Пигмалион и Галатея

Мисс Портер понимала, что слишком запуталась, но в то же время не должна допускать того, чтобы он в подобном состоянии возвращался в гостиную, где никто, возможно, не захочет даже попытаться понять подлинного трагизма ее положения, а ведь она оказалась истинно несчастна, тогда как любая другая девушка на ее месте непременно сделалась бы невыразимо счастливой, разумеется, в том случае, если бы проявила хоть сколько-нибудь сознательности: Джозеф не умел скрыть лишь одного недостатка — своей хромоты, в остальном же он был изумительно хорош. Однако мисс Аннетт чувствовала, что под видом признания мужчина предлагал ей только новую сделку, и потому, имея возможность в следующее мгновение ответить Джозефу согласием, она не могла себе этого позволить, не развеяв тех мыслей, которые — несомненно — и для него самого являлись заблуждением. — Я тосковала по вам, Джозеф, — негромко произнесла мисс Аннетт, до того в немой покорности молчания следовавшая за ним, далеким и чуждым, точно с головой погруженным в пучину собственных иллюзий, но теперь остановившаяся, так и не дойдя до лестницы. И эти несколько слов, отчего-то прежде невыразимые, с чарующей легкостью приняли форму кроткого признания и даже какого-то наивно-нежного раскаяния за все прошлые ее глупости. Джозеф же остановился, чувствуя, что она еще не окончила своих слов, а потому напряженно вслушиваясь если не в смыслы их, то в предшествующее им дыхание взволнованной девушки. — Помните, вы сказали однажды, что вера, поставленная под сомнение, граничит с безверием?.. Я верила, и это вовсе не единственное ваше убеждение, ставшее за время нашей разлуки и моим убеждением. Я поняла, что вы во многом были правы и нередко относились ко мне даже с большим снисхождением, чем я того заслуживала. Если бы тогда вы пожелали остаться в стороне и не вмешиваться, мой отец, должно быть, лишился бы одной из дочерей — я не решилась бы открыть ему настоящей правды и никакому другому мужчине я также не смогла бы честно смотреть в глаза, помня, что таю от него. — Я ждала вас как избавления, — поддержанная его готовностью слушать и в некотором смысле несколько обнадеженная ею, Аннетт лишь подтверждала свое смятенное состояние движением руки, которой в нерешительности обняла свое плечо. Все дело состояло в том, что мисс Портер так и не научилась подавлять своих чувств, и потому ей было неуютно и сложно без подсказок, просить о которых она была не в праве теперь, когда пожелала первой начать этот разговор, вполне удостоверившись, что предчувствие ее оказалось ложно и что все это время она находилась во власти не шарлатана или афериста, но одного из самых порядочных людей, что ей доводилось знать. — Мисс Портер, что вы имеете в виду? — неожиданно для стоявшей перед ним мисс проговорил Джозеф, оставив немо наслаждаться обществом той, чей светлый образ, стараниями миссис Ренфилд, был очерчен свойственными и привычными ей одной ломаными линиями строгого жакета, синяя в черноту ткань которого смешивала с собою непримечательную прозрачность мисс Аннетт, насыщая и превращая ее в нечто, вяжущее язык и губы, гипнотически усыпляющее чувства и словно подернутое трауром. — Избавления от чего? — от волнения переспросила Аннетт, полагая, что он все же вполне понимает значение ее слов, но отчего-то не хочет их слышать, точно они чем-то мешают ему, точно он еще надеется, что мог допустить ошибку. Однако, замешкавшись, девушка все-таки продолжила со всею возможной откровенностью выговариваться тому, кто, казалось, сыграл свое признание, но сыграл хорошо — так, что оказался даже утомлен изображенным чувством. Ей и прежде никогда не приходилось слышать признаний — только гнусные предложения, которые всякий раз были отклонены самым решительным образом, и теперь мисс Аннетт была удостоена одной только искусной подделкой, которой, сколько ни старалась, не могла изобличить. Возможно, именно потому, что она страшилась оставаться в неведении и спрашивать о том, что значит этот тон, мысль, взвешенная и вложенная в каждое произнесенное мужчиной слово, казалось, для того только, чтобы получить развитие уже в ее сознании; страшилась продолжать представляться другим слабой и зависимой; страшилась просто быть, девушка не пресекла своих слов, надеясь — пускай напрасно — тронуть и смягчить его, не веря тому, что живое, бьющееся сердце могло сделаться черство или даже вовсе мертво к ее мольбам. — От непонимания. Я никогда и ни перед кем не казалась себе так просто устроенной, как в вашем присутствии. Понимаете, для вас во мне нет никакой тайны. Поверьте, я знаю, что совсем вам не интересна, ведь вы могли бы мне самой истолковать меня — я напрасно противилась тогда… Должно быть, мне следует извиниться за свое недоверие… — продолжала она почти шепотом оттого только, что стоявший перед нею мужчина медлил с ответом, с каким-то взвешенным и в то же время немилосердным по отношению к ней вниманием глядя в глаза, а она, как кровью, истекала едва ли связными словами, которые теперь всего сильнее отражали ее чувства. Мисс Аннетт почему-то знала, что в его присутствии может изъясняться не столько словами, сколько ощущениями и переживаниями. Джозеф же, казалось, ждал, когда она начнет в них тонуть и, испуганная вспышкой отчетливого сознания своего положения, в страхе протянет к нему руки, согласившись принять его предложение не когда-нибудь, но теперь. Ждал, когда найдет выступившие на ее глазах слезы, а по лицу ее вновь побежит трещина от невозможности вместить те губительные чувства, что нашли пристанище в ее душе, чтобы после, коснувшись ее руки чуть выше локтя, привлечь девушку к груди и, продолжая обнимать подрагивающие плечи, не позволить ей рассыпаться на множество осколков, достаточно мелких для того, чтобы когда-либо вновь оказаться соединенными в одно целое. Он невольно воображал то, что, безусловно, случилось бы, если бы после тихого, точно вздрогнувшего, вздоха мисс Аннетт притихла в его руках, позволив совершить пусть неправильный, но так нужный ей шаг, то есть именно то, чего ей до сих пор не удавалось выразить в пристойных выражениях и не исключено, что даже в собственных мыслях. — Простите… Я так часто представляла, но в действительности совершенно отвыкла от вас и теперь едва ли знаю, как поступить… Вы можете видеть сами, что ни сестра, ни мистер Ренфилд не желали, чтобы этот разговор случился между нами. — Аннетт, казалось, совершенно запуталась в своих словах, в чем тут же, совсем как девочка, поспешила признаться, и ее плечи опустились под тяжестью его взгляда. Девушка поникла и немного ссутулилась, понимая, что ей много легче далось бы это объяснение, если бы на Джозефе вместо свежей одежды осталась запачканная кровью и пылью рубашка, а сквозь просвечивающуюся на свету ткань ее едва заметно виднелась повязка — почти такая же, что и на голове. Мисс Портер смотрела на Джозефа и не могла понять, почему его рубашка оказалась так вызывающе, торжественно бела и не позволяла ей заговорить спокойно и, наконец, выговорить все отложенное за долгие полгода до этой минуты. Весь вид его, как ей когда-то думалось, навсегда лишенный лоска, теперь поражал тою взыскательностью, которую обнаруживал этот молодой мужчина по отношению к своей персоне, и свидетельствовал о том, что в своих фантазиях мисс Аннетт жестоко ошибалась, вспоминая, как Джозеф, согнув в колене поврежденную ногу, стоял, опираясь на деревянный костыль, а после снова и снова воскрешая в памяти его свезенную щеку, перевязанный чистыми бинтами затылок и сомкнутые на время недолгого и, верно, довольно беспокойного сна веки. Многое из того, что до самой их встречи на вечере, посвященном рождению мистера Ренфилда, еще оставалось живо в ее сознании, мертвело и чахло в присутствии Джозефа: его подчеркнуто безупречный вид отталкивал. Вернее, Аннетт просто не ощущала себя нужной ему и слишком стеснялась даже мысли о том, что войдет в этот дом на правах супруги, тем самым нечаянно испортив его отцу какую-нибудь выгодную партию, а потому, решившись проститься и окончить эти напрасные мучения, медленно и несколько боязливо подошла к нему, вознамерившись объявить, что сомневается также и в том, что ее отец сможет дать согласие на такой неравный брак. — Мисс Портер, вы… — предчувствуя нежелательную перемену ее настроений, Джозеф невольно допустил мысль о том, что сердцем она привязана теперь к другому и что, возможно, именно это неприятное обстоятельство является истинной причиной ее сомнений. Однако мисс Аннетт угадала его мысль прежде, чем та была высказана до конца, и, вздрогнув, в каком-то патетическом порыве отпрянула от него, коснувшись рукой противоположных перил лестницы. — Нет же… Нет. Оставьте, умоляю вас… Не нужно подозрений… — торопливо и неожиданно выразительно, словно оберегая непорочность своего чувства, прошептала девушка, после чего вместо своих привычно тихих шагов вдруг услышала — как и тогда по крашенным доскам таверны — стук каблучков, что — в точности, как и тогда — предсказывали расставание, и, остановленная его странно будничным в окружении нынешних интонаций вопросом, испуганно оглянулась. Она романтизировала порок, который всегда предчувствовала, печать которого хотела видеть на каждой высказанной им мысли. Изысканный порок, как представлялось Аннетт, красил и возносил человека, которого она любила, но совершенно точно опасалась, как огня, что едва не оказался затушен днем шестнадцатого сентября прошлого года. Даже доступное ему всезнание казалось ей греховным — она не могла найти объяснения этой его перемене, но зерно сомнения, опущенное в ее душу, слишком скоро выбросило первые ростки, и вот девушка уже давала себе отсрочку, ждала чего-то, просто не решившись спуститься вниз и укрыться под опекой сестры. — Мне действительно интересно, мисс Портер. Прошу, расскажите о вас и, пожалуйста, не думайте, что я, спрашивая вас о том, как вы проводили время здесь, в Англии, тщусь найти доказательства пристойности вашего поведения или надеюсь услышать откровение о вашей душевной тоске по мне, что, безусловно, показалось бы очень лестным такому мужчине, каким представляется мне супруг вашей сестры. Я нахожу свою вину в том, что в период нашего расставания вы томились печальными воспоминаниями о прошлом, а не пребывали в беспечном предвкушении грядущего счастья, и потому такого рода рассказ едва ли способен доставить мне удовольствие. — Джозеф, вынужденный идти не в привычной поспешно-нескладной приспособленческой манере, но медленно спускаться по ступеням вниз к сбежавшей едва ли не до середины лестницы мисс Аннетт, сконфуженно усмехнулся, пошатнувшись и врезавшись ладонью в отполированное дерево перил, и тем позволил напряженно вслушивающейся в его слова девушке перевести дыхание. Он предчувствовал, что должен говорить ровно, а рассуждать пространно, чтобы, сколько то представлялось возможным, успокоить юную мисс и позволить ей приступить к рассказу с хоть немного определенными представлениями о предмете речи. Понимал, что ответственность за ее чрезмерное волнение и разъяснение его причин, несомненно, ляжет на него, а потому стремился сделаться в обращении с мисс Портер непринужденным и во всем естественным кавалером, интересующимся скромными обстоятельствами ее жизни так буднично и просто, как только возможно. — Мисс Аннетт, когда-то мы состояли в довольно доверительных отношениях, поэтому я прошу вас впредь держаться со мною так, словно мы вовсе не расставались, словно вот эта самая лестница имеет некоторое, впрочем, должен признать, весьма относительное сходство с той, что из общего зала вела на второй этаж, где располагались комнаты постояльцев. Я довольно долго продолжал снимать там комнату и почти совсем не выезжал в поле, только время от времени делал необходимые распоряжения. Правда, перед отъездом мне пришлось изложить дяде свои намерения много более подробно ввиду дальнейшей невозможности своего личного участия в строительстве… Я нашел правильным оставить бумаги в их первоначальном виде, потому как развязка вышла прескверная, совсем не похожая на то, что каждый из нас имел на сердце, верно? И потому случившееся недоразумение, в самом деле, нуждалось в исправлении, — Джозеф говорил на отвлеченную тему, казалось, впервые за все время не взвешивая каждое произнесенное слово, отчего те принимали совершенно невинный вид, что немало поразило мисс Аннетт, знающую, что скупость не нашла себе места в тесном кругу его пороков, но привыкшую усматривать в произошедшем глубокую личную трагедию, а не какое-то случайное и совсем непримечательное недоразумение, по существу, даже не стоящее столь пристального внимания с ее стороны. — Я постараюсь, — согласно выдохнула Аннетт, как только ей показалось, что она вполне поняла то, что подсказывал отнюдь не смысл слов — на них, девушка знала, вовсе не нужно отвечать, но сам тон его разговора — ее единственная опора в этом странном диалоге, в ходе которого Джозеф не посчитал важным смотреть ей в глаза. Аннетт полагала, что его стремление отстраниться происходит из одного лишь намерения — позволить ей справиться со своим волнением, а не оттого, что под этими словами таился какой-то сокрытый от ее глаз ложный умысел. Мисс Портер не сомневалась: Джозеф мог обмануть, глядя в глаза, и не испытать при том ни малейшего упрека совести, в действительности же он, не переступая своих правил, со всем вниманием прислушивался к тому, что говорил, испытывал свои слова и импровизации, подвергая их высокому цензу правдоподобия, и, если нужно, растворялся в удовлетворенном созерцании своей игры. — Моя сестра, должно быть, уже известила вас о том, что я почти не выезжала за эти полгода; такое обстоятельство почему-то представляется ей вопиющей несообразностью, и потому при случае она со всеми делится своим недоумением на мой счет. Однако вы были правы в своем предположении… Пожалуйста, не думайте, что в том, что я хочу сказать, есть какой-то укор вам, но возвращение в Итон, в семейный круг хотя и не принесло мне облегчения, и не оказало никакого благотворного влияния на мои настроения (они стали причиной многих тревог и сомнений отца), однако оказалось действительно нужным ему. Я постаралась скорее уверить отца в том, что ничего не случилось, а я вернулась единственно потому, что не вынесла разлуки с семьей и домом. — Вы с отцом очень близки, мисс Аннетт? — Верно, — девушка не сдержалась и ответила на это короткое замечание теплой улыбкой. — Маменьки не стало, когда мы с Ингрид были еще совсем девочками. Я помню все очень хорошо, но мне кажется, я тогда не совсем понимала, что происходит, и потому не плакала, а Ингрид понимала. Она все объяснила мне спустя несколько дней, знаете, как это случается между детьми? Должно быть, я утомила ее своими вопросами, — Аннетт на мгновение замолчала, смутившись своей откровенности, которой не сдерживала разговорчивость идущего рядом мужчины. — Между детьми нередко случаются по-настоящему взрослые разговоры, которые не всегда можно услышать, отправившись на какое-нибудь официальное собрание... — Джозеф не дал мисс Аннетт заподозрить едкой иронии своих слов, неприятно коснувшейся тех, что ждали их в гостиной, и позволил ей продолжить тот обстоятельный рассказ о тихих днях в Итоне, что она начала, стремясь предупредить все его вопросы. Аннетт едва принялась рассказывать о проведенных в присутствии отца часах, не только не принесших ей успокоения, но, вопреки его ожиданиям, напротив, принудивших ко лжи и недомолвкам, что нисколько не скрасили тяготивших ее мыслей, а он уже оказался польщен тем, что все это время она жила печалью по нем и даже не помышляла о тех развлечениях, которыми располагала и которые, согласно его собственным — по здравом размышлении напрасно сказанным — словам, любезно готова была предоставить столица. — Поэтому вы не посещаете официальных собраний? — взглянув на Джозефа, вдруг поинтересовалась Аннетт. Он усмехнулся, вынужденный признать правильность этого маленького предположения, отчего мисс Портер вновь испытала по-прежнему согревающую ее нежность по отношению к нему и тепло улыбнулась в ответ, совсем перестав замечать его неровный и прежде слишком смущающий ее шаг. Однако здесь, в Англии, между ними, неспешно идущими по коридору к гостиной, не осталось когда-то вскружившего ей голову и точно позволившего ее ножке заступить за грань приличий простора прерий, и потому мисс Аннетт, не нашедшая ровным счетом никакой возможности всецело предаться тогдашней своей наивной естественности, решилась открыться, нисколько не сомневаясь в том, что за этим последует его привычно удовлетворенно-торжествующая улыбка: — Мне кажется, вам должно быть известно, что ни в один из вечеров, проведенных подле отца, и даже верно предчувствуя его осуждение, я не пожалела о том, что имела честь, — голос ее невольно сошел на шепот, — признаться вам в своих чувствах, которые, к сожалению, не нашли тогда взаимности, — торопливо окончила мисс Аннетт, прежде чем пальцы его легли на ручку двери. — Я высоко ценю ваше постоянство, мисс Портер, — как подумалось Аннетт, излишне сдержанно произнес Джозеф, а после отпер дверь — так, что она, несколько охлажденная и все же очарованная его в какой-то степени даже привычной отнюдь не степенной, но по-юношески заносчивой гордостью, какую с детских лет могла замечать в своей сестре, вовсе не успела опомниться и вошла в комнату робко и несмело, остановившись почти у самой двери. Девушка не успела понять, в какое мгновение случилась эта перемена в нем, но, оказавшись внутри гостиной и услышав, как за спиной ее Джозеф затворил дверь, почувствовала себя так, словно все это он — подневольный егерь приличий — выдумал нарочно, решив заманить ее в ловушку, что захлопнулась и за ним. — Должен признаться, с мисс Портер мы были знакомы несколько дольше, чем мне поначалу хотелось представить это вам. Мое возвращение показалось ей довольно неожиданным, вследствие чего я счел необходимым незамедлительно перед нею объясниться и нашел удобным сделать это вдали от посторонних глаз, после чего показал мисс Портер вашу библиотеку, отец, — этот внешне исчерпывающий ответ нарушил молчание, которым их встретили небезразличные ко всему обитатели гостиной, уже успевшие в самых невинных предположениях обсудить замеченное отсутствие. Мисс Аннетт почувствовала, что Джозеф, единственный человек в этой комнате, кому она в настоящую минуту могла довериться, поравнялся с нею, но не решилась поднять на него глаза — лишь на мгновение совсем перестала дышать, вновь ожидая подсказки. — Быть может, именно поэтому наш разговор так затянулся, — продолжал он, так и не повелев девушке сесть, отчего-то не желая выпустить ее из плена одновременно знакомых и в то же время смотрящих на нее точно со стороны глаз. Джозеф, привыкший предвосхищать все возможные вопросы и весьма поспешно оканчивать такого рода акты, сам находил свое положение довольно отвратительным: торжество его, как и в утро шестнадцатого сентября, оказалось преждевременно и постепенно по мере приближения к дверям гостиной залы омрачалось отвлеченными размышлениями о природе предстоящей ему сцены. Теперь же оно развеялось вовсе, потому как пристальные взгляды присутствующих во многом, если не во всем, были подобным взглядам ружейных дул, что однажды уже заставили спешиться, но не опешить, только в этот раз они были направлены отнюдь не на него одного, но и на совершенно беззащитную мисс Аннетт. Он едва сознавал то, что незримо и неслышно происходило сейчас, желая одного — как можно скорее уладить все формальности. Однако снова вытерпел немой допрос, фактом произведения которого был, казалось, глубоко оскорблен, как мог бы быть оскорблен любой другой джентльмен, неоправданно заподозренный в какой-то низости. Джозеф угадал, узнал, определенно, узнал, не смог не узнать того памятного ему мелочного чувства, которое и тогда, и теперь выразилось в стремлении отца во что бы то ни стало быть отомщенным за этот разгаданный, но слишком хорошо обставленный обман. Взгляд мистера МакКуновала показался ему тем гаже, что в нем Джозеф прочел еще и осуждение, смешанное с презрением к нему самому и тем ходам, которыми он никогда не гнушался, тогда как в глазах матери обнаруживалось нечто похожее на одобрение или надежду на счастливое известие, что в сложившейся ситуации было для него еще губительнее. Лили же смотрела на него с нескрываемым любопытством, и только Чарльз, удовлетворившись ответом, принял его слова как данность. — Продолжайте, мистер МакКуновал, нам всем очень интересно... — произнесла Ингрид, в полной мере разделившая стремление супруга поспособствовать обнаружению каких-то неожиданных подробностей, отчего ошеломленная мисс Аннетт, не позаботившаяся о том, чтобы сделать сестре какой-нибудь знак, прося отложить расспросы, взглянула на нее расширившимися от ужаса глазами. Девушка не могла понять, что именно испугало ее в этом невинном вопросе, однако ни на мгновение не усомнилась в том, что Джозеф почувствует то же и тем будет взбешен, потому как Ингрид не имела никакого действительного интереса, а только дразнила его, играя своими интонациями, как шелковой лентой. Мисс Портер, разумеется, стоило догадаться, что понимания от сестры ждать не стоит, по крайней мере, до тех пор, пока эта незначительная ссора не забудется, как и надеяться на то, что в обществе Грид ей станет легче и она, возможно, почувствует себя смелее, чем наедине с Джозефом. Однако этого не случилось, и ничто не помешало миссис Ренфилд замкнуть на ключ ту ловушку, в которой они оказались, а потому мисс Аннетт вынуждена была остаться подле того, чья настойчивость послужила поводом ко всем этим пренеприятнейшим расспросам, сочтя невозможным оставить его одного в плену сложившихся обстоятельств. — Миссис Ренфилд, я попросил бы вас ограничить свой интерес семейным кругом, — отвечал Джозеф, желая дать понять, что его частная жизнь не нуждается в постороннем вмешательстве, причем собственные интересы он приготовился защищать достаточно ревностно для того, чтобы вызвать у Аннетт вполне объяснимое желание попытаться не дать конфликту возможного развития. Она протянула руку и несмело коснулась его локтя в кроткой просьбе вести себя чуть более сдержанно и не уподоблять дружественное собрание двух семей, которые, вполне возможно, в скором времени окажутся слиты воедино посредством ее согласия, тому обществу, в окружении которого он, нисколько не стесненный присутствием дяди, запрокинув голову, залпом пил свой можжевеловый джин. Ингрид, усмехнувшись, прикрыла изогнувшиеся губы рукой, а Аннетт едва сдержалась, чтобы не броситься мужчине на грудь и не привлечь его горячую голову на свое плечо. Живя в Америке, девушка видела много подобных сентиментальных сцен и имела о них весьма определенное представление, заключающееся в том, что даже в самых низменных и развращенных женщинах, зачастую неопрятных и неухоженных, сквернословящих и пьющих наравне с мужчинами, жил все очищающий и все оправдывающий отсвет жертвенного участия, нередко удерживающего и менее достойных, но распаленных спором джентльменов от драки. Она, забыв о своем тогдашнем страхе перед Джозефом, воображала, как примет его в свои руки, как постепенно он покорится их аккуратным и нежным прикосновениям, смирится перед ее успокаивающими ласками и оставит ссоры с женщиной, отчего-то восставшей против них обоих. Мисс Аннетт хотелось как можно скорее, взяв руку Джозефа в свои, увести его с этой сцены и привычно осторожным шепотом напомнить о том, что «первыми погибают выскочки», чтобы после пересохшие губы его вновь дернулись в болезненной, неустойчивой, но вместе с тем какой-то отчаянной улыбке. Хотелось примириться с сестрой и извиниться перед нею за свое непослушание, тем самым уговорив ее некоторое время просто не замечать того, что она по-прежнему испытывала к этому человеку, а дома, если нужно, со всей строгостью отчитать ее за это возмутительное поведение. Однако, готовясь заплатить за их примирение столь дорогую цену, мисс Аннетт не могла допустить лишь одной мысли — мысли о том, что нет между ними никакой ссоры, что вместо нее под сердцем ее милая Грид вынашивает лишь ревность и единственное, что она может сделать для Джозефа, так это реже попадаться сестре на глаза, а лучше и вовсе отречься от него самого. — Джозеф, Господи, что за дерзости ты говоришь! — выдохнула леди Джейн, почувствовав себя весьма неуютно от этой немой сцены, потому что не каждое женское сердце, ее же в особенности, могло столь долго выносить подобные муки. — В присутствии гостей, близких друзей своего кузена, опомнись, — продолжала она, сводя свой возмущенный тон до шепота и от стыда поднимаясь с кресла, словно стремясь возвыситься над попранными сыном, не проявившим должной аккуратности в выражениях, приличиями. — Он позорит и себя, и свою семью. Прежде вы это поощряли, поэтому теперь он не поймет сделанного замечания, — продолжил мистер МакКуновал, обходя своей репликой недостойного сына. — Я же явственно вижу, что не ошибся, возражая против его отъезда в Штаты, — ему даже не понадобилось повышать голоса, чтобы осадить зарвавшегося молодого человека, чье самодовольное упрямство и распущенность в конце концов сделали из него посмешище на глазах достойнейшего собрания. Лили, сочувственно наблюдающая за тем, какая незавидная участь выпала ее брату, должна была на секунду отвлечься, чтобы принять из рук Чарльза переданную обратно брошь, которую он еще не успел похвалить, потому как прежде она ее не надевала, и теперь возвращал ей, не находя продолжение разговора возможным после всего случившегося. Лили лишь коротко вздохнула и укрыла изящное украшение в своих ладонях, опасаясь снова надевать его и тем самым привлекать к себе ненужное внимание. — Прошу прощения, если оно возможно, — Джозеф выговорил эти несколько слов без малейшего на то желания, но с твердым намерением переменить тему. — Чтение книг мисс Портер, равно как и я, находит очень увлекательным, однако же во взглядах на определенные выдержки из текста мы не сошлись и вступили в весьма увлекательную дискуссию. Есть ли человек женщина? Я полагаю, что физиологически она, безусловно, принадлежит к человеческому виду, но в плане психологическом и духовном излишне зависима от мужчины. Во власти мужчины сделать женщину достойной называться так, и, думаю, вы, мистер Ренфилд, безукоризненно исполнили свой долг, — под видом комплимента, адресованного Генри, Джозеф обращался все же к Ингрид и, казалось, не беспокоился о том, что, озвучивая свою позицию столь прямолинейно, мог преждевременно сойти за домашнего тирана в глазах мисс Аннетт, которая, впрочем, уже была убеждена им в собственной несостоятельности. — Настоящая женщина, да будет вам известно, мистер МакКуновал, сама создает себя. Не имея ни характера, ни мудрости, прошу заметить, не зависящей от степени образованности, невозможно стать такой же прекрасной хранительницей домашнего очага, как ваша благодетельная мать, — слова Ингрид, касающиеся леди Джейн, были лишены лести, однако во всем остальном она с трудом подавляла все возрастающий гнев, который не должен был проступить на ее лице, потому что такой роскоши, как потеря самообладания, она не могла себе позволить. Женщина до глубины души была возмущена подобным суждением и не понимала, как он вообще осмелился предположить, что ее «сотворил» этот Генри! Генри, который в действительности еще глупее, чем ее сестра Аннетт, который без ее наставления так бы и читал всякую чушь! Впрочем, так казалось исключительно ей, в то время как мистер Ренфилд отнюдь не безосновательно считал свою сторону главенствующей и даже не подозревал о том, что супруга может придерживаться иного мнения. — Конечно, если только вашей целью является поддержание именно очага и духа семьи, — продолжил Генри, посчитавший необходимым дополнить высказывание миссис Ренфилд. — Но при всем этом дама должна быть еще, безусловно, хорошо воспитана и красива, дабы составить мужчине достойную пару не только своими словами и поступками. — Генри Ренфилд сначала перевел взгляд на мать семейства, а потом и на жену, которая ответила ему улыбкой, не став разуверять супруга в том, что он вполне заслуженно распоряжается всеми ее статями. — Я думаю, что женщина все же человек и сама по себе… — вмешался Чарльз. — Она содержит в себе прекрасных черт много больше, нежели мужчина, а значит, в некотором роде является созданием более совершенным, и каждая из них по-своему мила и очаровательна… тому даже в этой комнате есть множество примеров. — Молодой человек опасался задеть своим замечанием миссис Джейн или же миссис Ренфилд, на примере которых многие основывали свои суждения, однако он искренне не понимал, почему, например, мисс Лили и мисс Аннетт не заслуживают, по мнению Джозефа, считаться вполне сформировавшимися личностями потому только, что еще не связали своих жизней с мужчинами. Отчасти Чарльз находил избранную здешним обществом тему даже оскорбительной и прежде всего для этих двух мисс, потому как участь остальных дам уже решилась и теперь весьма затруднительно было бы определить, что привнесли в них супруги, а что оставалось самоценно как плод долгой работы над всем тем, что он называл единым словом, а именно женственностью, вследствие того, что мир женщины по-прежнему оставался знаком ему лишь в самых общих чертах и оттого казался истинной тайной мироздания. Однако, как оказалось, в его протекции не нуждалась даже та, которую он защищал и которая воспитывалась в окружении именно тех мнений, что были озвучены до него. — Аннетт, милая, а что ты думаешь? — участливо осведомилась миссис Ренфилд, ложась на локоть и на весу сцепляя пальцы изящных рук. Она, для которой реплика Чарльза не представляла никакого существенного интереса по той причине, что была слишком предсказуема, теперь не могла скрыть самодовольной улыбки: отказаться отвечать мисс Аннетт не могла ввиду того, что, по словам Джозефа, являлась одной из зачинательниц этой дискуссии, а ее смешной и бесхитростный ответ, по мнению Ингрид, непременно дал бы ей повод к новым остротам в адрес того, кого ее младшая сестра пожелала избрать себе в наставники. Но мисс Портер, несмотря на то что имела вполне определенное представление насчет того, какой позиции придерживается не только сам Джозеф, но и все в его семье, по наивности своей решилась отвечать искренне, хотя внутренне и стремилась отступить под его защиту от нападок сестры, отчего в ее ответе звучали слова, свидетельствующие о склонности девушки выразить ему свою поддержку. — Извините, но пока что я должна согласиться со всеми вами, — после подобной робкой и, на первый взгляд, совершенно невинной фразы в комнате воцарилось молчание, так как именно ее слов ждали все как повода к развитию начавшегося спора. — Всегда трудно говорить что-то о том, к чему, возможно, имеешь предвзятое отношение, — мисс Аннетт запнулась, заметив усмешку сестры, но все-таки решилась продолжить, отказавшись, впрочем, от утвердительных интонаций. — Мне кажется, что женщина сама решает, как преподнести себя и как показаться мужчине, и в этом выборе она почти всегда совершенно свободна, но порой нам просто необходимо наставление или совет, данный мужчиной. Дело в том, что в большинстве своем женщины могут быть достаточно непрактичны в плане собственных отношений и чувств, что мне нередко, к своему сожалению, приходится доказывать на своем примере, — начала Аннетт смелее обычного, но после вернулась к привычно тихому звучанию своего голоса, по одному взгляду Джозефа догадавшись, что говорит излишне откровенно и не оказывает ему достаточной поддержки в этой, должно быть, важной дискуссии. Однако внимательный и спокойный взгляд миссис Джейн вселил в нее недостающую долю уверенности в том, что договорить все же стоит, по крайней мере, ради того, чтобы удовлетворить интерес этой благородной женщины, достигшей своего совершенства, несомненно, лишь подле супруга, ведь мисс Аннетт и сама надеялась когда-нибудь произвести на приглашенных Джозефом гостей столь же приятное впечатление своим внешним достоинством и внутренней завершенностью. — Нужно лишь принять мысль о том, что ваш муж не желает вам дурного… — едва слышно окончила она, когда дверь отворилась и в комнату вошла старая горничная, пригласившая всех пройти в столовую, потому как ужин уже был подан. Несмотря на то что появление горничной стало потоком свежего воздуха, которого становилось все меньше в этой душной гостиной, как, впрочем, и тем, располагающих к приятному общению, Аннетт предпочла выйти последней, чтобы немного прийти в себя после произошедшего. Она проводила Джозефа непродолжительным, но опечаленным взглядом человека, искренне сочувствующего тому, что очередная его мистификация оказалась разгадана ее несдержанной сестрой. Его провал действительно был слишком очевиден, и Джозеф это осознавал, а потому ответ мисс Аннетт не оказал на него ровным счетом никакого благотворного влияния, в то время как Ингрид вышла, словно опьяненная этим вновь проснувшимся интересом и теми вопросами, что ей не терпелось задать за ужином. — Вы правы, мисс Аннетт. Я могу называть вас так? — от волнения едва не позабыв о вежливости, шепотом проговорила миссис Джейн. — Вы правы, наши мужья никогда не желают нам дурного, и вам следует выразить вашему отцу благодарность за то, что он вложил в вашу голову эту светлую мысль… — несколько принужденно улыбнувшись, женщина все же не смогла ограничиться лишь этим замечанием, и потому вновь подступилась к тому предмету, что составил сам повод для этого короткого разговора: — Я до сих пор сожалею, что не смогла отказать и допустила его отъезд... — призналась миссис Джейн, на глазах мисс Аннетт отнимая руку от той глубокой раны, что нанесли ей слова супруга, как оказалось, не оставленные без внимания. Однако раны душевные не кровоточат и много реже бывают смертельны, а потому каждой женщине, хоть сколько-нибудь тревожащейся о домашнем благополучии, надлежало забывать о них сразу же после того, как они были нанесены. — Поймите, я все еще не верю, что он мог просто упасть с лошади. — Миссис Джейн, уловившая испуганный взгляд Аннетт, объяснила его несколько иначе, по-своему, и поделилась своим откровением так странно, словно она случайно проговорилась, невольно озвучив мысли, что ни на мгновение не покидали ее при виде сына. — Однако, — женщина горько усмехнулась, — как вы сами можете видеть, мисс Аннетт, я жестоко наказана за то, что поступила в тот день как мать и поддержала намерение сына. — Леди Джейн, слишком неравнодушная и в то же время достаточно тактичная для того, чтобы оставить все расспросы, ограничившись тем объяснением, которое привел Джозеф, со вздохом мягко взяла мисс Аннетт под руку, неспешно направившись с нею вслед за остальными. — Вы не единственная женщина, которая винит в случившемся себя… — прошептала мисс Аннетт, привыкшая на откровение отвечать взаимным откровением, внимательно взглянув на свою спутницу, страданием которой оказалась так сильно тронута. Подметив в лице ее неподдельную тревогу, девушка невольно вспомнила тот день до мельчайших подробностей, до взгляда издыхающего коня, до каждой липкой и бесчеловечной насмешки. Но воспоминания ее вскоре смешались с трепетным восхищением, которое Аннетт испытывала перед этой бесконечно любящей и, как она надеялась, понимающей женщиной, которому уступала, продолжая говорить, вопреки своим опасениям, связанным с тем, что миссис Джейн, узнав правду, тут же отвернется от нее. — Ваш сын представлял меня на этих гонках… поэтому нам пришлось поговорить наедине. — Вам известно, как именно все случилось? Пообещайте, что расскажете мне, как только представится случай… — Миссис Джейн понимала, что сейчас не самое подходящее время для того, чтобы расспрашивать девушку о том, что ее собственный сын пожелал по каким-то своим соображениям утаить от нее. Но признания мисс Портер уже было довольно, по крайней мере, для того, чтобы нелепая случайность в ее глазах оказалась оправдана благородством сына, а сегодняшнее происшествие, вызвавшее у всех в гостиной много подозрений, приняло вид простого разговора, произошедшего между давно знакомыми и к тому же не видевшимися столь долго людьми, а потому непредосудительного. — Я обещаю, — заверила Аннетт и так слишком взволнованную этим упреком женщину, часть вины которой она счастлива была принять на себя, кроме того, в настоящую минуту девушка и правда не готова была решиться на столь пространный рассказ, а изложить всего в нескольких словах за время пути до дверей столовой она никак не могла. Мисс Портер хотела взять ее за руки и в самых доверительных тонах поведать о том, как приятный аромат луговых трав сменил гадкую гамму запахов маленького городка, когда невысокие здания стали совсем редки и перестали скрывать за своими стенами прекрасные пейзажи. Она надеялась подобрать слова, чтобы описать раскинувшееся перед их взорами обширное поле, где-то далеко-далеко на линии горизонта сливающееся с предрассветным небом, и рассказать о том, как ей в ту минуту не верилось в то, что когда-то на тех огромных территориях жили индейские племена, после изгнания которых правительством было решено провести гонки за землю, чтобы вновь заселить освободившиеся пространства, но на этот раз людьми, в чьих руках имелись еще не вложенные ни во что средства, то есть частными предпринимателями, капиталистами и мелкими собственниками. Аннетт казалось, что, не узнав о ее восторге, которого однажды не смог унять даже сосредоточенный и равнодушный ко всему вид Джозефа, миссис Джейн не сможет с должной степенью понимания выслушать всю историю, которая для нее самой из ответственного предприятия под чудесным газетным названием «освоение Запада» превратилась в страшную личную драму. Аннетт, поддержанная рукой миссис Джейн, впервые за долгое время поняла, как сильно повзрослела с тех пор, когда, впиваясь глазами в даль горизонта, думала о том, что скажут Молли, Грейс и Роуз, ведь теперь такого рода глупость ни за что не пришла бы ей в голову. И если бы ей представилась возможность пережить все это заново и не в своем воображении, а наяву, девушка не старалась бы с детским восхищением рассмотреть образовавшийся неподалеку палаточный городок или различить силуэты людей, то и дело появляющихся у повозок, но, напротив, сделалась так же серьезна, как и Джозеф, на которого она поминутно тайком оглядывалась. Она слышала, что там никто не спал, слышала ржание лошадей и звон домашней утвари, когда, возможно, не успевшая проснуться хозяйка случайно роняла что-то, плач детей и песни перепивших мужчин. Раздающиеся же редкие звуки выстрелов сообщали о том, что кому-то не удалось пробраться через границу незамеченным. Границей служила цепь невысоких деревянных башен, что стояли на значительном расстоянии друг от друга, установленные здесь в качестве наблюдательных пунктов, где дежурили военные, страшась которых, Джозеф все сильнее отклонялся в сторону от оживленного палаточного поселения, справедливо предположив, что все внимание наблюдателей будет приковано именно к большому скоплению народа, в то время как остальные блюстители порядка будут дремать на своих постах. Мисс Аннетт, скрывавшей свою тайну ото всех, вдруг нестерпимо захотелось поведать миссис Джейн о том, что в то утро она, думая, что кто-то непременно нарушит правила, сорвется с лошади, будет застрелен конкурентом или задавлен перевернувшейся повозкой, не имела сомнений только лишь в ее сыне, всем сердцем чувствуя, что Джозеф не был алчным и, в отличие от многих, не жаждал наживы, но участвовал в гонках точно не ради достижения этих низменных целей, или же поспешить в столовую и там как-нибудь украдкой поблагодарить его самого за то, что однажды позволил ей стать частью в высшей степени знаменательного события и загореться, наконец, идеей этого приключения, ставшего неотъемлемой частью как ее, так и его жизни. — Вы поступили правильно, что не отказались от помощи, — после непродолжительного молчания заключила миссис Джейн, видевшая фотографии в газетных статьях — до самого возвращения сына она не пропустила ни одной, — но не могущая вполне представить ужаса произошедшего, а потому посчитавшая, что у девушки ее нрава просто не осталось иного выбора. — Думаю, мы сможем поговорить после ужина, когда мужчины оставят нас в покое и примутся за свои обыкновенные развлечения… Я, к сожалению, не знаю, что нравится мистеру Ренфилду, но в нашей семье все имеют пристрастие к картам. — Женщина коротко улыбнулась, попытавшись развеять мрачные мысли мисс Аннетт, на которые навела ее своей просьбой, а затем осторожно выпустила ее руку, вынужденно расставаясь с девушкой у самых дверей. — Боюсь, я не очень хорошая рассказчица, — точно оправдываясь или извиняясь за свое незнание того, как подступиться к интересующему миссис Джейн предмету, произнесла мисс Портер. Однако женщина лишь коснулась на прощание кисти ее руки, отчего Аннетт также невольно улыбнулась, после чего вошла вслед за нею в столовую, где их уже ждали: мистер МакКуновал сидел во главе стола, по всей видимости, ожидая свою замешкавшуюся супругу. Аннетт же следовало расположиться ниже мистера Ренфилда, которому теперь ничто не мешало докучать своими разговорами непосредственно отцу семейства, и своей замужней сестры, напротив которой сидел Джозеф. Мисс Портер, вдохновленная предстоящим разговором с его матерью, преисполненная едва понятным ей самой чувством восторженной признательности и любви, попыталась мило улыбнуться ему, но вместо взаимности ясно увидела, что, вопреки сделанному Джозефом признанию, большее предпочтение он отдавал ужимкам замужней женщины, чем всем ее неуверенным пробам убедить себя в правдивости его слов, потому как ответная улыбка была предназначена не ей, а Ингрид. Миссис Ренфилд пригубила немного вина, а взгляд ее проскользнул по скатерти, задержавшись на накрахмаленных манжетах, и, пользуясь откровенным попустительством Генри, остановился на шейном платке Джозефа, которому эти короткие, не лишенные подтекста взгляды льстили безмерно, когда же они случайным образом пересекались, мужчина позволял себе насмешливо-покровительственную улыбку. Аннетт, пребывая в совершенном недоумении, отвернулась, не зная, есть ли в этой бессловесной пантомиме хоть что-то, помимо фальши, или он всего лишь лжет, как всегда правдоподобно, что ей и не отличить? Ведь верно, лжет… Наивная и нелогичная, всеми забытая у края доски отчаянно живая пешка, которую рука избирательного игрока, едва коснувшись, одарила обманчивым теплом, оставив изящную пленницу черно-белого поля в тягостной истоме ждать следующего хода. Мисс Аннетт старалась найти какое-то вразумительное объяснение всему происходящему, потому что, как ей казалось, Джозеф не мог за какие-то несколько минут переменить своего отношения к Ингрид. Девушка мельком взглянула на сестру, поведение которой уж точно не понравилось бы отцу, будь он здесь, и вновь опустила глаза — она не хотела такого примирения между ними и все же силилась оправдать Джозефа, который, потакая выходкам миссис Ренфилд, лишь отводил от нее губительное внимание сестры, давая, как она и просила, время подумать. Во всяком случае мисс Аннетт ясно чувствовала одно: прежнего желания открыться его матери она уже не имела. — Миссис Ренфилд, я полагаю, что возвращаться домой в такую погоду было бы слишком рискованно. Мне бы не хотелось в скором времени получить известие о вашей болезни или о болезни вашей сестры, — проговорил Джозеф, и официальность его тона возвысила эту реплику над всеми теми, которыми гости имели обыкновение обмениваться за столом и которых, занятая своими мыслями, не слушала мисс Аннетт, тогда как эти слова заставили ее вздрогнуть и перевести взгляд на также не участвующих в общей беседе Чарльза и Лили, разделенных строгим силуэтом гувернантки, присматривающей за юной мисс. Она искала в их лицах отражение своей тревоги, но встретила лишь нечто похожее на недоумение или растерянность. Джозеф же осторожно подводил начатую партию к завершению, однако и тут не смог отказать себе в удовольствии обратиться напрямую к Ингрид, минуя Генри, который так самонадеянно хвастал той, что никогда ему не принадлежала. Миссис Джейн, взглянув на мужа, заключила, что тот ничего не имеет против, а потому, стремясь посодействовать намерению сына, предложила гостям остаться, ободрив Чарльза, настроениям которого, казалось, вторила Лили, ласковой, почти материнской улыбкой. Мистер Ренфилд поспешил ответить согласием и был поддержан супругой, настроения которой отчего-то воспринимались всеми как простая веселость и только одной Аннетт представлялись заслуживающими порицания по той причине, что девушка считала свою сестру счастливой, ни в чем не нуждающейся и лишь из-за какой-то случайной обиды на нее, Нетту, мешающей ее счастью. — Мне тоже кажется, что в такой ситуации пренебречь вашим гостеприимством было бы как минимум неразумно, — Ингрид произнесла эти слова, сложив руки под подбородком в знак некоего мимолетного флирта и проигнорировав немой протест сестры, должно быть, заготовившей для нее множество нравоучительных фраз, которые теперь, когда их с Джозефом поведение уже не было загадкой для внимательного зрителя, увы, утратили всякий смысл. Возможно, она была несколько неосторожна, но то была не глупость, а прихоть, желание в полной мере насладиться плюсами этих двух игр: своей и его, а потому Ингрид, питая к Джозефу порочный и отчасти нездоровый для замужней дамы интерес, ожидала продолжения и, разумеется, случая. Однако пока что своими словами она лишь давала понять, что готова принять принесенные Джозефом извинения, за которые согласна счесть сделанное им предложение, вовсе не означающее того, что он соглашался со всеми поставленными ею условиями. По окончании трапезы миссис Ренфилд доверила свою младшую сестру миссис Джейн и мисс Лили, намеревающимся возвратиться в просторную гостиную комнату, в которую направлялись и мужчины, по инициативе Генри отказавшиеся от карт и выпивки, а потому решившие проводить свой досуг в компании дам за музицированием или просто приятным разговором, чем очень разочаровали женщину, и так утомленную этим однообразием. Однако Ингрид, довольно скоро удостоверившись в том, что мистер Ренфилд пока совсем не нуждается в ней, остановила свой выразительный и острый, цепкий, как птичьи когти, взгляд на Джозефе, к которому и присоединилась, заметив, что он точно также только ищет повода, чтобы избегнуть скучной беседы, в которую ее супруг сумел вовлечь даже его отца, степенного старца, с высоты своих лет делающего какие-то наставления молодым людям, видя, что те не стремятся пропустить их все до единого мимо ушей. — Признайте, Америка влечет мужчин чем угодно, но только не женщинами — говорят, там едва ли возможно встретить ухоженную и хоть сколько-нибудь образованную женщину, тогда как земли и леса… — произнесла Ингрид, ничуть не скрывая своей дурной привычки всякий разговор начинать с того, чтобы принудить собеседника или к согласию с высказанным ею суждением, или к ответу на какой-нибудь бестактный вопрос. Многим она оттого только и представлялась очаровательной женщиной, что в этом ее пристрастии видели редкую для дамы смелость и отчасти даже остроумную дерзость. — Миссис Ренфилд, вы не находите… — Джозеф из опасения быть услышанным постарался пресечь заведенный своею спутницей разговор, по крайней мере, до тех пор, пока женская половина их общества не скроется за двустворчатыми дверями гостиной. Однако Ингрид, усматривающая в пикантности выбранной темы ее исключительную ценность, не позволила ему продолжить и лишь из вежливости, уступая его настоянию, перешла на шепот: — В наших кругах Америку называют страной среднего класса, которую наводняют люди, не имеющие ничего, кроме денег, а потому тяготеющие к таким развлечениям, как… — миссис Ренфилд сделала небольшую паузу, словно задумавшись, а после, взяв молодого человека под руку, принялась с кокетливо-перечислительной интонацией называть те деликатные предметы, о которых и вовсе не следовало говорить с мужчиной, — к примеру, цирк, ярмарки, парки аттракционов, кулачные бои или канкан, а при посещении злачных мест, предаваясь грехам, не гнушаются даже темнокожими женщинами. — Миссис Ренфилд, скажите, это и есть истинный повод к собраниям вашего благотворительного фонда? Ваш супруг, верно, полагает, что предмет ваших интересов — помощь нуждающимся семьям, вдовам и сиротам, улучшение условий труда на фабриках или материальная поддержка работных домов, в которые, как известно, попадают дети из самых слабых слоев населения. Возможно, мистер Ренфилд думает, что вы в свободное время проводите благотворительные концерты или ищете спонсоров, готовых вложить средства в ремонт классов в пансионах для девочек? В таком случае, он жестоко обманут, потому что все мысли его супруги и ее окружения заняты исключительно сплетнями и слухами, которым вы теперь хотите найти у меня подтверждение или же опровержение, так, миссис Ренфилд? — из желания уязвить совесть женщины, которой он уже имел честь уступить победу в одной из партий, Джозеф прибегнул к своей осведомленности относительно ее так называемых «благородных» увлечений, которые Ингрид, по словам Генри Ренфилда, делила с другими представительницами аристократического общества. Однако он понял, что зарвался, сведя со своих слов последний оттенок игры или флирта, и оттого вдруг остановился, невольно затронув одну из тех тем, о которых в светских беседах предпочитали умалчивать из нежелания омрачать приятность вечера и к которой он сам, имея средства, навряд ли проявлял должный интерес. — Как мило, что вам уже известно… — не испытав ни малейшего смущения, прошептала Ингрид, извиняя мужчине эту оплошность, а после, воспользовавшись этим случайным промедлением, взглянула ему в глаза и, сдержанно улыбнувшись какой-то своей мысли, спросила: — И все-таки, ответьте, на ваш взгляд… — Все хорошенькие мисс, с которыми мне довелось иметь знакомство на континенте, находились под бдительным присмотром мужей или отцов и все до единой были англичанки, такой ответ вы хотели услышать? — Джозеф внимательно следил за переменами в ее лице, как следят за готовящейся ужалить змеей, Ингрид же время от времени из-за его плеча взглядывала на дверь гостиной. И вместе они еще силились справиться со все возрастающим напряжением, порожденным как пагубным для обоих промедлением, так и взаимной неготовностью уступить. Миссис Ренфилд понимала под собой все то лучшее, чем располагала Британия, а потому ждала вместе с признанием достоинств англичанок признания своих достоинств, но вместо этого получила комплимент, подходящий скорее ее сестре, нежели ей самой, и весьма тонкое замечание, коснувшееся невнимания ее мужа, которое Ингрид просто не могла оставить без внимания. — Аннетт уезжала одна, — зло прошипела она, сильнее впившись ногтями в его руку. — Вы получили землю бесчестным путем, ведь не думаете же вы, что я не знаю причин, по которым она решилась поехать в Штаты? — голос ее дрожал, а губы кривились от негодования, когда миссис Ингрид Ренфилд впервые за время всего разговора решилась нанести открытый удар. Однако, бросив короткий взгляд в сторону двери, женщина обнаружила свой страх, Джозеф же, сдержавшись, заговорил тише: — Мисс Портер получит свой процент, когда земля начнет приносить доход. — Или получит все, если ответит вам согласием, — с язвительной усмешкой на губах выплюнула Ингрид, едва не рассмеявшись ему в лицо, снедаемая ревностью и презрением к той, о ком говорила с такой уверенностью, словно в своих суждениях могла основываться не только лишь на домыслах, но и на словах и признаниях самой Аннетт. В конечном итоге она, отравленная собственным ядом, повергла себя в то близкое к настоящей истерике состояние, в котором женщины имеют обыкновение совершенно лишаться приятных черт и начинают делать сцены своим мужьям или любовникам. Однако Джозеф, к своему счастью, не приходился Ингрид ни тем, ни другим, а потому миссис Ренфилд, сохраняя остатки самообладания, поминутно взглядывала то на него самого, то на дверь и пустоту коридора, а то и вовсе надолго закрывала глаза в попытке успокоиться. — Я не делал вашей сестре никакого предложения, — спокойно и ровно произнес Джозеф, отдавая дань разумной потребности в некоторых предосторожностях, и потому только шел на эту уступку, что не видел иной возможности сделать поведение этой женщины хоть на йоту менее непредсказуемым, подчинить своей власти ее мятущийся от гнева взгляд и ее саму. Ингрид действительно подчинилась, но, всем существом своим уверенная в том, что он лжет, осталась сильна и горда в своей страсти, мстительно и жадно впившись в желанные губы, поначалу плотно сомкнутые, но после точно ослабшие… — Джозеф, мы же с вами понимаем, что в действительности все было совсем не так, как вы и моя сестра имели честь сказать… — на мгновение получив преимущество, сознавая, что может допустить или не допустить его до себя, требовательно, с едва слышным придыханием шептала Ингрид, склоняя голову к его плечу и вслушиваясь в отяжелевшее дыхание. Она чувствовала, что слишком ограничена во времени, что их задержка, возвратись они в гостиную в эту самую минуту, и так покажется всем непозволительно долгой, однако исполненный тягостным томлением взгляд ее оказался разгадан им совершенно верно. Джозеф впервые оглянулся на давно закрывшуюся дверь, из-за которой опять слышалась музыка и звуки мужских голосов, и, оставив свою осторожность, направился в сторону многочисленных комнат, что большую часть дня пустовали и никому, в сущности, не принадлежали. — Миссис Ренфилд, одному мне известно, как все было на самом деле, вы же можете только догадываться, и уже в моей власти подтвердить ваши догадки или опровергнуть их. Будьте уверены, я не намерен делать ни того, ни другого, потому как, на мой взгляд, вам вполне достаточно тех сведений, которыми вы уже располагаете: я говорил вам, что нас с вашей сестрой связывают лишь несколько формальных договоренностей, — поспешно отрезал Джозеф, охлажденный не разгаданной вовремя женской уловкой, насмешка над которой в его интонациях сливалась со скрытым упреком в сторону миссис Ренфилд, излишне заинтересованной деталями чужой жизни. — Но мои догадки вы же и подтверждаете, хотя и не хотите этого признавать: вы так хорошо осведомлены о ее делах, — смелея, Ингрид, угадавшая его мысли, с напускной и во много раз преувеличенной покорностью следовала за ним, дразня своим видимым послушанием, предчувствуя, что если Аннетт и могла чем-то понравиться такому человеку, то, несомненно, манерой поведения и совершенным отсутствием воли. — Она не та, ради расположения которой вам когда-либо придется разбиться в щепы, и вам это известно... — миссис Ренфилд на выдохе оставила свои нападки, в последний раз лишившись своей неверной опоры, которой при столь поспешной ходьбе служил ей сгиб его локтя. Едва ли не в дверях ее ладонь скользнула выше и мягко легла на плечо склонившегося к ней молодого и красивого мужчины, которому она позволяла непрестанно целовать свое лицо и шею, шепот которого, жаркий и немного сбивчивый, но в то же время какой-то упоенно-неспешный или даже ленивый, заставлял ее оставить мысли о том, что она замужем и «этого нельзя». Впрочем, Ингрид и сама понимала, что идет против всех существующих приличий и норм, не позволяющих сделать неверность, но отступиться сейчас значило признать, что она находится в полной власти супруга, недостойного тех прав, которые имел на нее; значило признать себя вещью, а не женщиной, что может позволить себе удовлетворить любую прихоть, любое желание или даже потребность. Однако, вопреки тому, что с некоторых пор Генри ее почти совершенно не устраивал, между ними было нечто, позволяющее сказать, что она ни при каких условиях не хотела бы утратить своего права на обладание Ренфилдом: связывающий их корыстный интерес все теснее сплетался с привязанностью, привычкой, которой Грид успела обзавестись, ведя в высшей степени комфортное и независимое существование в доме, принадлежащем ее мужу. Миссис Ренфилд, полуприкрыв глаза, торопливо высвободила пуговицы своего строгого жакета из петель, в это же мгновение ощутив, как под его полы зашли руки Джозефа и опустились на ее талию, позволяя вкусить доступное наслаждение, смешанное со сладкой горечью поражения. Она едва заметно ответила на дерзкую, порожденную захватившим мужчину азартом улыбку, а после завела руки за спину с тем, чтобы снять верхнюю юбку, но, обманувшись случайным сплетением рук, повернулась к Джозефу спиной, полагая, что он поможет ей справиться с несколькими маленькими пуговичками у пояса, и оказалась заключена в объятья. Ингрид с, казалось, несвойственной ей нежностью ласково огладила его кисти и расстегнула запонки на манжетах, затем плотнее затворила двери и, опершись ладонями о их створки, слегка прогнулась в спине, так, что плечи ее едва не коснулись тыльных сторон ладоней, а в следующее мгновение она, словно вакханка, уже отвечала на его поцелуй через плечо, желая только скорее справиться со своим наваждением и ощутить долгожданную близость. Джозеф, не прерывая поцелуя, привлек к своей груди ту, что некогда могла считаться его соперницей, теперь же, казалось, вовсе не была опасна, и миссис Ренфилд, стянув с плеч стесняющий ее жакет, поспешно обвила его шею руками, вновь и вновь то отражая поцелуи, то, напротив, поддаваясь им. Она, почти привыкнув в его руках проваливаться в пустоту и в тот же миг опять находить опору, сочла его хромоту шедшей ему и в какой-то степени даже возбуждающей оттого только, что она придавала их ласкам некоторую неровность или, лучше сказать, резкость. — Аннетт вернулась такая расстроенная, а я все это время… не знала, что и думать… — в агонии наслаждения отрывисто шептала между поцелуями миссис Ренфилд. И лицо ее вдруг приобрело наигранное и фальшивое, сочувственно-наивное выражение, которое Ингрид с удовольствием повторила за своей сестрой, иронизируя над нею, когда, впервые взглянув на своего любовника сверху вниз, со всей своей природной легкостью и грацией опустилась на диван подле Джозефа, муча, почти истязая себя ожиданием. Женщина, не желая спустить этого имени с языка, упивалась тем, что он, постоянно называя ее «миссис Ренфилд», принужден был сцеловывать свою ложь с ее остро очерченных губ, вбирая по крупицам тот яд неверия, который отравлял ее саму, сводя с ума тлеющим внутри огнем ревности и страсти. — Мне жаль Аннетт и эти ее глупости: бедняжка к вам неравнодушна, хотя вы и без того знаете, ведь так?.. — покровительственно протянув мужчине изящно изогнутую, точно под тяжестью украшений вавилонской царицы, руку, спрашивала Ингрид, настаивая на покорности и новых доказательствах преданности и верности, сознательности этого шага. Но, чувствуя, как осторожно, словно спрашивая позволения, Джозеф взял ее руку и поднес к своим губам, долгим поцелуем выгравировав ее позор, ее разрушение на костяшках пальцев, женщина, расслабив спину и плечи, втянула острые шипы. — Я одержим вами… — тяжело шептал он, не поднимая головы и закрывая глаза на все ее исступленные попытки хоть как-то уязвить его, моля лишь скорее окончить пытку, и Ингрид, готовая ужалить в самую сердцевину, растворившись в невинном или же порочно-страстном образе, актриса множества ролей, не понимающая, что заблудилась в стенах чужого театра, словно в смущении, отвела глаза, в то время как сама, не испытывая никакого стеснения, хотела быть единственно ласкова и нежна от одного только вожделевшего ее взгляда, в котором не замечала ни холодного презрения, ни живого омерзения. — Вы вполне способны сделать человеку… больно, — окончив свою реплику последним запретом, Ингрид взглянула Джозефу в глаза и отняла руку, желая ненадолго оставить мысли о правилах приличия и предстать перед ним такой же несносной и непокорной, какой показала себя на прошлом вечере. Миссис Ренфилд, задержав свою руку, застывшую в этом выразительном жесте у его лица, глядела пристально, оценивающе и старалась дать понять, что нисколько не задета тем, что он снова и снова позволял себе напоминать о том, кому она составила исключительно выгодную партию. Ингрид знала: Генри, вполне возможно, примет эту безобидную шалость за оскорбление, и все же полагала, что он достаточно умен для того, чтобы идти на дуэль из-за женщины, хотя и слишком глуп, чтобы не сделать из этого скандала, а потому решала и не могла решить, чего Джозеф заслуживает больше — подобной неосторожности с ее стороны или же пощечины за то, что отказывается признавать ее очевидное превосходство и смотрит дерзко, угадывая таящуюся внутри слабость. Однако вскоре ее рука смягчилась, точно извиняясь за этот небольшой, но ответный укол булавкой, которую она со снисходительным милосердием извлекла из белого шелка материи, прежде чем, освободив от нее шею, подарить утешение. Ингрид, поразительная и омерзительная женщина, равно достойная презрения и уважения, подавшаяся вперед и вновь разделившая с Джозефом терпкий привкус выпитого вина, настойчиво требующая ответа, ограничившись маленькой подсказкой, аккуратно направила его руки, свои же завела ему за голову, поглаживая кудри и жадно путаясь в них, целуя так, как можно было целовать любовника, но не благочестивого супруга, несуществующими достоинствами которого она, признаться, устала публично восторгаться. Миссис Ренфилд, стараясь унять все возрастающее, еще час назад казавшееся невозможным желание, сделалась послушна, податлива и все же нетерпелива. Грид не умела быть терпелива, ощущая, как наливается стянутая корсетом грудь, когда его пальцы ложились поверх корсажа и заталкивали под него тонкую ткань блузы. Унять естество — немыслимо, а значит, нужно, до дрожи нужно самой вздернуть так и не расстегнутые юбки, сев на колени, спешно перебрать пуговицу за пуговицей, высвободив их из прорезей жилета, и, оперевшись о плечо, до рези оттянуть ворот, позволив целовать шею. — Вами одной, — запрокинув голову назад, насмешливо и нагло произнес Джозеф, встретившись наконец со взглядом Ингрид: она почти сердилась, отталкивая его руки, что, казалось, мешали ей справиться с рубашкой. Джозеф еще какое-то время следил за ее пальцами, пока наконец одним движением не освободился от жилета и подтяжек и не притянул к себе не терпящую ни малейшего неповиновения Ингрид, добившись от нее неровного смешка оттого, что их игра, становясь все более грубой, превращалась в борьбу. — Вам нисколько не жаль. Родственные чувства в вас умерли, — с усилием выговаривал Джозеф, с трудом справляясь с женщиной, что лишь на мгновение, точно возмущенная или пораженная его словами, затихла, на самом же деле замерла, насторожившись. Он не хотел выпускать миссис Ренфилд из рук, зная, что в такие минуты всякая обида мимолетна, и потому, перехватывая запястья, стремился властной лаской смирить ее гордыню, низвергнуть ее и завладеть ею, смягчив бессмысленной нежностью прошептанных слов, сущими глупостями, что порой тоже оказывались вполне уместны. Однако Ингрид, уверенная в том, что ей совершенно точно не послышались ни шаги в коридоре, ни деловитая, поставленная речь супруга, с силой толкнула Джозефа в грудь, заставив его откинуться на спинку дивана, после чего подарила хлесткой и звучной пощечиной, которая вместе с проблеском медной ручки и скрипом приоткрывающейся двери нарушила тесную тишину комнаты и ознаменовала приход мистера Ренфилда.

***

Мисс Аннетт прошла в гостиную вместе со всеми, однако совсем не сразу поняла, что оказалась оставлена как Джозефом, так и сестрой, и, оглянувшись и не найдя их взглядом, в одночасье сделалась совершенно растерянной. Девушка ощутила себя точно в насмешку оставленной в этой комнате в кругу людей, общество которых она счастлива была бы предпочесть совершенному одиночеству. Аннетт задыхалась и едва заставила себя опуститься на край стоящего подле камина дивана, напротив которого стояли еще несколько пустующих кресел. Она часто и мелко дышала, жадно вслушиваясь в пустые и беспечные разговоры, которые то вспыхивали, то угасали между присутствующими в зале мужчинами, что, по всей видимости, привыкли проводить вечера в неизменном и чинном спокойствии, но мысль ее все время возвращалась к той нелепой сцене, невольной свидетельницей которой стала за ужином: она помнила все до мельчайших подробностей и все-таки отказывалась поверить в то, что Джозеф действительно мог опуститься до такой низости, а Ингрид, если не всем, то очень многим обязанная своему супругу, — решиться сделать мистеру Ренфилду неверность. Аннетт не понимала, чем заслужила новые тревоги и сомнения, которых — Джозеф знал — она не умела ни отринуть, ни преодолеть; не понимала, почему он все никак не соглашался окончить своих страшных мучений, когда она так доверительно и искренне призналась ему во всем том, что помешало ей ответить согласием на сделанное им предложение. Мисс Аннетт, всеми покинутая в своих поминутно приумножающихся тревогах, в молчании наблюдала за прохаживающимся по помещению мистером Ренфилдом, который большую часть времени проводил в компании Чарльза, и не могла избавиться от щемящего чувства жалости, которое невольно испытывала к нему. Молодой человек слушал своего друга, по обыкновению своему, внимательно и с участием и, несмотря на то что за весь вечер они почти не говорили, иногда переводил на Аннетт молчаливый взгляд, словно спрашивая, не нужно ли ему найти какой-нибудь предлог, чтобы покинуть общество Генри и скрасить ее вынужденное одиночество. Аннетт всякий раз отказывалась от подобных предложений, уводя печальный взгляд в сторону и тем стараясь дать понять, что ждет вовсе не его. Чарльз же чувствовал, что ее отношение к нему несколько переменилось, но скорее все же из скромности не позволял себе настаивать. Боясь признаться себе в том, что уже не помнит звучания своего внутреннего голоса, который некогда был искусно подменен его циничными суждениями, страшась лишь одного — расстаться со своими, возможно, наивными, но еще живыми надеждами, силясь не поддаться страхам или, вернее, пугающей ее действительности, Аннетт отчаянно искала хоть чьего-то общества, которое и составила ей миссис Джейн после того, как попросила дочь сыграть для гостей и о чем-то переговорила с мужем. — Мисс Аннетт, мне кажется, что ваши тревоги совершенно напрасны, — деля вполне понятные ей переживания, успокаивающим тоном произнесла миссис Джейн. — Миссис Ренфилд, взволнованная вашей отлучкой, вполне могла потребовать от моего сына каких-то объяснений, не удовлетворившись тем, что он сказал при всех. Не думаю, что может случиться что-то плохое, кроме того, я уверена, что они скоро вернутся… Поверьте мне, Джозеф сумеет найти подходящие слова, и, мисс Аннетт, прошу, постарайтесь понять свою сестру, простите ей ее сомнения в вашей искренности и ее подозрения: она ответственна за вас перед вашим отцом. — Женщина мягко накрыла ладонью ее лежащие на коленях руки, и Аннетт доверчиво подняла на нее свои глаза. — Вы правда так думаете? — почти неслышно спросила Аннетт, невольно веря опыту женщины, на которой, как и на ее сестре, лежала ответственность за мисс Лили, опекаемой, как она могла заметить, чрезмерно: от строгого вида ее воспитательницы всем, не исключая Чарльза, казалось, делалось не по себе. — Безусловно, мисс Аннетт, в этом нет ничего предосудительного, — заверила ее миссис Джейн, во многом полагающаяся на замужнее положение миссис Ренфилд и сознательность своего сына. — Джозеф никогда не пропускает игры мисс Лили, — со сдержанной гордостью любящей матери отметила она, нечаянно напомнив девушке о данном ею обещании. — Я, наверное, должна ответить вам… пока мы ждем, как именно все случилось… — неуверенно начала Аннетт, не чувствующая ровным счетом никакой готовности приступать к рассказу о том, что касалось непосредственно Джозефа и ее чувств к нему, но в то же время не видящая никакой другой возможности утвердиться в своих иллюзиях на его счет. — Мне никогда прежде не доводилось, это совсем не так просто… — оправдываясь, проговорила Аннетт, однако миссис Джейн, в точности как ее сын, терпеливо ждала, когда она справиться со своим волнением, и ничем не выражала своего нетерпения. — Нам пришлось отправиться в поле еще в предрассветный час, — почти испуганно выговорила Аннетт, внимательно всматриваясь в лицо женщины, которая, по всей видимости, не спешила делать преждевременных выводов, и тут же постаралась вспомнить, как сам Джозеф говорил ей о том, что случится шестнадцатого сентября: он точно рассказывал о недавно прочтенной книге, впечатлениями от которой все еще был захвачен. Аннетт постаралась продолжить так, словно все произошедшее с нею на самом деле являлось ничем иным, как просто выдуманной кем-то историей, а сама она лишь пересказывала никак не зависящие от нее события: — Когда в аукционе принимает участие такое множество человек, всегда найдутся те, кто попытается обойти закон, — уверенно повторила она некогда приведенный им довод. — Джозеф посчитал, что мы не можем рисковать напрасно, поэтому нам пришлось выехать ночью. Он хотел выиграть хороший участок земли, не истоптанной лошадьми, выжить и при том не нарушить существующих правил, поэтому должен был успеть возвратиться за флагом и к полудню безоружным прибыть к линии старта, а мне следовало ждать там… и в том случае, если что-то пойдет не так, предпринять какие-то меры, у меня оставалось средство защиты и сертификат, флаг принадлежал мне, и я могла отстоять свои права на владение землей… — Мисс Аннетт прерывисто вздохнула и вновь, коротко взглянув на миссис Джейн, опустила глаза, заметив, что женщина во всем узнает сына, однако ничего из того, о чем она говорит, не может принять с равнодушным спокойствием и каждое ее слово старается просто пережить, стерпеть, покорно опустив веки. — Джозеф предполагал, что в него станут стрелять, — сглотнув, выговорила Аннетт, — но он надеялся успеть привезти флаг, иначе нас могли принять за ранников… и преследовать по закону. Мы проехали охранные посты, когда еще не рассвело, — осторожно произнесла Аннетт, после чего умолкла, помня, что тогда она даже не заметила того, как сильно они ушли в сторону от оживленного палаточного поселения, окунувшись в предрассветную тишину утра, в которой, казалось, растворился тот складный ритм, что обыкновенно отбивают по земле лошадиные копыта, потому как Джозеф из осторожности пустил своего коня почти шагом. — Другие поступили точно так же, — прошептала девушка, вскользь упомянув о всаднике, проскакавшем мимо них на расстоянии порядка сотни метров и напугавшем ее приближающимся перебоем копыт в ту самую минуту, когда молчание со стороны Джозефа и так сделалось каким-то напряженным, а ее сердце от страха стало биться тише и ровнее. Он продолжал молчать до тех пор, пока они не отъехали от границы, образованной целым рядом смотровых вышек, на которые Аннетт, прижавшись к его плечу и поправив шаль, опасливо взглядывала, на такое расстояние, что ружейные выстрелы уже не могли их достать. Однако степь просматривалась хорошо, и Джозеф, вполне отдавая отчет тому, что за ними могут выслать конвой, погнал коня рысью, стремясь по мере возможностей беречь его силы. Он желал одного — скорее достичь выбранного участка и не ошибиться в той черте, что должна будет оставить за собой большую часть участников, а потому его предельная собранность стала причиной того, что Аннетт долго не отпускало ощущение еще не вполне отступившей опасности. — В полдень раздался пушечный выстрел, который означал, что гонка началась, — сделав короткую передышку, Аннетт подошла к той части рассказа, которую, как она опасалась, миссис Джейн не сможет дослушать до конца и одним своим видом выдаст присутствующим тот предмет, которого она осмелилась коснуться потому только, что не сомневалась в том, что женщина сохранит ее слова в тайне. Однако Аннетт решилась говорить до тех пор, пока ее слушательница сама не попросит ее замолчать: — Никогда, никогда прежде я не была так испугана, как когда ждала Джозефа, а моего слуха достигали лишь звуки выстрелов, знаете, редких, похожих на хлопки где-то вдалеке… Джозеф говорил, что это похоже на войну, только названную соревнованием, где тысячи людей, вытянувшись вдоль линии старта, будут ждать полудня, стоя плечом к плечу со своим врагом, а самый порядочный человек превратится в убийцу, зверя… — отвлеклась Аннетт. — Потом раздалось еще несколько, совсем рядом, вскоре послышались крики и проклятия, а мне едва удавалось разглядеть всадников. Я не знала, кто они и окажется ли среди них ваш сын, — мисс Аннетт, чье участие в его судьбе по-прежнему оставалось живо, а душа — измучена тем, как непростительно медленно размытые силуэты обретали свои нечеткие очертания, пыталась оправдаться за свой страх перед тем, что происходило тогда на ее глазах. Аннетт ясно помнила, как, щурясь, вглядывалась в даль, то и дело прислоняя ладонь ко лбу в попытке защититься от палящего солнца, и, готовая в любой момент сорваться с места, казалось, ждала только лишь знака, ведь о большем она, отчаявшаяся разглядеть черты лица, не могла и просить, не зная наперед, что все это значит. — Я узнала его по черной лошади и желтому флагу, поднятому над головой, и сразу же поспешила навстречу. Я видела, как конь упал, а Джозеф не успел вытащить ногу из стремени, и помню только, что мне постоянно казалось, что время остановилось, а я бегу недостаточно быстро, что произошла какая-то вопиющая несправедливость… — Мисс Аннетт перевела виноватый взгляд на женщину, что сидела подле нее, как-то рассеянно глядя в пол и слегка касаясь кончиками пальцев нижней части лица, точно стараясь представить то, что она описывала, эту сцену, так похожую на те, которые миссис Джейн приходилось видеть в молодости, когда им с мужем случалось посетить скачки. — Простите меня, пожалуйста… — сокрушенно прошептала девушка, понимая, что из страха встретить непонимание или даже осуждение с ее стороны не может сказать о том, как, со всех ног несясь к нему так, что дыхание практически оставило ее, уступив место легкому головокружению, оказалась вынуждена выбирать между самим Джозефом и флагом, оставшимся в стороне, и что в конечном итоге ей пришлось выбрать последнее из нежелания допустить, чтобы глупость ее стала причиной того, что все его усилия и затраты были перечеркнуты по воле излишне жалостливого сердца. Мисс Аннетт казалось, что она впервые повела себя так, как счел бы правильным он, ведь Джозеф, скорее всего, назвал бы это ее решение умением верно расставлять приоритеты, и потому она присела, подняв с земли флаг, а затем постаралась как можно сильнее воткнуть его в землю, что только на словах не стоила им ничего, в действительности же обходилась много дороже. На нежной коже ее ладоней остался красноватый след от древка желтой метки, однако же девушка оттолкнулась от земли руками, поднялась и поспешно направилась к животному, выбрасывающему вперед длинные ноги, но уже не способному подняться. Аннетт, не отдавая отчет своим действиям, взяла его под уздцы и принялась сначала тянуть на себя, а затем и дергать, впадая в состояние, близкое к самой настоящей истерике, умоляя подняться, сделать для этого последнее, хотя бы крошечное усилие. Сталкивалась с проникновенным и, казалось, все понимающим взглядом лошади, Аннетт вздрагивала и отводила глаза, отказываясь внимать этим немым просьбам, продолжая настаивать на своем, почти кричать, прося о помощи, но должна была выпустить из рук уздечку в тот момент, когда лошадь в последний раз безвольно дрогнула и испустила дух, уронив голову на пыльную землю, покрытую сухой, а оттого колкой травой. — Дальше, — с испугавшим мисс Аннетт спокойствием повелела женщина, опуская руки на колени: девушке казалось, что миссис Джейн, как только Джозеф войдет в комнату, примется целовать его лицо и плакать, однако то, что она старалась подавить свое волнение, в действительности свидетельствовало о том, что леди-мать готовилась взяться за письмо и в нем выразить все свое негодование относительного того, кому она доверила единственного сына и кто, несмотря на все заверения, проявил столь губительную беспечность. — Я стала звать на помощь, и вскоре к нам приблизились люди, стрелявшие в Джозефа… Один из них, тот, к седлу которого был привязан флаг, на моих глазах убрал револьвер в чехол на поясе, наклонился ко мне и полушепотом произнес, что никто из них нам помогать не станет, что Джозеф знал, на что идет. Я хотела сдержаться в присутствии этих мужчин, но не смогла… — Мисс Аннетт отчетливо помнила лицо того негодяя, который, цокая языком, передразнил ее и которого она, сведя брови к переносице, постаралась в отместку одарить самым холодным взглядом, на который только была способна. Помнила, как лошадь его, чувствуя интонацию хозяина, точно насмешливо гарцевала под ним; как за словами этого человека, который действовал точно так же, как Джозеф, ища лазейки в правилах, продиктованных гонками, а значит, по существу не был хуже или лучше него, стремясь, судя по тому, куда он целил, вывести соперника из игры, но не убить, последовала волна грубого хохота, которым разразились его спутники, смывшая последнюю долю ее решительности. Аннетт, раздавленная, униженная этими гадкими насмешками, гордость которой слилась с первым пониманием того, как сильно ранит отвергнутое чувство, все еще оставалась готова принять любую помощь, но совершенно разрушилась после того, как, несмотря на выступившие на ее глазах слезы, мужчина отъехал немного назад, а затем в сопровождении остальных погнал лошадь дальше. Разрушилась, когда вздох подступивших рыданий сломил ее, заставив безвольно опуститься на землю рядом с Джозефом и тут же затихнуть при виде крови и той неестественной позы, в которой он лежал. — Они… им не составило бы никакого труда вытащить Джозефа из-под коня, а я… Простите, я ничем не смогла помочь и совсем не сразу решилась несколько раз подряд выстрелить в воздух, потому что иметь при себе оружие, вы знаете, было запрещено, но никак иначе привлечь внимание мне не представлялось возможным… Джозеф все еще был без сознания, мне пришлось… — Аннетт посмотрела в глаза миссис Джейн, которые показались ей почти серыми теперь, когда на ее выцветшем лице под нижними веками проступали синеватые веточки вен. — Я знаю, что напрасно согласилась на это… партнерство, — Аннетт снова с недоверчивой осторожность воспользовалась однажды подсказанным Джозефом словом. — Мне следовало отказаться от его помощи и никогда не покидать отца, тогда ничего этого бы не произошло… Мы возвращались на телеге, вместе с другими ранеными… у вышек я увидела ряды тел, накрытых парусиной… Для нас все закончилось лучше, чем для сотен других участников, — окончила Аннетт, что, возможно, на самом деле оказалась не очень хорошей рассказчицей, но тот предмет, о котором она говорила, сам по себе был достаточно выразительным и требовал от нее определенного такта в изложении, и потому девушка многое скрывала от слуха миссис Джейн, а всего сильнее таила от нее свои чувства. Она читала в глазах женщины призрачное отражение своих слов, вновь не веря в то, что тот Джозеф, которого она тогда тихо позвала, не зная, как к нему подступиться и чем помочь, и к которому, не получив ответа, робко пододвинулась ближе, опасливо склонившись над ним, чтобы коснуться задетой пулей руки, мог так перемениться и предпочесть ее трепещущую нежность тем пошленьким жестам и знакам, которыми, верно, и завлекла его Ингрид… Однако все то, над чем мисс Аннетт размышляла в эту минуту, постепенно подвело ее к пониманию того, что именно произошло в столовой: ей вдруг подумалось, что Джозеф просто стыдился ее. Стыдился того, что тогда она, преодолев смущение, все же дотянулась до его руки в том месте, где испачканная в крови и пыли рубашка была порвана, и убрала от раны липнувшую к ней отяжелевшую от влаги ткань, за края которой девушка бралась аккуратно, двумя пальцами, чтобы как-нибудь по неосторожности не причинить ему еще большей боли. После чего Аннетт, чье удивленно-испуганное выражение лица сменилось до ужаса сосредоточенным, перевязала след, оставленный пулей, и хотя наложенная ею повязка не была достаточно тугой и лишь скрывала от глаз девушки то страшное зрелище, которое являло собой огнестрельное ранение, она надеялась, что Джозеф, придя в чувство, поймет причину ее неравнодушной заботы. Он же говорил с нею только о документах и о том, как она проводила время здесь, в тихом Итоне подле отца, точно вовсе не хотел помнить той мягкой и успокаивающей улыбки, что трогала ее губы, когда Аннетт проводила ладонью по его свезенной щеке и, в молчании смочив полотенце теплой водой, аккуратно убирала мелкую испарину со лба, слушая выровнявшееся дыхание. Нет, совсем не любовь, но тщательно сокрытое малодушие и стыд — Аннетт все сильнее утверждалась в этом случайно подошедшем Джозефу слове, потому как ей казалось теперь, что он нуждался в ее согласии оттого только, что она видела его изможденным и болезненно слабым, и никто другой, по его мнению, не должен был владеть ею и ее памятью о тех днях… Ингрид же влекла Джозефа тем, что всегда знала его таким, каким он хотел казаться, что для нее он был хуже, чем на самом деле. — Бернар… что же он?.. — с надеждой спросила миссис Джейн, отвлекшая мисс Аннетт от ее печальных мыслей, и взгляд ее показался девушке непривычно проникновенным и отчего-то взволнованным, словно от ее ответа все еще зависело многое, словно ее слова могли в чем-то поддержать эту женщину. — Он в тот же день нашел доктора, занялся оформлением бумаг и после уже ни на шаг не отходил от своего племянника… Я в те дни часто ходила в церковь и молилась за вашего сына и за души тех, кого не стало шестнадцатого сентября, а мистер Бернар проводил ночи без сна у постели Джозефа: мы думали, что ногу, вполне возможно, придется отнять… — поджав поблекшие губы, призналась мисс Аннетт, отчего миссис Джейн, извинившись, поднялась с дивана и тихо вышла из комнаты, пообещав скоро вернуться. Она желала сохранить, по крайней мере, внешнее спокойствие, однако Аннетт чувствовала, что женщина практически ни о чем из того, что она поведала ей за этим тихим разговором, не знала из тех писем, что получала от сына, а потому теперь нуждалась в том, чтобы немного побыть одной. Мисс Лили с уходом матери тут же окончила игру, пользуясь тем, что ее воспитательница не присутствовала в наводненной приезжими гостями зале и не могла сделать ей замечание относительно того, что юным мисс надлежит целыми вечерами служить живым увеселением для порядочных джентльменов и украшать их скучные, по мнению самой девочки, разговоры. Когда музыка стихла, мисс Аннетт смогла расслышать, что мистер Ренфилд, глядя на карманные часы, вновь обратился к, казалось, уже давно исчерпанной теме: Генри со всей свойственной ему прямотой принялся зачем-то доказывать терпеливому своему приятелю, что его Ингрид, вне всяких сомнений, не просто женщина или какой-нибудь заурядный человек, но по-настоящему талантливая и способная на многое особа, возможно, на гораздо большее, чем он сам. После деликатного замечания в адрес современного общества, которое не позволяет достойным женщинам раскрыть свои таланты ни в какой другой сфере, отличной от благотворительности, мистер Ренфилд заметил, что не видит никаких причин препятствовать желанию жены. Впрочем, благотворительность — занятие, по мнению многих мужчин, шедшее каждой состоятельной даме светского круга, — совсем не являлась для миссис Ренфилд так называемой потребностью души, напротив, она стала во всех отношениях замечательным предлогом, благодаря которому Ингрид получила возможность проводить больше времени в столице без присмотра мужа, потому как тот, хотя и потакал подобным прихотям, не имел никакого желания обременять ими себя. — Вы можете быть уверены, что я умею хранить любые секреты… — возбужденно прошептала мисс Лили, подсевшая к Аннетт так, словно они уже давно были близки, а в комнате не было никого, кто мог бы помешать им поделиться друг с другом самыми сокровенными тайнами сердца и души. Она видела в мисс Портер будущую свою подругу или даже сестру, а потому, несмотря на то что в гостиной, помимо родных, присутствовали совершенно посторонние люди, с легкостью преодолела робость и стеснение. Впрочем, детское платье, шитое кружевом, не позволяло ей казаться взрослой и отчасти объясняло эту поразительную открытость. — Какие могут быть секреты от такой прелести, как вы? — еще не успевшая оправиться после минувшего разговора с миссис Джейн, Аннетт вздрогнула от неожиданности и тут же, поняв, что перед нею всего лишь мисс Лили, облегченно улыбнулась, постаравшись таким образом скрыть от девочки свои несчастливые мысли. Аннетт вовсе не хотелось печалить ее, в своей светлой и безоблачной юности излучающую лишь доверие и тепло, и потому не похожую ни на одного члена своего большого семейства. Однако девушка чувствовала, что, возможно, видит ее в последний раз. — Что он вам сказал?.. — Любопытство не позволяло юной мисс, опасающейся скорого возвращения матери или, того хуже, строгой француженки, которая не давала ей жизни, оставить приступ, и оттого она, порывисто сжав ладонь мисс Аннетт, с нетерпением ждала чего-то, невинной сплетни или даже настоящего откровения. — Ведь с моей матерью вы говорили, значит, нет никакой тайны… — несколько тише проговорила мисс Лили, чуть-чуть смутившись от того, какой довод ей пришлось привести, чтобы только подтолкнуть мисс Портер к признанию. — Он… — Аннетт в бессилии возвела глаза к потолку, находя бесполезным и, главное, пока что преждевременным объяснять этому чистому и непосредственному существу всю сложность тех перипетий, которые происходили между ними с Джозефом, а также пугающую неопределенность нынешнего положения дел: она видела, что Генри в разговоре все чаще жестикулировал и прохаживался по комнате, взглядывая то на каминные, то на карманные часы. — Боюсь, вашему брату не понравится, что о нем сплетничают, думаю, вам тоже это хорошо известно, мисс Лили, — заключила мисс Аннетт, ясно помнившая, что в прошлый раз ничем хорошим ее исповедь не окончилась, и вполне сознающая, что не может положиться на сдержанность девочки с такою же уверенностью, с какой полагалась на миссис Джейн. Она постаралась подкрепить свои слова нравоучительными интонациями, однако Лили никак не унималась и продолжала досаждать своими вопросами: — Мне он обо всем рассказывает. — Лили для убедительности закивала, потому как желала знать о Джозефе решительно все и своей настойчивостью хотела добиться того, чтобы между ними все стало точь-в-точь, как прежде, а прежде Джозеф, по крайней мере, утруждал себя поддержанием иллюзии того, что откровенен с сестрой в равной степени. — Но сейчас… из-за этой Америки он постоянно чем-то занят, поэтому я и спросила вас. — Лили немного нахмурилась, что на ее детском личике смотрелось даже забавно. — Я вовсе не думала сплетничать. — Извините, я никоим образом не хотела вас обидеть... — со вздохом проговорила Аннетт, казавшаяся перед нею несколько сконфуженной, — но, прошу вас, поймите, я не могу сказать вам что-то без его ведома, — прошептала девушка, высвобождая свою ладонь из рук мисс Лили так, словно тем самым отказывалась от предложения дружбы, залогом которой должно было стать ее откровенное признание. Но что, в самом деле, она могла ответить ей? Сказать, что они не любят друг друга? Эти слова были бы ложью по отношению к ней самой, а утверждать обратное мисс Аннетт не могла — сомневалась. Однако при столь откровенных намеках на то, чего именно от нее ждут, девушка просто терялась. — Он вам запретил? — завороженно произнесла мисс Лили, наклоняясь к Аннетт так, точно в одно мгновение успела обо всем догадаться. — Он уже позволяет себе что-то вам запрещать? — не скрывая своей хитрой улыбки, Лили всего лишь дразнилась, как то делают дети, без всякого злого умысла и намерения обидеть. Она почти шутила, стараясь растормошить свою подругу и не видя ничего предосудительного в намерении брата ненадолго их оставить. — Нет, вовсе нет... — грустно улыбнувшись, отозвалась мисс Аннетт, надеясь разуверить девочку в подобном убеждении и внутренне поражаясь тому, какой она еще ребенок в своих суждениях и манерах. — Просто мы с Джозефом считаем, что это не есть хорошо. — Мисс Портер держалась стойко, только ласковое, любовное «мы» растопило ее неравнодушно-податливое, восковое сердце, потому как в этом совершенно непримечательном «мы» ютились, прячась от внешних невзгод, все чувства, что у нее были к нему, но теперь Аннетт снова открыла свой глупый рот, позволив ему, обессилив ее, выпорхнуть из груди. И от этой невосполнимой утраты девушке хотелось плакать. — Маменька говорит, что так и должно быть между по-настоящему любящими людьми. — Мисс Лили, еще недавно по-детски жестокая и упрямая в своих стремлениях, оставив свои дурачества, тихонько коснулась ее плеча и ободряюще улыбнулась, однако же по вине мистера Ренфилда улыбка сошла с ее лица. — Кстати, где же она? Я давно ее не видел!.. — вдруг воскликнул Генри, обводя взглядом комнату, чтобы продемонстрировать публике свое беспокойство, и, не найдя супруги, пожал плечами. Он точно всем своим видом спрашивал возвратившуюся миссис МакКуновал, ее мужа и дочь, Чарльза и даже Аннетт о том, не этого ли они ожидали от спесивого молодого человека, вышедшего в свет из-под крыши этого дома, и тут же отвечал им, что был прав в своем к нему нерасположении. В груди Аннетт будто что-то оборвалось: она, поддавшись панике, оглянулась на леди Джейн, но в лице женщины, прильнувшей к руке супруга, обнаружилась не меньшая тревога, свидетельствующая о том, что она также надеялась на то, что сын вернется прежде, чем его отсутствие успеет кого-либо насторожить. — Миссис Ренфилд вышла... Должно быть, они с кузеном решили пройтись и в скором времени уже вернутся, не беспокойтесь, — опомнившись, Чарльз высказал свои ничем не подкрепленные предположения, а потому вышло это довольно неубедительно, несмотря на то что он искренне придерживался такого мнения, хотел придерживаться. — С вашим кузеном... Понимаешь ли, после всех тех непрозрачных намеков я не склонен ему доверять, но в любом случае я полагаю, что ничего страшного произойти не может, — изрек Генри, самолюбие которого равнялось состоянию его собственного кошелька, продолжая это лицедейство, будучи уверенным в том, что никто и никогда не сможет его превзойти, особенно в отношении жены. Однако же после высказанных публично сомнений он обязан был убедиться в том лично. Чарльз последовал за ним, оглянувшись на двух мисс, что прежде о чем-то оживленно беседовали, а теперь в волнении застыли, взявшись за руки, подобно фарфоровым куклам, в которые Лили еще совсем недавно не стеснялась играть при нем и брате. Чтобы как-то отогнать от себя это наваждение, Чарльз поторопился закрыть двери в гостиную и догнать мистера Ренфилда. Разумеется, молодой человек понимал, что Лили выросла, а Джозеф слишком переменился, возвратившись из Штатов, что никогда меж ними не будет тех трепетно-доверительных отношений, к которым он привык. Однако же, страшась потерять их преданную дружбу, Чарльз не хотел окончательно разочаровываться в своем кузене и надеялся возвратиться в гостиную и своими словами подтвердить слова Генри Ренфилда, заверив встревоженных дам в том, что все их сомнения были напрасны, а подозрения не имели под собой ровным счетом никакого основания. Несколько лет назад его самого леди Джейн ласково называла «Чарли», приглашая к чаю, а теперь он призван был в свидетели против ее же сына, который, будь таких свидетелей не один, а двое, не избежал бы ни осуждения, ни суда. — Знаешь, планировка большинства особняков достаточно схожа... — рассуждал мистер Ренфилд. Чарльз, безусловно, знал это, но все же не понимал, для чего Генри, идя по коридору, то и дело останавливался у дверей, периодически постукивая по ним. По звуку он отличал величину комнат, но не смел в них заглядывать, оставляя за собой право даже в такой щекотливой и, несомненно, требующей разбирательства ситуации сохранить лицо джентльмена, и поиски его оказались бы безрезультатными, если бы, приблизившись к одной из многих дверей коридора, Генри Ренфилд не услышал за нею разговора — негромкого, однако же вполне различимого знака чьего-то присутствия. — Да как вы смеете?! — сорвавшись на визг, отшатнулась Ингрид, представшая перед Генри в роли жертвы обстоятельств и чужой, пагубной для нее страсти. Действительно, предубеждения и разгоряченный ревностью взгляд не позволили мистеру Ренфилду увидеть ничего, кроме беззащитной, слабой, совсем еще молоденькой женщины, которой едва ли удалось бы сберечь собственную честь, если бы он не подоспел вовремя. — Что здесь происходит?.. — полушепотом, дрожа от праведного негодования и возмущения, вопрошал опешивший мистер Ренфилд, заключая в объятия свою испуганную супругу, чей жакет Чарльз медленно поднял с пола, смущенный одним только видом миссис Ренфилд. Ингрид, пряча лицо, на котором не могла в настоящую минуту воспроизвести слез или даже выражения подлинного страдания, видела, как насыщалось краской гнева лицо Генри; видела, искоса взглядывая на Джозефа, как красноватый след ее изящной ручки жгучим поцелуем ужалившей змеи проступал на его щеке, и, не зная, что уготовано ей следующим ходом партии, одним взглядом просила сделать так, чтобы все это осталось между ними. Просила отпустить ее, простив за эту вынужденную женскую уловку, в действительности являющуюся ничем иным, как попыткой сохранить лицо, еще не защищенное маской. Миссис Ренфилд ждала от него доказательств недавних клятв и всего сильнее хотела видеть, как его согбенная спина примет предназначенные ей плети, взамен обещая скорее увести супруга и извиняясь за то, что теперь по причине его несдержанности им придется видеться вне дома. — Здесь по вашей вине только что произошел конфликт, мистер Ренфилд, и, боюсь, больше уже ничего не произойдет, — рвано улыбнувшись, Джозеф принялся застегивать пуговицы рубашки, истерзанной ногтями женщины, которая являла собой его живое, непостижимо глубокое отражение, отделившуюся от него когда-то давно тень, что не могла быть им отвержена и только льнула ближе, будоража давно лишенное покоя сознание. Казалось, что этой улыбке совсем немного не достало до горделивой, самодовольной усмешки, которая, подобно перчатке, должна была быть брошена в лицо этому дешевому, наспех поставленному спектаклю, однако же Джозеф не успел собраться, а потому играл прескверно: приход мистера Ренфилда, да еще и в компании его кузена, стали для него неожиданным следствием позорного пренебрежения всякими предосторожностями. Джозефу представлялось, что что-то пошло не так, но он не мог, по крайней мере, сейчас сообразить, что именно. Вполне добившись своего, он не хотел признавать такой расклад наиболее удачным из всех возможных, хотя имел на это право, ведь, реши Генри нанести им визит несколько позже, он был бы лишен возможности оправдаться перед Аннетт. С другой стороны, если бы мистер Ренфилд не сподобился к этой прогулке, ему и вовсе не пришлось бы объясняться перед нею, потому как ни он, ни Ингрид не видели выгоды в обнародовании факта измены, однако в таком случае Джозеф не смог бы позволить себе счесть месть Ренфилду свершившейся. — Прошу вас промолчать! Мою жену! — конечно, в произошедшем Генри видел только одного виновника, посмевшего покуситься на красоту и молодость его миссис Ренфилд, посмевшего очернить ту, которой он привык хвалиться и которую должен был бы впоследствии оградить от толков света и грязных слухов, заперев в доме. Для Грид эта мера была бы невыносимо тяжела, не то что для ее сестрицы, по вине которой, он в этом нисколько не сомневался, они вообще были приглашены Джозефом на эту злосчастную охоту! Неуемная злоба и осознание невозможности что-либо предпринять душили его, лишая дара речи: дуэли запрещены законом, повод для судебного разбирательства формально ничтожен, сам факт его — непозволительно публичен и унизителен. Не имея на руках доказательств более весомых, чем замеченная им пощечина и слова супруги, которым он, впрочем, верил безоговорочно, Генри, глядя на этого заносчивого человека, допускал вероятность того, что Джозеф одной только шутки ради представит все так, что общество отвернется от Грид, не желая иметь с нею ничего общего, а сам он вынужден будет подать на развод. Подобное развитие событий представлялось ему ужасным, ведь любая огласка могла обернуться крахом его семейного счастья. — Ты в порядке? — обеспокоенно и даже с какой-то трогательной заботой, обычно ему несвойственной, спрашивал Генри свою жену, та же отвечала, что все в порядке, однако же продолжала судорожно вздрагивать от «того ужаса, что ей пришлось пережить». Для Ингрид, всем своим поведением старающейся призвать мужа не к расправе, но лишь к возможно скорому отъезду, второй акт завершился немного не так, как она предполагала, но повлек за собой равно те же последствия: когда Аннетт узнает о случившемся, что произойдет не позже, чем через пару минут, она не захочет даже видеть его и оставит свою глупую фантазию, а значит, не сможет стать счастливее нее, Джозеф же продолжит делать то, что захочет она, и это не могло не радовать. — Дорогая, мы уходим, — произнес мистер Ренфилд, принимая ее жакет из рук Чарльза и уводя Ингрид. Несмотря на то что эмоции захлестывали его, элементарные правила приличия позволяли выразить свое к этому отношение лишь многозначительным уходом, однако ему хотелось отыграться хоть на ком-то, что он и сделал, напоследок бросив презрительный взгляд в сторону Джозефа, а после им же удостоив Чарльза за то, что вмешиваться он, всей душой преданный этому дому, не посчитал возможным. — Ты не вправе меня осуждать, — с расстановкой, точно навязывая эту свою мысль кузену, произнес Джозеф, вставая на ноги и надевая жилет, который он оправлял для того только, чтобы выглядеть достойно в случае, если его таки решат призвать к ответу. Однако Чарльз и в самом деле не осуждал его, он лишь стоял, прислонившись к стене и закрыв глаза, и, по всей видимости, старался как-то осмыслить увиденное и привести свои разрозненные впечатления в порядок: он до последнего не допускал до своего сознания такого рода подозрений и вдруг понял слишком многое, разочаровавшись в кузене до самой последней крайности. Чарльз не знал, что делать, предчувствуя только возможный разрыв с Генри, а потому смотрел на кузена, ожидая его объяснений, надеясь услышать, по крайней мере, одно из тех высоких оправданий, какие обыкновенно приводят в защиту своей страсти, но Джозеф прекрасно знал, что лишен их, и потому застегивал запонки на запястьях и повязывал шейный платок с таким повседневным спокойствием, точно в этой комнате несколькими минутами ранее не разразилось никакой трагедии. Однако в молчании кузена Джозефу все же виделся немой, едва ли заслуженный укор, которого невозможно было вынести, оставшись наедине с обличающей, безупречной моралью в лице Чарльза, законы которой он преступил. Пройдя мимо кузена, стоявшего у двери, Джозеф поспешно направился к гостиной, стремясь в образовавшейся суматохе отыскать мисс Портер, которой уже дано было распоряжение собираться, и первому успеть объясниться с нею. Могло показаться, что Джозеф, идя по коридору, выглядел растерянным, против воли, но настоящим, еще надеющимся на то, что может быть выслушан и понят. Возможно, понят до конца и даже прощен, только оправдание ему претило: он не признавал своей вины, а только жаждал поймать за руку, своею ложью покрыть ложь миссис Ренфилд и не допустить того, о чем думал с отвращением, а именно превращения Аннетт, нуждающейся лишь в незначительной огранке и даже согласной на нее, во что-то подобное Ингрид, по глупости или осознанно — не имеет значения. Мисс Портер, которую Джозеф застал выходящей из гостиной и надевающей перчатки, он считал выдвинутым ему самой Фортуной условием в преддверии большой и бесчестной игры, что уже незримо велась на континенте и тем влекла его, а потому, почти добившись от Аннетт согласия, Джозеф не желал отступаться от уже достигнутого. Он не причислял себя к тем пленникам иллюзий, что боятся опровергнуть порождения собственных мыслей, подвергнув их сомнению и испытав жизнью, а потому никогда не смогут испить чашу познания до дна, и надеялся найти своим теориям новое подтверждение, как тогда, когда видел в руках трость и жесткую щетку, а не флаг и горсть своей собственной земли. — Мисс Портер! — Джозеф окликнул ее, остановившуюся в нерешительности посреди холла и не знающую, чье переживание ей важнее и дороже: свое собственное или же то, которое принадлежало Ингрид и в истинности которого она склонна была сомневаться после всего того, что видела за ужином. — Простите, не нужно... — Обжигая пальцы, Аннетт, пытающаяся собрать осколки так неосторожно разбитого сердца, выставила вперед руку в жесте, означающем, что к ней сейчас подходить не стоит, не стоит ничего объяснять теперь, когда самые страшные ее догадки подтвердились. Девушка сделала шаг назад, желая оградить себя от его вежливой, безжалостной лжи, которая всякий раз обнаруживалась, отравляя ее доверчивое счастье. — Умоляю, оставьте, ведь вы вовсе не любите, а только лишь насмехались надо мной... Я благодарна вам за то, что дали время и позволили ответить «нет»... — Аннетт говорила торопливо и сбивчиво, хотя и несколько приглушенно, чтобы не показать того, как сильно извелась, как больно ее задело то, как с нею обошлись. Отвечая ему отказом, она испытывала едва ли не физическое недомогание и уводила взгляд, чтобы скрыть подступившие слезы и объяснить наконец, что не все можно исправить или переиграть, а ее страдания — живы. — Прочтите мое письмо — вот все, о чем я прошу, — уступив ее словам, Джозеф не стал вдаваться в пространные рассуждения, к которым имел значительно большее пристрастие, нежели к кратким высказываниям, подобным этому. Более того, он не располагал достаточным количеством времени, а потому, придав лицу выражение серьезности и собранности, свойственное человеку, в своей исключительной правоте уверенному, Джозеф, следуя за Аннетт на почтительном расстоянии, проводил ее до дверей. — Прощайте, — едва слышно произнесла девушка, желающая даже теперь оставаться вежливой, но еще больше она желала показаться непоколебимой в своем решении и гордой в обиде, ей нанесенной, и не дать возможного продолжения этому разговору. Она чувствовала, что ее невзаимная, но все-таки окрепшая за время разлуки влюбленность, появившаяся слишком не вовремя, а потому обреченная возрождаться и умирать, послушно подчиняясь любой, даже самой незначительной перемене его настроения, могла толкнуть ее на новые ошибки, стоит только Джозефу заговорить, и оттого мисс Аннетт страшилась его слов. Однако Джозеф, что самому себе в эту минуту был неприятен, как никогда прежде, не разубеждал ее, понимая, что в противном случае вызовет по отношению к себе лишь неприязненные чувства. Он позволял мисс Аннетт вновь оставить его, скрыться за дверцей экипажа, ненадолго исчезнуть, растворившись на фоне закатного майского неба, для того только, чтобы в уединении примириться с собственными мыслями и чувствами, что оправдают его вернее любых слов и деяний.