Пигмалион и Галатея

По своему обыкновению, семейство Портеров находилось в гостиной. По обе руки от Марка Портера сидели его дочери: Ингрид и Аннетт, что изредка и всегда случайно переговаривались между собой, а все больше старались отвечать отцу. Затянувшийся мелко моросящий дождь, привычный, скорее, для Лондона, гасил все краски зарождающегося июня и только крепил жаркий, по-летнему ленивый воздух, пронизанный приторно-сладким ароматом душистых тяжелобутонных пионов и осевший на скамью, неприметную в водовороте сочной зелени сада. Лето — сезон, как называют это англичане: все стремятся оставить столицу и службу, арендовать какой-нибудь уютный домик и наконец перебраться за город, чтобы отдаться во власть вялого течения беспечных дней и теплых ночей, предавшись долгожданному летаргическому покою вдали от городской суеты. Должно быть, именно поэтому Джозеф был сейчас не здесь, а в Лондоне, как, впрочем, и мистер Ренфилд? Задавшись этим вопросом, Аннетт перевела взгляд на сестру, однако же, не стремясь возобновлять разговор, поспешила опустить глаза. Обратиться мыслями к хоть сколько-нибудь приятному предмету девушке все никак не удавалось, кроме того, не зная адреса его квартиры или, быть может, гостиничного номера, где он остановился, она не имела возможности связаться со своим женихом. Короткие, ни к чему не приводящие диалоги с отцом или нянечками, полуслова, что даже не удерживались в памяти, ввергали ее в самую обыкновенную тоску, что порой обретала причудливые формы беспричинных тревог и волнений, вплоть до тлеющей в груди ревности, которой Аннетт не позволяла разгореться, всячески убеждая себя в том, что поддается влиянию отчего-то попортившейся погоды. В такие минуты вид собственной сестры, чью красоту она прежде принимала с гордостью, делался Аннетт тошен, однако же не так давно стало известно о намерении Ингрид, соскучившейся по приглашениям и приемам, в скором времени присоединиться к своему супругу, что немного успокаивало девушку. Миссис Ренфилд же сложившаяся ситуация, казалось, только забавляла, потому как о тайном визите Джозефа ей сообщил никем не предупрежденный мистер Портер, предпочевший, впрочем, обойтись без подробностей. По прошествии нескольких дней она совсем оставила притворство и вплоть до нынешнего дня была беспеременно весела, тогда как неожиданный стук в дверь застал их на середине разговора. — Аннетт, открой, пожалуйста, — попросил Марк, позволивший мистеру Филипсону ненадолго отлучиться, убедительно заверив его в том, что, по крайней мере, один день они смогут обойтись и без его услуг. Мистер Портер, разумеется, не мог ожидать прибытия каких-либо гостей в такой пасмурный день, однако и подобрать подходящий повод для того, чтобы нарушить царящую в доме атмосферу, он не сумел, в то время как Аннетт, коснувшаяся кончиками пальцев аккуратно убранных волос, собралась было встать, но в это же мгновение была остановлена жестом сестры, почему-то показавшимся ей оскорбительным. — Я сама, не нужно себя утруждать, — сказала Ингрид, поправив складки платья, прежде чем выйти из комнаты. Она так же, как и Аннетт, предполагала, кем может оказаться этот гость, но все же была несколько удивлена тем, что на пороге стоял не кто иной, как Джозеф. — Мистер МакКуновал, я не устаю поражаться вашей наглости… — многозначительно произнесла Ингрид, задержавшая его в дверях, но младшая сестра не позволила ей договорить, потому как, несмотря на запрет, также пожелала проявить характер и в волнении вышла встречать жениха. Миссис Ренфилд одними только обстоятельствами принуждена была улыбнуться, дабы ее слова сошли за обыкновенное приветствие: — Что привело вас сюда? — с напускной доброжелательностью поинтересовалась Ингрид, обращаясь к Джозефу уже с совершенно иной интонацией. Мисс Аннетт, ставшая невольной свидетельницей этой немой и притом весьма напряженной сцены, в молчаливой растерянности остановилась в стороне, словно уступая сестре даже теперь, когда та позволила себе несправедливо отказать ей в возможности поприветствовать человека, приехавшего с визитом, без сомнения, к ней одной. Джозеф также не мог равнодушно отнестись к подобному, а потому нашел правильным воспользоваться тем, что следующий ход принадлежал ему: — Мисс Портер было известно о том, что передо мной возникла серьезная необходимость в том, чтобы как можно скорее уладить некоторые дела, которые никак не терпели отлагательств. Теперь же, когда с ними покончено, я могу позволить себе посвятить этот вечер тому, что делает мою жизнь несколько привлекательнее в глазах окружающих: вашей сестре и театру. Словом, освободившись от тягостных обязательств, я намерен посвящать все последующие дни ухаживаниям за мисс Аннетт и подготовке к нашему бракосочетанию, о котором вы, миссис Ренфилд, безусловно, уже осведомлены, — отвечать на вопросы женщины Джозеф предпочел учтиво и со скучающим равнодушием, так, словно не помнил решительно ничего из того, что могло бы их связывать. Однако же в значительно большей степени столь исчерпывающий ответ предназначался для Аннетт, и Грид, поняв это, позволила Джозефу пройти, удостоив его презрительной улыбкой. — Здравствуйте, — проговорила теперь уже улыбающаяся Аннетт, подходя ближе, и в тот момент в ее взгляде чувства было много больше, чем она могла бы обнаружить в присутствии сестры и выразить словами. Однако девушка понимала, что Джозеф, вероятнее всего, подвергнет ее действия жесточайшей критике, если она позволит себе сообщить ему о том, как успела соскучиться, как беспокоилась и какое облегчение испытывала теперь, когда он наконец нашел время и приехал. — Пойдемте скорее, чай вас согреет, — позвала Аннетт, стараясь под таким невинным предлогом прервать этот отнюдь не примирительный диалог. — Мисс Аннетт, поверьте, своим очередным визитом я меньше всего хотел оскорбить этот дом, однако я полагаю, что обязан загладить свою вину перед вами и вашим отцом. Вы, верно, помните то вопиющее недоразумение, произошедшее по причине вспыльчивости моего характера?.. — обращаясь к Аннетт, Джозеф говорил тихо, сводя свой шепот до интимного, и намеренно обходил вниманием сам факт присутствия ее сестры. — Вас это ни к чему не обяжет, — с этими словами Джозеф протянул ей продолговатый ювелирный футляр, что снаружи был обит материей, более всего напоминающей бархат и резко контрастирующей с еще холодной кожаной перчаткой. Внутри же находилось легкое, почти невесомое на вид колье, которое ничуть не отяжелило бы шею, потому как внешне походило на тонкое кружево: крупные звенья, находящиеся в центре, к краям постепенно уменьшались, переходя в тонкую цепочку. Джозеф не настаивал на том, чтобы Аннетт приняла этот подарок, понимая, что выбранное им колье и даже сама попытка извиниться в глазах девушки и, вполне возможно, ее семьи равнялась, скорее, желанию купить их расположение. — Нет, что вы, право, не нужно было, ведь это я должна извиняться… — Аннетт, не решаясь взять из его рук бордовый футляр, опустила глаза, чувствуя на себе немой укор отца, впрочем, успевшего смириться с мягким характером дочери. Кроме того, девушка совершенно не знала, как следует себя вести, получая подобные подарки. Он, разумеется, был не из дешевых, в то время как Джозефа мистер МакКуновал более не обеспечивал, а надеяться на то, что покупке предшествовал какой-то крупный выигрыш в карты, она не могла. Вот только отказывать ему она тоже не умела, а потому, еще раз поблагодарив, Аннетт все же боязливо приняла коробочку, но открыть ее решила чуть позже. — Рада за вас обоих, — процедила Ингрид, изогнув губы в одной из своих любимейших надменных улыбок, которую мог бы счесть искренней любой, но только не Джозеф — слишком они схожи, чтобы женщина успела обзавестись хоть какими-то сомнениями на этот счет. Миссис Ренфилд, на один вечер уступившая своему несостоявшемуся любовнику собственную сестру, прошла в гостиную, зная наверняка, сколь мимолетна радость Аннетт, счастье которой Джозеф спасти не сможет, как бы искусен в своих играх он ни был. И в скором времени он поймет, что напрасно был с нею так дерзок… — Мисс Портер, я предполагал, что обязательно задержусь у вас, и потому приехал несколько раньше. Что же касается кэба, то он подождет нас некоторое время… — проговорил Джозеф, снимая перчатки, а затем и легкое пальто, надетое для того только, чтобы беспрепятственно миновать ведущую к дому дорожку, которая ввиду непогоды сделалась совершенно неприглядной, и, поднявшись по нескольким ступеням, дождаться, когда откроют дверь, не опасаясь того, что костюм может быть испорчен. — Я приобрел места в ложе и надеюсь, что вы по-прежнему желаете посетить театр, ведь так? — польщенный тем, как искренне Аннетт была благодарна за то, что он в какой-то степени даже обязан был делать, Джозеф переменил тему на обыденную, желая избавить мисс Портер от нашедшего на нее смущения. — Как захотите вы, но мне было бы приятно провести время вместе с вами… — Аннетт казалось, что после этого согласия отец будет ею очень недоволен, как, впрочем, и Ингрид, от того происходила и неуверенность, отчетливо различимая в ее голосе, однако же девушка поспешила все так же смущенно улыбнуться и позволила взять ее ручку. — Пожалуйста, идемте, — направляясь в комнату, аккуратно попросила она, полагая, что немного отдохнуть в теплой и уютной гостиной ему, только что возвратившемуся из Лондона, сырого и, должно быть, по-особенному серого в этот дождливый день, просто необходимо. Джозеф последовал за ней, привычно хромая на правую ногу, которая доставляла ему массу неудобств еще и потому, что в дни непогоды поврежденную голень болезненно тянуло, однако же и этого дискомфорта он старался не выказывать. — Энн, я никогда бы не стал просить о том, что могло хоть сколько-нибудь противоречить моим желаниям. Я верю, ваш отец позволит нам эту прогулку, — чуть наклонившись к ней, шепотом проговорил Джозеф, и прозвучали эти слова довольно убедительно, потому как сопровождались улыбкой, что предлагала выгодное сотрудничество и не выражала недовольства или злобы. Переизбранная тактика, в которой все ставки были поставлены на его терпение и усидчивость мисс Аннетт, безусловно, уже давала определенные результаты, однако нерешительность девушки по-прежнему никуда не годилась по той причине, что нисколько не соответствовала выбранному им амплуа. — Добрый вечер, мистер Портер, — убрав руку от локтя Аннетт, которого Джозеф едва касался пальцами, он поклонился и притом весьма учтиво, очевидно, стараясь не допустить даже малейших проявлений развязности в своем поведении. Джозеф улыбнулся открыто, вполне отдавая себе отчет в том, что не баловал вниманием его дочь, вдобавок был виноват перед нею, но что-то подсказывало ему, что напоминать старику о событиях недельной давности по меньшей мере глупо. Марк Портер был неоспоримо прав, настаивая на том, что питать уважение к предмету их сделки необходимо, и Джозеф действительно имел все основания для того, чтобы гордиться своим новым приобретением, которым был так искренно любим, которое, казалось, успело совершенно очиститься от пошлости канкана и грязи таверны, а это стоило поощрять, как и любую другую благоприятную перемену. Аннетт была нежное создание, доверчиво вверяющее ему не только молодость и честь, но и всю себя; позволяющее приобрести в обществе более значительный статус женатого и, как следствие, остепенившегося человека, а потому заслуживающее исключительно хорошего с собою обращения. — Здравствуйте, мистер МакКуновал. — Марк смиренно повернулся к нему, не желая выразить ни неуемной радости, ни своего к нему нерасположения, потому как у них обоих нашлась масса поводов для того, чтобы согласиться терпеть друг друга, заключив тем самым своего рода договоренность. Однако же старик-отец остался доволен частотой его визитов, потому что таким образом меньше беспокойства делалось и ему, и самой Аннетт, что на своего избранника, под влиянием которого находилась, взглядывала лишь украдкой и при нем держалась осторожно, не поднимая полуопущенной головы, так, словно он оказался способен держать ее в постоянном страхе. Марк, переставая отдавать себе отчет, безосновательно начинал подозревать его в шантаже, неясная и к тому же лишенная подробностей история их знакомства не выходила из его головы, а сам он чувствовал, что Джозеф вместе с этим дрянным футляром привнес в их дом фальшь, которой раньше здесь не находилось места. Однако Аннетт пусть и неосознанно, но все же позаботилась о том, чтобы развеять папенькины сомнения. Она, дождавшись, когда прозвучит ответное приветствие, подошла к отцу и, склонившись над ним, доверчиво опустила руку на плечо, после чего с оживлением принялась что-то шептать, очевидно, спрашивая разрешения на то, чтобы отправиться в театр. — Конечно, вы можете поехать, — громче обычного сказал мистер Портер, снова переводя взгляд на Джозефа, словно хотел таким образом довести до него определенные сведения, обозначить условия, на которых готов был дать свое согласие, напомнить об ответственности, в конце концов. Аннетт, в свою очередь, поставила Джозефу чашку, прежде чем окончательно передать его на попечение родственников, и, чуть присев, отправилась наверх в сопровождении нянечки, которой предстояло помочь девушке не только с выбором платья, но и с прической. Для Аннетт вечер давно перестал быть томным, но погода, увы, исключала излишнюю красоту костюма для похода в театр, однако же выход вскоре был найден в виде темно-синего платья с узором и изящными драпировками, поверх которого предполагалось надеть теплый жакет. Нянечка отчего-то была уверена, что синий как символ верности, вне всякого сомнения, будет приятен ее жениху и самой Аннетт сделает очень выгодную рекомендацию. — Благодарю. Я не могу не оценить по достоинству степень вашего ко мне доверия, мистер Портер, — проговорил Джозеф, когда Аннетт уже вышла, а затем опустился в кресло, всем своим видом давая понять, что не оставил без внимания ни одного из тех предостережений, которыми Марк сопроводил данный дочери ответ. Он старался держаться естественно и просто, словом, так, как тут привыкли, понимая, что не сможет удержать в руках всех нитей, и стремясь избавить себя от мыслей, по крайней мере, об одной из фигур этого до тошноты надоевшего поля. Джозеф осознавал, в полной мере осознавал, что все это есть всего лишь прелюдия, а потому уже сейчас, возможно, впервые по-настоящему боялся не вытянуть игры, окончательно запутавшись в переплетении судеб и слов. — В таком случае постарайтесь его больше не подрывать, мистер МакКуновал, — со вздохом отворачиваясь от мужчины, что, словно от усталости, прикрыл глаза, проговорил Марк, начиная внутренне сожалеть о том, что, не послушавшись дочери, позволил себе составить о нем впечатление по одному только разговору и поторопился с выводами относительно Джозефа, избрав для него столь неучтивое и даже оскорбительное для человека, осознавшего свою неправоту, обращение. Ингрид, не сдержавшись, прыснула, выхватив Джозефа из состояния отягощающей задумчивости. Слова отца окончательно убедили ее в том, что между ним и ее Неттой уже успело произойти что-то, о чем каким-то образом стало известно отцу, отсюда и дорогой подарок, и учтивость в обращении… Что ж, как оказалось, Аннетт была отнюдь не невинна и вполне заслуживала того, чтобы кто-нибудь погрозил ей пальцем за то, что та полезла играть во взрослые игры, предназначенные вовсе не ей. — Могу я осведомиться о здоровье мистера Ренфилда? Полагаю, его состояние не вызывает никаких опасений, в противном случае миссис Ренфилд никогда бы не разделила нашего общества, находясь у постели больного, — Джозеф произнес эту, на первый взгляд, ничем не приметную, лишенную всякого подтекста фразу так, словно обращался к мистеру Портеру, в действительности же — спрашивал Ингрид о том, что она здесь делает, и выражал абсолютное недовольство фактом ее здесь присутствия, которое оказалось способно вызывать в нем больше негодования, чем новость о наличии у него какого-нибудь конкурента. Джозефа, ежечасно ожидающего удара, не могло не настораживать то, что эта женщина проводит с Аннетт едва ли не больше времени, чем он, и настроена по отношению к ней весьма недоброжелательно и даже враждебно. — Ах, Генри? — Ингрид довольно резко повернула к нему свою аккуратную головку, достаточно правдоподобно изобразив по-будничному живое участие в этом разговоре. — Нет, он в столице, и скоро я к нему присоединюсь. Миссис Ренфилд всем своим видом обещала Джозефу, что желаемого он от нее не дождется, и была подлинно одержима этой игрой — соревнованием мужчины и женщины, которое становилось для него вдвойне более рискованным и интересным уже потому, что как женщина она была весьма и весьма умна, а он, Джозеф, сам до конца не понимал, в чем именно должен был обойти ее, не допускающую и мысли о том, что не вызывает в нем ничего, кроме желания отвести взгляд в сторону от отнюдь не кривого зеркала. Ингрид была убеждена в том, что Джозеф питает к ней противоположное чувство, иначе зачем ему было соглашаться тогда?.. Она считала, что во многом на его решение повлияли внешние ее достоинства, цена которым, безусловно, была бы куда выше, не будь он так пресыщен, не будь его взгляд столь требовательным и критичным, что же касается душевной близости с этим мужчиной, то ее не желала сама Ингрид, довольствующаяся приятным в своей легкости светским разговором. В том заключалась вся слабость и глупость миссис Ренфилд, которой Джозеф, ставший для нее еще не заполученным трофеем, пока что не мог обнаружить, потому что слишком многое запрещалось выражать словами, однако же о том позволялось догадываться, и он догадывался, что Ингрид, как, впрочем, и он сам, падка на любовь и в чем-то исключительно по-женски уступает ему. — Полагаю, мы сможем встретиться с ним на следующем вечере, а вы согласитесь наполнить предстоящую беседу хоть каким-то смыслом, — Джозеф в присутствии мистера Портера предпочел ответить вежливостью, смысл которой было бы сложно понять превратно и еще сложнее извратить, потому как единственным, за что он держался, был аванс, им заплаченный и выразившийся не столько в деньгах, сколько в приложенных усилиях и испорченных внутрисемейных отношениях. Впрочем, Джозеф, чей вклад еще не окупился, ничуть не сожалел. Выбранная спутница жизни удовлетворяла если не всем, то, по крайней мере, многим из выдвинутых им условий и давала понять, что его свобода не будет под угрозой брака. Однако же во многом Аннетт была подобна вещи, купленной на аукционе по завышенной в пылу торгов цене: такая же, по сути, ненужная, не подходящая даже к общему убранству помещения, но олицетворяющая победу необъяснимо-первобытной тяги к обладанию и лидерству. Маленькая, добрая и нежная куколка, послушная пальцам марионеточка с настоящей душой и гибким характером, красиво нарисованным личиком, фарфоровыми ручками и, должно быть, точеными щиколотками. Аннетт могла заслужить бережное с собою обращение и быть по-настоящему любима в память о потраченных на себя средствах, любима за то, что, сама того не зная, должна была привнести во внешнюю сторону жизни нынешнего своего обладателя; за то, что стала бы предметом неподдельной зависти его конкурентов, если бы изнутри не была набита самой обыкновенной ватой, которой Джозеф еще не мог пинцетом извлечь из ее тряпичного тела просто потому, что общество не считало, что мисс Портер принадлежит ему настолько, чтобы он имел право перешивать ее. — Неужели Аннетт еще не стала для вас единственным смыслом? — осведомилась Ингрид, с трудом подавившая в себе желание прикусить губы, отчего по нижней части ее лица прошла едва заметная волна дрожи. Реплика ее была приправлена перчинкой колкости, ведь она знала, каков будет ответ. Низенькая, неказистая, глупая. Нет, не могла Аннетт стать для него всем, и Грид, охваченная предощущением собственного триумфа, вновь спрашивала себя о том, кому нужны мужья, если есть любовники? Любовники, которых не нужно содержать, всякий раз подвергаясь ненужной опасности быть спрошенной мужем о расходах, увеличившихся в разы без всякой на то причины. Она не могла устоять перед соблазном познать любовь без обязательств, любовь-игру, которой Джозеф, как ей казалось, вполне мог обеспечить, но в жизни миссис Ренфилд была еще и Аннетт, вероятно, очень спешившая возвратиться в гостиную, а потому женщина так и не дождалась ответа от Джозефа, что, извинившись, поднялся с кресла навстречу вошедшей. Откинувшись в кресле, Ингрид готова была рассмеяться над тем, что под видом болезненного укола в самое сердце женского самолюбия Джозеф продолжал выделять и превозносить ту, которой в действительности не любил, наедине с которой не мог ни забыться, ни задохнуться от робости, так и не дождавшись благосклонного взгляда или же приветливой улыбки; ту, что не замечала обмана, потому что он устроил их отношения так, чтобы Аннетт не чувствовала ни в чем недостатка. По крайней мере, так казалось ему самому. Промашка за промашкой — и все с его стороны. Пара ходов, но и они не пройдут бесследно — развязки следует ждать ближе к концу этого месяца, когда состоится следующая партия, Джозеф понимал это так же хорошо, как и то, что только что в глазах сестры высмеял Аннетт, поверившую в эту его до вульгарности неправдоподобную предупредительность и оттого сделавшуюся теперь смешной и совершенно ничего не понимающей. Миссис Ренфилд позволила себе снисходительную и отчасти ироничную улыбку, наблюдая за тем, как усердно Джозеф изображал полное к ней безразличие, должно быть, желая ранить, и как ее сестричка старалась ему понравиться, понравиться в этом поношенном платье! Право, на месте Аннетт, она отказалась бы от поездки в театр, не будь у нее платья с дутыми по моде рукавами, чтобы только не испортить репутацию своего кавалера, а он… Он взглядом разъяснял Аннетт, что все хорошо, что он этим шутовством доволен, и Ингрид, полагая, что имеет для того все основания, впервые всерьез усомнилась в том, достаточно ли МакКуновал умен, чтобы притворяться идиотом, в действительности таковым не являясь. — Мисс Аннетт, мы можем идти?.. — Джозеф, видя ее стыдливую растерянность и не сумев вполне освободиться от привычной критичности взгляда, старался поддержать Аннетт в этой излишне неловкой ситуации, а потому задал ей этот вопрос со всей возможной почтительностью. Он всегда смотрел с оценкой, он не мог не замечать и, несмотря на стремление скорее увести отсюда Аннетт, должен был признать, что, случись их сегодняшняя встреча несколькими годами ранее, девушка в своей сдержанности выглядела бы не просто ухожено или опрятно, но даже дорого — так внимательно ее одевали. — Конечно… — тихо произнесла Аннетт, в знак согласия склонив свою головку, увенчанную аккуратной маленькой шляпкой того же темно-синего тона, которую слегка оживляло светлое перышко сбоку, — пожилая гувернантка нашла эту прелестную вещицу очень ей шедшей, и взгляд Джозефа подтверждал правильность ее выбора. Вплоть до этой минуты подверженная поистине сильным переживаниям, она боялась, что окажется недостаточно хороша для того, чтобы составить ему компанию, а потому приготовлялась с особенной тщательностью, чтобы Джозеф мог представить ее в своем кругу, не опасаясь того, что она даст кому-то повод для насмешки или какой-нибудь саркастической ремарки. Однако Аннетт не понимала, что он просто не сможет отослать ее наверх теперь, когда все в ней наводило на мысль о стесненных обстоятельствах, а в комнате присутствовала Ингрид вместе с ее отцом. Она знала только, что не смела претендовать на восхищение, но, сминая в руке перчатки, могла радоваться уже оттого, что все ее сомнения разрешились, ведь Джозеф по крайней мере своим поведением пожелал выразить ей свое расположение, а значит, выглядела она достойной своего спутника. Аннетт представлялось неловким говорить с ним в присутствии сестры, а потому девушка осталась довольна тем, что прощание с отцом и Ингрид на этот раз не затянулось, как то обычно бывало в их семье, и очень скоро они с Джозефом уже могли с комфортом расположиться в кэбе, где им и предстояло провести некоторое время, подаренное им размытой дождем дорогой до города. Однако перед самым своим уходом мисс Портер не удержалась и, украдкой оглянувшись на сестру, счастливо ей улыбнулась, словно забыв о том, что они все еще в ссоре, словно между ними все было точь-в-точь, как прежде: Аннетт сочла, что сестра великодушно отказалась от мысли претворять свою угрозу в жизнь, иначе не преминула бы воспользоваться представившимся случаем. Ингрид ответила ей тем же, после чего многозначительно поднесла чашку к губам. Джозеф, в свою очередь, не был извещен Аннетт о по наивности совершенной ею ошибке, потому как девушка не видела ничего предосудительного в своей беспечной радости, которой ей отчего-то захотелось поделиться именно с Ингрид, родной сестрой и подругой детства. Последовавшая в ответ улыбка окончательно успокоила Аннетт, заверив ее в том, что теперь она была совершенно точно прощена, ведь не могла же Грид не оставить своей обиды, увидев, как истинно она счастлива с Джозефом.

***

— Мисс Аннетт, вы, верно, помните, о чем я просил вас перед тем, как уехать? — после непродолжительного молчания спросил Джозеф, стараясь тем самым расположить девушку к разговору, что должен был вскоре стать приятным и отвлечь их обоих от случившегося в гостиной недоразумения и насущных дел. Он внимательно наблюдал за ней, как-то вдруг встрепенувшейся и даже почти растерянной, словно не готовой к тому, что в нем проснется желание заговорить с нею и тем прервать воцарившееся молчание, и на его губы ложилась прозрачная, едва уловимая насмешка, но и она была скорее снисходительной к женской натуре в целом, нежели издевательской. В остальном выражение лица Джозефа было спокойно, словно при обсуждении такого заурядного предмета, как, например, погода. — Я спрашиваю вас о том, думали ли вы о предстоящей свадьбе как о важном и, кроме того, требующем детального рассмотрения событии? Вы думали о ней? — в тишине, нарушаемой мерно хлюпающим перебоем конских копыт, увязающих в грязи, продолжал спрашивать Джозеф, делая маленькие подсказки и предоставляя Аннетт несколько больше времени на то, чтобы обдумать свой ответ. — Да, — осторожно призналась девушка, прикладывая все мыслимые усилия для того, чтобы сделать свое высказывание как можно более содержательным и говорить по существу, ничем не раздражая Джозефа. — Если позволите, то ввиду последних событий мне не хотелось бы, чтобы она была пышной, — Аннетт начала весьма неуверенно и, не сомневаясь в том, что Джозеф поймет все то, что она подразумевала под «последними событиями», время от времени мельком взглядывала на него, дабы удостовериться в том, что ее слова не повлекли за собой никакой отрицательной перемены. — Мне кажется, что это событие важно и само по себе и нет никакой разницы между тем, как именно оно будет проходить, ведь в конечном итоге… — Аннетт торопливо перебирала слова до тех пор, пока не подняла глаз на Джозефа, ища в нем то ли поддержки и понимания, то ли отсутствия решительного отторжения всего, ею сказанного. Однако же взгляд его мог свидетельствовать лишь о том, что все уже решено и обдумано заранее — им самим. Аннетт, шумно выдохнув, потупилась, не желая думать о том, что Джозеф спросил ее об этом в шутку и что она вовсе не должна была отвечать ему с такою серьезностью, потому что он не тот, кто готов принять ее нерасточительность за достоинство. Джозеф давно не представлялся ей тем, кого она разглядела в нем прежде, но и вовсе переставать обманываться Аннетт не хотелось. Он же продолжал разоблачать себя и, казалось, не мог остановиться, как не мог и выражаться прямо, заставляя ее собственноручно вскрывать одну шкатулку за другой, а после, в испуге заслоняя лицо руками, отшатываться от выскакивающих из них уродливых клоунов. — Вы понимаете, о скольком это торжество скажет людям нам с вами по большей части посторонним? Если же вы хотите посетить церковь в моем сопровождении, я не посмею возразить и вместе с вами отправлюсь смотреть виды и исследовать старые колокольни. Мы осуществим это в любой отличный от назначенного день. Пусть я и не верую истово, однако не вижу никаких иных препятствий тому, чтобы в очередной раз угодить вам, — Джозеф умел легко расставаться с присущей ему ироничной полуулыбкой, когда того требовали обстоятельства, а потому серьезный тон его соответствовал теперь смыслу произносимых слов. Аннетт сделала над собой усилие и примирительно улыбнулась: она справедливо полагала, что у такого человека, как Джозеф, много друзей быть не могло, а значит, все устраивалось лишь для знакомых и, главное, недоброжелателей, то есть тех самых посторонних. В этом его стремлении сделать их совместное счастье чем-то вроде общественного развлечения Аннетт находила даже что-то отталкивающее, однако и отказать ему в этом намерении она не могла: — Я не думала, что вы рассчитываете именно на торжество, но и в таком случае я не стану вам возражать. — Я почти примирился с отцом, — вскользь и со всем возможным безразличием заметил Джозеф, подчеркивая всю незначительность ее тревог по поводу финансовой части рассматриваемого вопроса и вместе с тем желая показать, что имел в виду исключительно родственников со стороны отца, друзей семьи и свой собственный круг — членов клуба, которые в лучших своих традициях не явятся одни, для которых, в сущности, и нужен был весь этот лоск. — Если честно, — Аннетт, пусть и не сразу, но все-таки решившаяся переменить тему на более близкую, подалась чуть вперед, как то обычно делают те, кто не желает быть услышанным, сообщая какой-нибудь страшный секрет, — после событий минувшего года я едва не оставила веру в Господа, но на той встрече у Ренфилдов… моя убежденность в собственном атеизме сильно пошатнулась, — тут девушка снова отстранилась, постаравшись окончить свое откровение как-нибудь неоднозначно, ведь ничего не происходит просто так, всему есть причина, и Аннетт уже могла за то поручиться. Джозеф смотрел на нее несколько непонимающе, силясь вспомнить, что же произошло в прошлом году, и точно отказываясь верить в то, что его появление могло стать причиной, побудившей Аннетт возвратиться в лоно церкви. Некоторое время он молчал, полагая, что затронутая ею тема в продолжении не нуждается, что то был комплимент или же высказанная благодарность, но в конце концов все же спросил: «Вы боитесь, что вас могут услышать?..» Мисс Портер отрицательно покачала головой: она страшилась вовсе не того, что произнесенное станет услышанным, а, скорее, того, что вообще решилась озвучить свои мысли. — Стало быть, вы думаете, что меня послал к вам Господь, и при этом совершенно обходите вниманием то, что такому стечению обстоятельств оказал содействие сам Дьявол? Вы колеблетесь, собираясь вновь обрести веру в того, кто не причастен к нашему воссоединению. Я же уверяю вас в том, что никто из них даже не взглянул на вас в минуту сомнения и тяжелейшей грусти. Поверьте, никто из них… — Джозеф, казалось, почувствовал себя лучше оттого, что Аннетт позволила ему отойти от разговора о чем-то вещественном и дала возможность предугадать еще не названную роль, которую он согласно принимал на свое лицо и в которой даже голос его начинал звучать несколько иначе. — Судьба им не покорна, мисс Аннетт… — прибавил он шепотом, так, что последние буквы ее имени оказались втоптаны лошадьми в дорожную колею, а потому неслышны. Джозеф замолчал, и лицо его приняло то выражение, которое свидетельствовало о том, что сам он невольно задумался над тем выводом, который всецело произрастал из его собственных наблюдений и предпринятых не так давно опытов. Судьба ощущалась им как сила, которая со времен античности довлела над человеком — не только над человеком — и гнала его по единственно предначертанному пути, с которого не сумел сойти даже мудрец, разгадавший загадку Сфинкса, — фиванский царь Эдип. Но против нее за шахматной доской жизни сидела капризная дочь ее — Фортуна, и в ее власти оставалось нетронутыми провести достойных от края и до края. Она ставила условия — он исполнял. Он хотел преуспеть и для того готов был снести не одну перемену ее настроений, простить ту глупую ревность, поддавшись которой она отвернулась от него так надолго, не желая забыть помолвки, устроению которой сама же и поспособствовала. Джозеф хотел преуспеть и не хотел думать, что сама Судьба могла свести их, а потому та, другая, металась и, негодуя, прощала, прельщая карточными выигрышами, которые он нес к чьему-то — не ее — алтарю… — Признаюсь, в теологии я не сильна, но могу сказать одно: вы человек опасный, это чувствуется и во время простых бесед. — Поправив перчатку на маленькой ручке, Аннетт улыбнулась, чуть склонив голову и, должно быть, даже не догадываясь о том, что ее словам пришлось прервать столь полемичный и противоречивый внутренний диалог, происходящий в сознании того, кто сидел напротив нее и имел привычку сталкивать один сомнительный довод с другим, столь же сомнительным. — И все же… я, кажется, не пожалела бы своего билета в Рай, если он, конечно, существует, за одну вашу улыбку, — Аннетт, насыщаясь собственным смущением, произнесла эти слова как-то по-особенному ласково, ничуть не преувеличивая — так говорят обычно женщины, живущие тем только, что способны совершенно бесхитростно и бескорыстно отдаваться и принадлежать мужчинам, расточая им свою любовь и тепло интонаций, завещая им все чистые и непорочные взгляды, томные вздохи и легкие прикосновения, что принадлежали существам всенепременно погубленным, но по-прежнему не требующим ничего взамен. — Опасный, но вас огонь манит. Он источает слепящий свет, не позволяя замечать ни копоти, ни дыма. В свете вы видите спасение, которого нет, которое я не могу вам дать, как и возвышенно-чистой любви. Моя любовь — иная, — сделав акцент на последнем слове, Джозеф наклонился к Аннетт и уперся рукой в обивку противоположного сидения, однако же головы не поднял, продолжая говорить, всем своим заново разрытым существом вновь переживая давно забытые минуты, в действительности же впадая в риторический пафос, к которому Аннетт еще не имела привычки. Она вжалась в спинку сидения, когда он приблизился к ней, изо всех сил стараясь сохранить, по крайней мере, остатки прежнего спокойствия, а он продолжал, не меняя своей покорно-просительной позы и не поднимая головы: — Она эгоистична и извращена, самодостаточна и больна, скупа на слова и излишне требовательна, грязна, порочна и не приносит мне счастья. Я отчетливо осознаю, что вы, быть может, не этого желали, и стыжусь себя пред вами, но исправить ничего не могу, — Джозеф говорил неспешно, вкладывая в каждое слово слишком много смысла, понятного ему одному, и пусть не улыбался, но упивался происходящим. Он не смотрел на нее, осторожно и все так же мучительно медленно снимая с миниатюрной ручки украшенную бисером перчатку, а Аннетт не могла отнять ладони. Девушке казалось, что он пьян, опьянен собственными мыслями и словами, что тонет в них, срывая опостылевшие маски вместе с кожей, но что-то подсказывало ей, что Джозеф не причинит вреда, и это что-то, будь то выражение или жест, запирало ее рядом с ним и заставляло смотреть на то, чем он жил, что было ему так знакомо и близко и все же мучительно. — Я не хочу, чтобы в случае моего проигрыша вы принадлежали другому, чтобы часами слушали пустую и неиссякаемою болтовню другого. Я хочу, чтобы вы если и страдали, то только от моих слов, и знаете, чем я утешаюсь? Я верю в то, что смогу спрятать свою корысть, лишь не отталкивая вас, потому что вы обо всем знали, не могли не знать… — Джозеф, прижимая ее безвольную ладонь к своей щеке, не мог унять своих интонаций и продолжал говорить этим страшным, приглушенно-горячечным шепотом, что более всего походил на начинающийся бред, потому как сам он был еще в сознании: подобно фениксу, воспламенялся и угасал по мере изменения оттенков тона и собственных ощущений. Аннетт не знала, что перед ней склонился обезумевший от отчаяния Пигмалион, как не знала она и того, что была для него Галатеей, ожившей, но совершенно не умеющей жить, что лаской своей она обещала остаться, вопреки обстоятельствам, которые, вполне возможно, очень скоро обратятся против них. Предчувствие его томило, он не был окрылен, а ее неуемное сердце всякий раз утихало от малейших прикосновений его дыхания и губ к ладони и запястью. Все так противоречило дождливой действительности, скрытой от них темной материей задернутой шторы, что Аннетт почти не верилось, что это происходило с ней. Однако же она не отводила взгляда и видела свое отражение в его глазах, в самой сердцевине болота, в котором, не смея надеяться на спасение, постепенно увязала, пораженная открывшимся естеством его души, в существовании которой сомневался каждый, кто знал его. — Вы — Асмодей… — с этими словами девушка аккуратно приподняла пальцами его подбородок и несмело коснулась губами его губ, после чего ее ручка осторожно выскользнула из пальцев Джозефа, оставив на щеке так скоро растворившийся в вечерней прохладе след мягкого женского тепла. — Вы будите его во мне. Но, верно, я — Бес Хромой, я — демон сладострастия, позвольте же и мне шагнуть из тени человеческой личины… — усмехнувшись случайной точности сравнения, подхватил Джозеф, а после, приникнув к ее губам со всей той страстностью, что поднималась в нем, но всякий раз была усмиряема холодной трезвостью рассудка, теперь же — доведена до своего апогея этим воспеванием истлевшей чистоты и красотой разрушения, которое происходило в одном лишь воображении, возобновлял и продлевал едва ли оконченный поцелуй. Аннетт предприняла попытку отпрянуть, но, будучи не в силах противостоять мужчине, разжала до дрожи плотно сомкнутые губы, позволяя ему сминать податливые лепестки до срока распустившегося бутона и пробовать на вкус, как дорогое вино, а после — вновь просить ответа. Она дрожала от охватившего ее непонятного страха, но на долю секунды, прикрыв глаза, все же уступила его стремлению договорить, выговорить все недосказанное и придать тому новую форму, потому как чувства ее были подобны глине на гончарном круге, до которой его руки, пренебрегая приличиями, то и дело дотрагивались, открывая ей все таинства осуществляющегося превращения. Однако, опомнившись, Аннетт принялась отталкивать от себя Джозефа, словно не замечающего оказанного ею сопротивления: она упиралась ладонями в его грудь в попытке отстранить хоть сколько-нибудь дальше, а он, лишь по окончании борьбы явственно ощутивший эти слабые толчки, пришедшиеся на грудь, оборвал поцелуй и, тяжело дыша, возвратился в свое прежнее положение. Мисс Аннетт, в свою очередь, испуганно передвинулась на другой край сидения и стыдливо опустила голову; губы ее слегка припухли, а увлажнившиеся глаза смотрели так, точно он застрелил-таки ее любимую собаку. — Я запрещаю вам робеть и просить у меня позволения на что-либо. Вы можете говорить, Вы можете настаивать, потому что пресмыкаться передо мной не должно. Не нужно всех этих улыбок и взглядов, которых я недостоин, не заставляйте меня испытывать все это вновь. Если можете, смотрите с холодностью и презрением, сделайте так, чтобы я стремился заслужить вашу благосклонность, имейте гордость, потому что только так вы убережете меня от падения. Вы должны понимать, что имеете куда большую власть надо мной, чем можете себе представить, но вам и этого не нужно… — внушая ей те мысли, в которые Аннетт должна была поверить, чтобы со временем сделаться менее осмотрительной и допустить его до себя, Джозеф сомневался в том, что сможет вернуть во взгляд то привычное и циничное ко всему безразличие, что обыкновенно сопровождало его, потому как ее нежное прикосновение обожгло кожу сильнее, чем хлесткая пощечина, а дерзко сорванный поцелуй казался безжалостно мимолетным; в ушах же эхом продолжал отдаваться звон звеньев натянутой цепи, с которой он только что имел честь сорваться. Однако Аннетт не могла и, быть может, не хотела видеть его лица, в то время как постигнувшая его неудача в немалой степени поспособствовала изменению тона разговора в целом. — Вы нуждаетесь во взаимной любви — вот моя любовь, и я вижу, что в конечном итоге оказался прав, иначе вы не сдерживали бы слез, — голос его подрагивал от постепенно сходящего напряжения и досады, без которой невозможно было вынести подобный вердикт, потому как Джозеф понимал, что своим поступком обратил в руины хрупкий мир ее мечтаний, выжег дотла весь призрачный романтизм своего образа, что сложился в ее голове в картинку, безусловно, более привлекательную. — Но, мисс Портер, поверьте, я не желал вас оскорбить и, разумеется, сожалею о том, что все так вышло и теперь вечер наверняка покажется вам лишенным всякой приятности… Аннетт, чувствуя, что все это время Джозеф неотрывно следил за ней, опустила плечи и все же продолжила молчать, словно была глуха и не слышала его слов, однако же она должна была признать, что оправилась от подобного потрясения довольно скоро, во всяком случае, скорее, чем она могла ожидать от себя первые мгновения после произошедшего. Собственные ощущения представлялись мисс Аннетт очень непонятными: с одной стороны, она понимала, что это неправильно, чувствовала себя обесчещенной и жалкой, с другой — сознавалась пред собой в том, что именно этого хотела и ждала, и даже в глубине души надеялась на то, что нечто подобное произойдет с нею совсем скоро, а потому, вспоминая о миссис Ренфилд, испытывала что-то чрезмерно похожее на гордость. В конечном счете ей пришлось признать, что она сама его спровоцировала, что ей приятно это относительно новое ощущение на своих губах — легкое покалывание прилившей крови. Аннетт выпрямилась и, поднеся руку ко рту, подушечками пальцев невесомо коснулась линии губ, на которых, казалось, все еще ощущалось напряжение его тугой плоти, но вдруг смутилась от осознания того, что ее действие не осталось незамеченным, и подняла свой взгляд на Джозефа. — Нет, ничего… — прошептала Аннетт, которой сложившаяся ситуация с каждой минутой представлялась значительно менее трагичной от одной только мысли о том, что Джозеф, оставивший наконец свой нравоучительный тон, с некоторых пор приходится ей не просто возлюбленным, но женихом, притом с самыми серьезными намерениями на ее счет. — Правда, все в порядке. Возможно, каждый из нас по-своему был в чем-то неправ… — деликатно заверила Аннетт, опустившая глаза под предлогом того, что ей понадобилось вдруг надеть снятую им перчатку, в действительности же ей приходилось искусственно сжимать губы, чтобы не выдать не то усмешки, не то просто глуповатой улыбки, чтобы ни в коем случае не одобрить того, что Джозеф позволил себе, нарушив пределы дозволенного. — В таком случае, полагаю, нам стоит забыть об этом недоразумении и по возможности скрыть его от вашего отца, иначе… Вы позволите? — спросил Джозеф, прежде чем пересесть к ней ближе, а затем продолжил: — Иначе мне еще не скоро удастся получить от него позволение на то, чтобы сопроводить вас куда-либо, будь то ресторан или городской парк. Дело в том, что около часа назад я обещал мистеру Портеру, что впредь не стану подрывать его ко мне доверия, — Джозеф усмехнулся, казалось, оттого, что в лице Аннетт стала заметна благоприятная перемена, кратковременное прояснение, свидетельствующее о том, что и для него обстоятельства сложились весьма удачно. Однако же поддержать ее в хорошем расположении духа, убедив в том, что все действительно в порядке и даже лучше, чем было прежде, у него не получилось, так как спутница его вдруг посерьезнела. — Джозеф, вы спрашиваете себя о том, достойны или нет? — Аннетт зябко поежилась, но все же продолжила, считая, что должна сказать ему эти слова: — Но какова разница, если вы сами не вправе этого решать. Я хочу сказать, что вы, возможно, к вашему сожалению, не такой, каким стараетесь показаться… Вы много глубже, чтобы говорить о собственном эгоизме. Вы не понимаете, за что, однако, я уверяю вас, заслуживаете благосклонности каждым словом, что было произнесено вами искренне. Простите, но я не могу выказывать вам ни холодности, ни презрения, потому что люблю вас, Джозеф. Потому мне кажется, вы заслуживаете всего того, чего считаете себя недостойным, — Аннетт окончила свой непродолжительный и к тому же робкий монолог и только потом посмотрела на Джозефа тяжелым, уставшим от подобных разговоров взглядом, отчего-то содержащим в себе какое-то необъяснимое душевное страдание и, главное, сострадание, сострадание к нему. — Мисс Портер, я прощен? Ведь верно то, что я заметил? — Джозеф, в молчании наклонившийся к окну, чтобы отдернуть темную ткань шторы, позволил себе обратиться к Аннетт с вопросом несколько отвлеченного характера, тем самым довольно вежливо отклонив продолженную девушкой тему. Когда же мисс Портер, отвлекшаяся было на открывшийся за окном пейзаж, снова коснулась его лица отчистившимся от обиды взглядом и при этом не сдержала улыбки, Джозеф со всей возможной непринужденностью сообщил своей спутнице о том, что они уже подъезжают к городу. Девушка действительно успела совершенно успокоиться, втайне от Джозефа решив, что больше не станет так пугаться, если вдруг что-то подобное повторится снова, ведь, вполне возможно, она позволила бы ему поцеловать себя и в этот раз, если бы он попросил о том, но разве же теперь Аннетт могла признаться, что тогда она повела себя так дурно оттого, что все произошло слишком неожиданно, а сама она просто испугалась? — Что ж, я очень рада… — еле слышно ответила мисс Портер, прислонившись к мягкой спинке сидения, а затем повернулась к окну, наблюдая за тем, как один оттенок серого плавно перетекает в другой, еще отливающий омытой постепенно ослабевающим дождем зеленью. Она видела, как город, который она особенно не любила в такую погоду, со всех сторон обступал крытый экипаж, оставляя позади обширные живописные луга и маленькие перелески, исключая пестроту красок из обыденной и ничем не примечательной жизни пятничного Лондона. Однако же они направлялись туда, где можно встретить множество интересных людей, объеденных статусом и цифрой возрастов, чтобы весело провести время и прожечь еще несколько побуревших по краям дыр на полотне нежной молодости, что поминутно истончалось, словно растворяясь в непроглядной дымке лондонского тумана. Вскоре стук копыт по мостовой стих, и лошади остановились. Аннетт мельком взглянула на Джозефа, по выражению лица которого было бы весьма затруднительно сделать вывод о том, чем именно заняты его мысли, и ей подумалось, что он, во всяком случае, не представлял, что ее огонь манил не светом, а своим теплом. Аннетт невольно обратила внимание на его странную, приспособленческую манеру сходить с подножки кэба: он начинал со здоровой ноги, после которой на тротуар ступала искалеченная, и тогда вся фигура человека, с некоторых пор намеренно игнорировавшего трость, опасно наклонялась в сторону, не находя устойчивой опоры. Отец часто повторял Аннетт, что чрезмерное самолюбие способно любого выставить в смешном свете, однако же при виде очередных и всякий раз тщетных попыток Джозефа скрыть свою хромоту мисс Портер всегда делалось больно и как-то совестно; она не смогла успокоиться даже тогда, когда Джозеф подал ей руку, помогая спуститься, потому как в лице его, помимо напряженной сосредоточенности, Аннетт прочла еще и тупое смирение, и ложную покорность. Она знала его не слишком хорошо, но достаточно для того, чтобы понять, что этого он никогда не примет и будет продолжать отрицать, сколько бы времени ни прошло со дня земельных гонок.