***
К вечеру, даже ближе к ночи, из-за чего мистеру Портеру пришлось ужинать вдвоем с младшей дочерью, как и обещалась, прибыла Ингрид, которую Аннетт пожелала встретить самостоятельно, вежливо отказавшись от предложенных услуг мистера Филипсона. Миссис Ренфилд, как, впрочем, и всегда, выглядела несколько утомленной прихотями супруга, однако же оставалась весела и готова была расточать свое настроение остальным, что показалось Аннетт неестественным, быть может, оттого только, что девушка всячески старалась обнаружить в ней хоть какие-то подтверждения словам Джозефа. Аннетт, стоя перед своею сестрой, словно тайно подглядывала за нею и, стараясь ни в чем не обнаружить серьезности своих размышлений, рассуждала, что на месте Грид она постыдилась бы выезжать и ни за что не решилась бы покинуть общество мужа в столь поздний час. Ингрид же, заметив, что сестра и без того находится в приподнятом расположении духа, непременно решила поинтересоваться напрямик, обнажив жемчужно-белые зубы в легкой, раскрывающей собеседника улыбке: — Нетта, что такое сегодня произошло? — шепотом спрашивала сестру миссис Ренфилд, выбрав то старое обращение, которым они пользовались в детстве, когда были еще взаимно близки, не ведя никаких игр против друг друга; когда чаще звучал смех, а мать удивлялась крепости их сестринской дружбы. — Ты словно светишься, притом желаешь быть серьезна, — вкрадчиво продолжила женщина, задержав Аннетт в полумраке опустевшего холла, приглушенный свет которого загадочным образом располагал к тому, чтобы открыть чужому взору самые сокровенные тайны сердца. — Он приезжал… — застенчиво сообщила Аннетт, тонкой вуалью интриги покрывая свои слова, так, словно находила особенную прелесть в том, чтобы не выдавать сестре всего сразу. Однако же поделиться ей было необходимо, а потому девушка вовсе не собиралась что-либо скрывать — всего лишь следовала условленной традиции, в которой принято было вести подобные разговоры. Она даже позволила себе выделить загадочное «он», чтобы чуть-чуть раззадорить природное любопытство Ингрид. — Неужели Чарльз? — предположила миссис Ренфилд, тут же нашедшая свою догадку глупой. Нет, это, разумеется, даже не удивило бы ее, видевшую со стороны, как зажигаются глаза этого юнца, едва ли успевшего окончить университет, при виде Аннетт, и не оставившую без своего отчасти снисходительного внимания ни единой из его робких попыток сблизиться с нею, если бы не одно существенное «но». С самого утра Чарльз гостил у них и, насколько Ингрид была осведомлена, ничего подобного он не сообщал ни ей, ни даже Генри, если же это случилось вчера, она, безусловно, уже успела бы прочесть письмо Аннетт, полное счастливых и пустых излияний. — Нет, Грид. — Аннетт отрицательно покачала головой и, выдержав паузу, словно предоставляя сестре последнюю возможность угадать еще не названное имя, произнесла: — Джозеф… — осторожно выговорила девушка и хотела было зажмуриться, чтобы избежать первой гневной вспышки сестры, но ей достало смелости этого не делать, потому как Аннетт была отчего-то уверена в том, что сможет все объяснить. Эта уверенность, казалось, передалась ей от Джозефа, с которым она теперь отождествляла себя и который, не отступившись, все же добился желаемой цели. — Он извинялся перед отцом? Что, ему кто-то рассказал? Почему он не захотел принести свои извинения мне? — Ингрид, чьи рассуждения были так не вовремя прерваны ненужной подсказкой сестры, не умела с собой сладить и лепетала что-то не совсем разборчивое. Многие вопросы вились на ее языке, подобно пчелам в улье, и срывались с него отяжелевшими шмелями, что все до одного устремились в сторону сестры, которой немалых усилий стоило успокоить ее: Аннетт ласково звала Ингрид по имени, стараясь поймать когда-то нежные — теперь же дико вскинутые руки. — Грид, он приезжал ко мне, — как бы извиняясь, успокаивающе проговорила Аннетт, глядя в темно-синие глаза сестры и все никак не решаясь отпустить ее мягких ладоней, которые со временем заменили для нее заботливые руки матери. Аннетт казалось, что так между ними еще существует какая-то связь, о которой каждая из них позволила себе забыть, но которая еще может окрепнуть, если они поговорят, ведь она нисколько не сердита на Ингрид за ее ложь, больше похожую на оправдание тому, что она стала такой же жертвой неудавшейся игры, какой была и сама Аннетт. Однако же миссис Ренфилд того не признавала и оскорбилась бы, узнав о подобной трактовке своих чувств. — Что он сказал? — Лицо Ингрид приобрело обычное, немного самодовольное выражение оттого только, что, позабыв о том, какими чувствами была охвачена Аннетт, она представила вдруг Джозефа, перетерпевшего — миссис Ренфилд не сомневалась — унизительный для него отказ и решившегося на этот низкий, бесчестный (желай он честной игры, верно, выбрал бы для своего визита любой другой день) ход исключительно для того, чтобы поглумиться над нею. Ингрид льстила мысль о том, что все это лишь попытка Джозефа, как оказалось, ничем не гнушающегося, отомстить ей, причем неудачная, потому как в степени своего влияния на сестру женщине не приходилось сомневаться. — Он просил моей руки… — если не твердо, то, по крайней мере, ровно произнесла Аннетт, понимая, что сестра пока что не захочет слышать ничего, кроме фактов, а потому отлагая все свои объяснения на потом. Она не называла Джозефа по имени, опасаясь того, что одно его упоминание окажется способно снова вывести Ингрид из себя, и только сильнее стискивала ее руки. — Надеюсь, ты отказала? — тоном старшей наставницы поинтересовалась Ингрид, когда взгляд ее упал на их руки и кольцо, что украшало безымянный палец Аннетт и значило его победу. — Что? После того, что он сделал? После того, как чуть не… — Миссис Ренфилд искала и не находила слов, способных передать нынешнее ее состояние: внутри нее поднималась волна гнева, порожденная смешением негодования и обиды ревнивой, обозленной женщины, в чьем кубке сладкое вино преждевременного торжества ловкой рукой смышленого и непокорного раба, который прежде был смирен и рад ей потакать, оказалось подменено на безвкусную воду. Ингрид отняла руки, что не были отяжелены ни перстнями, ни браслетами, однако же, уподобляясь рукам величественной госпожи древности, многократно ударяя по лицу, жаждали сбить дерзкую усмешку и возвратить обратно тот вожделеющий взгляд, о котором позабыл поднявшийся с колен. — Существует значительная разница между изменой физической и моральной, ни той, ни другой не было, Грид, — столь точно цитируя Джозефа, Аннетт надеялась почерпнуть из его слов что-то еще, ощутить заступничество его гибкого, если не сказать изворотливого, ума, присутствие его самого. Но уверенность стремительно покидала ее, а Джозеф охарактеризовал свой завтрашний приезд как маловероятный, тогда как она, оставшись одна, чувствовала себя совершенно беспомощной. Быть может, оттого его слова прозвучали из ее уст не столь убедительно? Аннетт не могла знать, где допустила ошибку, и не имела возможности спросить, однако же все то, что он говорил, не позволяло ей почувствовать себя в чем-то неправой. Аннетт очень сомневалась, что смогла бы скрыть свою радость, вслух признаваясь в том, что ответила согласием на предложение Джозефа, как сомневалась она и в том, что скрывать свое счастье было бы правильно по отношению к нему, а потому полагала, что то, что Ингрид догадалась сама, даже к лучшему. — Да это только потому, что Генри его остановил! Я не хочу думать о том, что могло произойти, если бы он не вошел! — выразительно и даже с эффектом воскликнула Ингрид, начиная, словно безумная, ходить из стороны в сторону, изображая из себя выведенную на эмоции жертву, доведенную до грани отчаяния тем, что ей не только не хотели верить, но и напрямую уличали ее в клевете. Она со всей уверенностью, бывающей только у людей лгущих часто и, что немаловажно, правдоподобно, а оттого со временем начинающих верить собственным словам, начала приводить разнообразные доводы, подтверждающие то, что во всем, без сомнения, виноват исключительно он. Аннетт же, оставшись стоять в стороне, пребывала в состоянии, близком к самой настоящей панике, потому как ей казалось, что отец непременно услышит возгласы сестры, и тогда для ее счастья все будет кончено. Джозеф же, разумеется, и в этот раз не преминул позаботиться о ней, перед отъездом на прощание оставив в рукаве мисс Портер так называемое средство защиты — последний козырь, которым девушка не пожелала воспользоваться, видя то состояние, в котором пребывала ее сестра. Аннетт просто испугалась сказать женщине о том, что ничего не могло произойти, а мистер Ренфилд не мог не войти и, как она выразилась, не остановить, потому что Джозеф с самого начала знал, что Ингрид хватятся и не оставят их отсутствие без внимания. — Грид, послушай, ведь Джозеф… Ты ничего о нем не знаешь, а я люблю его, и отец уже дал свое согласие… — Аннетт не решилась возразить тому, что заслуга мистера Ренфилда действительно велика, что только его опасения за сохранность чести собственной супруги позволили ей избежать того, о чем благовоспитанной женщине следовало думать со стыдом либо не думать вовсе, потому что не хотела лишать сестру последних иллюзий, потому что помнила слова Джозефа и все же где-то в глубине души сомневалась в них, помня также и о том, что ему может быть противна сама цель, но никак не способ ее достижения. Аннетт не чувствовала в себе достаточно смелости и жестокосердия для того, чтобы напрямую укорить сестру, которую в чем-то даже жалела, за ее ложь, едва не ставшую губительной для нее самой, а потому девушка молила ее о понимании, тревожно перебирая доказательства тому, что переменить что-либо теперь будет вряд ли возможно. — Люблю, люблю, — желчно передразнила Ингрид, вцепляясь ногтями в покрытое лаком дерево перил, и, выразительно, даже с достоинством замерев, оглянулась на Аннетт. — Знаешь ли ты, что стоит мне сказать отцу о том, что он сделал, точнее, чуть не сделал, как он сразу же переменит свое решение! Признаться, я не думала, что ты сможешь променять родную сестру на какого-то… какого-то… — Она выглядела жалко, исступленно повторяя последнее слово, словно хотела выругаться, но не стала, не смогла, внутренне предчувствуя, что с самого начала во всем ему уступала, будучи недостаточно опытной для того, чтобы принимать участие в такого рода играх. Женщина в бессилии скребла ногтями гладкую поверхность дерева и вдруг переменилась в лице, изобразив на нем горькую досаду от разочарования в одном из самых близких людей. — Подумай еще раз, кто тебе дороже. — Пожалуйста, не надо, Грид… — спохватившись, Аннетт предприняла последнюю попытку образумить сестру, но миссис Ренфилд оборвала ее, напоследок бросив гордое «довольно», и, зашелестев юбками, поднялась вверх по лестнице, сохранив на губах улыбку зависти и жестокости, которой женщина так и не смогла скрыть, как, впрочем, и своего обмана. Аннетт не стала пробовать ее остановить, хоть и не знала, куда направилась Ингрид: к отцу или, быть может, в свою комнату? Как не знала она и того, какие мысли посещали женщину в минуты гнева, в то время как Грид на протяжении всего разговора получала удовольствие от того, что видела, как с лица сестры сходит радость, как руки ее безвольно опускаются от осознания, что она не сможет сказать в ответ ничего вразумительного. Ей нравилось видеть и, кроме того, чувствовать свое превосходство над нею, никчемной, недалекой, глупой, жалкой и способной на одно только бессмысленное подражание, и при этом оставаться в глазах Аннетт по-прежнему любящей сестрой, что пала жертвой обстоятельств и страдала от непонимания, потому как с нею никто не счел нужным считаться. Миссис Ренфилд полагала, что после подобного Аннетт должна будет расторгнуть помолвку, разумеется, если у нее хватит ума послушаться: слишком он сладкая пилюля, чтобы просто так отравлять ею кого-то другого, а то обстоятельство, что она замужем, станет в их руках еще одной сильной картой. Приобретенный статус позволял ей одной посещать званые ужины и проводить вечера с ним, он же был не настолько глуп, чтобы гнушаться ее обществом и, что самое главное, ее телом и душой, не удостоив вниманием столь выгодное предложение. Небожитель, хозяин своих страстей, лишь хорошеющий с годами под влиянием собственных пороков, для которого не столь важно мнение общества, чтобы пренебречь ею. Грешник, плут, игрок, словом, само очарование. Ингрид склонна была отмечать в нем породу, которой не чувствовала, глядя на Чарльза, и не могла допустить, чтобы и его, подобно остальным, смотали в этот отвратительный клубок брака, да еще с кем, с Аннетт? Да, недурна собой, но разве это спасет его от неминуемой и губительной для мужчины скуки? Грязь предыдущего чувства отступила, и Ингрид, задаваясь такого рода вопросами, все больше утверждалась в мысли, что готовится совершить почти благое дело, однако же одного ей учесть не удалось: Джозеф в скором времени намеревался отбыть обратно в Штаты, а это означало, что осторожная игра, на которую Грид, возможно, пришлось бы затратить несколько месяцев, могла прекратиться у носа корабля, готовящегося к отплытию. Но что, если бы она знала? Верно, сказала бы, что и месяц непрекращающихся партий стоит тех свеч, которые она собиралась сжечь для того, чтобы в полной мере удовлетворить свое самолюбие и развлечь его поистине сильным партнером по игре.Глава 4
2 августа 2016 г. в 23:02
Мисс Аннетт жила со своим отцом и сестрой в маленьком особняке в пригороде Итона: они никогда не покидали родного дома даже в зимний период, хотя это и вводило мистера Портера в известный расход. Особняк этот представлял собою небольшое двухэтажное строение, стены которого снаружи были покрыты несколькими слоями светлой штукатурки, и в точности соответствовал той его обитательнице, которую мог и еще надеялся предложить немногочисленным кавалерам мистер Марк Портер, прежде чем дом по праву майората перейдет к его дальнему родственнику, а сам он отойдет в мир иной. Бальный зал здесь отсутствовал, потому как весь первый этаж был отдан под кухню и столовую, небольшую гостиную, а также лакейские и хозяйственные помещения, наверху же располагались спальные комнаты и главная, не считая дочерей, гордость Марка Портера — маленькая, но довольно богатая библиотека, а вместе с ней и оружейный угол, более всего напоминающий обыкновенный чулан с ружьями. Оставаясь наедине с собой, старик любил подолгу размышлять над тем, сколько радостей и сколько горя довелось ему пережить в этих стенах, заставших рождение его дочерей и смерть единственной жены, и в эти минуты мысль о майорате представлялась ему особенно тягостной.
Сама же Аннетт тяготилась совсем иными переживаниями. В первые часы разлуки с Ингрид, наступившие после того, как ей пришлось оставить сестру, чье душевное состояние больше не вызывало никаких опасений, и возвратиться к отцу, Аннетт, казалось, не могла найти себе места по причине того, что мистер Филипсон, дворецкий, передал ей пришедшее днем ранее письмо, содержащее, несомненно, подробнейшее описание событий, произошедших накануне. Грид, со всею заботливостью старающаяся оградить ее от всего дурного, отказывалась что-либо рассказывать или же объяснять и уговаривала избавить не только старика-отца, но и ее саму от ненужных волнений, оставив мысли о человеке, который посмел так с нею обойтись, а потому Аннетт по-прежнему терзалась неизвестностью.
Она стыдилась подвергать сомнению слова сестры и ее супруга, а потому опустила так и не прочитанное письмо в огонь растопленного к вечеру камина, сожгла его, побоявшись прочесть между строк что-то, что непременно сбило бы ее с толку. Девушка не знала, кого винить в событиях того злополучного вечера: его, сначала сделавшего ей предложение, а после нашедшего утешение в объятиях другой прежде, чем она успела дать ответ? Или саму себя за то, что оказалась для него слишком дурна и глупа? Неужели глупа настолько, что не догадалась согласием удержать его рядом с собой, а теперь не могла признаться себе в том, что после всего случившегося все еще нуждается в нем? Нуждается в том, чтобы видеть его лицо, слышать его голос и слушать его, только его объяснения, пугающие, не притупленные жалостью откровения, не оставляющие после себя вопросов.
Каждый вечер Аннетт корила себя за то, что предала огню единственное пришедшее от Джозефа послание, которое, возможно, способно было предоставить ей вразумительное толкование его поступков и причин, что сподвигли его признаться в своей любви. Девушка втайне от самой себя надеялась, что, не получив от нее ответа, он все же приедет, чтобы слово в слово повторить содержание собственного письма, но Джозеф по каким-то известным одному ему причинам медлил, и ей приходилось вновь и вновь убеждать себя в том, что совсем скоро они совершенно точно забудут друг друга, через неделю, месяц или даже год, но все равно забудут, когда-нибудь.
Аннетт тосковала, в то время как рутина поблекших дней выпивала из нее последние силы, однако же, как то происходило и раньше, старалась не оставлять дом без внимания, не обделять его своей работой, по возможности помогая пожилому дворецкому и двум нянькам, что остались с Портерами из одной только преданности и сделались горничными. Когда же девушка не была нужна, она садилась у окна, которое наполняло комнату ароматом подсыхающих на лужайке трав, и, опустив голову на сложенные на подоконнике руки, долго смотрела перед собой. Без Ингрид это занятие было совсем не таким веселым, каким представлялось в детстве. Без Ингрид в доме стало совсем пусто и одиноко, а она по-прежнему нуждалась в ней. Однако же в один из дней, которым Аннетт потеряла счет, мистер Филипсон, торопливо прошедший по коридору и спустившийся вниз по лестнице, чтобы открыть кому-то дверь, вывел ее из состояния печально-меланхоличной задумчивости, которое в последнее время всерьез начинало беспокоить ее отца. Выйдя к лестнице, Аннетт уже и не помнила, над чем могла так задуматься, что не услышала, как в дверь постучали.
— Здравствуйте, прошу вас, — приятным баритоном произнес открывший Джозефу дверь мистер Филипсон. Образовавшаяся на его затылке лысина поблескивала при свете дня, потому как погода в начале июня выдалась на редкость хорошей и обещала оставаться таковой вплоть до его середины, а тень, отделившаяся от длинного носа, делала серые с проседью усы, которыми престарелый дворецкий небезосновательно мог гордиться, чуть темнее, что придавало его образу еще большую солидность. — Как прикажете вас представить? — поинтересовался мистер Филипсон, пропуская Джозефа в дом.
— Джозеф МакКуновал, впрочем, не нужно меня представлять, разве что… Скажите мисс Аннетт, что самый низкий, пошлый и безнравственный человек жаждет увидеть ее с тем, чтобы частично опровергнуть вышеназванные характеристики. — В сущности, Джозеф не надеялся на то, что его примут, но одно это вежливое приветствие свидетельствовало о том, что обе сестры благоразумно решились молчать, вследствие чего их отец до сих пор пребывал в блаженном неведении относительно его личности. Причины подобного везения Джозефа не интересовали, и он снова позволял себе иронизировать, несмотря на весьма болезненный вид по причине того, что постоянные мысли о предстоящем объяснении и с завидной регулярностью вспыхивающие конфликты с отцом нашли отражение в осунувшемся лице и нездоровом блеске глаз.
— Мисс Аннетт у себя… — начал было мистер Филипсон, ничуть не удивившийся той краткой характеристике, которую избрал для себя молодой человек, как и многие другие, вероятно, имевший обыкновение все преувеличивать, когда на лестнице послышались тихие и аккуратные, но при этом торопливые шаги.
— Мистер Филипсон, кто там? — вопреки тому, что узнала его, не успев увидеть, дрогнувшим голосом спросила Аннетт, когда спустилась вниз, продолжая придерживать рукой простенькое платье из клетчатого сатина. Но, встретившись со своим гостем взглядом, девушка, понимая, что не сможет сыграть того, что удивлена или же вовсе не рада его визиту, присела в коротком реверансе, после которого последовало довольно сдержанное приветствие:
— Здравствуйте, мистер Джозеф МакКуновал, — произнесла Аннетт, прячась за официальным тоном, и жестом указала в сторону гостиной, где невысокий столик стоял в окружении трех кресел. — Пройдемте, сейчас принесут чай. Мистер Филипсон, будьте так любезны… — превозмогая свое чрезмерное волнение, Аннетт старалась быть обходительною, но все же та скромность, если не простота, которая была заметна в ее одежде и наводила на мысль о стесненных обстоятельствах, по какой-то непонятной причине сильно тревожила ее.
— Через минуту все будет готово, — заверил мистер Филипсон, прежде чем удалиться для того, чтобы исполнить очередное поручение. Аннетт же, поблагодарив его, в молчании проследовала за Джозефом, предоставляя ему все карты, а вместе с ними и последнюю возможность все объяснить. Ее не оставляла в покое подмеченная перемена, которой — девушка была в том уверена — невозможно было сыграть или нарочно изобразить, а потому она приготовилась, отказавшись от множества ложных предубеждений, выслушать любую из версий, им сочиненных.
— Мисс Портер, — опустившись в одно из кресел и выдержав небольшую паузу, Джозеф начал так, словно хотел призвать ее к еще большему вниманию, однако же продолжил с какой-то неестественной непринужденностью: — Должно быть, мистер Филипсон несколько переоценил свои возможности, дав мне одну лишь минуту, но долее я вас не задержу, если, конечно, не буду прощен. Мне хотелось бы знать, прочли ли вы мое письмо? Впрочем, вероятнее всего, что нет. Я предполагал, однако же первую неделю ждал ответа, пребывая в полной уверенности в том, что оно все же было прочтено и только обида не позволяла вам ответить на него сразу же. Но день сменялся днем, глухое, бесплодное ожидание начинало меня тяготить, и, исключив возможность того, что письмо могло прийти не на тот адрес, я счел его не нуждающимся в ответе. С тех пор, не чувствуя в себе желания заниматься какой-либо деятельностью или думать о чем-то ином, помимо этого помешательства — по-другому свое намерение переговорить с вами лично я назвать не могу, — я просто ждал того дня, на который была назначена охота на кроликов, чтобы уменьшить вероятность нежелательных встреч. Знаете, после того инцидента я только настояниями матери не был выгнан из дому. Она всерьез опасалась, что я тут же уеду и там, на континенте, опорчусь еще сильнее. Впрочем, возможно, так и произойдет, если я соберусь ехать один, в то время как виной всему были кролики…
— Кролики?.. — оттого, что все это слишком походило на очередную насмешку, переспросила Аннетт, вдруг вспомнившая о том, что Ингрид действительно обещала приехать к ней вечером, но, увы, только лишь вечером, потому как весь оставшийся день нужна была Генри, который просто грезил о предстоящей охоте. Разумеется, это объясняло его длительное отсутствие, но мисс Портер по-прежнему не могла поверить в то, что причиной своего поступка Джозеф дерзнул назвать не что-нибудь, не вспышку страсти, а именно кроликов. Подобным заявлением она была более чем просто потрясена.
— Я представляю, как мое поведение оскорбило вас, и то положение, в котором я нахожусь, кажется мне безвыходным, потому что каждое произнесенное мною слово будет в равной степени способно как оправдать меня, так и очернить вашу сестру. Верить вы можете любой из двух сторон. Возможно, вы даже обязаны верить своей родственнице в том случае, если она лгала и по-прежнему хоть сколько-нибудь зависима от родственных чувств, которые между вами все же имеют место быть, однако я буду счастлив, если окажется иначе и вы примете меня. Вам могло показаться, будто в тот вечер я в одночасье к вам переменился, но желанием мести я был одержим еще с полудня, потому как мистер Ренфилд любезно предложил мне и Чарльзу вместе с ним поучаствовать в кроличьей травле. Уверяю вас, лишь в одном случае им движили вежливость и желание приятно провести время в компании своего доброго приятеля, меня же он намеревался оскорбить, что ему, собственно, удалось, потому что принять приглашение я не мог не только из личной к нему неприязни, но и по причине травмы, полученной во время гонок. Простить этого оскорбления, не сойдя при этом за последнего дурака, я, разумеется, тоже не мог, а потому решился на охоту иного рода. Хочу заметить, что мне может быть противна цель, но не способы ее достижения, а то расположение миссис Ренфилд, которое я приобрел еще при первом нашем знакомстве, обещало избавить меня даже от незначительных трудностей, поэтому я не стал бы называть это даже мимолетным увлечением. Я не был ею увлечен, в то время как…
— В прошлый раз вы меня обманули. Вы, верно, поспорили с кем-то? Полагаю, со своим дядей. Состоятельные люди могут себе это позволить, не так ли? Желай вы моей любви, вам и в голову не пришло бы мстить таким образом. Скажите, хотя бы в тот вечер вы могли воздержаться от своих игр? Единожды? Мне хотелось… Мне хотелось дать вам пощечину, но я не могла позволить себе опозорить вас в глазах вашей матери и отца, — с этими словами мисс Аннетт поспешно поднялась на ноги и, обойдя кресло, в пол-оборота встала за его спинкой. Она хотела бы отвернуться, испугавшись того, что призналась ему в том, на какую крайнюю меру чуть не решилась, но не смогла, как не смогла она и уйти: девушка только укрылась от пронизывающего насквозь взгляда Джозефа, а заодно и от него самого за истрепавшимся с годами креслом, потому что не могла слышать его слов, произносимых в полнейшей тишине и тихим эхом отражающихся от стен, что делало его речь еще более невыносимой.
— Я должен отвечать честно? — коротко проговорил Джозеф, точно желая в последний раз оговорить правила игры и сделать для себя некоторые уточнения, и тем, что ему было что ответить, он совершенно сбил девушку с толку.
— Да, если этого можно ждать от вас. — Аннетт не отдавала себе отчета в том, как несдержанно повела себя, оказавшись с ним наедине за закрытыми дверями гостиной, и единственное, чего ей хотелось по-настоящему, так это выслушать его и не дать возможности оправдаться, признать его виновным и не изменить сестре.
— Я действительно поспорил на вас, мисс Аннетт, вы — моя ставка, мой заклад, и мое признание не должно оскорбить вас, если вы понимаете, сколь многое эти слова значат для меня, — стремясь скорее шокировать ее своей прямотой, чем в самом деле честно ответить на ее слова, начал Джозеф, не посчитав нужным оспаривать или же вносить поправки в сделанные девушкой упреки. — Вы — мое все, но спорил я вовсе не с дядей, но со своею судьбой. Я сказал тогда, если можете помнить, что исправлю свою ошибку в том случае, если мне на нее укажут…
— Не нужно продолжать, я помню и, к сожалению, слишком хорошо, — Аннетт, пропустившая первый удар, поспешила перебить его, однако же Джозеф продолжал с невозмутимым, но возмущающим спокойствием:
— И я не мог воздержаться от своих, как вы выразились, игр, потому что… — он впервые осекся, заметив, что начинает горячиться и должен вернуться к прежней манере разговора. — Вы, возможно, помните, какой ажиотаж вызвали мои слова и названная тема нашего разговора… Могу уверить вас, что такой интерес никогда не бывает искренним. Моим словам не поверил никто из присутствующих, а потому та сцена, которую вам пришлось наблюдать за ужином, была не больше чем попыткой доказать вашей сестре, не пожелавшей, в свою очередь, оставаться в долгу и быть использованной просто так, не получив ничего взамен, что никакого объяснения между нами не было. Дело в том, что существует значительная разница между изменой физической и моральной. Ни той, ни другой не произошло, не могло произойти, ведь не думаете же вы, что я надеялся на беспечность мистера Ренфилда? — здесь Джозеф впервые солгал и выдал допущенную ошибку за осознанный ход, воспользовавшись тем мнением, которое имела на его счет мисс Аннетт, потому как он действительно желал ее сестру, от которой теперь отказывался, найдя правильным сосредоточить все внимание на достижении своей изначальной цели.
— Брак не удержит вас. Брак не удержит вас, как не смог удержать никого из вам подобных, — возразила Аннетт, отчаянно хватаясь за последние доводы рассудка, которые бесхитростно обнаруживала перед ним, позволяя снова и снова опровергать их. Однако ее поистине восхищало то, что, несмотря на тяжесть своей вины, Джозеф всем своим видом давал понять, что так не считает и никакой вины не признает. Он не оправдывался, но объяснял, не раскаивался, но подкупал своей откровенностью и предоставленной возможностью выбора, который для Аннетт состоял в том, чтобы принять или отвергнуть его, в очередной раз представившего предмет глубочайших ее страданий как нечто до смешного несущественное.
— Вы возьмете мое имя. Вы в понимании общества сделаетесь частью меня самого, а я не допущу, чтобы обо мне или моем доме отзывались дурно. Я не позволю себе какими бы то ни было действиями унизить вас и теперь с твердой уверенностью сообщаю вам о своем проигрыше, потому как единственная истинная моя цель так и не была достигнута. Это, разумеется, беспокоит меня больше всего, потому что, Аннетт… — опершись о подлокотник кресла, Джозеф встал на ноги, — с вами я искренен, был и есть, и впредь обещаюсь воздержаться от столь пошлых игр, которые нам с вашей сестрой интересны, как оказалось, в равной степени.
— Вы не могли мне изменить. Нас никакие узы не связывают. Я не вправе что-то вам запрещать, просто… — впиваясь пальцами в мягкую обивку кресла, Аннетт старалась держаться ровно и ни в коем случае не смотреть на Джозефа. Боясь сорваться на слезы, на крик, боясь показаться такой слабой, какой она была на самом деле, девушка, защищаясь, бросала ему эти отрывистые фразы, которые, впрочем, все до одной раскололись, столкнувшись со словом «просто». Аннетт сама споткнулась о это слово, обнаружившее происходящий глубоко внутри спор разума и чувства, а потому выглядела теперь растерянной и была оттого только несчастна, что не знала, зачем высказала ему все это. Ведь ей не нужно было ни оправданий, ни доказательств, не нужно было даже слов, потому что связывало их действительно многое, и то, что Джозеф смог через это переступить, не позволяло Аннетт поддаться на уговоры и простить его. Не позволяло, обняв, вновь повторить, что любит, не давало сделать то, чего ей по-настоящему хотелось в долгие дни разлуки, и Аннетт, позабыв о сестре, сдерживалась из последних сил.
— Мисс Портер, я хочу, чтобы вы переменили свое решение и слепо доверились мне, и вам об этом известно, как известно и то, что, не дав своего согласия, вы так и останетесь не вправе в чем-либо меня укорить. Любая ваша обида в глазах окружающих будет не больше чем фантазией. В конечном итоге я нахожу эту партию выгодной, а потому не пойму и не приму отказа. Прекратите же это, наконец. Не мучьте себя, ведь вы по-прежнему любите, а значит, я прощен. Если так, дайте мне об этом знать прямо сейчас, потому что я более не в силах этого выносить, — Джозеф, предчувствуя благоприятную перемену, позволил себе выразить Аннетт свое недовольство, переменив ласковое и мягкое обращение на совершенно бесчувственное, едва ли не презрительное «мисс Портер». Кроме того, он допустил в свою реплику интонации резкие и настойчивые, чтобы в полной мере выразить то, как много неприятных чувств пробуждает в нем ее нерешительность.
— Я действительно люблю вас, Джозеф. В остальном я не уверена… — честно призналась Аннетт, на выдохе, словно все это время не дышала вовсе, произнеся эти несколько слов, которые так невыносимо трудно было подобрать сейчас, когда она сама не знала, чего хотела больше, чтобы он остался или чтобы ушел. Нет, не для того она так долго ждала его приезда, чтобы вновь остаться одной. Не навсегда, разумеется, ведь рано или поздно найдется тот, кто в присутствии Грид и отца назовет предложение выгодным, а она не сможет возразить тем доводам, что они приведут. Однако же и то, о чем он просил, Аннетт не могла назвать правильным, хотя бы по отношению к сестре, которую, как мисс Портер думала, несмотря на все услышанные объяснения, она непременно предаст. — Поймите, я знаю, что не должна так говорить, но по-другому пока что не получается. Партии здесь ни при чем, никакие выгоды меня не интересуют. Мне важны лишь вы…
— Вы чувствуете свое превосходство, мучая меня этой неопределенностью? Возможно, не отрицайте, получаете от этого какое-то особенное удовольствие и вместе с тем утверждаете, что любите. Как долго это будет продолжаться? Поверьте, с меня уже довольно. — Лицо его, и без того приобретшее вид весьма болезненный, пугающе исказилось, однако же он не знал тех страданий, о которых говорил ей. Аннетт обернулась — этого оказалось достаточно для того, чтобы Джозеф увидел, как по лицу ее, что все время их разговора должно было оставаться чуждым к его словам, пошла трещина, как дрогнули губы, и только мрамор, сковавший ноги, не позволял ей сделать шаг навстречу. Поэтому он продолжал озвучивать свои мысли, нещадно, нет, не приписывая — пришивая их к ее языку, входя в раж от вида того, как с каждым словом его от монолита камня откалываются и сыплются на пол, обращаясь в пыль, осколки белого мрамора.
— Я, да… согласна, согласна… — сбивчиво произнесла Аннетт, не понимающая, что плачет, но, верно, готовая уступить любой просьбе, лишь бы он не был зол или даже просто раздражен. Желая таким ответом успокоить, унять его гнев, девушка, обойдя кресло, закрыла лицо руками и неожиданно для себя отвернулась, потому как больше не была уверена в том, что ее примут, что это ее согласие по-прежнему кому-то нужно. Счастье? Горе? Она не знала, какова между ними разница, но была совершенно убеждена в том, что, не познав одного, человек не сможет испытать другого — попросту не отличит, спутает его с любым другим чувством, и только надеялась, что игра, отнявшая у нее последние силы, теперь окончена. Аннетт позволила Джозефу подойти ближе и, убрав от лица руки, отереть слезы с ее щек, а потому не заметила, как в дверях, держа в руках поднос с несколькими чашками чая, застыл замешкавшийся мистер Филипсон, которого звук приглушенных рыданий все же поторопил. Впрочем, угадав причину этих слез, дворецкий поспешил тактично удалиться, сочтя свое присутствие покамест лишним.
Мисс Аннетт приняла предложение, хотя и не вполне понимала, почему. Однако ей, всегда незащищенной, хотелось найти защиту, а в его словах она слышала готовность защитить ее или, точнее, свое. Она знала, что сделка окажется честной, и, всегда слабой, ей невольно довелось испытать почти напугавшее ее чувство сладкого послевкусия своей над кем-то власти, которое, как девушке казалось, ей также растолковал не кто иной, как Джозеф, указавший на ее упоение ненужной ссорой.
— Поклянитесь, поклянитесь мне, я не переживу еще одной измены… — Аннетт, не глядя ему в глаза, но оглаживая только что касавшиеся ее лица руки, прерывающимся от рыданий голосом старалась выговорить свое последнее условие заключающегося в настоящую минуту соглашения, которое, разумеется, не могло быть заключено еще каких-то несколько недель назад, потому как тогда, в стенах фамильной библиотеки, мисс Портер еще не имела никаких оснований для ревности, теперь же ревность толкала ее на этот шаг, заставляя отказаться от последнего — от достоинства, остатки которого все еще могла сохранить клятва, о которой она просила.
— Я клянусь вам, слышите? Клянусь вам, мисс Аннетт, — касаясь руки чуть выше локтя и осторожно привлекая девушку к своей груди, Джозеф утешающе поддерживал ее под руку и продолжал говорить, возможно, предчувствуя, как важно Аннетт, никак не могущей успокоиться, вслушиваться в тихие и спокойные интонации его голоса.
— Что же вы над собою делаете? — Джозеф не мог позволить себе ни привычной насмешки, ни даже добродушного смеха над нею, хотя и не вполне понимал причины этих слез: его самого пробирала мелкая дрожь, словно он был сейчас не здесь, а за карточным столом, где и отыграл свой давний проигрыш. Она трогала его своими искренними слезами, тем самым очищая и его, и саму себя от неприятного чувства того, что их помолвка — не больше чем взаимовыгодная сделка, что она уступила себя по сходной цене, а он, пусть и не впервые, в своей истовой вере вынужденно отрекся от мелочных порывов во имя цели столько же сомнительной, сколько высокой.
— Я действительно верю, что вы мне назначены. Вы не представляете, как много значит для меня ваше согласие, — шепотом повторял Джозеф, и Аннетт постепенно успокаивалась и затихала в его руках, принимая эти в волнении произнесенные слова совсем иначе — так, как на ее месте поняла бы их любая другая девушка. Однако едва заметно вздрагивающие плечи выдавали подлинное состояние мисс Портер, которая совершенно ослабла после того, как оказалась покинута столь губительными чувствами, как зависть и ревность, что прежде теснились в ней, найдя пристанище в столь хрупком сосуде.
— Я никогда прежде не была так счастлива, — отирая покрасневшие и слегка припухшие от слез веки, призналась Аннетт, соглашаясь, наконец, отпустить последние тяготившие ее мысли о том дне, которого стыдился Джозеф и в котором заключались для нее едва ли не все связанные с ним воспоминания, потому что тот день он бережно заменил для нее этим днем. Мисс Аннетт даже пообещала себе со временем вовсе перестать замечать его хромоту или, по крайней мере, перестать связывать ее с событиями, произошедшими шестнадцатого сентября прошлого года, ведь удалось же Ингрид не придать этому изъяну никакого значения и позволить Джозефу вновь заиграться, а ей, поддержанной его объятиями и все еще не до конца верящей в наступившие перемены, очень хотелось этих перемен и для него. Аннетт неуверенно подняла на Джозефа глаза и, смутившись от его внимательного и, как ей показалось, сомневающегося взгляда, поспешила все объяснить:
— Это теперь не похоже, что я счастлива, но на самом деле вы знаете… это не так, я счастлива, — судорожно всхлипнув и извинившись, Аннетт закрыла лицо руками и какое-то время стояла недвижно, вслушиваясь в свое дыхание и стараясь успокоиться, однако те слова, которые она собиралась сказать, все равно дались девушке тяжело:
— Я знаю, что не всегда влюбляются сразу, что есть много счастливых семей, в которые любовь пришла не сразу, через год или два… Я стану вам хорошая жена, хорошая жена вам и мать вашим детям. Ингрид тоже почти не знала мистера Ренфилда… — Аннетт не договорила, слишком поздно осознав, что пример ее сестры с некоторых пор перестал быть образцовым и подходящим, и, не зная, как теперь окончить свои слова, едва слышно добавила:
— Я правда люблю вас… — мисс Аннетт вздрогнула и вновь запнулась, ощутив прохладу еще не согретого теплом ее кожи кольца, — Джозеф?.. — Девушке показалось, что она произнесла его имя почти так, словно хотела спросить, что происходит, словно до сих пор не вполне понимала его. Она действительно была слишком растеряна и едва не отняла своей руки, которую он мягко удержал в своих ладонях. Джозеф хотел дать ей время прийти в чувства и вместе с тем показать мисс Аннетт, что не нуждается в подобных заверениях, будучи глубоко убежденным в том, что девушка такого послушания и нравственности избавит его от чувства стыда за нее.
— Вам не придется ждать так долго, — с долей неопределенности насмешливо произнес Джозеф, заметив ее недоумение, связанное, по всей видимости, с этой его несвоевременной веселостью. — Я увлечен вами достаточно, и если бы вы чуть меньше боялись шарлатанов и аферистов, а я был немного хуже воспитан, то мои слова не казались бы вам такой уж ложью. Я увлечен вами достаточно, — опустившись до шепота, отчетливо проговорил Джозеф. — Вам не стоит придавать такого большого значения причинам, по которым я обзавелся столь серьезными намерениями на ваш счет, хорошо? — Аннетт неуверенно, но послушно кивнула, все сильнее стесняясь подлинного смысла его слов, Джозеф же продолжал в прежней манере, слегка подтрунивая над избранными ею выражениями:
— Мне тоже было бы безмерно жаль, если бы вы стали жертвой шутки какого-нибудь состоятельного джентльмена вроде меня. Я не хотел обманывать вас или насмехаться над вами, я надеялся помочь и постараюсь помогать вам впредь. И если вы готовы довериться мне, то я задам вам еще один вопрос… — Джозеф переменял тон осторожно, стараясь вежливо отстраниться от ее трагических настроений и весьма печальных умозаключений. — Вы позволите мне переговорить с вашим отцом? — Могло показаться, что тема, которую он затронул, слишком далека от того, что происходило в комнате, сверх меры формальна и перешел он на нее не из действительной необходимости, а просто потому что не привык долгое время находиться во власти одних и тех же эмоций и пренебрегать деталями, однако Аннетт, вполне убедившись, по крайней мере, в том, что нравится и интересна ему ничуть не меньше своей сестры, по-настоящему просияла от этих слов.
— Будете смеяться, он в библиотеке, — робко ответила Аннетт, тепло улыбнувшись, так, словно, отпустив ее руку, Джозеф выпустил на свет ее задыхающееся от невозможности быть высказанным, но теперь ожившее и точно вдруг осмелевшее чувство. — Вверх по лестнице, прямо, затем направо, — поспешила добавить она, смутившись оттого, что совсем забыла о том, что Джозеф здесь впервые и ему не известно, где находится библиотека, а вместе с нею и кабинет ее отца. Удостоенная благодарным, но сдержанным кивком, мисс Портер осталась в гостиной одна и медленно опустилась в одно из кресел, чтобы успеть немного прийти в себя и ничем не выдать высохших слез, но именно сейчас ее лицо, черты которого, хотя и не отличались правильностью, в своем сочетании производили довольно милое и располагающее впечатление, можно было назвать по-настоящему красивым: с чуть растрепанными волосами и живыми глазами, со счастливой и доверчивой улыбкой на мягких, как роза, губах.
Аннетт вдруг подумалось, что в действительности между ними все не так плохо, как она успела представить, но тут же вспомнила о том, что к вечеру должна приехать сестра, а значит, лучше и правильнее снять кольцо после того, как Джозеф уедет. Однако эта идея почти сразу же была признана ею ужасно глупой, потому как подаренное Джозефом кольцо было не просто украшением, но залогом того, что теперь он будет приезжать много чаще и ни в коем случае не оставит ее. Оно свидетельствовало о том, что с этого дня она принадлежит ему и совершенно не обязана что-либо объяснять Грид. Она действительно принадлежала ему, принадлежала с того дня, когда он впервые не пожелал просто играть с ней; с того момента, как в припадке горячечного бреда он сжал ее ладонь и попросил воды; как выдумал для нее это ласковое прозвище — Энн, которым никогда не называл. И все же... внутренне Аннетт надеялась, что этот подарок не привлечет внимания старшей сестры.
Джозеф же, выйдя из комнаты, тяжело вздохнул и устало облокотился на перила лестницы, ведущей на второй этаж. Он не знал, простит ли его переменчивая Фортуна этот брак, согласие на который он заполучил таким бесчестным путем, благодаря бесчисленному множеству ухищрений и перемененных тактик, и являлся ли этот союз действительным условием их договора или ему следовало обойтись с девушкой куда менее порядочным образом? Однако Джозеф не сомневался единственно в том, что сам подвел ситуацию к такого рода развязке: начиная со своего глупого приезда в Англию и заканчивая ненужной интрижкой с миссис Ренфилд — в каждом своем решении он ошибся, кроме разве что намерения жениться на мисс Аннетт Портер, в котором Джозеф пока что не чувствовал своей неправоты, несмотря на то что оно казалось ему лишь следствием множества непродуманных ходов и ее непреложной порядочности, не взять которую в расчет он просто не мог, понимая, что для мисс Аннетт, столь сильно отличающейся от своей сестры, его ошибка будет по-настоящему исправлена только в случае заключения брака, но никак не несколькими случайными связями.
В конце концов Джозефу стало казаться, что в какой-то момент он запутался окончательно и вовсе перестал понимать те знаки, которые ему посылались, что он попросту смешон в своих суеверных убеждениях и что все его попытки заручиться поддержкой вечной спутницы всех азартных и предприимчивых молодых людей в преддверии большой начинающейся на континенте игры, в которой он имел все шансы преуспеть, просто-напросто тщетны, потому что нет никакой игры, а только очень непростой расклад и прежде всего для него и мисс Аннетт.
— Все в порядке, мистер МакКуновал? — коротко осведомился мистер Филипсон, весьма озадаченный видом гостя, у которого от напряжения ходили желваки, а взгляд сделался недвижным.
— Разумеется, — выпрямившись, отозвался Джозеф, по всей видимости, не ожидавший вопроса и зачем-то отрывисто взглянувший на лестничный пролет. — Разумеется, — поправился он, постаравшись придать тону немного убедительности. Однако мистер Филипсон уже успел по-своему истолковать этот взгляд, а вместе с ним и все поступки молодого человека, и потому позволил себе сдержанную улыбку, свидетельствующую о том, что мистер Портер хороший человек и у Джозефа нет причин волноваться перед разговором с ним, после чего учтиво склонил голову и удалился за неимением новых поручений.
Джозеф в молчании дождался ухода мистера Филипсона, заключив, что, несмотря на все свои злоключения, по крайней мере, не производит впечатления высокомерного и надменного человека, если его состояние смогли списать на обыкновенное волнение перед встречей с отцом невесты. Отчасти Джозефа это действительно успокаивало, потому как он понимал, что людям такого склада, каким по описаниям представлялся ему отец мисс Аннетт, легче выдать дочь за какого-нибудь охотника за наследством, производящего приятное впечатление, нежели просто за плохого человека, с которым их дочь непременно сделалась бы несчастной.
— Разумеется, — ступив на лестницу, снова повторил Джозеф, в полной мере ощущая, как переменил его состояние этот непродолжительный разговор, как с каждым шагом в нем росла твердая уверенность в необходимости окончить этот акт, а после, когда занавес упадет, выпить. Впрочем, его уверенность происходила из понимания того, что партия эта действительно выгодная и отец Аннетт вряд ли закроет на это глаза, помня о майорате, в то время как своему родителю Джозеф предоставлял утешиться мыслью о том, что воля его как-никак, но все же исполнена.
Он, пусть в общих чертах, но представлял, что, должно быть, испытывает незамужняя девушка и ее родные, то и дело упрекающие ее за то шаткое положение, в котором она все еще находилась, из одного только нежелания брать на себя лишние расходы в случае смерти ее отца. Кроме того, Джозеф с полным на то основанием находил себя весьма образованным для своего времени человеком, к тому же обладающим приятной наружностью и неплохим годовым доходом, прямым и единственным наследником принадлежащего отцу имения, который, кроме всего прочего, как никогда расположен к общению, а главное, безмерно любит его, мистера Портера, дочь.
Джозеф не предполагал, как сложится разговор, однако же постучал в дверь вполне уверенно и решительно, но не настойчиво, в конечном итоге придя к тому, что вероятность благополучного исхода довольно велика, а такого рода узаконивание отношений с мисс Портер сделает его личную характеристику только лучше — и это заключение стало последним из приведенных мысленно доводов, которые, хотя и не позволяли волнению окрепнуть в нем, напротив, свидетельствовали о его наличии.
Марк Портер позволил себе задремать за чтением любимого романа, к которому бывало особенно приятно вернуться бессонной ночью, но раздавшийся стук в дверь заставил его открыть глаза, после чего старик, с трудом поднявшись, пошел открывать, рассудив, что это, должно быть, кто-то посторонний, ведь те трое слуг, что у них остались, уже давно считались членами семьи и не стали бы его будить таким невежественным образом, а вошли бы без стука. Марк не любил шума, но вполне мог сойти за обыкновенно веселого пожилого человека, который последние несколько недель находился под влиянием тех настроений, что передались ему от дочери, а потому выглядел усталым. Мистер Портер подмигнул портрету на стене, на котором была изображена молодая женщина, которую легко можно было спутать с Аннетт или Ингрид, вся разница заключалась лишь в том, что картина была написана много лет назад, и не было уже на свете ни той женщины, ни бледной тени, что осталась от нее после долгой болезни. Марк с трудом дошел до двери и, поправив измученными артритом пальцами шейный платок, открыл:
— Здравствуйте. — Мистер Портер, несмотря на свое маленькое предположение, несколько опешил, увидев перед собой незнакомого мужчину, однако шире отворил дверь, пропуская Джозефа внутрь. — Проходите.
— Здравствуйте… мистер Портер? — произнес Джозеф с уточняющей, почти вопросительной интонацией. — Джозеф МакКуновал, очень рад знакомству и обстоятельствам, при которых оно произошло, точнее, благодаря которым.
Джозеф не ловил благосклонных взглядов мисс Аннетт, как глотка свежего воздуха, часы ее общества не казались ему минутами, но он хотел и даже готов был почувствовать на своих плечах груз ответственности теперь, когда все пошло прахом, когда он не знал, как играть дальше, и обо всем этом мистер Портер мог с легкостью догадаться, а потому для этой встречи с ним и всех последующих наиболее подходящими Джозефу показались беспечная веселость и при том спокойная доброжелательность во взгляде, недостаток которых в себе он чувствовал, глядя на Чарльза.
— Сэр Марк Портер, очень приятно, — тихо произнес старик, протянув Джозефу руку для рукопожатия, не суетливо, а, напротив, с каким-то чинным спокойствием. Марк поначалу отнесся к гостю излишне насторожено, так как слышал его имя впервые, но, рассудив, что если Джозеф прибыл без особых проблем, помимо собственной хромоты, которую наметанный глаз распознал сразу, то, вероятно, с Аннетт он все же был знаком. — Прошу, думаю, наш разговор несколько затянется… — Мистер Портер дал гостю знак присесть, ведь так разговаривать было неудобно не только одному ему.
— Не думаю, что он должен затянуться. Впрочем, я был бы совершенно не против продолжить его в менее формальной обстановке и уже в компании вашей дочери, — тут Джозеф остановился, осознав, что пропустил несколько важных комплиментов, ведь ее общество непременно должно было быть ему приятно. Объяснив эту досадную ошибку естественным волнением, Джозеф вернулся к разговору, который предстояло вести учтиво, однако же не так сухо, чтобы фразы могли показаться мистеру Портеру заученными: — … благословения на брак с которой я у вас прошу.
— Аннетт? — Выражение глубокой, обремененной опытом заинтересованности на лице мистера Портера сменилось неподдельным удивлением, несмотря на то что в том желании, которое изъявил молодой человек, не было ровным счетом ничего удивительного или предосудительного, ведь другая его дочь, Ингрид, уже была благополучно выдана замуж. — Признаться, я очень удивлен. Вы уже говорили с ней? Если так, то я буду только счастлив за вас обоих. Верно, вы, безусловно, правы, лучше поговорить при ней.
В волнении проведя испещренной морщинами рукой по светлым с проседью волосам, старик-отец, в полной мере ощущающий себя ответственным за будущность дочерей, извинившись, вышел в коридор и тут же направился к лестнице, почти отрешенно повторяя: «Вы, безусловно, правы». Сэр Марк Уильям Портер, никогда не упускающий возможности посмотреть в глаза, чтобы сразу же все понять, мог с легкостью сойти за странного, выжившего из ума человека со множеством старческих причуд, но, будь он моложе, это минутное оживление выглядело бы совершенно иначе — как желание непременно увидеть дочь наконец-то счастливой и дальнейшие расспросы продолжать уже в ее присутствии, пребывая в полной уверенности в том, что таким образом он не будет обманут так же, как, вполне возможно, могла быть обманута сама Аннетт.
Когда они вошли в гостиную, девушка, готовая в любой миг сорваться бегом, словно ребенок, привстала с кресла, но затем сразу же возвратилась в свое прежнее положение, опустив руки на колени. Марк Портер бесшумно подошел к ней, нежно взял за руку и накрыл ее своей теплой ладонью, словно стараясь прибавить Аннетт уверенности в том, что ему она могла рассказать все, что таила в душе так нестерпимо долго. Он с любовью и какой-то истинно отцовской заботливостью поглядел на дочь, садясь в то кресло, которое соседствовало с ее, и, не выпуская руки, признался в том, что уже и не думал, что этот момент когда-нибудь наступит. Мисс Аннетт, присутствующая на сговоре Ингрид, казалось, не узнавала и не вполне понимала отца, так легко объяснившего ее печаль тоской по любимому, и все что она могла, так это отвечать что-то невпопад и непривычно для самой себя широко и искренне улыбаться, ведь для нее день, начавшийся так дурно, только теперь начинал превращаться в настоящий праздник.
Джозеф, остановившийся в дверном проеме, стал безмолвным свидетелем этой семейной сцены и в конечном итоге приобрел вид совершенно растерянный. Он казался потерянным просто потому, что на его глазах, подобно пресловутому карточному домику, все привычные устои рушились, уступая место этой безгранично трогательной сентиментальности, однако это состояние продлилось недолго по той причине, что Джозеф нашел правильным отнестись к увиденному со сдержанным безразличием, граничащим с презрением, которого старик, более всего походивший на умалишенного, вполне заслуживал. Заслуживал потому, что не задал ни единого вопроса о происхождении, твердости намерений, доходе, сведя все к тому, что решило неразумное чувство его дочери, и вовсе не оттого, что эти вопросы таили в себе нечто неприятное для обеих сторон, а по очевидной глупости и той безграничной радости, которую Джозеф не только не разделял, но даже почти отвергал просто потому, что не мог понять. Впрочем, удовлетворившись тем, что для него все разрешилось вполне благополучно, он все же улыбнулся, как могло показаться, отцу и дочери, в скором времени готовящейся стать его супругой.
— Всегда нужно полагаться на лучшее, — произнес Джозеф, нисколько не заботясь о том, что из его уст эти слова могли прозвучать несколько саркастически. — Этот момент не мог не наступить хотя бы потому, что ваша дочь мила и представляет собой сокровищницу, полную многих добродетелей, кроме того, прекрасно поет и танцует. Само очарование, — подытожил Джозеф, полагая, что мог бы и вовсе этого не говорить, однако же, видя в похвале острую необходимость, все же говорил, предоставляя мистеру Портеру весомый повод для гордости за все те усилия, что он приложил для того, чтобы девушка выросла такой, а мисс Аннетт, которая не была еще избалована, никогда прежде не уставала от избыточного внимания и не знала пресыщения, — возможность впервые почувствовать себя равной сестре.
Но даже не тень, а поблекший на губах призрак улыбки свидетельствовал о том, что сам Джозеф, позволяя радоваться Аннетт, едва ли был рад этой помолвке так же, как человек, вопреки своему обыкновению, совершивший нечто безукоризненно хорошее: его не оставляли мысли о том, что еще только предстояло. Он помнил о миссис Ренфилд, помнил о том, что нужно было написать дяде Бернару, затем сообщить эту же новость домашним, да и Чарльз, безусловно, не мог остаться в неведении, а это означало скорый разрыв не только с кузеном, но и близким другом. Во всяком случае, Чарльзу стоило многое понять за последние несколько дней, а ему было не впервой открывать людям глаза.
Аннетт же, не старающаяся скрыть легкой эйфории, одним своим видом способствовала его успокоению, убеждая в том, что все разрешилось верно — то было отдохновение и торжество человека, победившего на аукционе жизни невидимых, однако же непременно существующих конкурентов, и радость обладания юной мисс, чувства которой заботили его едва ли сильнее, чем свои собственные.
— Может, все-таки чай? — поинтересовалась Аннетт, все еще испытывая некоторую неловкость, потому как сложившаяся ситуация была ей незнакома, а разговор, хоть и продолжался, но совершенно не так, как ей бы того хотелось. Она искренне старалась быть равно приветливой и внимательной по отношению к Джозефу и отцу, ведь они оба оказались очень добры к ней, и решилась озвучить этот невинный вопрос только потому, что все, о чем она хотела спросить тайком, одним лишь взглядом, Джозеф упрямо оставлял без ответа, а как-нибудь иначе выяснить, все ли в порядке, ей не представлялось возможным.
Аннетт почему-то казалось, что Джозеф был немного сконфужен; не перед ней, что в точности знала все детали произошедшего в поистине роковой день шестнадцатого сентября, — перед ее отцом, который никогда не принимал физические недостатки человека за грязную монету, но разве мог Джозеф об этом догадываться? Она полагала, что, скорее всего, не мог, а значит, испытывал нечто похожее на то, что она имела честь заметить, приехав на охоту и глядя на молодых людей, спускающихся по невысоким ступеням крыльца, чтобы встретить прибывшую чету Ренфилдов и ее саму. Руководствуясь теми же соображениями, Аннетт не стала провожать его до лестницы, ведущей наверх, и теперь не знала, будет ли просьба присесть выглядеть достаточно аккуратно, чтобы его не задеть, подобно приглашению Генри. Она невольно тревожилась за свое хрупкое счастье, а потому до смешного сильно переживала за каждую мелочь, к которым, как Аннетт было известно, Джозеф и прежде был излишне придирчив.
Марк Портер, не став дожидаться возможных возражений, позвал мистера Филипсона и, снабдив его всеми необходимыми указаниями, касающимися предстоящего чаепития, отпустил. Когда же скорые приготовления были окончены, отец Аннетт первым сподобился к тому, чтобы вернуться к так и не начавшимся расспросам:
— Скажите, мистер МакКуновал, чем вы занимаетесь? — Мистеру Портеру самому было не совсем комфортно спрашивать обо всем этом, однако же он знал, что, не задав этих вопросов, мог с легкостью сойти за огромнейшего глупца, в первую очередь, в глазах самого Джозефа, а представлять себя и свою дочь в дурном свете Марк не хотел, особенно в столь важный для нее день.
Аннетт же не понимала, к чему все эти вопросы о богатстве, бедности, происхождении, и, несмотря на то что еще не все они были озвучены, она не сомневалась, что Джозефу обязательно предстоит ответить на все, но зачем? Зачем, а главное, кому в действительности есть до этого хоть какое-то дело, ведь у нее в любом случае все будет намного лучше, чем сейчас, а за чашечкой чая хочется поговорить о чем-нибудь более приятном и интересном, нежели доход. Сейчас они с трудом сводят концы с концами, а потому — хорошо, если Джозеф будет богат, если же станет беден — ей не привыкать. Не понимала, но, как и всегда, благоразумно молчала, потому что знала, что так принято, что тем же вопросам подвергался и мистер Ренфилд, и когда-то давно сам мистер Портер, что же касается Джозефа, то его, казалось, нисколько не смущал начавшийся разговор.
Джозеф заговорил сразу же, почти одновременно с мистером Портером, подтвердив тем самым догадку мисс Аннетт о том, что он вовсе не старался обойтись без этих слишком формальных тем, но, напротив, даже ждал вопроса со стороны ее отца. Он самонадеянно полагал, что продумал все свои ответы до мелочей, и потому согласно принял на лицо искусно сделанную маску, которую в подобном обществе при всем желании не удалось бы выдать за человеческое лицо. Впрочем, Джозеф к тому и не стремился, так как знал, что подозрение в неискренности — меньшее из того, чего ему следовало опасаться, к тому же здесь присутствовала мисс Аннетт, готовая в любую минуту развеять всякие сомнения на его счет.
Он держался и смотрел так же любезно, как альфонс, что глядит на пожилую женщину с большим кошельком, чье лицо, шея и руки испещрены морщинами, и так умело, что она тает и как будто хорошеет под теплотой его взгляда, после непродолжительного сопротивления разума вновь начиная верить в то, что еще не утратила своего природного очарования. Аннетт хорошо помнила и очень не любила эту его полуулыбку, что с годами стала весьма послушна, превратившись в инструмент, направленный на улучшение межличностных отношений и способствующий образованию более тесных связей с людьми полезными или, по крайней мере, интересными, а потому она надеялась когда-нибудь потом, наедине осторожно заверить Джозефа в том, что в их семье вовсе необязательно столь тщательно следовать всем предписаниям хорошего тона.
— Чем я занимаюсь?.. — переспросил Джозеф, словно стараясь распробовать первый и вместе с тем самый нежелательный вопрос, коих он, признаться, надеялся избежать, потому как разного рода деятельность, конечно, имела место быть, но по большей части кратковременная — лишь видимость работы. Доход же его состоял из карточных выигрышей и тех средств, что ежемесячно сообщал ему отец за то только, что он значился на службе в одной из лондонских конторок, ему принадлежащих, где Джозефу часами надлежало разбирать какие-то бумаги, занимаясь скучной, рутинной работой, посвящать которой жизнь он отнюдь не был намерен.
— Меня интересует развитие общества, прогресс, отчасти предпринимательство и, безусловно, Америка, — буднично сообщал Джозеф, довольно метко расставляя смысловые акценты, в которых едва ли нуждалось столь дерзкое заявление. — В ближайшем будущем я намерен туда вернуться. Думаю, на первое время дохода от участка земли, которым я владею, будет вполне достаточно, чтобы обеспечить семью всем необходимым и даже большим, нужно только уладить здесь некоторые дела. — Джозеф не желал показаться юнцом, ничего в жизни не достигшем, и ему это удалось, пусть и не посредством употребления таких модных слов, как «прогресс» и «предпринимательство», — отец Аннетт более всего оказался озабочен тем сведением, которое мужчина отметил почти вскользь, без особенного намерения заострить на нем внимание мистера Марка Портера.
— Вместе с Аннетт?.. — уточнил мистер Портер, задав единственный волновавший его теперь вопрос и заметив, как поникла Аннетт, старающаяся все-таки сохранить, увы, уже напускную веселость, что выглядело еще хуже, чем если бы девушка отважилась открыть ему всю правду. Они были сильно привязаны друг к другу, особенно после смерти ее матери, и старику Портеру очень непросто далось осознание того, что, вполне возможно, в скором времени он снова должен будет отпустить ее далеко от себя.
Он слишком хорошо помнил, в каком разбитом состоянии Аннетт вернулась из Штатов, и слишком сильно боялся того, что будет лишен возможности получить хоть сколько-нибудь достоверные сведения о том, как с нею обращается муж и насколько хорошо и счастливо им живется, тогда как Ингрид навещала его едва ли не каждую неделю. Марк понимал, что вместо этого его ждут лишь краткие выдержки, полные тщательно выверенных дочерью слов, пустые письма и холодные строчки, выведенные для того, чтобы только не огорчать его.
— Да, мне бы хотелось, чтобы вы позволили дочери покинуть Итон, дабы она не истязала себя напрасными переживаниями и подозрениями в ожидании письма, — этот вопрос, заданный в ответ на его реплику, не содержащую в себе ничего из ряда вон выходящего, показался Джозефу весьма странным, однако же он пошел на то, чтобы еще раз все терпеливо разъяснить мистеру Портеру, и слова его стали данью вежливости, неким одолжением, с необходимостью сделать которое он смирился. — Я возвращался бы в наш дом с отрадой и гордостью, зная, что там меня ждет ваша дочь, сэр, моя любящая и кроткая жена.
— Позвольте узнать, а где вы познакомились? — немного невпопад спросил Марк, чтобы как можно скорее увлечь разговор в какое-нибудь другое русло и как следует во всем разобраться, а заодно хорошенько обдумать услышанное, точнее, свыкнуться с ним. Но реплика эта была чужда его характеру; таким образом он хотел лишь ободрить дочь, подтолкнув ее к воспоминаниям о событиях — старик не сомневался — много более приятных.
— Это произошло в таверне, — забывшись, ответила Аннетт, чуть было не добавив «где я работала», но вовремя сдержалась, избежав ошибки, которая могла бы стать поистине фатальной для этого разговора. Она испуганно замолчала, но стоило ей, ища помощи, поднять глаза на сидящего напротив мужчину, который, словно в наказание, не хотел замечать ее растерянности, как мысли ее спутались и мисс Аннетт потерялась совершенно.
Ей хотелось избежать откровенной лжи, подменив ее на небольшую недоговорку, отчасти перекликающуюся с тем, что отец уже знал об Оклахоме, а потому не способную стать причиной излишних для него волнений. Однако в следующую минуту, показавшуюся ей невыносимо долгой, Аннетт не удостаивалась даже взглядом, потому как Джозеф собирался наказать ее и тем же непринужденным тоном озвучить версию совершенно противоположную, ничуть не соответствующую правде, но традиционную, а значит, заметно более подходящую.
— Мы познакомились в таверне, верно, незадолго до отбытия вашей дочери обратно в Итон. Впрочем, по-настоящему я был очарован ею на вечере, который посетил по просьбе своего кузена. Признаюсь, к моему глубочайшему сожалению, я был узнан не сразу — столь незначительным оказалось наше знакомство в Оклахоме, и в том нет вины мисс Аннетт, куда более причастны к этому достойные джентльмены, все без исключения ждущие танца, в то время как я вынужден был лишь созерцать. По окончании вечера чета Ренфилдов и, разумеется, мисс Аннетт получили от меня ответное приглашение и приняли оное. Мне хватило одного дня для того, чтобы убедиться в том, что я покорен ею окончательно. Не исключено, что вас удивит такая поспешность с моей стороны, но, мистер Портер, уверяю вас, искреннее и благородное чувство было возращено и созрело во мне за время мучительных разлук между этими кратковременными встречами. Думаю, я не вправе благодарить за это кого-то, помимо самого провидения, ведь, возвращаясь в Англию, я и не предполагал встретить вашу дочь вновь, — Джозеф говорил много, прилагая все свои дипломатические таланты для того, чтобы распутать нити, чуть было не стянувшиеся в тугой клубок одним неосторожным движением мисс Аннетт, и одновременно стараясь наиболее тактично дать понять своей возлюбленной, что здесь уместнее соврать и, конечно, будет лучше, если это сделает он. Когда же его непродолжительный монолог завершился, слабым глазам старика Портера все предстало в несколько идеализированном виде, а сам Джозеф мог наконец расслабиться, удовлетворившись результатом.
— Так Оклахома… — последовав весьма неприятной старческой привычке раз за разом возвращаться к одному и тому же взволновавшему предмету, протянул Марк, довольно-таки отчетливо припоминая, как долго у Аннетт не получалось заново освоиться и как печальна была она первые недели, а потому ему с трудом верилось в то, что первые выходы в свет, совершенные ею по настоянию сестры, могли привлечь внимание этого человека и, кроме того, стать причиной его восхищения, повлекшего за собой столь твердое намерение обручиться с Аннетт. Марк Портер понимал, что знакомство, скорее всего, было вовсе не незначительным, как то представил Джозеф, однако старик допускал мысли о том, что попросту ошибся в своих предположениях и поводом для такой беспросветной грусти со стороны Аннетт могло стать что угодно, в том числе и кратковременная разлука, тогда как визиту этого джентльмена его дочь, казалось, была искренне рада.
— В таком случае, судьба к вам очень благосклонна, мистер МакКуновал, — произнес он, принимая поражение и бессильно закрывая глаза на собственные сомнения, которых не подтвердила бы даже сама Аннетт.
— Как и ваша дочь, ответившая согласием. Поверьте, этой благосклонности я не забуду, — подытожил Джозеф, ощутивший вдруг, что любезности, в которых он рассыпался, более не производят должного эффекта, вызывая скорее недоверие, нежели симпатию. Джозеф отрывисто взглянул на Аннетт, словно спрашивая, что именно знает об Оклахоме ее отец, и Аннетт, которую несказанно забавляли реплики, касающиеся незначительности их встреч, взглядом отвечая, что он практически ничего об этом не знает, кроме, разумеется, того, что Джозеф сам ему рассказал, предпочла глотнуть чаю, чтобы не выдать собой чего-нибудь лишнего. На что он улыбнулся, согласившись представить насмешку над собственной, отчасти совершенно бессовестной ложью в качестве обычного, никому, кроме них двоих, не известного знака.
Вознамерившись поймать этот несуществующий мяч кокетства, Джозеф также взял чашку чая и, поднеся ее к губам, на секунду с деланной небрежностью позабыв о Марке, улыбнулся уже самой Аннетт, прежде чем отпить, и заигрывание это было приятным и увлекательным и вовсе не отягощало, вопреки тому, что было устроено непосредственно для ее отца. Мистер Портер, откинувшись на спинку кресла, не стал требовать дальнейших объяснений, и Аннетт мило и чуть менее робко отвечала на взгляды Джозефа, свойственные разве что влюбленному до беспамятства юноше, наблюдающему за своей избранницей и немного удивленному тем, что та вдруг совершенно неожиданно оглянулась на него и, рассмеявшись, тут же постаралась свой невинный смех скрыть. Аннетт на миг даже показалось, что она и есть та самая девушка и что все это, должно быть, происходит в каком-нибудь цветущем саду, но негромкое постукивание отцовских пальцев по подлокотнику кресла отвлекло ее, разрушив эту беспечную фантазию.
— Ну, хорошо… — произнес наконец Марк, подаваясь вперед. Лицо его было серьезно, но в уголки глаз закрались морщинки смеха. — Я даю свое согласие, — вздохнул он, словно высвободившись из приятной, но тяготившей его сети, которую, сама того не ведая, возложила на него дочь, когда без всяких законных на то оснований с такой нежностью смотрела на будущего жениха. Аннетт перевела на него благодарный взгляд и, перегнувшись через подлокотник, взяла Джозефа за руку, погладив ее большим пальцем, желая разделить с ним свою безотчетную, не знающую границ радость.
Мисс Аннетт не видела ничего зазорного в том, чтобы показать свои чувства близким людям, с которыми он вскоре будет в родстве. Однако же Джозеф настаивал на том, чтобы она вела чуть более сдержанно при пока что постороннем ему человеке, и она подчинилась, молча кивнув. Рука ее была осторожно отведена, и Аннетт успокоилась, поняв, что этот непродолжительный разговор не вызвал в нем столько эмоций, сколько мог вызвать.
— А вы уже говорили со своими родителями? — осведомился Марк, разъединяя репликой их взгляд.
— Да, им известны те намерения, с которыми я отправлялся сюда. Мисс Аннетт произвела на них самое приятное впечатление, а потому я пребываю в полной уверенности, что мой выбор будет одобрен. — Его ответ последовал незамедлительно, как обычно, взвешенный, обдуманный, лживый. — Все что мне остается — вернуться и обрадовать их. — Джозеф приободрился, найдя неожиданный, но, казалось, вполне подходящий предлог для скорого отъезда. — Лили, готов поспорить, будет рада больше всех, — тут он перевел взгляд на Аннетт и невольно позволил себе улыбнуться шире, тем самым выдав все, что только можно было выдать: и пережитые расспросы младшей сестры, и клятвенные обещания во что бы то ни стало примириться с мисс Портер, данные ей, и довольно откровенный рассказ о том, о чем в действительности происходил разговор в библиотеке. Но даже упоминание юной мисс Лили в этом разговоре не могло быть случайным — Джозеф упомянул ее с тем, чтобы подчеркнуть мнимую близость мисс Портер со своей семьей, выделить ее любимицу и таким образом придать всему рассказу немного естественности, и Аннетт, к своему сожалению, поняла это.
— Меня же решили спросить в последнюю очередь, — засмеялся Марк, не без труда поднимаясь с кресла и намереваясь уйти, потому как понимал, что необходимость его присутствия здесь теперь отсутствует. — Ничего-ничего, у самого было точно так же, — направившись к двери, приговаривал мистер Портер, не ставший дожидаться ответа.
Он, плененный ностальгическими воспоминаниями, желал возвратиться в свой кабинет, ощутив острую потребность в безмолвном обществе покойной супруги, на которую так похожи были его дочери, потому что остался отнюдь не уверен в правильности принятого решения. Марк словно терял часть себя, отдавая каждую из них в другой дом другому человеку, и если Ингрид не покинула Англии, то Аннетт предстояло возвратиться в Штаты. Но он понимал, что это рано или поздно должно было случиться, и даже думал, что успел примириться с этой мыслью. Джозеф же встал вслед за ним, собираясь, очевидно, уйти, но был остановлен вопросом Аннетт:
— Что сказал ваш отец? — тихо спросила девушка, дождавшись, когда за отцом закроется дверь. Аннетт не могла ожидать того, что понравится его семье, да и сам Джозеф научил ее не всегда верить словам, сказанным им в чьем-то присутствии, однако же тому, о чем они говорили, оставаясь наедине, мисс Портер продолжала верить безоговорочно.
— Скажите, он действительно не возражает против того выбора, что вы сделали? — Аннетт отчетливо помнила то безучастное выражение на лице мистера МакКуновала-старшего, которое он посчитал правильным изобразить, когда они вернулись в гостиную, должно быть, для того, чтобы не выдать своего недовольства, как помнила она и то, что оно ей очень не понравилось, и все же Аннетт надеялась, что ей всего-навсего показалось.
— Мисс Аннетт, я не знаю, что скажет мой отец, но определенно догадываюсь. — Джозеф невесело усмехнулся, по чему стало понятно, что он лишь хотел казаться безразличным, тогда как сложившаяся ситуация требовала его деятельного участия. — Откровенно говоря, ему не известно, куда и с какой целью я поехал; он не знает ровным счетом ни о чем, однако надеется, что я буду послушен и стану замечать все эти пренебрежительные взгляды, в то время как я не настолько мал, чтобы бояться принести разочарование ему или же матери. Что я могу сказать точно, так это то, что все выяснится вечером, а после я либо сообщу об этом лично, либо, что более вероятно, напишу вам, — Джозеф говорил так, словно ей не о чем было беспокоиться, словно все будет зависеть от него одного, а он обязательно с этим справится. — Не сочтите меня лжецом, я если и вру, то только из лучших побуждений и никогда для себя одного.
— Подожди-те, — с запинкой промолвила девушка, но вовремя исправилась, — вы правда думаете, что непременно их разочаруете? Если ваш отец будет против, вам придется его послушать. — Аннетт, будучи чрезвычайно встревоженной вновь вскрывшимися фактами, подошла к Джозефу, словно стараясь уверить его в том, что, не заручившись расположением родителя, решаться на подобный протест не стоило, сама она того не стоила и, разумеется, сможет понять. Но вместе с тем Аннетт боялась того, что ею снова будут недовольны, а потому попыталась сразу же смягчить свои слова: — Пожалуйста, напишите все как есть. Пожалуйста. Дипломатии и без того хватает в мире.
— Энн… — выбрав для нее это полюбившееся прозвище, в котором Аннетт, должно быть, находила что-то настоящее, не тронутое притворством и, безусловно, ласковое, но которое редко могла заслужить, Джозеф, казалось, готов был пуститься в длительные заверения, но в последний момент передумал, согласившись с ней: — Только не избавляйтесь от письма прежде, чем прочтете его. Прощайте, — и это «прощайте» не прозвучало так, словно он стремился, прибегнув к нему, оборвать нить разговора, отчасти потому, что было оттенено шуткой. Впрочем, Джозеф действительно прилагал определенные усилия для того, чтобы казаться учтивым, поскольку дело касалось его будущей супруги.
— Джозеф, пожалуйста, останьтесь еще ненадолго. Если вам действительно понравилось, я спою вам… или сыграю… Ваша маменька… Вам ведь нравится слушать? — принялась торопливо и оттого нескладно лепетать мисс Аннетт, которой едва ли не до слез хотелось, чтобы он провел с нею еще немного времени, особенно теперь, когда, как оказалось, его родители могли просто не одобрить их союз, просто запретить ему и не позволить даже видеться с нею. Она надеялась найти предлог, подобрать хоть сколько-нибудь вескую причину, спросить о чем-то важном, но все серьезные вопросы, казалось, только что были решены, а повод никак не находился, отчего мисс Портер пришла в совершеннейшее отчаяние, вновь смиренное его словами:
— Энн, в городе меня ждут дела, я действительно должен ехать, — остановившись в дверях гостиной, негромко проговорил Джозеф со спокойной и привычно вразумляющей интонацией, перед которой мисс Аннетт сразу же отступила, поняв, что если бы не было этих дел в городе, то ей не пришлось бы даже просить.
— До свидания, — произнесла Аннетт, провожая Джозефа. — Я буду ждать, — с изящным смирением пообещала она на прощание, потому как ничего другого ей не оставалось, так как все действительно зависело от Джозефа больше, чем от кого-либо другого.
Девушка, охваченная каким-то поистине странным чувством, торопливо подошла к окну, чтобы тайком хотя бы ненадолго отсрочить его отъезд. Она видела, как Джозеф спокойно, но в то же время с некоторой поспешностью, какую мог себе позволить, спустился по ступеням и, бросив пару слов кучеру, что все еще ждал его у подъезда, сел в коляску, откинувшись на мягкую спинку сидения. Вскоре экипаж отъехал, не повернув в обратную сторону, очевидно, потому, что, помимо нее, у Джозефа и вправду оставались еще какие-то неотложные дела. Хотя, быть может, их не было вовсе, просто сам он нуждался в том, чтобы посетить какой-нибудь столичный клуб или паб, где, только спустив немалую сумму, можно было набраться той храбрости, что была необходима и обыкновенно обнаруживалась после лишнего бокала вина, или за карточным столом в тесном кругу друзей и врагов остаток дня тешиться мыслью о том, как будет он показывать свою невесту в свете, не хвастая, но зная наверняка причину зависти многих и оттого торжествуя.
Джозеф был человеком, пытающимся обыграть судьбу, Аннетт не знала, как давно это началось, но была совершенно уверена в том, что жизнь он любил больше, чем кто-либо еще, умея и имея возможность жить, ни в чем себе не отказывая, но, увы, слишком многое он видел иначе и еще больше мнил из себя. Она ненадолго задержалась у окна, стараясь понять феномен, поистине необъяснимый: почему при близком человеке, которому была известна причина его радости, он не хотел ее показать, а постороннему выказывал ее без малейшего стеснения, но не называл причин? Впрочем, Джозеф, возможно, имел этому свое объяснение, в то время как она до сих пор пребывала в состоянии легкого изумления, а размышления ее, постепенно ослабевая, исчезали вовсе.
— Даже не верится… — мечтательно произнесла девушка, выходя из-за шторы. От счастья и нахлынувшей вновь радости у нее кружилась голова, и, несмотря на принятое решение вести себя достойно скорому своему положению замужней дамы, Аннетт все никак не удавалось скрыть глуповатое выражение лица. Совершенно непонятным образом в ее жизни все в одночасье переменилось и при том осталось, как прежде, однако же Аннетт, ощущая себя почти что ребенком, едва ли не бегом поднялась наверх. Встав перед зеркалом, она, глядя на свое отражение немножко исподлобья, приложила к лицу лоскут белой ткани, найденной в шкатулке для шитья. На его фоне лицо ее выглядело румяным и свежим; белый отлично ей шел, что не могло не дать Аннетт повода для очередного короткого и веселого смешка, однако же и кусочек светлой ткани очень скоро был ею оставлен и совершенно забыт.
Аннетт порывисто поднялась из-за своего туалетного столика, оставив шкатулку открытой, а после, неслышно подойдя к двери и заперев ее, вновь возвратилась на прежнее место. Она, отчего-то слишком счастливая, до несправедливости радостная, не скрывая своего восхищения от всего случившегося, вдруг с несвойственной ей критичностью посмотрела перед собой, внимательно всматриваясь в черты своего лица, едва ощутимо стянутого высохшими дорожками слез, немного уставшего и осунувшегося. Аннетт поправила несколько выбившихся из прически прядей и слегка склонила свою аккуратную головку, не понимая, почему Джозеф все-таки не поцеловал ее, тогда как Ингрид…
Девушка прикоснулась пальцами к тыльной стороне ладони, что все еще помнила, как он, взяв ее слабую, безвольную руку с подрагивающими от волнения пальчиками, приник губами к нежной коже и печатью поцелуя скрепил свои слова, смягчив тем самым против воли нанесенный удар. Она снова мечтала о счастье, которое заключалось для нее в том, чтобы быть в его объятьях, желать его одного, жить от поцелуя к поцелую, если, конечно, между ними когда-нибудь все же будут поцелуи, если их все не отнимет у нее Ингрид...
Аннетт, промедлив немного в нерешительности, осторожно накрыла кольцо рукой и ненадолго прикрыла глаза, вспоминая, как после длительной езды Джозеф соскочил с коня и на несколько шагов отошел от нее, как она попросила помочь ей спуститься и как пальцы ее случайно соскользнули с его плеч. Мисс Аннетт, не открывая глаз, дотронулась до приоткрытых губ, а после, слегка смяв нижнюю и толкнувшись ногтем о верхние зубы, мягко сомкнула их, как тогда в поле, когда едва различимое «извините» растворилось в блаженной безмятежности утра, а она неуверенно прошептала свое признание и позволила себе этот невинный, невесомый поцелуй, непроизвольно, чуть-чуть отчаяннее хватаясь пальцами за ткань его рубашки и тут же отстраняясь. Однако теперь она отчего-то опустила руку на колени и, охваченная каким-то непонятным волнением, встала, направившись к двери, но вдруг, так и не дойдя до нее, остановилась, слишком поздно вспомнив, что запирала ее. Аннетт не знала, как объяснить свой поступок, но во всяком случае стыдилась его, ощущая, как кровь отходит от ее лица; стыдилась сильнее, чем любого из тех поступков, что ей довелось совершить за последнее время, и все же чувствовала, что не заслуживала, не могла заслужить упрека, и была поистине прелестна в своей наивной вере в то, что Джозеф скажет точно так же, если она признается ему, повинится перед ним, что он с пониманием и, возможно, немного насмешливо отнесется к этому ее, по сути, крошечному откровению.
Аннетт казалось, что она определенно помешалась, если после всего случившегося принимает это кольцо как ответ на свое признание, и в то же время ей думалось, что Грид непременно должна понять ее чувства и простить их выбор, если она без утайки расскажет ей все с самого начала, с первой их встречи, возможно, они проговорят всю ночь, а он… Он все уладит и будет встречен ее сестрой совершенно иначе — Аннетт в это верила и, опустившись у настежь раскрытого окна, пыталась представить, как сложится разговор между отцом и сыном, но каждое теплое прикосновение ласкового летнего ветерка, казалось, отстраняло от нее всякую дурную мысль, не позволяя ей омрачить этого прекрасного дня: впервые Джозеф уехал, не оставив после себя давящей пустоты и глубокого отчаяния.
Примечания:
Если узнали "Ричарда III" Шекспира, то, поздравляю, вы восхитительны.