак… Но нет. Ничего. Когда я была маленькой и папа читал мне на ночь сказку “Красавица и чудовище” (он делал это не так часто, видимо, боясь, что это может помешать его репутации супер-злодея), я спросила его о маме. И я до сих пор не могу забыть его взгляд… Такой растерянный, мрачный и очень-очень грустный. Он ответил мне какой-то нелепой фразой о том, что мама на небесах. И тогда я начала плакать. Прямо реветь в голос, так, что стали трястись стены и хрустальная люстра в соседней комнате упала на пол и разбилась вдребезги (у меня тогда совсем не получалось контролировать свою магию). Я плакала не из-за папиных слов, нет, тогда я еще не осознавала по-настоящему, что такое смерть. Просто я видела, как сильно его расстроил мой вопрос, и испугалась. С тех пор я сама больше не заговаривала о ней. Папа, наверное, только рад тому, что ему не приходится обсуждать со мной эту болезненную тему, дядя Эл с Ребеккой тоже ее избегают. Они даже называют меня Эвелин, хотя это мое второе имя. В детстве я верила, что это имя для настоящих принцесс, но сейчас понимаю, что отец просто не хочет называть меня так, как решила мама. На самом деле, меня зовут Андреа Эвелин Майклсон. Фотографию я обнаружила несколько лет назад, и меня снова начала мучить жажда информации. И поэтому я наплевала на правила приличия и наглым образом влезла в частную жизнь моего дяди, прочитав все его дневники. Кстати, ему стоило бы стать писателем. Ничего о маме я там не нашла, но зато узнала все о темной стороне моих родных. Хотя знакомство с ней произошло гораздо раньше. Мне было семь или восемь лет. Я в очередной раз гуляла по особняку, открывая все комнаты, но их я уже видела, а тянуло меня в подвал – туда, где мне категорически запрещалось появляться. Я не удержалась, а потом еще долго жалела об этом. Ребекке стоило больших усилий успокоить меня (а мои всплески эмоций тогда еще были чреваты выбиванием стекол и появлениям трещин на стенах), когда я выбежала к ней в слезах и, почти не владея собой, рассказала об истерзанном мужчине, закованным в цепи. Тетя, конечно, освободила “несчастного”, вслух недоумевая, как же он мог оказаться у нас в подвале (пленник, видимо, находясь под ее внушением, говорил, что ничего не помнит), и позволила мне отпоить его горячим чаем с пирогом. Той же ночью она устроила моему отцу настоящий скандал. Ребекка, безусловно, была права насчет того, что нельзя пытать кого бы то ни было в доме, где живет ребенок. Но кричать об этом в том же доме, да еще и при условии, что ребенок обладает вампирским слухом, ей тоже не следовало. Так что мне известно все о самых ужасных деяниях моего отца. Считаю ли я его жестоким и беспощадным? Пожалуй, да. Боюсь ли я его после этого? Нет. Я знаю, что он ни за что не причинит мне боль. Буду ли я любить его несмотря ни на что? Безусловно. Когда я читала записи Элайджи обо всем, через что прошел мой отец, я не могла перестать плакать. После жестокости Майкла, лжи матери, смерти младшего брата, после стольких предательств со стороны близких (хоть он и заслужил их, к сожалению), после всей этой боли, после бесконечных столетий одиночества… Неудивительно, что папа стал “монстром”, как все его называют. Но я лично знаю только одного Клауса Майклсона – любящего и заботливого отца. Он всегда был рядом со мной и ради меня же старается стать лучше. Всю свою любовь я вкладываю в письмо. В нем я умоляю папу не злиться на меня, убеждаю, что со мной все будет хорошо, обещаю скоро вернуться и объясняю причины своего побега. Я пыталась сделать это и раньше, когда просила разрешения выйти из дома без уже осточертевших мне телохранителей, но он только предложил уволить Грэма и Наоми и нанять новых. Ни о каких прогулках в одиночестве не могло быть и речи. На все мои возражения он отвечал, что это делается ради моей же безопасности. Я заношу руку, чтобы подписаться внизу страницы, и аккуратным почерком вывожу “Люблю, Андреа”. Снизу доносится шум телевизора: Наоми и Грэм умирают со скуки. Думаю, они тоже не в восторге от своих обязанностей, но зато они получили шанс наслаждаться солнечным светом в дневное время. Я спокойно могла бы выбраться через окно, но за это моя охрана поплатится головами. Точнее, сердцами. А я не хочу подставлять их. Поэтому, только спустившись вниз, я двумя четкими и быстрыми движениями сворачиваю им шеи. От противного хруста меня чуть не выворачивает, но я все равно дотаскиваю их до подвала и запираю в камере. Кошмар. И как я только докатилась до такого? Впрочем, как только я выхожу на улицу, все мои переживания куда-то исчезают, сменяясь приятным волнением и предвкушением чего-то удивительного и волшебного. Даже воздух пропитан свободой.