Пигмалион и Галатея

Глазам Джозефа, когда он вошел в гостиную, предстала та неестественно благополучная картина, что была написана, казалось, много лет назад. Сколько он себя помнил, она висела в этой комнате без всякой перемены: отец и мать подле него, они читают, но леди Джейн постоянно отвлекается на Лили, а потому не поспевает за время от времени перелистывающимися страницами книги. Впрочем, ей не интересно, она не увлечена и, вероятно, вовсе этим не огорчена. Лили вместе с какой-то мадам, очевидно, новой в доме, потому как до своего отъезда в Америку Джозеф о ней ничего не слышал, обучалась по-французски, однако же все возражения юная мисс весьма благоразумно предпочитала высказывать на своем родном языке, которого женщина, должно быть, не знала. Чарльз же, уже успевший возвратиться от Ренфилдов и переменить костюм, стоял у потухшего камина и имел выражение лица задумчивое, какое бывает у людей, неотрывно и долго смотрящих на огонь. Он сразу же оглянулся на вошедшего, что свидетельствовало о том, что молодой человек давно был занят какой-то тайной и неотвязной мыслью, и давало Джозефу повод внутренне и зло глумиться над своим кузеном. Джозеф сделался вдруг безотчетно, сверх всякой меры раздражен увиденным и не хотел того скрывать, потому как многочисленные возлияния настаивали на том, чтобы сегодня он был как никогда прямолинеен. Джозеф намеревался выпить ровно столько, сколько требовалось для того, чтобы не огорчить мать и выдержать предстоящий разговор с отцом, но, покинув душную комнату клуба, воздух которой был пронизан резковатым запахом выкуренного табака и ароматами духов, что предпочитали мужчины, оплатившие свое членство, он стараниями мистера Гила был пьян до изумления. В обществе Уильяма Джозеф умел, отрекаясь от всего, забываться, и даже проигрыш Гилу не казался ему столь унизительным, чтобы отравить хотя бы один из многих часов нескончаемого вакхического веселья, из которых всецело состояли дни их дружбы. Джозеф нашел этот проигрыш чрезмерно похожим на сцену ревности, которыми так любят злоупотреблять, как оказалось, не только земные женщины, но и его эфемерная покровительница, порой ничем от них не отличающаяся, а потому... намерен был продолжать. Двух часов, проведенных Джозефом в обратной дороге, не было достаточно для того, чтобы унять поднявшееся внутри ликование от сознания того, что он проигрался, проигрался сразу после помолвки, проигрался совершенно — из ревности, но все же не готов отступать и возвращается домой с твердым намерением уведомить отца о свершившемся сговоре. Он распознал и вскрыл эту нутряную связь между причиной и следствием, — и его агонизирующее сознание пожрал азарт, жажда зрелищ, одолевавшая теперь, когда ему перестало везти оттого, что он не подчинился. Джозеф сошел с подножки открытого экипажа самостоятельно, удержавшись за створку двери и вновь отказавшись от помощи своего камердинера, затем неопределенно и вместе с тем сосредоточенно взглянул на двери главного входа и поднимающиеся к ним плоские ступени: их вид на мгновение парализовал его. Ему вдруг стало смешно от мысли, что он, по-прежнему не что иное, как легкомысленный, самонадеянный щенок в глазах отца, в очередной раз с завидным упрямством оправдывал худшие его ожидания. Еще немного, и он бы засмеялся над собой — джентльменом, что в условленные дни уподоблялся скоту и теперь, извалявшись в грязи, направлялся в гостиную, тогда как родитель его к такого рода увеселениям никогда не был склонен. Отдавая дань уважения догматам викторианской морали, мистер МакКуновал являлся во всех отношениях правильным человеком, не расточительным на любовь и ласку, однако же требовательным и по-своему справедливым, а потому он не был знаком с теми чувствами, которые дано испытать человеку, превосходно держащемуся в свете, но не могущему устоять перед лицом соблазнов, ведущих к упадку личности, и оттого при всяком сколько-нибудь удобном случае срывающемуся с цепи. Джозеф при виде него испытывал благоговейный страх и злобу — порождение того страха — и ему же должен был сообщить о том решении, что оказалось принято до того, как время успело усмирить волны беспокойства, порожденные предшествующим скандалом. — Этим утром я нанес визит Портерам… — минуя приветствия, в которых попросту не ощущал надобности, начал Джозеф, вскинув голову, и, сделав паузу, замолчал, не отдавая себе отчета в том, что переигрывает. На губах его проступила безотчетно-развязная, лишенная изящества улыбка, обличающая еще не брошенный, но уже таящийся в сознании вызов, в то время как мистер МакКуновал никогда не любил позы, а потому заговорил, тем самым собственноручно опустив занавес, скрывший за собой единственного в роду актера, не считая брата, что хоть и был известен за весельчака, но не имел привычки принуждать других с почтением относиться к своим нарочито публичным выходкам. Бернар вообще не был излишне требователен к себе, и, быть может, именно поэтому отец семейства не помнил, чтобы когда-либо был всерьез сердит на брата, несмотря на то что редкие его поступки способны были снискать у него одобрение. — Смею предположить, ты посетил их с тем, чтобы принести извинения за свою выходку, позорящую все семейство, а не только тебя одного; также я надеюсь, что миссис Ренфилд и ее благочестивый супруг присутствовали при этом. Только в этом случае я буду склонен расценить твой поступок как разумный, — с расстановкой проговорил старик, отрываясь от книги, которую он держал на коленях, чтобы, выпрямившись, взглянуть на недостойного сына, которому до сих пор требовались вразумления. — Я был у них с тем, чтобы просить руки мисс Аннетт, в поступке же своем я по-прежнему не раскаиваюсь, — начав неуважительно и прямо, Джозеф не счел нужным переменить тон, находя какую-то особенную прелесть в том, чтобы, не признавая вины, видеть перемену, произошедшую в лице Чарльза. Молодой человек побледнел, впрочем, не от гнева, а от осознания того, что его благородное и светлое чувство было задушено, быть может, в тот момент, когда он, вскинув ружье, подстрелил кроля, бросившегося в густые заросли кустарника, и глядел на своего кузена с тем отчасти наивным непониманием, какое бывает свойственно разве что детям, мисс Портер и ему самому. — Она ответила согласием, — констатировал Джозеф, обращаясь непосредственно к Чарльзу, презабавно вздрогнувшему, когда отец его, будучи до крайности раздраженным, захлопнул неоконченную книгу. Теперь он хотел, искал ссоры или даже окончательного разрыва, чтобы избавить себя от предстоящих объяснений и бессмысленных упреков кузена, возможно, даже от него самого, влюбленного не впервые, однако же искренно, но встрепенувшаяся миссис Джейн помешала намерениям сына осуществиться. — Лили, Чарльз, прошу, оставьте нас, незачем быть свидетелями подобных сцен. Идите, идите, нам с отцом нужно поговорить с Джозефом наедине, — взволнованно и немного растерянно повторяла она, понимая, что только в ее сердце подобное известие своею значимостью заглушало зревший в комнате конфликт. Джейн хотелось выразить сыну свою поддержку, но в присутствии мужа она не могла позволить себе этого сделать, а потому вынуждена была оставаться в стороне, ежесекундно бросая беспокойный взгляд в сторону двери, за которой уже успела скрыться перепуганная Лили, сопровождаемая своею худосочной мадам, что даже в такой ситуации предпочла сохранить привычно невозмутимый вид, и Чарльз, показавшийся женщине не менее встревоженным, чем она сама. Миссис МакКуновал поторопилась затворить за ними дверь, чтобы никто из прислуги не стал свидетелем этой семейной сцены, и обратила свои встревоженные глаза сначала к мужу, отложившему книгу с намерением подняться с дивана, словно стараясь удержать его, а затем — к сыну, прося как можно скорее хоть что-нибудь предпринять. Однако же дважды ее соленым слезам суждено было разбиться о гранитные скалы отнюдь не пустого упрямства, но взаимной и, кроме того, укоренившейся с годами ненависти, в которой никто из них не мог себе признаться, поскольку такого рода порывы души обыкновенно подавлялись как совершенно неуместные. — Ты, верно, смеешься надо мной или издеваешься, хотя… — МакКуновал-старший посмотрел на сына с каким-то отчетливым презрением, ощутимым нажимом — такого взгляда не умеют выносить дети, опуская глаза или вовсе кидаясь в слезы, Джозеф же не умел его повторить, — скорее, просто пьян. Влияние брата, Джейн, что ты поощряла, укоренившееся с юношества пристрастие! Смотри! Множественные попустительства, непозволительная вульгарность! Позор, Джейн! — старик-отец, казалось, с трудом выговаривал слова, и посеревшее лицо его при мутном свете газовых ламп бурело от омерзения к тому, кто стоял перед ним, в то время как голос его, не приобретший с возрастом хрипоты, по-прежнему оставался резким и дрожал в тщетной попытке пристыдить в присутствии жены избалованного ею сына. Однако Джейн не желала быть призванной к ответу и замечать того, на что ей указывала рука, на которую она опиралась долгие годы; рука, которой касались ее губы в благодарном порыве нежности; рука, которая никогда не поднималась над нею и не обрушивалась на нее... — Напротив, я подумал… — Джозеф, уязвленный тем, что реплики, предназначенные ему, все до единой достались матери, собрался было ответить отцу какой-нибудь обезоруживающей остротой. Однако же, не успела саркастическая улыбка скользнуть по губам, почтенный родитель предвосхитил это намерение, а предвосхитить значило для него сорвать с головы сына венец тщеславия, подаренный ему какой-то языческой потаскушкой. — Вдруг опомнился, решив услужить старику-отцу? Нет, ты не думал! Не думал и не способен к этому! Я не доволен, возражаю и не вижу возможности этого брака, Джейн, — преисполненный решимостью мистер МакКуновал возвращался к своей жене, по всей видимости, нуждаясь в ее привычном одобрении, но на этот раз не до такой степени, чтобы отступиться от своих намерений. — Ты, разумеется, находишь эту мисс очаровательной и скромной, хороших манер и кроткого нрава, я же утверждаю, что ни одна благоразумная девушка, не успевшая позабыть о достоинстве и морали, не дала бы ему своего согласия после того скандального инцидента, что имел место быть, я повторюсь, в моем доме! — Мне безразлично, отец, все то, что вы говорите. Мне плевать, — добавил Джозеф с каким-то особенным ожесточением, по всей видимости, сочтя недостаточным то, что произнес во время своего первого выпада, а после остановился и с минуту молчал, прежде чем уйти и сочинить Аннетт несколько лживых строк, которые она прочтет с утренней почтой. Джозеф молчал, словно сам не верил тому, что ему, как он выразился, «плевать», что решился наконец на открытый конфликт, будучи к нему совершенно не готовым теперь, когда зыбкая мысль тонкой вакханкой ускользала из рук, а он непокорным сатиром, припадая на одну ногу, следовал за нею. Оставаться наедине с осознанием того, что несколькими часами ранее он сам себя обезоружил, лишив ум трезвости, и горькими, возможно, ужасающими последствиями Джозеф не хотел, а потому рвано отступил назад — согласился на краткую отсрочку, потому как, повернись он к отцу спиной, тот разразился бы бранью минутой ранее. Впрочем, Джозеф чувствовал, что не сможет покинуть комнату с достоинством, одно желание этого представлялось ему несколько комичным, потому что хромота каждый его шаг насыщала уродливым надрывом, последние же слова остались за отцом, разгорячившимся до такой степени, что леди Джейн, отошедшая наконец от двери, принялась его успокаивать. — Будешь крутиться сам! Сам обеспечивать свое семейство и своих выродков! Погрязнешь в долгах, как всякий пустоголовый, ни на что не годный человек! — восклицал мистер МакКуновал, пока за спиной сына не захлопнулась дверь, оборвавшая его на полуслове и, казалось, лишившая тех последних сил, что были брошены им на этот разговор, которого уважающему себя человеку не должно было продолжать. Миссис Джейн знала, что ссора окажет пагубное влияние на здоровье супруга, ставшее с возрастом довольно слабым, а потому поспешила, взяв под руку, помочь ему возвратиться на диван. Весь оставшийся вечер старик, не покоряясь уговорам жены, молчал, предоставляя Джозефу самостоятельно обдумать всю тяжесть его нынешнего положения и неизбежность последствий, которые влекла за собой столь серьезная с ним размолвка.

***

Аннетт проснулась ранним утром, хотя в эту ночь она почти не спала — разговор с сестрой взволновал ее. Девушка все ждала чего-то, какой-то мысли, что могла бы ее успокоить. Вскоре ей отчего-то подумалось, что Грид права и Джозеф для нее действительно опасен, что ничье влияние не должно быть так сильно, чтобы от одного прикосновения, улыбки или взгляда другой человек мог бы сделаться во много раз счастливее. Подобные размышления никак не способствовали ее успокоению, и Аннетт, глядя в потолок, принялась крутить кольцо, еще совсем недавно надетое на безымянный палец ее руки, пока не спросила себя, что, в сущности, плохого в том, чтобы просто любить? Доверять ему, даже зная, что он может обмануть? Просто верить не кому-то, а Джозефу? Она не знала и едва ли догадывалась о том, что таит в себе брак, а брак с этим человеком — в особенности, но уже теперь, улыбнувшись, Аннетт решилась как можно скорее искоренить в себе глупость и упрямство, принудившее его пойти на шантаж. Словом, стать лучше для него, а значит, совершенно перемениться: научиться понимать и принимать его вместе со всеми еще не доступными ей странностями, но сохранить в себе мягкость, чтобы успокоить в минуты гнева. Разбудить в себе страсть, способную убить в нем скуку и грусть, быть доброй и хранить от бед, оставаться красивой, чтобы он мог любоваться ею так же, как во время их непродолжительного чаепития, и желанной, чтобы позволить забыть о проблемах хотя бы на какое-то время. Аннетт не хотелось становиться обыкновенной содержанкой, что пользовалась бы средствами и безграничной любовью мужа, как делала Ингрид, а потому во всех мечтаниях ей как непременное условие истинного счастья виделась их с Джозефом духовная близость, о которой она, казалось, была вправе просить. Занимаясь этими мыслями, Аннетт уснула и, проснувшись, еще не успела освободиться от них, а потому с трудом дождалась обещанного письма — записки, что была поднята, едва коснувшись пола, и состояла из одной только строчки, с характерной сдержанностью сообщающей о том, что отец Джозефа с радостью принял известие о состоявшейся помолвке. Аннетт, казавшаяся этим утром свежей и отдохнувшей, совсем еще юной, несколько раз перечитала полученное послание, но так и не поняла, почему оно было составлено так коротко? Она должна была радоваться, но почему-то не верила тому, что написал Джозеф. Кроме того, ее огорчала мысль о том, что он, должно быть, не приедет, если решил ограничиться письмом. Однако же Джозеф приехал... несколькими часами позже — ближе к полудню, в одиночестве пережив утро, и в том, что Аннетт позволила ему открыть, он склонен был заметить гадкую и унизительную над собою насмешку, в то время как оскорбляли его скорее собственные воспоминания. Как только Аннетт сообщили о приезде Джозефа, она, ободренная этим известием, пригласила его подняться наверх, попросив ничего не говорить в коридоре и извинившись за то, что не может принять в гостиной. По сравнению с ним гостиная показалась ей чересчур просторной и светлой, как прежде уютной, но совершенно не подходящей для каких-либо разговоров. Кроме того, девушка опасалась, что Ингрид, по причине, как она объяснила отцу, своей болезни оставшаяся у них, все же решит спуститься, а потому хотела сохранить эту встречу в тайне от нее, а свое желание — в тайне от Джозефа. Порой Аннетт казалось, что она не чувствовала себя одинокой только в те редкие минуты, когда могла побыть наедине с ним или мыслями о нем, а присутствие Ингрид просто не позволило бы ей избавиться от этого чувства, потому что Джозеф, конечно, стал бы вести себя с нею излишне сдержанно или, что еще хуже, принялся бы за очередную партию. — Пойдемте, Грид нездорова, с вечера не выходит из комнаты, — сказала Аннетт, охваченная смятением и не знающая, как к нему подступиться, невеселому и мрачному, словно сплетенному из нитей отчаяния и какого-то совершенного непонимания собственных поступков. Ничего подобного ей прежде не приходилось замечать в Джозефе, однако же девушка затворила дверь в свою комнату, затем тихо подошла к нему и, боязливо взяв за руку, подвела к окну, у которого сама могла сидеть часами — так хорошо здесь было. Он не мог не найти здесь того отдохновения, которым проникалась она, как не мог не чувствовать и того, что она не станет настаивать на откровении, если оно сейчас не возможно. Определенно, случилось что-то плохое или даже ужасное, о чем ему пока что удавалось молчать, но что-то подсказывало Аннетт, что хватит его ненадолго. — Вам следовало бы быть у нее, — заметил Джозеф, внешне оставшийся равнодушным к известию о том, что миссис Ренфилд не только нанесла своей сестре визит, но и нашла подходящий предлог для того, чтобы остаться при ней на некоторое время. После минувшей ночи Джозеф испытывал досадное недомогание, до боли стягивающее виски, стоило только хоть сколько-нибудь повысить тон, что и делало возможной эту вынужденную уступку. Однако же сегодня он был одет с щегольскою практичностью: костюм Джозеф подбирал с каким-то особенным старанием, что — Аннетт уже успела разгадать эту его особенность — почти всегда свидетельствовало о стремлении компенсировать внутреннюю гадливость, невозможность сладить с которой, вероятнее всего, и привела его сюда. Во всем же остальном Джозеф был обычен, должно быть, потому что не играл, в то время как именно игра отличала его от других, но Аннетт любила в нем не игру, а ту тяжесть, что по-прежнему не покидала мужчину и незримо присутствовала во взгляде, подобно основному льду айсберга, скрытая в мутной толще океанских вод. — Она не желает меня видеть, — Аннетт, садясь на край скамьи, постаралась произнести эти слова со всею возможной беспечностью. Однако же вышло это так ненатурально, что девушка тут же ощутила сильнейшую потребность в том, чтобы поднять глаза и убедиться в том, что осуждение ее не постигло, пусть она его и заслуживала. Пугливо взглянув на Джозефа, Аннетт, казалось, застала того врасплох, потому как он сам в это время смотрел на нее, пользуясь тем, что голова ее была опущена и занята иными мыслями. Смотрел, как смотрит на зарешеченное окно исповедальни самый запутавшийся в себе грешник, не знающий наверняка, сможет ли тот, кто находится по ту сторону стены, вынести все то, чем он собирался отяжелить его слух, а потому застывший в нерешительности; как смотрит осмеянный публикой актер, обративший свой взор на единственного оставшегося в зале зрителя и все силящийся вспомнить слова. Аннетт знала, что, стоит ей уйти, актер будет убит, а если не убит, то окончательно растерян, опустошен до такой степени, что больше никогда не сможет играть, и все же перевела взгляд на пол, отвернулась, заранее боясь того, что могла услышать. Она оставила комнату исповедальни пустой, а потому должна была видеть смерть, предвестником которой стал мертвенный покой того, кто ею самой был подведен ко грани, существующей даже для него. — Мисс Портер, вы любите театр? — заставив себя улыбнуться, проговорил Джозеф с трудом и как будто совсем не то, что хотел сказать. — Мне не составит никакого труда достать билеты, если вы согласитесь… Возможно, вам больше по душе опера? Уверяю, я смогу найти время… Не нужно так смотреть. — Губы его сложились в тонкую прямую нить от досады на то, что Аннетт именно теперь, когда он изо всех сил старался не только не уронить своего достоинства, но и сохранить остатки самообладания, хотела быть столь внимательной к нему. — Мне известно, что сведения, сообщаемые мною в письме, которое я не удосужился даже правильно оформить и которое могло быть оскорбительным для вас, как и прошлое, вами прочтенное… Но так уж вышло, что стоит мне исписать пару листов, как бумагу охватывает пламя вашего камина, — переведя дыхание, Джозеф усмехнулся, окончив эту нелепую скороговорку. Он путался и в то же время отчетливо сознавал необходимость принятия каких-либо мер, потому как не любил и не умел быть смешон. — Сведения, сообщаемые мною в последнем письме, не находят подтверждения в моем нынешнем состоянии и, безусловно, тревожат вас, — Джозеф страшился потерять мысль, а потому повторялся, говоря о послании, которое еще прошлым вечером не содержало в себе ни единого слова правды, а наутро являло собой ее сосредоточение. И каждый символ одной только строчки был теперь пропитан желчной, расползшейся по плотной бумаге насмешкой Судьбы над ним одним, испорченным, изъеденным у самого корня. — Я же встревожен иными новостями, если можно так выразиться. Я только хотел сказать, что все остается по-прежнему, как я и предполагал. — Хорошо. Вы сядьте, зачем же стоять? Спасибо, — торопливо произнесла Аннетт, вымученно улыбнувшись, должно быть, оттого, что разговор Джозефа с отцом не повлек за собой никакой существенной перемены, по крайней мере, для нее. Аннетт даже испытала некоторое облечение, когда мужчина все же согласился опуститься рядом, потому как ей, помешавшей возможному откровению, было нестерпимо больно наблюдать за его, по сути, жалкими попытками изобразить какую-то праздную почти веселость, так скоро сменившую ту неприглядную личину, под которой он — подавленный и утомленный — пришел в этот дом. — Что же касается писем… Не беспокойтесь, от вас я рада каждой букве… — пришлось добавить ей, чтобы вселить в него хоть сколько-нибудь уверенности в происходящем, потому что свое поведение Аннетт, пожалуй, склонна была назвать жестоким по отношению к Джозефу. Однако же она до эгоистичности сильно боялась вновь возвратиться к минувшим переживаниям, а потому хотела, чтобы наедине с нею он оставил мысли о них и, если то возможно, успокоился. — Как же мало радости я вам доставляю, мисс Аннетт, я исправлюсь, — Джозеф, словно желая воспользоваться данной ему подсказкой, пробовал продолжить ее реплику, забыв о театре и опере, если Аннетт была не в том настроении, чтобы говорить об искусстве, но разговор их по-прежнему походил на пламя задуваемой свечи, не могущей развеять поминутно сгущающийся мрак души, не знающей отдохновения. Внутренне Джозеф все же надеялся, что Аннетт обо всем спросит сама, избавив его от необходимости с порога обрушивать град своих проблем на столь неравнодушное существо, и в то же время стыдился того, в чем должен был признаться, но разговор начался, увы, не так, как он того хотел, и возвращаться к менее приятным темам было уже слишком поздно. Написать дяде он также не решился, потому что не был лишен уверенности в том, что его умудренная жизнью мать предпочла скрыть тайну его происхождения ото всех и хранила бы ее дальше, не желай ее сострадательное сердце хоть как-то утешить сына. Природа, с возрастом взявшая свое, до того была контролируема сознанием, теперь же сознание должно было уступить фактам, но все прогрессирующая озлобленность губила то добродушие и ту беспечность, из которых состоял дядя Бернар, тогда как именно они делали его хорошим человеком при всех его недостатках. Играть против себя самого больше не было смысла, когда надломившийся характер обнаруживал свое отсутствие, скрытое под влиянием естества, общества, времени и мысли — словом, всех тех материй, из которых бывает сотворен человек, только за свою суть Джозеф еще готов был бороться, бороться ревностно, будучи превознесенным над другими верой в существование высшего Рока. — Я так больше не могу, это становится просто невыносимым, — шепотом призналась Аннетт и доверчиво сжала его руку, словно извиняясь. — Откройтесь, скажите, что произошло? Только, умоляю, честно… — Аннетт больше не могла выносить всех этих напускных настроений, а потому приготовлялась слушать, лишь изредка переводя пугливый взгляд на Джозефа, в котором, казалось, еще ощущалась какая-то затаенная сила, тогда как все прочие чувства оставили его. Аннетт не знала, чего ей следует ждать, но не могла позволить себе жертвовать ни одним из откровенных разговоров, которые — девушка не сомневалась — будут происходить между ними и впредь, если она хорошо справится теперь, а потому не отпускала его руки, выражая тем самым отнюдь не любопытство, но заботу и стремление помочь. Джозеф был теперь ее жених, однако Аннетт не чувствовала, что он принадлежит ей в такой же степени, что и она ему. Он, в сущности, никому не принадлежал, относя и помолвку, и брак к тем многим формальностям, которые налагает общество на людей, в нем живущих, при этом намерение его представлялось девушке серьезным, а положение вещей — по-прежнему непонятным, как, впрочем, и логика молодого мужчины, не преминувшего после того рокового падения с лошади забыть о любимой трости, без которой прежде не обходился ни дня. Мысли ее путались, Джозеф же продолжал молчать и, устало облокотившись на левую свою руку, решался на что-то, в то время как духота полудня, насыщенная цветом трав, наполняла комнату густым дурманом умиротворения, которому невольно покорялись все, кто имел обыкновение в теплое время года переменять квартиру на особняк в пригороде. Под влиянием мысли, возвратившей его к событиям утра, Джозеф на глазах Аннетт переменился в лице, сдвинув брови и сомкнув веки, словно от усталости; увиденным он был потрясен, а воспоминания раз за разом повторяли увиденное: леди Джейн, перенявшая у его камердинера поднос со стаканом воды, вошла к нему утром, и вместе с женщиной, давшей ему жизнь, в ту жизнь ворвался день, ее переменивший, не затронув, впрочем, никаких внешних аспектов его существования. Грациозные руки миссис Джейн, разводя тяжелые шторы, дрожали — он заметил эту нервическую дрожь несколько раньше, еще в тот момент, когда женщина опускала поднос на невысокий прикроватный столик, где обыкновенно копится утренняя корреспонденция, до которой в столь раннюю пору почти никому не бывает дела. Она ненадолго, но с достоинством задержалась у окна, придерживая иссушенными с возрастом пальцами ниспадающую материю, а после, должно быть, отчаявшись сдержать себя, опустилась подле сына, склонившись над ним, как над мертвым. Миссис Джейн, чье лицо хранило въедливые следы бессонной ночи, а шорох платья развеивал напускной мистицизм предрассветных сумерек, верно, полагала, что она порядка тридцати лет была вынужденно равнодушной свидетельницей того, как мучительно долго происходит смерть человека в человеке. И теперь, когда в ее сыне, которого женщина знала не только борющимся, но и добивающимся, застыл решительный протест, достигший своего апогея, являющийся ничем иным, как естественным сопротивлением живого тела болезни, она не могла простить себе той ошибки, которую совершила. От такого чрезмерного волнения Джейн сделалось дурно — она всецело предалась своим глухим рыданиям, горю, которого, казалось, не стыдилась в силу того, что была женщиной. Скорбная, материнская любовь выбивалась из груди ее и обретала форму несвязных, отрывистых, отчасти и вовсе неразборчивых фраз, за содержание которых мать, представлявшаяся самой себе безнравственной женщиной, которою следовало бы отлучить от детей для их же блага, умоляла Джозефа не винить ее. В исступленных просьбах матери, что могли быть озвучены лишь человеком, в полной мере осознающем свою вину, Джозеф узнал себя, кроме того, в тот момент он просто не мог возмутиться яро — так странно было видеть ее такой, а потому миссис Джейн продолжала говорить, с каждым словом освобождая его от родственных уз, что все эти годы тяготили его, потому как были искусственно наложены ею. — Джозеф… — тихонько позвала Аннетт, он поднял глаза, и сонм полумертвых мыслей, подобно теням, отшатнулся от него при виде пленительно свежих губ, что были очаровательно приоткрыты в трепетном порыве сочувствия и тронуты застенчиво-мягкой улыбкой. С него сошло наваждение, а ее непонимающий, бесхитростный взгляд, исполненный любви такой же безотчетной и чистой, как та тревога, что он выражал, казалось, принадлежал ребенку, потому как был лишен глубины и того особенного выражения, которым со временем обзаводится каждая женщина с тем, чтобы оставаться в памяти мужчин несколько дольше, чем им бы того хотелось. Джозеф не знал, мог ли поступок, им совершенный, вообще получить общее одобрение, в то время как Аннетт, осторожно касаясь его волос, пропускала их сквозь пальцы, словно уверяя в том, что общее одобрение вовсе не нужно, что леди Джейн, даже в своих слезах оказавшаяся удивительно практичной, бесспорно, была права, взяв с него обещание сохранить к мисс Портер если не любовь, то, по крайней мере, уважение, не быть с нею неосторожным, что значило — не привлекать ее к игре. Аннетт же, убедившись в том, что несмелая ласка ее не была отвергнута, долгим поцелуем приникла к его виску и счастливо улыбнулась тому, что ее невинному желанию суждено было осуществиться. — Вы не знаете, о чем просите, мисс Аннетт, в то время как я нахожу вас последним человеком, к которому был вправе пойти. Однако же я пришел к вам, зная наверняка, что ребер не коснется каблучок, и, вы правы, вовсе не для того, чтобы говорить о театре, — Джозеф ходил кругами, будто не зная, с какой стороны следует сделать надрез, но, испытывая почти физическое недомогание от обрывков тех мыслей, что по-прежнему не отпускали его, видел в том острую необходимость. Джозеф вспоминал теперь, как успокоившаяся мать, чьи губы, впрочем, продолжали судорожно поджиматься, просила его писать чаще, чем в прошлый раз, а он, от волнения не могущий справиться с запонками на запястьях, больше от досады просил не зачитывать свою корреспонденцию прилюдно, уподобляя ее какой-нибудь утренней газете, потому как только в этом случае она не будет удивлена той разницей, что замечала, читая письма, написанные дядей и лично им. Миссис Джейн, пользуясь произведенным на сына впечатлением, просила также и о том, чтобы тот за завтраком примирился с отцом, полагая, что наутро ее супруг отнесется к этому легче и, быть может, все же согласится перечислять средства. Джозеф знал об этой не только женской, но скорее общечеловеческой неспособности остановиться, знал он и о том, что вынуждает Аннетт ждать и что ожидание для нее мучительно. Однако же она, по-видимому, хотела понять, откуда берется желчь речей и гной души больного, что находился у нее на попечении, и прочесть ту неприглядную историю затяжной, хронической болезни, на которую порой так похожи биографические сочинения, а потому ждала. — Вчера между мной и отцом состоялся серьезный разговор, повлекший за собой не менее серьезные последствия, о которых вы, как мне кажется, имеете право знать. Известие о нашей помолвке было воспринято им весьма враждебно. Между нами произошел разрыв, так как я не оправдал его ожиданий. Никакие из приведенных мною доводов оказались не способны его смягчить. В самых грубых выражениях он явственно дал мне понять, что эта глупость обойдется мне дорого, а именно: с этих пор я лишаюсь его опеки и покровительства и обязан в будущем рассчитывать исключительно на свои средства. За завтраком мы также не говорили, впрочем, признание моей матери отчасти тому поспособствовало. Вы когда-нибудь пробовали избавиться от сорной травы? Не смейтесь, — Аннетт не смеялась, однако же Джозеф почему-то посчитал нужным сделать эту ремарку. — Некогда моя мать имела любовную связь с моим дядей, плодом той связи являюсь я… — говорил он негромко, однако с исчерпывающей краткостью, стараясь не придавать своим словам никакой эмоциональной окраски, но и в этой резкости присутствовала своего рода выразительность. — Оставьте, не нужно… я понимаю, — еще тише, словно извиняясь, сказала Аннетт. Ей было не суждено понять тех чувств, что испытывает человек, столько лет проживший в неведении, а после узнавший о том, что все эти годы таила в себе судьба, пугающей бездной разверзнувшаяся под ногами, готовая поглотить и, лишив воли, убедить в том, что человек над нею не властен. Аннетт, сама того не зная, внутренне переменилась к леди Джейн, которую, казалось, теперь поздно было винить в совершенной ею ошибке, и Джозеф не винил, а значит, и она не должна, как не должна и убеждать его в том, что все будет хорошо. Аннетт никак не могла понять, нуждается ли он в ее утешениях или в одном только времени, чтобы оправиться после трех дуэлей, произошедших накануне, но, зная, что в этот момент любая мелочь могла вывести его из равновесия, боялась обнаружить свою наивную веру в лучшее, а потому молчала. От всего того, что осталось за гранью ее понимания, но откликнулось каким-то тревожным, щемящим предчувствием в ее душе, глаза Аннетт увлажнились слезами, она порывисто обняла молодого, любимого ею мужчину, проведя руками ссутуленной спине, и прижалась щекой к его груди, чтобы слышать, как выравнивается в глухих ударах сердце, которое на самом деле больше, чем Джозеф старался показать, причем не только ей, а всем вокруг, но даже он, игрок судьбы, шулер за столом жизни, рано или поздно должен был это признать. Аннетт понимала: ей следовало настоять на примирении Джозефа с тем, кого он до сих пор считал своим отцом, хотя бы потому, что тот воспитал его, а семья, в которой человек вырос, намного важнее мимолетных увлечений и даже тех женщин, одну из которых впоследствии можно было бы назвать своей женой. Однако, постепенно успокаиваясь оттого, что продолжала поглаживать его вдоль позвоночника, ощущая скрытую жилетом широкую полосу подтяжек, прикосновения к которой удивительным образом способствовали упорядочиванию ее мыслей, Аннетт молчала, потому что все произошло из-за ее опрометчивого согласия и ради нее одной, потому что единственной и настоящей виновницей этого конфликта была, в первую очередь, она. После всех тех усилий, что затратил он, Аннетт просто не могла позволить себе сказать, что все напрасно, что в том и вовсе не было никакой необходимости. Джозеф же, подобно всякому человеку, хотя бы на миг утратившему истинного себя, опустошенному морально и окончательно запутавшемуся, вверял себя другой, позволяя ее рукам делать над собой все то, что ей казалось правильным и необходимым сейчас. И в этом беспрекословном подчинении было что-то необъяснимо приятное, влекущее; быть может, подобно морфину, вызывающее постоянно усиливающуюся потребность, в то время как раны, полученные во время непродолжительных, однако же опасных словесных дуэлей постепенно затягивались — процесс, хоть и болезненный, но, как известно, не менее приятный, несмотря на то что позже эти самые раны еще не раз откроются в самый неподходящий момент. Джозеф почему-то думал теперь о Лили, должно быть, желая выявить то неприметное, но непременно существующее между ними различие, которого не замечал даже отец, а только предчувствовал. Лили никогда не возражала отцу, никогда не испытывала от того удовольствия и, вероятно, не утратила своей живости лишь по малолетству, притом своего влияния на сестру Джозеф также не мог исключать, но в ее намерениях уже чувствовалась твердость, а в характере — прямолинейность и достоинство, отнюдь не материнское. Джейн наградила детей только лишь красотой, потому как мудрость Джозефа зачастую была сомнительна, а Лили еще не представилось ни одного подходящего случая ее проявить. Находясь с сестрой в близких и доверительных отношениях, Джозеф знал о том, что их мечты и цели давно были различны, что девочка была лишена той непонятной ему самому страсти к перемене мест и неоправданному риску, азартным играм и постоянному действию, но существующие между ними различия были стерты не только межличностными отношениями в семье, но и возрастом, и тем положением, какое в обществе отведено мужчине и женщине. Во всяком случае, ее или все же их отец был прав, не видя необходимости в том, чтобы влиять на юную мисс, вознамерившуюся в первый же свой вечер, на котором Лили желала появиться не иначе, как в подаренных сестрами перчатках, расположить к себе сердца всех кавалеров без исключения. Миссис Джейн имела честь утверждать, что он, Джозеф, меньше, чем кто-либо, связан морально-этическими нормами и ему не может быть тесно в обществе, в котором доступны любые блага и удовольствия, что все это — не более чем обыкновенная фантазия. Миссис Джейн говорила абсурд: то была не фантазия, не прихоть — в нем теснились две противоположные натуры: одна истинная, а другая — привитая во младенчестве. Однако была бесспорно права в том, что сделала все для того, чтобы ее сын узнал о ее падении не мальчиком, не юношей, а мужчиной, научившимся справляться с обеими, что, точно змеи, шипя и кусаясь, порядка тридцати лет уживались в нем и жалили друг друга, сплетаясь в тугой узел гибких, покорных разуму тел. Джозеф видел в том торжество цивилизации, человеческого сознания над природными инстинктами, сознательное подчинение которым считалось преступлением против нравственности, пороком, выглядело пошлым и гадким, но вместе с тем естественным. Все прочее казалось ему ничтожным, меркло перед всепоглощающим желанием игры, в которой он, растворяясь во множестве ролей, отказывался от лица и в которой не остаться в проигрыше значило — выжить, а жить он хотел, но для того должен был вернуться к забытым на доске фигурам: — Мне бы хотелось услышать, что ваш вечер прошел несколько лучше, чем мой, но я готов и к горькой правде, мисс Портер. — Джозеф отстранился, Аннетт же, повинуясь его движению, села прямо, в волнении поправив когда-то красиво убранные, теперь же несколько растрепавшиеся волосы. — Скажем так… — Аннетт вздохнула и почти сразу отвела глаза, потому как тема была ей неприятна, как и сам разговор с сестрой, детали которого ей не хотелось повторять, в особенности сейчас. Аннетт понимала, что не справилась и, возможно, допустила несколько серьезных ошибок, в которых боялась признаться, но, находясь под влиянием иных опасений — мисс Портер довольно живо помнила угрозу, что была брошена миссис Ренфилд, — и не желая допустить того, чтобы сестра осуществила свои намерения, она все-таки внутренне соглашалась с тем, что лучшим выходом будет сказать Джозефу правду. Несколько возможных начал спутались в ее голове, множество неподходящих слов силились составить хоть сколько-нибудь связное высказывание, краткое, содержательное и притом неприметное, но Аннетт, чьи губы вытянулись в прямую линию и слегка побелели, выдавая тем самым ее напряжение, как и ожидалось, выбрала едва ли не худший из всех существующих вариантов: — Вы уже знаете, что Ингрид приехала вчера и была мною очень недовольна, не желала слушать никаких оправданий, а сегодня и вовсе не захотела выходить. Она винит меня, но после ваших слов все ее слова меркнут. Я не чувствую своей вины. — Губ девушки коснулась измученная, но искренняя полуулыбка, какая бывает разве что у несправедливо обвиненных, хотя в душе ее все еще тлели разожженные Грид сомнения по поводу того злополучного вечера. — Я ни к чему не принуждал вашу сестру, мисс Портер. Склонял? Возможно, но не применял силы. Вы можете быть уверены, я не нахожу удовольствия в насилии, а миссис Ренфилд… Я очень хорошо понимаю ее как женщину. Миссис Ренфилд делает все для того, чтобы сохранить свой брак, потому что это в ее интересах, потому что на данный момент положение жертвы представляется ей значительно более выгодным. Полигамия никогда не красила женщину, в отличие, разумеется, от мужчины, но и его такой образ мысли в конечном итоге делает смешным. Я не хочу быть смешон, потому женюсь, — Джозефу, казалось, с трудом давалось обсуждение столь деликатной темы с девушкой, но эти объяснения утвердительного характера были, определенно, необходимы, потому как только путем неустанного повторения возможно было добиться безоговорочной, избавленной от сомнений убежденности мисс Аннетт в непреложности озвученных истин. — Я знаю… — призналась Аннетт. «Знаю, но не понимаю», — хотелось ответить ей, но она снова посчитала нужным промолчать, потому что Джозеф говорил так, словно она вынудила его повторно объяснять простейшие вещи, которых не могла понять, должно быть, в силу своей неопытности. Неудобно и ненужно было снова возвращаться к обсуждению этой темы, к тому же она вполне уверила себя в том, что только поистине слабый человек мог решиться на подобное надругательство, поддержанный извне такими чувствами, как ненависть или месть. — Я вам верю, — поспешила добавить Аннетт, находящаяся в еще большей растерянности, чем раньше. Приглушенный свет, проходящий сквозь неплотные шторы, ровными бело-желтыми полосами ложился на ее лицо, но даже при слабом порыве ветра эти полосы волной оживали, соскальзывая на шею и плечи; такие же линии были и на лице ее собеседника, впрочем, не утратившего своего озадаченно-сосредоточенного вида. — Скажите, в качестве аргументов вы приводили мои слова? — сдержанно осведомился Джозеф, и Аннетт молча опустила голову, предчувствуя, что вопрос этот был задан ей не из простого любопытства и тот ответ, что она могла дать, его не устроит. Он угадал ее ошибку и хотел лишь окончательно убедиться в том, что все было именно так, что миссис Ренфилд услышала слова, приемлемые, быть может, для Аннетт, но никак не для нее, а мисс Портер все не решалась подтвердить его опасения, ведь она поступила в точности так, как он предполагал, то есть совершенно неправильно. — Вы уезжаете? Пожалуйста, останьтесь… — всем своим существом готовясь исправить свою ошибку, которая, казалось, и побудила Джозефа подняться, выразив тем самым свое намерение уехать, пролепетала Аннетт и аккуратно встала вслед за ним. Девушка была неоспоримо виновата в том, что не могла освоиться в игре, правил которой не знала, но непременно хотела исправиться, видя, что для него все происходящее действительно важно. — Я не хочу, чтобы мой тайный приезд каким-либо образом скомпрометировал вас. Я постараюсь нанести вам визит, если буду располагать достаточным временем, но, вероятнее всего, этого не произойдет. И знайте же, что я сожалею о том, что не могу уделить вам достаточного внимания, несмотря на то что зашел к вам, чтобы пригласить в театр. Ставят Шекспира, — Джозеф усмехнулся цикличности разговора, вспомнив, что с этого предложения он, собственно, и начался с той лишь разницей, что теперь он был уверен в необходимости посещения именно театра — в том ему виделся некий мистический символизм. Присутствие миссис Ренфилд довлело над ним, делая речь вынужденно складной и возвращая привычную собранность. Аннетт же выводила из себя потому только, что не желала понять: отнюдь не из любой ситуации он способен найти выход и не вытянет игры, играя за двоих, потому что еще не вошел в права супруга, потому что слишком многое еще зависело от воли людей посторонних. Джозеф, казалось, испытывал раздражение оттого, что преждевременно убедил девушку в возможности на себя положиться и руки его теперь до рези связаны ненужной, отягощающей ответственностью за ее счастье. Опасаясь громкого скандала, а скорее — его последствий, он больше ни минуты не желал задерживаться у Портеров, однако же при виде Аннетт не смел повысить тон. — Джозеф, поверьте, я знаю, как виновата… — Аннетт подошла чуть ближе, решившись поднять глаза, чтобы совсем тихо, неслышно произнести одну-единственную просьбу, просьбу о прощении. Джозеф задержался у двери, не успев коснуться ручки, и повернулся к ней, озвучив довольно странную просьбу, которую Аннетт все же поспешила исполнить, надеясь, что будет прощена. Страшась того, что Джозеф примет ее невнимательность за безразличие, поймет иначе и сочтет личным оскорблением, Аннетт дрожащими пальцами сняла кольцо и нетвердо прочла гравировку — короткое латинское изречение: «Unum peccatum causat aliud». Прочла нетвердо потому, что плохо понимала по латыни, и была пристыжена тем, как нелепо обнаружила свои чувства, выразившееся в едва ли не суеверном опасении, сняв кольцо, разорвать и без того некрепкие узы. — Один грех… порождает другой? — с вопросительной интонацией произнесла девушка, лишенная уверенности в том, что перевела правильно, потому что выбранная им надпись показалась ей очень странной. Она положительно ничего не понимала, но и не хотела верить в то, что Джозеф мог находить свое решение ошибочным или глумиться над нею, преподнося в дар это вечное напоминание о ее отъезде в Оклахому и канкане. — Это наставление вам, предостережение. По крайней мере, должно было быть им, теперь мне видится в этом скверное предзнаменование для нас обоих, мисс Портер. Позвольте мне уйти, — с этими словами Джозеф вышел, направившись к лестнице, в то время как мисс Аннетт, пребывая в совершенной растерянности, осталась в комнате. Она чувствовала себя покинутой навсегда, оставленной наедине с неизвестностью, которая для Джозефа переставала являться таковой, позволяя из пустоты, руководствуясь, должно быть, одной только логикой, извлечь столь ужасающий вывод. Аннетт, напуганная не столько скрытым смыслом гравировки, в наличии которого убежден был Джозеф, сколько мыслью о том, что он последует своему же совету и поедет в город, где с ним непременно что-то случится (в том не оставляли сомнений его настроения), торопливо последовала за ним, а по ступенькам и вовсе сбежала. — Зная вас… Джозеф, пожалуйста, будьте осторожны, прошу вас… — произнесла Аннетт, едва успевшая восстановить дыхание. Она была во всем подобна бабочке, что приколота к земле не булавкой, но древком флажка; к земле, потому что Джозеф настаивал на том, чтобы она училась твердо держаться на ногах вместо того, чтобы беззаботно порхать в небе, когда над их головами сгущались тучи. И Аннетт была благодарна ему за этот урок. Правда, она себе все придумала, он любит и вовсе не сердит на нее, иначе зачем все это, зачем предупреждать? Аннетт смущенно потупилась, отметив для себя, что Джозеф, должно быть, склонен ревновать и давать наставления, опасаясь того, что она, следуя примеру сестры, сделает ему неверность, и при этом не желает в том признаваться. Однако же краска сошла с ее лица при мысли о том, как Джозеф насторожился, узнав о присутствии Ингрид: возможно, именно от ее сестры, совершивший грех, он ждал ответного хода, возможно, ее Аннетт и должна опасаться? Девушка спрашивала себя, почему же он не может остаться и снова уходит? Но тут же принималась убеждать себя в том, что Джозеф никакого греха не совершал, в отличие от своей матери, греховность которой нашла в нем свое порочное продолжение, а в городе мужчину его возраста могли ждать не только праздные развлечения, но и дела, которые для него, очевидно, важнее, чем ее глупые объятия и чем на данный момент она сама, и, разумеется, совершенно неопасны. Аннетт, не говоря ни слова, мысленно твердила себе, что именно поэтому он не может остаться, поэтому ей не следует его задерживать. Она укоряла себя за то, что в последнее время сделалась невыносимо и беспричинно тревожной, а значит, и уязвимой. Аннетт догадывалась: она в чем-то мешала Джозефу, но не могла понять, в чем именно, а потому, как и всякой девушкой, попавшей в столь неприятную ситуацию, ею завладело желание извиниться снова. Извиниться за себя саму, за недостаток ума и ложные опасения, высказанные вслух, за ту перемену, что вызвало в ней одно только известие об его отъезде — в этом ей виделся единственный выход. Однако же Джозеф заговорил, и Аннетт, вздрогнув, лишилась всех тех беспорядочно-обрывочных мыслей, что владели ей. Джозеф, стесненный правилами, после такого рода сцен не мог в молчании оставить свою невесту, что, казалось, не была способна не только сосуществовать с ним, но и существовать вообще. Он не помнил, чтобы прошлой осенью Аннетт была столь боязлива, напротив, а значит, этот страх общества и жизни успел развиться в ней за время пребывания в Англии, и потому Джозеф ясно видел необходимость в издевательски-полезном совете — вакцине, что он введет под ее прозрачную кожу, прежде чем уехать: — Мисс Портер, если вы думаете, что тех нескольких откровенных разговоров, произошедших между нами, достаточно для того, чтобы вы имели какие-то основания утверждать, что знаете меня, вы ошибаетесь, и опасения ваши излишни, — Джозеф не удержался от соблазна, повысив тон, эпатировать ее. Ему захотелось вдруг освободиться от нее и всех последующих визитов, что были теперь обязательны, сообщить, что он не намерен посвящать ей все свое свободное время, определенные часы — возможно, но никак не дни, потому как не готов разом пренебречь стольким ради одной незначительной составляющей его жизни. Однако же ему была приятна мысль о том, что для Аннетт он составляет жизнь. Джозеф мнил себя выше прочих влюбленных, и вчерашний проигрыш представлялся ему уже более значительным отчасти потому, что приближался день оплаты клубного членства. Безвыездное проживание в столице, а он собирался перебраться туда, означало водоворот встреч и партий в карты, долги, возврат долгов, дела в конторе отца, а ближе к ночи — глухую скуку, и все это, еще не доступное ее пониманию, Джозеф жаждал высказать, обозначив тот предел, которым мисс Аннетт должна была довольствоваться: — В том случае, если подобное повторится еще хоть раз, я буду вынужден лишить себя удовольствия… — продолжал он, однако мистер Портер, неожиданно вмешавшийся в разговор, не позволил Джозефу договорить. — А если вы думаете, что одного разговора со мной достаточно для того, чтобы повышать голос на мою дочь, то также очень крупно ошибаетесь, — выразительно произнес сэр Марк Портер, только что появившийся в дверях холла; на нем был дорожный костюм темно-зеленого цвета, придающий его лицу тот же оттенок, однако же все поездки, запланированные на сегодня, очевидно, теперь откладывались на какой-нибудь другой день. — Если ваша невеста, ваша будущая жена, переживает о вас после подобных сцен, то вам, безусловно, есть чем гордиться, если вы еще сможете назвать ее своей женой в будущем, — мистер Портер производил этот выговор так вежливо, как только был способен в присутствии надменного молодого человека и собственной дочери, из уважения к последней сдерживаясь от того, чтобы не ответить Джозефу в его же манере. — И не вам пока что ставить ей условия, мистер МакКуновал, — подытожил старик, пройдя мимо Джозефа в гостиную. Марк, и прежде предчувствовавший совершение какой-то ошибки, теперь был убежден в том, что этот человек не был тем, за кого хотел сойти, как не был он и достойной кандидатурой, а потому мистер Портер надеялся, что Джозеф не оставит без внимания его очевидный намек на то, что после таких реплик помолвку можно будет легко расторгнуть. Услышанное, эта возмутительная речь обидела его больше, чем он мог себе признаться, и гораздо сильнее, чем он мог показать. Пусть они бедны, Марк никогда не стал бы этого отрицать, но ущемление чести он претерпеть не мог, а Джозеф вел себя так, будто бы сделал им одолжение тем, что изъявил намерение взять его дочь в жены. Аннетт же, знающая, что все было вовсе не так, как могло показаться со стороны, была слишком пристыжена тем, что вывела Джозефа на эмоции, которых отец не должен был видеть, тем самым поставив под удар его самого и их отношения, которым и без того угрожала размолвка с Ингрид. И Джозеф должен был ехать исключительно потому, что хотел избежать последствий оной, а она, глупая, задержала и в очередной раз все испортила. — Я понимаю, — после недолгого молчания выговорил Джозеф, стойко выдержавший ответную сцену, но уже в свой адрес, однако же в лице он почти не изменился, потому как зашел в своих мыслях непозволительно далеко и вспылил просто так. Рассудив, что сейчас, когда он неправ, любые пререкания выглядели бы неуместными и пустыми, он окинул взглядом Аннетт и поклонился, как мог бы кланяться человек, в действительности не желающий того делать, — совершив одну лишь иллюзию движения. — Прошу меня простить, я имел в виду исключительно степень откровенности, существующую между нами. Я обещаю уладить все в кратчайшие сроки, вы же, в свою очередь, постарайтесь не проникаться случившимся столь глубоко, потому как я заверил миссис Джейн, что вы ни под каким предлогом не будете вовлечены в происходящее. Оставьте тревоги, сомнения, обратитесь мыслями к какому-нибудь приятному предмету и позвольте мне самому во всем разобраться. Я хочу сказать, что гнилые плоды вашей жалости и сочувствия следовало бы выбросить до того, как они были съедены, теперь же я отравлен временным облегчением, которое мне принесла эта исповедь, — Джозеф, казалось, выцеживал каждое слово, но вновь, пристально посмотрев на нее, склонил голову, после чего, дождавшись, когда Аннетт откроет, вышел, вынужденный признать не только очередное поражение, но и то, что в нынешних обстоятельствах он все же по-настоящему нуждался и в утешении, и в неподдельной ласке. Пожалуй, после всего произошедшего даже появление Ингрид было бы ему безразлично, однако же это умозаключение принадлежало не столько уму, сколько уязвленному самолюбию. — До свидания, — произнесла Аннетт, готовая заплакать от досады, и, тихо закрыв за ним дверь, прислонилась плечом к притолоке, обхватив себя руками, однако же до нее отчетливо донеслись восклицания отца, разговор с которым еще предстояло выдержать. — Да что он себе позволяет? Ведет себя так, словно он тебе хозяин, да еще и нос воротит! — повторял Марк, сидевший в кресле, держа на коленях газету, только вот заметно было, как напрягается вена на лбу, а по губам волнами перекатывается злость. Видеть его таким Аннетт не привыкла, да и, казалось, никогда не видела, по крайней мере, не могла припомнить: мистер Портер не знал, как защитить ее и при этом уважить выбор, не сказав ничего оскорбительного в адрес мистера МакКуновала. — Нетта, подойди сюда. — Взгляд его обратился к стоящей в отдалении Аннетт, которая, следуя своей вредной привычке, мяла пальцами ткань платья. Девушка повиновалась, и вскоре руки мистера Портера мягко приняли ее ладони в свои; он смягчился, решив постараться во всем разобраться: — Что ты ему сказала? — Чтобы он был осторожен… — Аннетт произнесла это тише, чем сама предполагала, но, не имея возможности открыть отцу всей правды, которая, возможно, смогла бы объяснить причину этого незначительного конфликта, ничего иного она ответить не могла. Джозеф вовсе не поэтому рассердился на нее, а потому взгляд ее глаз был стыдливо устремлен в пол. Нет, не следовало выгонять его на такой неприятной ноте, чтобы он был в еще худшем расположении духа, чем прежде, чтобы вновь пил. Аннетт отчего-то подумалось, что Джозеф непременно станет пить этим вечером, и все из-за нее, тоже, тоже обиженной его словами. Мистер Портер шумно вздохнул, видя, что этот разговор никому из них не приносит особенной радости, и, казалось, сник, вынужденный озвучить свое решение или, по крайней мере, попытаться: — Я рано потерял твою мать, Аннетт, и не могу отдать тебя тому, с кем, поверь, тебе не будет счастья… Ты не выйдешь за него, я не позволю, не допущу, — каждое слово давалось ему с трудом: еще вчера Марк и в мыслях не держал, что должен будет переменить свое решение столь скоро; слишком свежи были воспоминания об улыбках дочери, что вся преобразилась за время одного только чаепития и всем своим видом обещала расцвесть в браке с вышеупомянутым джентльменом. Аннетт пошатнулась, узнав о том, какое решение принял отец, однако же, предчувствуя, что оно еще не являлось окончательным, решила обратиться к своей природной нежности и, освободив свои руки, присела на подлокотник кресла. — Вы говорите глупости, папá, — она обратилась к отцу ласково, на французский манер, отчего невольно вспомнила о тех днях, что провела, танцуя канкан. Аннетт вдруг стало безмерно жаль того, что она не могла рассказать родителю о том, сколь многим она обязана Джозефу, и о том, что именно он сделал для ее благополучия, ведь без этих слов все ее дальнейшие уговоры делались пустыми, ничем не подкрепленными фантазиями, но она чувствовала, что попытаться стоило: — Вы не правы, отец, Джозеф в действительности намного лучше, чем может показать. Он мой благодетель, и только с ним я могу быть истинно счастлива. Мне уже не шестнадцать, папá, — с излишней поспешностью произнесла Аннетт, желая опередить ожидаемые ею возражения со стороны отца. — Вы не можете меня осуждать, ведь и вам не достаточно одного разговора с ним, чтобы понять, какой это человек. Джозеф — хороший мужчина, я верю ему. Миссис Джейн имеет достаточно оснований гордиться своим сыном и очень расположена ко мне, но он не из тех, кто умеет понравиться сразу… — Аннетт, украдкой взглянув на Марка, заметно приободрилась и решилась на маленькую хитрость, которой, она была в том уверена, Джозеф остался бы доволен, несмотря на то что слова ее отнюдь не в полной мере соответствовали истине: — Он сожалел о том, что не сможет уделять мне достаточно внимания в ближайшее время, и приезжал для того, чтобы предупредить меня об этом, представляете, папá? Джозеф обещал, что после мы обязательно поедем в театр или оперу, — Аннетт улыбнулась, стараясь говорить непринужденно; ей даже показалось, что это у нее получается, что она поступает правильно, потому как заявление отца непременно омрачило бы их следующую встречу, — а то была вовсе не ссора, то я была виновата. В конце концов, вы, папá, не можете отрицать, что тоже порой сердитесь на какие-нибудь мелочи, если бываете чем-то раздражены, что в том заключается некая человеческая особенность… — Как знаешь… — со вздохом произнес Марк, не могущий поверить дочери оттого только, что та, вопреки своему обыкновению, сделалась вдруг так разговорчива, но говорила, казалось, чужими словами. Оставалась неясным, был ли этот вздох вздохом облегчения или же отцовского бессилия, если не вздохом смирения и покорности Марка перед силой молодой и, вполне возможно, первой любви его дочери и ее искренней верой, но все это сделалось неважным в одночасье, потому как старик Портер оказался заключен в объятия благодарной ему Аннетт, не нашедшей иного выражения своим чувствам.