Runaway Girl

На вокзале я покупаю билет на ближайшую электричку: Новый Орлеан – Монтгомери. Согласно новым документам, меня зовут Линдси Джонсон, так что отцу понадобится время, чтобы проверить всех пассажиров, прежде чем он поймет, кто из них я. Парень, который делал мне их, давно покинул город. Кстати, я добавила себе четыре года, а значит официально я совершеннолетняя. Перед тем как пройти на перрон, я бросаю короткий взгляд на свое отражение в зеркале. Собранные в небрежный хвост светлые волосы, разноцветный топ и джинсовая куртка, короткие белые шорты, кожаные ботинки на шнуровке… Так и представляю недовольную гримасу Ребекки, которую она бы обязательно состроила, увидев меня в этой одежде. Я же простые и удобные вещи предпочитаю платьям и каблукам, к тому же в них я не привлекаю к себе внимание. Когда папа и Эл начнут расспрашивать работников вокзала, никто не вспомнит неприметную девочку-туристку, а кассирше я и вовсе внушила забыть обо мне. Я бегу вдоль поезда и нахожу нужный вагон. Там я устраиваюсь у окна, закидываю ноги на сиденье напротив и тут же убираю их, услышав комментарий какой-то старушки о некультурной молодежи. Я никогда не передвигалась на общественном транспорте, а в частных самолетах и лимузинах таких правил нет. Вообще я путешествовала не так уж мало: мы всей семьей летали в Рим, и в Париж, и даже в Токио, но там я не могла отойти от них ни на шаг. А сейчас я полностью предоставлена самой себе. Как только поезд трогается, я перестаю нервозно оглядывать платформу, и меня охватывает удивительное, окрыляющее и опьяняющее чувство свободы. У меня получилось! Я действительно сделала это! Я даже снимаю значок с рюкзака и прокалываю себе ладонь, чтобы удостовериться, что это не сон. Когда мне надоедает наблюдать за пейзажем (за городом он слишком однотипный), я принимаюсь рассматривать других пассажиров. Меня всегда интересовали люди, но я по-настоящему не общалась ни с кем, кроме папиной подруги Камиллы и ее сына Шона. Они живут в соседнем штате и иногда гостят у нас в особняке. Но их можно не считать, потому что они тесно связаны со сверхъестественным миром. Отдельную категорию составляют мои учителя. В школу меня, конечно, отдавать не стали, так что учусь я дома. Отец нанял лучших специалистов города, чтобы они преподавали мне математику, английский и другие базовые предметы. Из всего этого я люблю, пожалуй, только историю. Мне интересно узнавать о каком-нибудь событии, а потом читать в дневниках Элайджи, какую роль в этом сыграли мои родственники. Правда, его записи обрываются на побеге из Нового Орлеана в начале двадцатого века, и о Майклсонах во Второй Мировой войне мне ничего не известно. Моя семья тоже принимает активное участие в моем образовании. Папа занимается со мной рисованием, радуясь, что я унаследовала его талант, дядя Эл учит меня играть на скрипке, а Ребекка… хмм… подбирать аксессуары. Последнее дается мне труднее всего. Все мои учителя являются людьми, но они не говорят ни о чем, кроме уроков, и забывают обо мне, как только выходят из особняка. Кажется, они уверены, будто занимаются с мальчиком-калекой. Я же хочу узнать обычных людей, со всеми их слабостями, проблемами и желаниями. Люди здесь кажутся мне… забавными. Одни суетливо поглядывают на часы, как будто от их беззвучных молитв время может пойти быстрее. Другие уткнулись в новенькие семнадцатые айфоны (интересно, их перестанут когда-нибудь выпускать?), третьи спят, откинув голову на спинку сиденья. А ведь они живут! Они живут, черт возьми, и их жизнь может оборваться в любой момент. У них в запасе нет лишних столетий, как у нас. А они не чувствуют этого и уже не замечают тех прекрасных вещей, которые их окружают. И только дети, прижавшиеся носами к стеклу, видят истинную красоту мира. Жаль, что они забудут об этом, когда станут взрослыми. Я наблюдаю за детьми еще некоторое время. Мальчик и девочка, судя по всему, брат и сестра, то смотрят в окно, то бегают по вагону и играют в догонялки, то тормошат родителей, отвлекая их от какой-то мелочной ссоры, а те раздражаются и постоянно одергивают их. Неужели в мире людей семья потеряла ценность? Для Майклсонов нет ничего важнее. На протяжении тысячи лет мои родные преследовали свои собственные цели, будь то власть, любовь или месть, но в итоге ничто не оказывалось крепче семейных уз. Сестра и братья столько раз бросали и предавали друг друга, что возобновление каких-либо отношений казалось невозможным, но они неизменно находили в себе силы простить и начать сначала. Семья для нас – это святое. Наверное, потому что больше у нас никого нет. Не знаю, проклятье это всех вампиров или только Первородных, но мы обречены на одиночество. Мой отец, который так боится быть отвергнутым, что никого не впускает в свое сердце. Элайджа, чей взгляд остается грустным, даже когда он смеется, потому что он потерял Татию, Катерину и Селесту. Ребекка, которая мечется между мужчинами всю свою жизнь и никак не может найти настоящую любовь. Я боюсь, что это коснется и меня. Я быстро теряю интерес к людям. Они оказываются не такими, как я представляла. Какими-то… пустыми. Надеюсь, что мне просто не повезло с вагоном, и на своем пути я еще встречу не одного правильного человека. А то не хотелось бы разочаровываться в самом начале путешествия. Следующие три часа я провожу за рисованием и чтением Сэлинджера. Я остановилась как раз на том моменте, где главный герой тоже едет в поезде, сбежав из школы. Он так же, как и я, потерян и не знает, что его ждет. Хотя, никто этого не знает. Наверное, так даже интересней. - А это Вы нарисовали? – вдруг раздается рядом звонкий голос. Я поворачиваю голову и вижу ту самую девочку, с любопытством заглядывающую в лежащий на сиденье блокнот. - Да, - я киваю и нахожу взглядом ее брата: видимо, игра совсем его утомила, и теперь он спит, подперев щеку ладошкой. – Это портрет моей тети. - У меня тоже есть тетя, - сообщает девочка, присаживаясь напротив меня. – Мы как раз едем к ней в гости. А вы куда едете? - Я еще не решила, - честно отвечаю я. – Я просто путешествую. - Это чтобы много красивых мест нарисовать? - И это тоже, - соглашаюсь я. Она набирает в грудь побольше воздуха и, решившись, спрашивает: - А меня нарисуете? - Конечно, - улыбаюсь я, и она радостно улыбается в ответ, буквально светясь от счастья. - Постарайся как можно меньше двигаться, хорошо? – предупреждаю я, взяв в руки блокнот. Девочка, мгновенно посерьезнев, выпрямляет спину и замирает. - Дышать можно, - смеюсь я, и она едва заметно расслабляется. Я вожу карандашом по бумаге и почти каждую секунду поднимаю взгляд, стараясь уловить каждую черточку. Почему-то для меня очень важно, чтобы именно этот портрет удался. Из девочки выходит прекрасная натурщица, и работа продвигается довольно быстро. Мне удается добиться внешнего сходства, но плохо получается отразить исходящий от девочки свет, и от досады хочется плакать. Впрочем, моя новая знакомая, увидев окончательный вариант, приходит в неописуемый восторг. - Это так здорово! – восклицает она, вызывая у меня довольную улыбку. – Спасибо-спасибо-спасибо! Девочка спрыгивает с сиденья и бросается мне на шею. Это очень неожиданно, но так искренне… Я тоже обнимаю ее, чувствуя, как бьется маленькое сердечко. Хорошо, что мне не нужно пить кровь постоянно – хватает одного литра в неделю. Наверное, это ужасно – сжимать в объятиях такое очаровательное создание и думать только о том, как бы не убить его. - Пойду покажу маме, - говорит она, отстраняясь. - Подожди, - окликаю я. – Как тебя зовут? - Хейли. Карандаш едва не выпадает из внезапно ослабевших пальцев. - Красивое имя, - выдавливаю я, сглотнув образовавшийся в горле ком. Моя рука слегка дрожит, когда я вывожу внизу листа слова: “Ты прекрасна, Хейли. Всегда помни об этом. Андреа”. Девочка убегает в другой конец вагона. - Мама, мама, смотри, как меня тетя нарисовала! - Хейли, сколько раз я тебе говорила, нельзя разговаривать с незнакомыми людьми! - Но ты даже не посмотрела… Весь остаток пути я думаю о маме. Ее тоже звали Хейли, какое странное совпадение… Если это знак свыше, то я его не понимаю. Интересно, а она бы тоже ругала меня за общение с незнакомцами? Думаю, да. Если бы она осталась жива. Если бы я не убила ее семнадцать лет назад.