Пигмалион и Галатея

— Мисс Портер, я хочу представить вас своим друзьям, в числе которых, я надеюсь, будет присутствовать также близкий друг моего дяди, мистер Браун. — Джозеф по возможности старался сделать так, чтобы это известие не слишком впечатлило его спутницу, отвыкшую, насколько ему было известно, от разного рода публичных мероприятий и встреч. Однако он хотел привить ей привычку, и потому до последней минуты никак не обнаруживал своих намерений. — Мне будет очень приятно, если вы нас познакомите, — отчасти неожиданно для самой себя Аннетт ответила Джозефу искренней и притом лишенной всякого принуждения улыбкой, помня о том, что тайно обещала себе перемениться для него. Аннетт приятно поразило то, что он вознамерился показать ее не тем, кто только из соображений вежливости и такта названы друзьями, то есть не просто членам своего круга, но подлинно близким его семье и ему самому людям. — Вы выглядите безукоризненно, мисс Аннетт… Мне следовало сказать об этом раньше, но теперь у вас появится возможность убедиться в правдивости моих слов, — произнес Джозеф негромко, почти не наклоняясь к даме, которую сопровождал: он желал придать ей чуть больше уверенности перед встречей с давними своими знакомыми, что уже ожидали их в фойе. Все трое даже внешне отличались от жителей провинции, потому как не было в их лицах той простоты и наивно-утомляющей доброты, которую привычно было обнаруживать, нанося визит то одному, то другому соседу. Двое джентльменов и юная мисс, на фоне которых Джозеф действительно несколько терялся и более всего начинал походить на того юношу, над которым дядя Бернар любил подсмеиваться за образ дерзкой мысли и изворотливую плавность желчной речи, за все, что было в нем контрастно и очаровательно дурно. Однако же Аннетт не была предупреждена о том, что они будут не одни, а потому сошедшую с лица Джозефа угрюмость, что уступила место развязной улыбке, девушка наивно приняла на свой счет и сразу же почувствовала себя лучше, освободившись от гнета неприятных мыслей. — Спасибо, вы очень добры, — так же тихо проговорила Аннетт в ответ на его комплимент. Она была польщена настолько, что едва не позволила себе нежного взгляда, который Джозеф так просил заменить на холодно-презрительный, и все же лицо ее приобрело скромный свежий румянец, которым девушка неосознанно отвечала на любую, даже самую незначительную похвалу. Однако же Джозеф, чьи слова стали подтверждением тому, что ее старания оценены по достоинству, не ответил, и Аннетт, в свою очередь, оказалась вынуждена обратить внимание на джентльмена, отделившегося от своей небольшой компании и направившегося им навстречу сразу после того, как еще не знакомая девушке мисс обратилась к нему с каким-то, по всей видимости, бесцеремонным вопросом, а затем перевела взгляд на Джозефа. — Бэт очень любопытно, тот ли это ангел, что вот уже который раз незримо оберегает тебя от грехопадения? — поинтересовался мистер Гил, обращаясь к Джозефу в той исключительно дружеской манере, что позволяла опустить многие формальности и при этом ограничиться лишь кивком головы. Однако со стороны мисс Аннетт последовал неглубокий реверанс и сдержанное аккуратное приветствие, чтобы, во всяком случае, не выказать приятелю жениха своего неуважения. — И отпускает грехи, я помню, Уильям… — улыбнувшись, заметил Джозеф, отчего в душе Аннетт проскользнуло ощущение неприязни ко всему этому разговору, который, впрочем, заинтересовал много больше, чем, собственно, сам мистер Гил, потому как был задрапирован известными лишь им одним тяжелыми тканями метафорических оборотов, в то время как выбранная молодыми людьми тема имела не один, а несколько основных корней, о чем явственно свидетельствовали их обоюдно двусмысленные улыбки. От осознания того, что речь шла о ней, что ее уже обсуждали и, естественно, в гораздо менее узком кругу, чем вообще желательно, Аннетт почему-то вдруг захотелось отойти, оставить их и не мешать, позволить им вдоволь наговориться обо всех ее добродетелях и недостатках, которых, безусловно, было больше, чем достоинств или, как принято говорить в такого рода компаниях, статей. Однако мисс Портер решила остаться подле Джозефа, видя, что ее присутствие и так никого особенно не стесняет, и сохранить на лице приветливую, но, увы, уже лишенную жизни улыбку, чтобы иметь возможность окончательно во всем разобраться, ведь не просто же так он не пресек слов мистера Уильяма Гила. Левой рукой Аннетт коснулась его локтя, не желая привлекать к себе внимания, но выражая готовность слушать и наблюдать, и вскоре нашла повод для гордости не только за смелость и безукоризненный ум своего кавалера, но и за себя саму, ведь не могло не быть приятно то, что Джозеф не стесняется и, более того, с охотой представляет ее друзьям, которые по одному только обхождению были ему, несомненно, ближе кузена. По крайней мере, так Аннетт казалось. — Когда ты проговорился об этом нам, то был ужасно подавлен, — почти смеясь, настаивал Уильям, сославшийся на один из минувших вечеров, отчего мисс Портер, прильнувшая к руке, на которую опиралась, сразу же переменила свое отношение к этому человеку, в то время как первое ее впечатление о мистере Гиле все же можно было назвать положительным. Уильям не старался скрыть своего французского акцента, полагая, что это делает его более харизматичным в глазах женщин, отчего Аннетт подумалось, что это всего лишь его фантазия — говорить с акцентом. В действительности же этот молодой человек оказался совсем не француз, а англичанин. Он был ровесник Джозефу и, судя по утонченности манер, взращен и вскормлен плодами среды, в которую сам Джозеф некогда оказался вовлечен своим дядей. Уильям был красив, отчасти даже женственен, обаятелен и мил в обращении, умел располагать к себе и изящно веселиться, словом, во всем противопоставлял себя другу, за исключением ума, в котором никто из них не чувствовал недостатка. — И ты не допускаешь и мысли о том, что я, возможно, все еще лелею надежду познать все прелести Рая? — парировал Джозеф, вскинув голову так, словно через это мог освободиться от всех обязательств и слов, на которых мистер Гил с таким усердием старался подловить его. Однако же именно этот горделивый жест заставил Аннетт вновь почувствовать себя передающимся из рук в руки трофеем, точь-в-точь как во время того разговора, когда она согласилась стать его невестой и женой, только теперь речь шла уже о совершенно посторонних ей людях, которых она видела впервые и которым предстояло уделить внимания и времени больше, чем хотелось бы, а Джозеф хвастал ею, словно вещью, и ее молчание ничуть его не смущало. — Раз так, то я представляю, как ты зол на меня, — уже смеясь, ответил Уильям, коротко взглянув на Аннетт, тем самым выразив исключительную готовность признать свое поражение перед силой ее очарования. Затем мистер Гил оглянулся на свою молоденькую спутницу и с налетом давно знакомой мисс Аннетт снисходительной насмешки сообщил о том, что ему с некоторых пор грехов не отпускают по причине некоторых, в его понимании, совершенно незначительных провинностей, и именно поэтому ему вновь пришлось терпеть растраты и взять с собою мисс Бетти. Джозеф отвечал ему в той же манере, свидетельствующей о том, что они поняли друг друга более чем правильно, и уверял, что если и злится на него, то ничуть не меньше, чем на себя самого. Он соглашался — неприятно находиться в подобном положении, но в то же время признавал справедливость выдвинутых Бэт условий. Мисс Портер не сдержалась и все-таки перевела взгляд на ту, которой касались все эти многозначительные фразы, произнесенные мужчинами. При виде этой легкомысленной кокетки, к которой все в собравшемся здесь обществе обращались просто по имени, что уже говорило о многом, Аннетт вдруг совсем иначе вспомнила колье — по сути, ту же трату, на которую пошел Джозеф ради ее прощения. Поцелуй же представлялся ей теперь всего лишь умеренной платой за столь дорогой подарок. Девушка ощутила вдруг, как душа ее наполняется не исторгнутой еще обидой, как опротивело вдруг ласковое «Энн»... В какой-то момент ей показалось, что она и вовсе перестала ощущать присутствие Джозефа, отдалившегося и совершенно забывшего о ней. Но в ту же самую минуту он вслед за мистером Гилом направился к обедневшему кружку, что состоял из одной только мисс Бетти и весьма солидного вида мужчины на порядок старше Джозефа, что возвратило мисс Аннетт, отвыкшую от подобных встреч, к реальной действительности. — Бетти, — отчего-то хихикнув, представилась та самая хорошенькая мисс, с которой прибыл в театр мистер Гил, а ее живые карие глаза, обыкновенно полные благодарности и восхищения Уильямом, отрывисто взглядывали то на одного из присутствующих, то на другого, в то время как открытая улыбка и вовсе не сходила с ее лица, ведь прежде мисс Бетти никогда не доводилось бывать в такого рода местах. Смешливая и распущенная, она не могла разобрать, когда над нею иронизировали, а когда о ней говорили правду. Миловидная особа, любовница, все связи с которой уже давно были обсуждены за карточным столом тем деликатным способом, благодаря которому можно было с легкостью догадаться, о ком идет речь, и при этом не назвать имен. Мисс Бетти, глуповатое лицо которой вовсе не соответствовало изысканности платья и украшений, бывших на ней, могла казаться истинной леди только со стороны, но, несмотря на все это, она по-прежнему оставалась фавориткой Уильяма, которого подобное, похоже, забавляло. Джозеф же отнесся к ней с безразличием и даже не посчитал нужным отвечать на ее приветствие. — Аннетт, очень приятно, — ответила девушка на реплику мисс Бетти, что, казалось, была немногим старше Лили и не могла еще появляться здесь в компании мужчины, если только тот не приходился ей отцом. Аннетт была несколько потеряна в этом странном обществе и видела свое спасение лишь в Джозефе, руку которого в волнении сжала чуть сильнее. Она сочла правильным принять господствующие здесь порядки. Действительно, весьма странно было бы представляться излишне официальным «мисс Портер», когда человек, пусть и не совсем опрятный в своих манерах и поведении, так открыто идет навстречу новому лицу. Кроме того, тут присутствовал ее жених — мужчина, всерьез вознамерившийся называть ее «миссис Джозеф МакКуновал» и никак иначе, однако же Джозеф сам воспрепятствовал приятному течению ее мысли, обратившись к до сих пор молчавшему и угрюмому господину по имени, и в голосе его слышалась какая-то вызывающая насмешливость. — Мистер Сэм Браун. Безмерно рад знакомству, мисс Портер, — намеренно оставив без внимания слова Джозефа, мужчина, в столичных развлечениях ищущий, по всей видимости, только лишь отдыха от наскучившей миссис Браун, весьма уважительно поприветствовал Аннетт, причем сделал это в первую очередь и уже потом, получив от нее не менее вежливый ответ и заверения в том, что радость его взаимна, со всем возможным неудовольствием и напускным гневом обрушился на своего обидчика: — Мистер Браун, паршивец ты эдакий, и я, к твоему сведению, вижу здесь огромное упущение твоего дяди, так и не научившего тебя пить! Сэма ты выдумал, нет никакого Сэма! Я повторяю, что «мистер Браун» и «дядя Бернар» никоим образом не созвучны! И не смотри на меня так, потому что я нарочно говорю все это в присутствии твоей невесты, чтобы ей было известно, где ты пропадаешь и какие у тебя дела. Я называю вещи своими именами и от своей традиции не отступлюсь, — Сэм Браун, разгорячившись, вновь обратился к Аннетт, в лице которой нашел наконец союзника, и назидательно продолжил: — Когда-нибудь Фортуна от него отвернется, и он, — исполненный суровости взгляд Сэма возвратился к Джозефу, — ваш возлюбленный, мисс Аннетт, проиграется так, что вам самой придется озаботиться тем, как прокормить ваших милых деток, которые, безусловно, вскоре у вас появятся. — И все же я уповаю на то, что в супружестве мой возлюбленный проявит большее благоразумие, — мягко и в какой-то степени даже успокаивающе произнесла Аннетт, которая и так не была готова к дискуссиям на подобную или близкую этой тему, а под несдержанный смех мисс Бетти и вовсе потерялась. Она не сомневалась теперь в том, что сегодняшнему вечеру надлежит открыть ей некоторые факты той стороны жизни Джозефа, о которой не принято говорить за чашкой чая, что многие из них могут и непременно окажутся довольно неприятными, но оттого не менее значимыми. В то же время Аннетт не оставляла надежды на то, что вдали от Лондона, в Оклахоме, он снова сменит кожу, как огромный удав, и предстанет перед ней настоящим или, по крайней мере, таким, каким не только она, но и общество хочет видеть состоявшегося человека. Слова о детях вселили в ее сердце необъяснимую и пока что преждевременную тревогу, а потому мисс Аннетт, почувствовав себя совершенно беспомощной, посмотрела на Джозефа, ища в нем поддержки и участия в ее судьбе, но очень скоро поняла, что мистер Браун был более прав, чем она, потому как Джозеф, казалось, только этого взгляда и ждал. Он переменил руки, левой коснувшись предплечья, а в правую взяв ее ладонь, и встал позади. — Конечно, больше благоразумия. Я сделаю все возможное, лишь бы оправдать ваши надежды, — прося Аннетт не отворачиваться от него и верить, что он не сможет предать интересов семьи в угоду собственным желаниям, Джозеф состроил комически-участливую мину, совсем ему не шедшую, после чего взглянул на девушку коротко и небрежно, а затем отвел взгляд — так, словно потерял к ней всякий интерес. Аннетт не понимала и не хотела понимать его. Со стороны же послышался смех, теперь уже и мужской — столь резкую перемену все действительно приняли за игру, истолковали как очередное дурачество или розыгрыш молодой и неопытной мисс, а потому Джозеф только поддерживал Аннетт под локоть, усилием воли подавляя нашедшее как-то сразу и вдруг ощущение опорченности и норовящей проступить на лице неприязни. Мисс Портер безвольно повела плечом, отпуская свой подернутый разочарованием взгляд блуждать по неприметным узорам истоптанного, но когда-то насыщенно-красного ковра. От чрезмерного волнения ей делалось дурно, слабость медленно овладевала ею, и в конце концов девушке, убежденной в том, что в присутствии этих людей Джозеф не играет и они понимают его правильно, стало попросту безразлично, чем закончится эта очередная партия, в ходе которой им и так оказались проиграны ее улыбки и преждевременные восторги от вечера, проведенного в трогательном уединении ложи за просмотром искусно поставленного спектакля. — Не слушайте его, мисс Аннетт, если кто-то и вспомнит о благоразумии, так это будете вы, — изрек мистер Браун, после чего бросил равнодушный взгляд на часы, предполагая, что вскоре разговор окончится сам собой, и слова его в чем-то походили на преисполненный скорбью вердикт, вынесенный многодневным опытом общения с молодыми людьми, что все до одного имели схожие взгляды на жизнь и смысл собственного существования. Что же касается положения юных мисс, то оно всякий раз представлялось мистеру Брауну печальным и даже трагическим: он не знал той, которая не зачахла, не озлобилась бы в браке, и знал тех, что не были спасены… Аннетт вздрогнула от осознания того, что человек, разговор с которым ей при случае непременно хотелось продолжить, в чем-то повторяет мысль, высказанную ее отцом, что мистер Браун также убежден в невозможности их совместного счастья. Она почувствовала себя осмеянной и ничего не понимающей, напрасно доверившейся Джозефу и слушающей его подсказки, а потому отвечающей всегда одинаково уверенно и неправильно, но в то же время стыдилась даже предположить, что он, Джозеф, только изображает серьезность, а сам смеется над нею не хуже Уильяма и Бетти. Аннетт почувствовала, как от подступившей обиды, которой невозможно было показать в присутствии этих людей, внутри нее все сжалось, как стало душно находиться в компании развращенных столицей и непохожих на нее лиц, среди которых Джозеф раскрывался как некто совершенно иной, а мистер Браун, казалось, был единственным, кто придерживался пунктуального ведения дел. Однако и он, позволяющий молодым людям неуважительный тон и насмешки, очень скоро утратил в глазах Аннетт всякое понимание и симпатию. — Смею возразить, мистер Браун, что вы и сами были мертвецки пьяны и потому просадили… — с оживлением подхватил мистер Гил, которого собравшееся общество ничуть не тяготило, как, впрочем, и самого Джозефа. — Все дело в Софи, ты знаешь, дьявол, что в тот день она была больна. — Сэм Браун всегда отстаивал свою позицию довольно ревностно — в том никто не мог его упрекнуть, а потому он снова и снова пытался отделаться от нападок каждого из наглецов, поочередно и с завидным старанием осаживая их, в то время как те, кого он самоотверженно клеймил сатанаилами, получали истинное удовольствие от того только, что поминутно все сильнее раздражали его. Мистер Браун, казалось, был даже рад этому оказанному ему сопротивлению. Обоих он помнил еще юношами и позволял им столь многое только потому, что знал: никто другой не сумел бы с такою непосредственной легкостью скрасить его скупую на события жизнь добропорядочного семьянина, в особенности теперь, когда один из его старых друзей, Бернар, решил осесть в Оклахоме. — Пожалуй, узнав о моем выигрыше, она тут же поправилась лишь для того, чтобы оттаскать тебя за волосья, мистер Браун, — Джозеф уверенно и легко продолжал делать вид, что не воспринял всерьез его шуточную критику в свой адрес, пусть Сэм и позволил себе озвучить то, чего он никогда бы не забыл даже собственному дяде. Однако же теперь Джозеф обращался к своему собеседнику не иначе, как «мистер Браун», и это почтительное обращение из его уст почему-то звучало еще хуже, еще менее уважительно и даже почти глумливо в сравнении с тем, прежним. Аннетт понимала это, а потому то и дело тревожно взглядывала на своего будущего мужа, но уже не ища поддержки — теперь, когда разговор их более не касался ее, ей стало несколько лучше. Девушка по-прежнему ощущала его руки, в которых еще несколько минут назад нуждалась только как в опоре, и чувствовала, как к ней возвращается спокойствие и плавно наступает осознание защищенности; чувствовала, что обязана понять и принять каждого из представленных Джозефом людей, ведь мирилась же Ингрид с многочисленными друзьями мистера Ренфилда… Аннетт невольно вспомнила недавний вечер и то, как приветлива, любезна и мила была ее сестра с каждым из гостей, хотя многие из них были ей даже более чем просто неприятны, тогда чем же Джозеф заслужил видеть на ее лице столько неудовольствия? Почему он вынужден был, как ни парадоксально, в театре под гром оглушающе-обличающих диалогов отыгрывать одновременно несколько спектаклей? Но вдруг и как-то совершенно неожиданно для Аннетт, еще не успевшей ответить на собственные вопросы, раздался первый из трех ожидаемых мистером Брауном звонков и довольно-таки своевременно прервал разговор, принявший неблагоприятное направление. — Кажется, нам пора, друзья! — искоса и лукаво взглянув на Уильяма, воскликнула Бетти, которой стоило многих усилий сдержать какой-нибудь нечаянный смешок, вызванный очередным приливом радости и неописуемого и пустого счастья от одного только ответного взгляда и улыбки ее кавалера, знакомого со всеми этими уловками. Мисс Бетти ловко вывернулась из ставших почти бесцеремонными объятий и, лишь на миг оглянувшись на Уильяма, поспешила по коридору театра за основным потоком людей, собирающихся в скором времени занять свои места. Однако же Бетти едва ли не сразу оказалась поймана мистером Гилом, проявившим отнюдь не меньше прыти и поспешившим вновь заключить ее в свои объятия, чем спровоцировала искреннее недоумение со стороны Аннетт и несколько осуждающих взглядов, на которые пожилые и чопорные дамы бывают особенно щедры, а также замечание, поступившее уже не со стороны, а от мистера Брауна. Он под видом непреложной истины высказал свое суждение о том, что подобные примирения уже через пару лет не будут радовать никого из них, а затем, убрав часы в карман жилета, устремился следом за ними. Джозеф же предпочел задержаться возле Аннетт. — Бернар заключил с ним своего рода пари. Дядя утверждает, что никогда не женится, чтобы не повторить ошибок Сэма… Я же надеюсь, что вы позволите мне их избежать, — проговорил Джозеф тем растолковывающим общее положение дел и в то же время безучастным шепотом, каким обыкновенно пользуются сплетники с приличным стажем или же закулисные интриганы. Шепотом, не выдающим эмоций, но сообщающим наиинтереснейшие подробности чьей-либо жизни; шепотом, которому невольно подчиняешься и веришь, какая нелепица им бы ни произносилась. — Что же касается Бэт, мисс Бетти, то Уильям находит приятной ее смешливость, тогда как вы вовсе не обязаны вести себя с нею подобным образом. Я хочу сказать, что ее присутствие не должно вас стеснять. — Джозеф, казалось, был очень сконфужен тем, что не смог вовремя вспомнить фамилию той, ради которой Аннетт посчитала уместным переменить собственную манеру общения. — Она очень милая девушка, — с улыбкой произнесла мисс Аннетт, желая скрасить свое неподобающее поведение, побудившее Джозефа начать оправдываться и что-то объяснять. Однако понимание того, что им обоим несколько неуютно, заставило девушку также пересмотреть свои взгляды на сложившуюся ситуацию, ведь ей действительно не хотелось разочаровывать Джозефа, не хотелось делать ничего для того, чтобы впоследствии он стал похож на мистера Брауна, который обществу жены предпочитал насмешки. — Мы упустим из виду ваших друзей, — украдкой заметила Аннетт, улыбнувшаяся уже потому, что впереди их ожидало несколько часов приятного отдыха, которые, как она надеялась, вполне возможно, будут полны почти невинными прикосновениями взглядов и рук. — Вы же не думали доставить мне удовольствие такой неприкрытой лестью, мисс Портер? Разумеется, в таких девушках, как Бетти, есть некий шарм, выветривающийся, к сожалению, слишком скоро. Любовь к ним не лишена своей философии, как, впрочем, и любая другая любовь, но Уильям наслаждается красотой увядшей розы. Она начала увядать сразу же после того, как была сорвана, и сорвана не им, мисс Аннетт. Ингрид, я говорю о вашей сестре, цветет на очень благодатной почве, которую так любезно предоставил ей супруг, возможно, именно поэтому ее шипы стали такими острыми, — Джозеф улыбнулся, бережно ведя свою спутницу под локоть. — Я же предпочитаю наблюдать за тем, как робко раскрывается нежно-розовый бутон, окропленный утренней росой, капли которой либо соскальзывают с тонких лепестков, либо, к моему утешению, вскоре высыхают. Вы свежи и неопытны, очаровательны в своей наивности, но истинная красота заключается в постоянном превращении. Полагаю, вы будете рады услышать, что я доволен произошедшими переменами, что же касается моих друзей, то на их счет вы можете не беспокоиться — на протяжении всего спектакля мы не потеряем их из виду, — Джозеф смягчил свое отчасти циничное откровение насмешливым замечанием, в котором, казалось, была разведена досада на то, что мистер Браун и мистер Гил со своей миниатюрной фавориткой все же будут присутствовать, причем напрасно, потому как в их понимании театр едва ли многим отличался от публичного дома или карточного клуба, как, впрочем, и от любого другого увеселительного заведения. Когда же они нашли свою ложу, второй звонок уже дали, а в зале еще горел свет и было слышно, как переговариваются леди и джентльмены в ожидании спектакля, который ничем не отличиться от всех прочих актерской игрой, костюмами или красотой декораций. — Прошу, — коротко произнес Джозеф, предлагая Аннетт сесть подле мистера Брауна. Он, несмотря на то что знал, что флирт — занятие, становящееся значительно более интересным в полумраке, не скрывал своего намерения употребить отведенное им время с большей пользой. Кроме того, здесь, в театре, их могли увидеть, а репутация мисс Портер с некоторых пор оказалась тесно связана с его собственной, что вынуждало, по крайней мере, в этот вечер держаться особенно учтиво и обходительно по отношению к ней. — Спасибо, — девушка опустилась в кресло и снова перевела на Джозефа свой благодарный взгляд, но на этот раз след мягкой, успокаивающей улыбки был заметен не только на губах, потому как он, казалось, нашел свое отражение в ее прояснившихся от счастья глазах. Но вот основной свет погас, послышались шум поднимающегося занавеса и первые слова, произнесенные со сцены: Присядьте ненадолго. Позвольте снова осаждать ваш слух, Противящийся нашему рассказу О том, что мы уже две ночи видим… Однако прежде чем к их ложе подступил воцарившийся в театре полумрак, взгляд Аннетт боязливо — она опасалась неожиданной насмешки — скользнул по потемневшим силуэтам тех, кто сидел по левую руку от нее, выхватив из темноты фигуру Уильяма, вальяжно расположившегося в кресле и облокотившегося на правую свою руку. Он наблюдал вовсе не за сценой, скорее, терпеливо выслушивал все то, что еще не успела сообщить ему Бетти, а потому мог видеть, как окупаются затраченные на нее средства. Мистер Гил, вопреки тому, что вначале напугал Аннетт своею разговорчивостью, показался ей человеком открытым и искренним, довольно начитанным, увлекающимся, но ничем не интересующимся всерьез, словом, одним из тех, кому достаточно было единожды взглянуть на какой-либо предмет, пусть даже сквозь пальцы, чтобы навсегда потерять всякий интерес к происходящему. Она не исключала и того, что в нем, в отличие от Джозефа, образованность не притупила привлекательности чувств. Должно быть, именно поэтому Уильям был столь снисходителен к чужим порокам и, возможно, по-своему искренне любил мисс Бетти — свою маленькую шкатулку Пандоры, каждое отделение которой было наполнено ими, а все больше — женской глупостью, достоинств которой мистер Гил также не склонен был отрицать. Девушка, будучи обласканной его вниманием, постепенно сошла на шепот, интимный и все же недостаточно тихий для того, чтобы ее многочисленные восторги остались тайной. Изредка из ее ротика выпархивал сдавленный смешок, но происходило ли это оттого, что Уильям заходил слишком далеко в своих притязаниях, Аннетт не знала, однако же понимала, что своею спутницей он не мог быть по-настоящему наказан. Мистер Браун, которому выпала участь сидеть между нею и мисс Бетти, прокашлялся, отчего Аннетт, вздрогнув, поспешила устремить взгляд обратно на сцену, словно поглощенная представлением. В действительности же в эту минуту опрятную головку мисс Портер посещало множество всевозможных мыслей: интересных, которыми по окончании спектакля ей непременно хотелось поделиться с Джозефом, и не очень; пустых и простых, свойственных, скорее, ей самой; обрывочных и долгих, совершенно запутанных и непонятных, но не позволяющих ей сосредоточиться на развернувшемся внизу действе. По причине своей близорукости девушка не могла разглядеть актерских лиц и в полной мере насладиться выразительностью их мимики, а потому довольствовалась обильной жестикуляцией и послушными интонациями, что дорисовывали в ее воображении все недостающие детали ожившей сцены, на которой изображен был до невозможности таинственный образ средневековой Дании, когда-то давно созданный Шекспиром и воссоздаваемый на сцене многими поколениями актеров. Аннетт всегда питала к ним сочувствие, не ко всем, разумеется, а только к тем немногим, что отдавали сцене все свои силы и талант, а за ее пределами не имели ничего; проживали на театральных подмостках множество жизней, коротких, как правило, в несколько часов, и умирали за кулисами, не оставив после себя ничего, кроме имени, которое спустя несколько лет сотрется с уст тех, кто когда-то не жалел ни времени, ни средств на то, чтобы насладиться их искусной игрой. И все-таки много больше мисс Аннетт занимало то, что происходило гораздо ближе, поэтому девушка со вздохом перевела взгляд на Сэма Брауна, который с каким-то отупевшим выражением лица неотрывно наблюдал за происходящим на сцене, вполне возможно, пропуская половину из-за того, что Уильям и Бэт снова производили какое-то волнение в его мыслях. Он, вероятно, уже пожалел о том, что уехал от жены, еще не успевшей толком оправиться от своей болезни, и теперь обдумывал шутки, ранившие, как оказалось, довольно глубоко. Действительно, его следовало бы оттаскать за волосья за такое вопиющее поведение, но кто-то же должен журить этих мальчишек, если не Бернар, без которого в этой компании все пошло совсем иначе, но молодые люди, казалось, этого не замечали, а ему самому по-прежнему не хватало искренней, не пошлой и не злой шутки, а иной раз и вразумляющего совета. Мистер Браун, занятый подобными мыслями, одним своим видом производил на девушку впечатление угнетающее, как, впрочем, и мисс Бетти, что отличалась от подавляющего большинства молоденьких артисток, обладающих несчетным количеством бездарно исполненных ролей, полученных платой собственного милого личика, лишь тем, что до конца своих дней обречена была играть лишь только саму себя. Аннетт почувствовала, как неуютно сделалось ей от ощущения несправедливости жизни, в которой слава, подкупленная деньгами, не обращает внимания на то, какое существование вынуждено влекут люди, обладающие настоящим талантом. Но в то же время девушка понимала, что отличается от спутницы Уильяма совсем немногим, только стыдилась вспоминать о сцене и канкане и признавать имеющиеся сходства, как понимала она и то, что должна быть благодарна Джозефу за то, что тот в противовес мистеру Гилу занимается ею и, по крайней мере, внешне не дает понять, что рассчитывает на некую компенсацию… Однако, взглянув на Джозефа и увидев на его лице то выражение, какое не может быть присуще довольному человеку, мисс Аннетт поспешила отвергнуть подобного рода мысли и подозрения, к тому же с самого начала спектакля он не произнес ни слова, что не могло не породить в ее душе пока что ничем не подкрепленного беспокойства. Аннетт чуть наклонилась в его сторону, чтобы никто другой не имел возможности расслышать ее слов, и осторожно спросила: — Что-то не так? Вам не нравится постановка?.. — Напротив, — Джозеф ответил так, словно его только что отвлекли от собственных мыслей, — люди не всегда улыбаются, когда им что-то нравится, порой предмет восхищения приковывает к себе куда больше внимания, заставляет вдумываться и осмысливать… Вами мои мысли заняты большую часть времени, в такие часы я также не улыбаюсь, однако же в каком-то смысле счастлив. Думаю, позже мы сможем обсудить и сопоставить наши впечатления от этой постановки, — Джозеф говорил шепотом, стараясь не только разъяснить все то, о чем она его спрашивала, но и дать ей какое-то понимание себя, которого, как порой казалось, он и сам не имел. Полагая, что после разговора в экипаже его ответ удовлетворит ее и не вызовет новых вопросов, к которым, впрочем, он постепенно привыкал, как и к не лишенному некоторой приятности обществу самой Аннетт, Джозеф, улыбнувшись, вновь обратил внимание на сцену. Аннетт видела: Джозеф не старался выглядеть так, как подобает человеку, отдыхающему и наслаждающемуся происходящим на подмостках. Он оставался спокоен, и в его спокойствии таилась неуловимая, недоступная пониманию опасность, возможно, уже минувшая или только предстоящая, заключающаяся в неустанной работе сознания, что искало повода, ждало мыслей, слов, кульминации развернувшегося перед глазами действа, но никак не праздного досуга; ждало, потому что истинная, поглощающая сердце и разум заинтересованность приходила постепенно. И вот, прислонившись спиной к мягкой спинке театрального кресла, Джозеф в какой-то напряженной сосредоточенности свел брови и подобрался, готовясь, должно быть, ощутить наконец собственное над ними, актерами, превосходство, ведь в жизни все сложней: в ней нет ни сценария, ни сюжета, в ней нужно становиться кукловодом — таким, чьи пальцы не запутаются в нитях судеб непослушных марионеток. Мисс Аннетт, глядя на него, понимала, что ее сейчас для него не существовало; понимала, почему им, актером не театра, но жизни, был выбран именно Шекспир. Ей казалось, что все его слова обретают теперь новую, многократно усложнившуюся форму, и даже излюбленное им «игра» заключает в себе не только неоправданный риск и везение, но говорит о том, что до сих пор Джозеф находил актерский труд не просто искусством, но настоящей наукой, способом достижения цели и средством к существованию. Аннетт спрашивала себя, возможно ли, чтобы каждая или почти каждая страсть находила в этом человеке столь фанатичный отклик? Возможно ли, чтобы и он был так же несчастлив, непризнан, как и все талантливые актеры? Она не сомневалась, что внутренне он уже давно превосходил каждого из них, то появляющихся на сцене, то исчезающих с нее, и ей казалось, что именно поэтому его восхищение театром куда-то ушло, оставив после себя критичность во взгляде и замечания на языке, а визиты сюда стали довольно редки. Прежде Аннетт не слышала ничего о его любви к театру, а потому позволяла себе подобные выводы и молчала, ведь Джозеф ясно дал понять, что диалога дальше у них не получится и нужно подождать окончания. Мисс Портер почему-то казалось, что редкая женщина могла услышать что-то подобное в ответ на имеющиеся у нее вопросы, и она улыбалась, соглашаясь с Джозефом в том, что теперь, спустя время, общих тем между ними стало значительно больше, нежели в день, когда она впервые призналась ему в своих чувствах. Останься они в Оклахоме, Джозеф непременно был бы занят, причем не только своим предприятием, но и строительством дома, тогда как все, что происходило теперь, представлялось девушке правильным и уместным. Аннетт чувствовала, что не могла смотреть на него с презрением, ничего подобного к нему не испытывая; чувствовала, что по-прежнему нужна ему, потому как изо дня в день, исполняя одни и те же роли, Джозеф все же непозволительно часто сбивался, негодовал и досадовал на то, а она была способна унять в нем эти чувства и простить любую ошибку. Она была способна полюбить его театр, развернувшийся на карточным столе или шахматной доске, и в нем не видеть ничего, кроме одной только игры, в сущности, никому не причиняющей вреда. Но вот на сцене появился молодой принц датский, вошедший в минутой ранее опустевшую комнату замка, и Аннетт, зная, что он, терзаемый мыслью и непониманием жизни, вот-вот начнет читать свой знаменитый монолог, не выдержала и поднесла к глазам театральный бинокль, которого прежде стеснялась и сторонилась. Быть иль не быть — вот в чем вопрос; Что благороднее — терпеть Пращи и стрел жестокую судьбу Иль, с морем бед вступив в борьбу, Покончить с ними? Умереть, Уснуть — и больше ничего, Достойно ждать конца сего, Твердя, что сгинут в мире сновидений Тоска и тысяча невольных потрясений. Сочиненный поистине великим драматургом монолог был заучен даже самой Аннетт, что повторяла его слова вслед за актером, явившим многим зрителям самого Гамлета, сошедшего со страниц шекспировской трагедии. Повторяла, не думая о том, что это могло быть заметно уже по каким-то отрывистым, слишком мелким даже для шепота движениям ее губ, и руки ее напряглись, когда читающая Офелия все же оказалась им замечена, когда в ней девушка обнаружила отражение себя и вспомнила о пристрастии Джозефа к разного рода подтекстам, о этом многократно слышимом ею наставлении, гласящем, что «добродетель не должна допускать собеседований с красотой». Неужели он хотел предсказать ей столь же трагичный конец? Быть может, желал предостеречь от себя самого и сама пьеса им выбрана не случайно? Все так ново, так похоже, что девушке сперва даже не верилось. Но вот монолог окончен, а после него — короткий диалог, в котором слух ее отчего-то выделяет давно забытое отрицание любви, и сознание вторит ему, что когда-то давно и она, Аннетт, слышала от Джозефа признание в этом чувстве, если он вообще был с нею искренен, прося ее руки. — Я вас любил когда-то. — Да, мой принц, и я была вправе этому верить. — Напрасно вы мне верили; потому что, сколько ни прививать добродетель к нашему старому стволу, он все-таки в нас будет сказываться; я не любил вас. — Тем больше была я обманута. — Уйди в монастырь; к чему тебе плодить грешников? — Аннетт вздрогнула: на единое мгновение ей показалось, что это Джозеф говорит с нею, отвечает ей на тот ее вопрос, порожденный сочувственной репликой мистера Брауна. Она испуганно взглянула на него, но он — молчал и в то же время продолжал говорить со сцены: — Если ты выйдешь замуж, то вот какое проклятие я тебе дам в приданое: будь ты целомудренна, как лед, чиста, как снег, ты не избегнешь клеветы. Уходи в монастырь; прощай. Или, если уж ты непременно хочешь замуж, выходи замуж за дурака; потому что умные люди хорошо знают, каких чудовищ вы из них делаете. В монастырь — и поскорее. Прощай. Однако же принц Гамлет вскоре удалился, оставив Офелию в одиночестве сокрушаться в точности о том же самом, о чем думала и Аннетт, в то утро тайно принявшая возлюбленного, пришедшего к ней не с чем иным, как с исповедью: О, что за гордый ум сражен! Вельможи, Бойца, ученого — взор, меч, язык; Цвет и надежда радостной державы, Чекан изящества, зерцало вкуса, Пример примерных — пал, пал до конца! А я, всех женщин жальче и злосчастней, Вкусившая от меда лирных клятв, Смотрю, как этот мощный ум скрежещет, Подобно треснувшим колоколам, Как этот облик юности цветущей Растерзан бредом; о, как сердцу снесть: Видав былое, видеть то, что есть! Мисс Аннетт вздохнула, и грудь ее, сдавленная нашедшей вдруг печалью, опала, а рука, в которой девушка держала бинокль, опустилась на колени, когда влажный звук поцелуя неприятно нарушил тишину, воцарившуюся в ложе после схлынувших волной аплодисментов. Мистер Браун же не преминул разразиться ругательствами, что все до единого были направлены на возмутительное поведение мистера Гила, а также припомнить ему, что никогда не позволял себе ничего подобного в обращении с собственной женой, на что получил весьма дерзкое возражение со стороны Уильяма. Он утверждал, причем с такой уверенностью, словно лично при том присутствовал, что всеми уважаемый мистер Сэм Браун, держась достойно в присутствии супруги, не раз позволял себе подобное со многими другими дамами. Такого обличения, да еще и в присутствии посторонней девушки, не привычной ни к теме, ни к тону разговора, мистер Браун простить мальчишке, разумеется, не мог, а потому гром грянул вновь. Однако бурю — беззлобную и непамятливую — унесло дальше: она не коснулась ни Джозефа, ни Аннетт, потому как молодые люди оказались вдали от возникшего между двумя поколениями спора; спора моды и кем-то свыше надиктованных правил. Впрочем, мисс Бетти также не понесла ровным счетом никакого убытка, потому что ей Уильям, в отличие от Джозефа, оказывал поддержку, а природная глупость служила лучшей защитой от разного рода условностей и всякой критики, неоднократно настигающей ее легкомысленное поведение, поэтому девушка продолжила этот неуместный разговор, отнюдь не изящно соскользнув на ту тему, что была ей несравненно ближе: — Джозеф так холоден к вам, почти безразличен, — с искренним сочувствием и подчеркнутой жалостью в голосе произнесла мисс Бетти, обратившись к Аннетт, что и так была обезоружена собственными наблюдениями, а от этих слов и вовсе вздрогнула. Бэт было легко говорить: она ощущала, как тяжелые серьги оттягивают мочки ушей и едва касаются плавной линии округлых плеч, стоит только склонить головку, и не заботилась о том, что красивое платье мало шло к провинциальной простоте ее милого личика, а сами украшения и вовсе предназначались как будто не ей... Аннетт же, хотя и не замечала в себе подобных несообразностей, ведь подарок Джозефа она оставила дома, не успев даже рассмотреть, оказалась вновь совершенно растеряна и беспомощно повернулась к Джозефу, коснувшись рукой его плеча. Однако он не посчитал нужным перемениться в лице, чего, по мнению Аннетт, уже было вполне достаточно для того, чтобы возвратить на место женщину, так скоро забывшую свое нелицеприятное прошлое, к которому мисс Бетти могла вернуться в любой момент, стоило только Уильяму наиграться и вдоволь насладиться ею, стоило только ей самой надоесть ему. Мисс Бетти была безгранично глупа и не догадывалась об этом, в то время как глупость Аннетт с некоторых пор имела предел, а потому девушка убрала руку от плеча Джозефа прежде, чем он успел занести этот поступок в общий список ее маленьких прегрешений, и, к своему удивлению, не встретив поддержки с его стороны, не почувствовала себя оставленной или преданной. Мисс Портер выпрямилась, отчего ее фигурка приобрела неоспоримое достоинство, и, вознамерившись, по крайней мере, сейчас повести себя хоть сколько-нибудь разумно, ответила мисс Бетти чуть категоричнее, чем она того заслуживала, ответила сдержанно, но резко, как умел только Джозеф: — Вы много не знаете и о многом не склонны догадываться, мисс Бетти, — справившись со своим состоянием, Аннетт предприняла попытку улыбнуться. Пусть тема эта все еще оставалась для нее достаточно болезненной, пусть она не чувствовала сейчас той защиты, которой была окружена Бетти, — пусть, но сцена в экипаже, переставшая казаться несвоевременной и пока что лишней в ее жизни, придавала Аннетт уверенности в том, что присутствие здесь Джозефа все-таки менее символично, чем представляется на первый взгляд. Аннетт спрашивала себя, почему мисс Бетти позволила себе сделать это замечание в ее адрес? Потому что Джозеф не такой развязный с нею, как Уильям со своей питомицей? Но все это могло лишь оскорбить ее, порядочную девушку, для которой такие слова, как «добродетель», «честь» и «гордость», в действительности значили несколько больше, чем полагал даже ее собственный жених. Пусть глупая, пусть маленькая и вовсе неприметная, зато знает, что по-настоящему любима, хотя и слышит эти слова нечасто; зато уверена в том, что, будь эти слова хоть немного опаснее, ей не пришлось бы просить о защите, но Аннетт понимала, что Джозеф, как бы он ни старался, не мог заставить замолчать каждого, кто когда-либо причинял ей вред, и именно поэтому находила свое недавно приобретенное умение отвечать действительно необходимым. Прелестное личико мисс Бетти поморщилось от возмущения и досады, и она тут же поспешила обратиться к Уильяму за требующимися ей утешениями, совершенно по-детски жалуясь на то, что, как оказалось, о многом она не склонна даже догадываться. Но делала она это уже шепотом, а в ответ получала шутливо-утешительные заверения в том, что все останется в тайне в лучшем случае до следующего дружеского собрания. Что же касается мистера Брауна, то он как человек, у которого уже давно недоставало жара доводов и, что самое главное, желания приводить их, мужественно пережидал начавшуюся дискуссию, укрывшись от огня горячечных фраз, тяжести нечаянно оброненных слов и осколков чьих-то разбитых вдребезги суждений. Аннетт, в свою очередь, в молчании взирала на сцену, стараясь не только не замечать, но и не чувствовать происходящего вокруг, однако же скользнувшего по ней взгляда Джозефа, какого-то покровительственного и в то же время удовлетворенного взгляда, она не смогла оставить без внимания, как, впрочем, и мысли о том, что мужчина, должно быть, посчитал ее ответ, закончивший этот спор в самые кратчайшие сроки, достойным. Аннетт повернулась к нему и снова, не таясь, поглядела на того, с кем собиралась разделить свою жизнь, успев уловить на его губах едва различимые в этой таинственной темноте, не исчезнувшие еще следы излюбленной им насмешливой полуулыбки, что, верно, не могла теперь означать ничего дурного, а потому заставила уже ее губы, дрогнув, изогнуться в открытой, почти смеющейся улыбке. Аннетт подумалось вдруг, что все, что нужно было, она уже усвоила, а потому она позволила себе отвлечься, положив свою руку поверх его руки, и успокаивающе и мягко провела кончиками пальцев вниз по раскрывшейся ладони, в которой не ощущала более напряжения и которою еще некоторое время продолжала ласково поглаживать, лишь изредка сплетая пальцы рук. Она не могла позволить себе того, на что решалась поощряемая Уильямом мисс Бетти, однако же понимала, что этого нельзя и не хочется при посторонних, что только ненастоящее бесстыдно выставляют напоказ, давая полюбоваться огнем, в то время как сами едва-едва способны согреться у последних истлевающих углей… Она им не верила. Пусть Гамлета как воина несут На катафалк четыре капитана. Он все величье царское явил бы, Когда б остался жив. Будь он почтен При погребенье почестью военной! Возьмите трупы доблестные эти: На поле битвы место их. Скажите, чтобы начали пальбу! — громко приказал норвежский король, и зал начал аплодировать. Мистер Браун, отошедший от своего праведного гнева, Уильям и даже Бетти — все хлопали, пусть и не всем пришлось по вкусу само исполнение, но даже и те немногие сочли своим долгом отдать дань уважения актерам, которые принимали участие в постановке, поблагодарить их за то, что теперь они и их дамы свободны и готовы возобновить старые беседы и начать новые, на еще не затронутые темы. Аннетт также присоединилась к общим аплодисментам и, вполне возможно, именно поэтому не заметила того, что Джозеф хоть запоздало, но все же убрал руку с подлокотника театрального кресла, не сразу поняв, что пальцы ее больше не коснутся кисти его руки, что ждать еще чего-то, каких-то ласк и невесомых прикосновений теперь по меньшей мере глупо. И все-таки он ждал, потому что тепло кожи все еще помнило те линии, что выводили ее прохладные пальцы на его руке, и в застоявшемся воздухе помещения эти ощущения могли продержаться сколько угодно долго. Он ждал и хотел вернуть их себе — все до единого, — поймать ее ручку, взглянуть в глаза, в конце концов смутить и, не найдя иного выхода, поцеловать. Он ждал, обреченный на бездействие, потому что они не были одни, потому что получилось бы слишком грубо, совсем иначе и не похоже на ее ласку, на которую он еще не умел отвечать, потому что всегда оказывался слишком несдержан. Комичный дурак, не умеющий испытывать ничего похожего на счастье, потому что это чувство доступно лишь тем, кто наделен понятием меры или, лучше сказать, умеренности во всем и даже в мыслях, — и именно поэтому Аннетт всегда лишалась улыбки и пугалась того нового, что предлагал он. Джозеф не умел вздохнуть, как дышат люди, умеющие жить по-настоящему, не знающие несвободы и осуждения за пренебрежение ею, — и не дышал: мысли и желания, что хотели действовать и жить одной минутой, мигом гонки, задыхались в нем, и эта скачка, закончившаяся тем, что его постигла неудача и настигла пуля, была для них так же вредна, как возвращенный публике свет был губителен для глаз, отвыкших от него за несколько часов спектакля. Аннетт на минуту прикрыла глаза — от ярко вспыхнувшего света у нее немного закружилась голова. Девушка потерла переносицу и снова посмотрела на мир прояснившимся взором, хотя глаза все еще немного щипало, отчего они увлажнились, очистившись от всего того, что могло бы указать на их принадлежность не девушке, но женщине. Она каким-то отрывистым движением повернулась к Джозефу и тепло улыбнулась, но та небольшая растерянность, замеченная ею на его лице, немного смутила мисс Аннетт, и девушка опустила глаза. Она, разумеется, и сама понимала, что одно дело коснуться в темноте, когда подобное должно происходить, когда в воцарившемся полумраке единственный свет может исходить от ответного чувства возлюбленного и два человека находятся наедине, скрытые отсутствием света, подобно таящимся от пересудов любовникам и всем прочим, что предпочитают жить за чертой законного супружества, но оказаться один на один при лампах и людях — совсем другое. Аннетт вновь посмотрела на Джозефа, с каким-то трепетом ожидая от него первых слов… — За десять лет театр не стал лучше ни на йоту, уверяю вас, мисс Аннетт, но вам понравилось — я рад, — сдержанно заметил он, вынося на суд общественности свой сухой вердикт под видом констатации неоспоримого факта. — Не наговаривай мисс Портер подобных глупостей. Озвучивая их, ты портишь не только свое впечатление, не говоря уже о том, что играешь против себя самого. На твоем месте я постарался бы сделать так, чтобы у дамы осталось… — Правдивое суждение об этой постановке, и ради этого я не поскуплюсь ее восторгами о своих ухаживаниях. Однако же теперь, полагаю, я должен вернуть сокровище, на которое и так любовался достаточно, обратно в шкатулку, в сущности, как какой-нибудь скряга, борющийся с искушением попусту растратить его, — Джозеф, несмотря на то что был настроен критиковать и тем самым противоречить собственным впечатлениям, усмехнулся, открыто иронизируя над поверженным минуту назад искушением, что вовсе не было побеждено, а всего лишь отступило перед охватившей зал вспышкой света. И все же подтекст и пошлость могли оказаться слишком очевидными; очевидными настолько, что никакая фигура речи не помогла бы скрыть их от глаз человека, пожелавшего заглянуть за обрушившийся на сцену плотный занавес иносказаний и перифраз. Но именно в этом и заключался весь смысл: говорить исключительно намеками, нарочно неопределенно, разгадывать загадки, сочиненные собеседником, и, главное, постоянно о чем-нибудь умалчивать, лишь внешне соблюдая приличия. — Поедемте в паб! — Бетти возникла посреди разговора так… так неожиданно и ненавязчиво, так дружелюбно и искренне предложила всем вместе отправиться еще куда-нибудь, что вся нескладность ее поведения как-то вдруг испарилась и перестала быть ощутима за этими лепетаниями. — Он обнаружил его совсем недавно и очень хвалил, а Уильям, всем известно… — В последнее время отдает клубам и пабам особое предпочтение, нежели публичным домам, щадя ваши чувства, — Джозеф, поднявшись с кресла, произнес эти слова достаточно отчетливо, удовлетворившись тем, что ему удалось воспользоваться ее запинкой и продолжить высказывание так, как было выгодно ему, тем самым отплатив за нанесенное оскорбление: кому угодно, но только не Бетти принуждать Аннетт сомневаться. Он вовсе не имел в виду какие-нибудь неверности, потому что слишком хорошо знал Уильяма и признавал за ним большую осмотрительность в этом пикантном вопросе, и говорил о ее прошлом, осведомленностью о подробностях которого Джозеф не брезговал пользоваться. Действительно, то, что он упомянул, а именно дом терпимости, было подробностью весьма неприятной, чтобы о ней вспоминать, а когда о ней решает напомнить человек, в свое время принявший деятельное участие в жизни попавшей туда мисс, — тем более. Мисс Бетти сделала было движение, чтобы в присутствии мужчины, обязанного за нее заступиться, дать Джозефу пощечину, но ее прелестная ручка оказалась вовремя перехвачена мистером Гилом, позаботившемся о том, чтобы скрыть от Аннетт отсутствие манер и понимания приличий своей спутницы, а также некоторые из оставшихся у нее привычек. Во всяком случае, неоспоримым оставалось то, что ему удалось договориться с нею одним поцелуем плененной ручки, вопреки тому, что Бетти не удержалась и капризно повела плечом. — Потому что Бетти мне дороже всех прочих благ земных и в моих глазах видится недостижимым идеалом женщины, — произнес он, едва сдерживая усмешку, неотвратимо проступающую на его лице: язвительные замечания друга нисколько не нарушали их гармонии. По излишне мягкой реакции Джозефа на это заступничество, Аннетт заключила, что отношения между приятелями были много ближе, чем подумалось ей вначале: что-то в мистере Гиле оправдывало его, говорило о том, что он, Уильям, связан определенными обязательствами, но, выполняя свой долг перед мисс Бетти, не может удержаться от насмешек над нею, никогда не искавшей потаенного смысла, а оттого ставшей очаровательно заносчивой. — Боже, мне безразлично, где я встречу это утро: за карточным столом или барной стойкой, только, прошу, давайте поскорее уберемся отсюда — такое длительное сидение вредно моему организму, — последним поднимаясь с кресел, пробормотал мистер Браун. — Скажи лучше, что губы пересохли, Сэм. Не криви душой перед Господом — и он простит тебя, — с напускной серьезностью Уильям поддержал его намерение почти комичным тоном человека, только что отрекшегося от всего ради любви. — Так, значит, все-таки паб? — вновь осведомилась всегда обманутая Бетти, которой порядком надоел вид зеленого столика и каких-то непонятных ей фишек, карточных ходов и прочего, потому как в игорных заведениях молодые люди внимания на нее почти не обращали, хотя Уильям каждый раз обещал ей исправиться. — Увы, на этот раз я вынужден буду отказаться — Энн слишком устала, — Джозеф перевел взгляд на Аннетт, давая понять, что эта оговорка вовсе не случайна, и прося подтвердить его слова, потому как он намеревался проститься со всеми прежде, чем они покинут ложу. Однако обыкновенно чуткий к подобным внутренним переменам Уильям решил пойти на риск и злоупотребить терпением друга, а потому продолжил: — Боюсь, что в таком случае ваш сегодняшний выезд правомерно назвать бессмысленным, потому как ты сознательно лишаешь свою спутницу, мисс Аннетт, возможности присоединиться к тому веселью, что ожидает нас, и сам обрекаешь себя на скуку и созерцание домашних стен вместо того, чтобы насладиться всем тем, что предложит ночной Лондон. И я, разумеется, подразумеваю под этим исключительно пристойные развлечения. Впрочем, я не удивлюсь, если в следующее воскресенье застану тебя за чтением проповедей, но, — теперь Уильям решил обратиться к Аннетт, дабы с ее помощью повлиять на непреклонного друга, — мисс Портер, мне кажется, что мистер Браун прав и такое длительное сидение действительно способно утомить любого, а прогулка по посвежевшему после дождя парку, пусть и непродолжительная, возвратит силы и вам, и вашему возлюбленному, неужели вы со мною не согласны? — Насколько мне известно, ты никогда не умел со скукой взирать на стены картинной галереи, — вкрадчиво заметил Джозеф и замолчал, наблюдая за тем, как на лице Уильяма выступает неподдельное недоумение, а во взгляде мисс Аннетт изображается покорное внимание к его словам, в то время как мистер Браун ответил ему заинтересованностью, а Бетти — сосредоточенностью, надеясь, должно быть, на то, что мистер Гил не окажется осмеян и их вечер не будет испорчен. Она знала о том, что Уильям неравнодушен к живописи эпохи Возрождения, кроме того, он любил и умел рассказать о каждой из картин, а их копий у него было множество, за что молодой человек неоднократно подвергался критике, точнее, все те, кто никогда не умел понять красоты форм обнаженного тела, под сомнение ставили не столько его самого, сколько степень его нравственности. Бетти не то чтобы разделяла интересы любимого, но слушала всегда с удовольствием, потому что всякий раз, когда речь заходила о живописи, Уильям непременно возвращался к ней самой и, в отличие от Джозефа, никогда не скрывал своего восхищения ее пропорциями и грацией. Однако же, несмотря на то что девушка видела ту картину, о которой Джозеф упомянул в продолжение своей речи, она не смогла понять того, как следует воспринимать его слова. — Мы имеем возможность каждый день наслаждаться прекраснейшими из когда-либо созданных полотен, и не нам жаловаться на скуку, Уильям, когда в моих руках оживает Галатея, а пред тобой из пены кружев каждую ночь рождается Венера. Как вышла из воды, ты видеть мог… — желая показать, что увлечен женщиной ничуть не меньше него, Джозеф вспоминал Уильяму Венеру и все то, что пренебрежения не достойно, а именно просьбы и желания, даже прихоти вышеупомянутых созданий. — Создание иного небосклона… — мечтательно произнес мистер Гил, опуская те строки, которых не следовало бы слышать присутствующим здесь дамам, и тут же поспешил уступить слово мисс Аннетт, что давно поднялась со своего места и все время разговора держалась подле Джозефа, по всей видимости, терпеливо дожидаясь окончания. Девушка мелко и благодарно кивнула ему и, все еще пребывая в некотором смущении от услышанного, произнесла: — Была очень рада познакомиться, спасибо за прекрасный вечер, — она легко улыбнулась, чувствуя, что все позади, что больше не придется ждать очередной заточенной шпильки в волосы, и потому выглядела намного увереннее, чем тогда, в коридоре; прыти же ей прибавляло еще и то, что до мнимой свободы оставалось всего несколько минут, а может быть, и того меньше, если ее помощь окажется хоть сколько-нибудь существенной. Аннетт выпрямилась и поправила на себе жакет, тем самым поставив изящную запятую в своих отношениях с мистером Брауном и мистером Гилом, а так же неотъемлемой его частью — мисс Бетти. — Взаимно, милочка Аннетт, — что бы там ни было сказано между ними, а расстаться Бетти предпочла на положительной ноте, ответив ей открытой улыбкой и реверансом. Мужчины же обменялись сдержанными кивками головы и чем-то вроде улыбок, впрочем, на лице мистера Брауна она по-прежнему отсутствовала, но это никого, кроме Аннетт, не занимало. О следующих выездах они, должно быть, уже условились раньше, а потому само прощание вышло недолгим: взяв Аннетт под руку, Джозеф предпочел покинуть залу и поскорее выйти из самого здания театра, потому что раздавшиеся за их спинами смешки и шепот могли омрачить не только его настроения. Бетти что-то говорила о том, что хромота его очень портит и что раньше он был внешне куда интереснее, Уильям отвечал ей, но этого уже не было слышно, а Джозеф, в свою очередь, был не тем человеком, которого подобное замечание могло заставить опустить голову или хотя бы уголки губ, что вновь сложились в одну тонкую линию от напряжения и сосредоточенности, словом, напрасных попыток не хромать, припадая при ходьбе на правую ногу. Он решился более не появляться в обществе без трости, что прибавляла ему, по крайней мере, в солидности, хотя и не служила более простым аксессуаром. — Одно ее общество должно было оскорбить вас, — говоря шепотом, Джозеф извлекал из себя слова, процеженные сквозь понимание того, что обида порой толкала женщину и не на такие низости, а время нередко заставляло забыть и о больших услугах. Однако ими движил лишь собственный интерес, а потому это так называемое спасение не могло считаться деянием бескорыстным, да и Бетти ничего не осталась должна, отплатив тем, чем могла, будучи женщиной. — Вовсе нет, — возразила Аннетт, чуть оправляя перчатку на аккуратной ручке, — однако это не сделало наше общение более приятным, значительно большее удовольствие мне доставляло ваше общество, Джозеф, — говоря эти слова, Аннетт пыталась смотреть перед собой, ничем не выдавая того, что слова мисс Бетти достигли и ее слуха, и в то же время старалась всячески смягчать его походку, предоставляя в виде себя прекрасную опору на время этой непродолжительной прогулки по коридорам театра. Опору, которая не забыла — помнит, при каких условиях и в сражении за какие идеалы и принципы была получена эта травма; опору, которая знает, какая за ней стоит честь и грязь, а потому не сердита на слова этой глупой девушки. Впрочем, о прошлом мисс Бетти Аннетт по-прежнему ничего толком не знала, а то, что говорил Джозеф, наводило ее на столь ужасные мысли и предположения, что девушка склонялась к тому, чтобы думать, что это она неверно все поняла, а в судьбе мисс Бетти никогда не было никакого публичного дома и ничего похожего на то, что видела она, Аннетт, за время работы в кабаре, ей также видеть не доводилось. — Мне действительно очень понравилось, я… — тут девушка, желая признаться в том, что поняла все то, что он, Джозеф, хотел ей сказать, вновь посмотрела на него, не то ожидая поддержки и похвалы, не то надеясь заметить какую-то перемену в этом недобром выражении лица, по крайней мере, теперь, когда они, миновав коридоры театра, вышли на улицу, и Джозеф вместо того, чтобы немного пройтись по тротуару в поисках извозчика, просто стоял и ждал кэб. Но он не ответил, избавив ее от необходимости говорить что-то и тем нарушать тишину задыхающегося в тумане Лондона, потому как вскоре подкатил экипаж и ему пришлось ненадолго оставить ее, чтобы сообщить извозчику о том, куда именно их нужно отвезти. Уладив формальности, Джозеф возвратился к Аннетт и, открыв перед нею дверь, помог подняться на подножку кэба. — Мне бы хотелось, чтобы вы и ваш отец нанесли моей семье визит в ближайшее время. Сестру, конечно, вы можете взять с собой, если она изъявит подобное желание и не сочтет посещение моего дома оскорбительным, — дождавшись, когда экипаж тронется с места, проговорил Джозеф, не сумевший скрыть своей иронии при упоминании Ингрид, хотя и намеревался придать своим словам оттенок сдержанной, в какой-то степени даже самодостаточной вежливости и показать Аннетт, что на присутствии миссис Ренфилд он вовсе не настаивает. — Я прекрасно понимаю, как выглядят со стороны мои редкие посещения, но это приглашение было озвучено не по причине моих опасений о возможности появления в обществе каких-либо мнений… Вам совершенно незачем беспокоиться о том, что радушного приема вы не встретите, напротив, мать одобряет мое решение, а Лили… полагает, что близка вам, как подруга, с отцом же — стараниями матери — я почти примирился. Но если вы будете согласны погостить у нас некоторое время, возможно, до следующего вечера у Ренфилдов, я и сам постараюсь способствовать этому сближению. К тому же я принял решение присутствовать на предстоящем собрании, поскольку нахожу свое появление необходимым уже потому, что там будете вы, мисс Аннетт, — Джозеф предпочел ограничиться довольно лаконичными, но вместе с тем взвешенными репликами, что свидетельствовало о его желании скорее избавиться от тех дурных настроений, которые все еще владели им. — Благодарю за приглашение, вы очень добры… — ответила Аннетт, для которой подобное предложение стало несколько неожиданным, однако же она поспешила уверить себя в том, что Джозеф пришел к этому решению по той причине, что остался доволен ее поведением в театре, а значит, ей не стоило так удивляться его желанию. — Но… ведь вы знаете, что мой отец — человек в возрасте и довольно консервативен… — мисс Портер хотела попросить Джозефа снисходительно отнестись к возможному отказу, несмотря на то что в приглашении его не было ничего предосудительного, и даже привела некоторые пришедшие на ум доводы, но почему-то растерялась и пообещала в любом случае переговорить с отцом, что Джозеф воспринял несколько иначе: — Мисс Аннетт, если вы поняли мое предложение превратно, то могу вас заверить… Я вполне уверен в том, что смогу сдержать свои порывы и не стану принуждать вас к тому, чтобы инцидент, случившийся по дороге в театр, повторился в доме моего отца, кроме того, я постараюсь соблюсти все мыслимые приличия… Поймите, я хочу сказать, что мне не дает покоя присутствие миссис Ренфилд подле вас, и я желал бы оградить вас и вашего отца от ее влияния, — вызванный на откровение не столько видимым сомнением мисс Аннетт, сколько своею совестью, Джозеф во многом хотя и против воли, но открыл перед девушкой свои карты. Аннетт и вправду заметила, что это признание он сделал, найдя для нее правильные слова, однако с неподдельной искренностью в отведенном взгляде. Он говорил так, словно ему по-настоящему сложно далось признание сильной соперницы в лице Ингрид Ренфилд, и все же просил окончательно отказаться от сестры во имя игры, на кону которой стояла их совместная будущность. Мисс Портер в полумраке экипажа сделалось даже немного не по себе от мыслей о таких вещах, ведь теперь она явственно сознавала, что за время ее отсутствия в гостиной произошло что-то, что заставило Джозефа начать всерьез опасаться за успех своего предприятия, опасаться настолько, что в конечном итоге он все-таки счел нужным предупредить и ее. Аннетт видела, что сидящий перед нею мужчина вновь на что-то решался, на какую-то крайнюю меру, которой, в случае ее отказа приехать к нему завтра же, мог стать простой запрет выходить из экипажа и последующее за ним приказание везти их домой, в фамильное гнездо такого старого коршуна, каким девушке представлялся отец Джозефа. И в то же время из головы Аннетт не выходило лицо сестры, словно сделавшей первый шаг навстречу и простившей ее решение, а потому мисс Портер, доверившись своим чувствам, переживала скорее о том, чтобы отец как-нибудь не догадался о случившемся поцелуе, нежели о поведении миссис Ренфилд, не решаясь, впрочем, открыто поручиться за Ингрид. — Говорят, что порок… читается во взгляде. Стоит кому-то прочесть — и все откроется, самая сокровенная тайна. Джозеф, мне кажется, я не смогу скрыть от отца, что он все поймет, поймет, что я позволила вам, и тогда он станет спрашивать, а я… и тогда во время спектакля, — запинаясь и часто не находя слов, Аннетт, в свою очередь, постаралась поделиться своими опасениями насчет предстоящих по ее возвращении сцен. — Мне очень стыдно, — выдохнув, призналась мисс Аннетт, в волнении сцепив лежащие на коленях руки. — В действительности в глазах женщины прочесть можно лишь развращенность, иными словами, готовность отдаться, — Джозеф не стал заострять внимание своей спутницы на этом замечании, понимая, что сами слова производили на нее достаточно сильное впечатление, — тогда как каждый ваш поцелуй по природе своей беспорочен. Всякий раз вы целуете меня, как невинное дитя, почти безрассудно — дети в своей любви всегда удивительно непосредственны… Приникая к губам, касаетесь легко, словно во всем остальном полагаетесь на меня, а ваше чувство и без того уже нашло свое последнее выражение. Вам нечего стыдиться, ваши глаза не выдадут вас, вы целуете до смешного торжественно… — Джозеф, пожалуйста… — осторожно произнесла Аннетт, сильно смущенная и все же успокоенная словами, в которых мужчина снова заходил слишком далеко, после чего нашла правильным осторожно возвратиться к изначальному предмету разговора и постараться уверить Джозефа в том, что ему не следует ждать от Ингрид чего-то дурного: — Что же касается Грид, — тут Аннетт вновь оступилась, поняв, что такое обращение, вероятнее всего, не понравится Джозефу, состоящему в довольно-таки натянутых, если, конечно, можно так выразиться, отношениях с ее сестрой. — Ингрид наверняка отправится к мужу, мистеру Ренфилду, а потому не сможет приехать, — с деланной твердостью проговорила Аннетт, и вовсе не собирающаяся сообщать Ингрид о том, где Джозеф предложил им провести тихие дни ожидания конца месяца. Аннетт нередко думала о том, что смеет ревновать жениха к собственной сестре, которая, хоть и была замужем, во многом — если не сказать, во всем — ее превосходила и даже питала к ней самые недоброжелательные чувства, но окончательно признаться себе в этом по-прежнему не решалась. Она подняла взгляд на Джозефа: он сидел так, словно и не слушал ее с тех пор, как она вежливо попросила его перестать, неподвижно глядя на опустевшие улицы и грязные переулки, обыкновенно долго тянущиеся ограды городских парков и редких прохожих, — и четко очерченный профиль его лица время от времени освещался дрожащим светом уличных фонарей. Он, должно быть, угадал причину ее мучений, а потому посчитал правильным воздержаться от замечаний, молча снося попытки мисс Портер сохранить семью и не зная наверняка, к чему все это приведет их. Джозеф нравился ей таким, он был красив и статен, отчасти высокомерен, но, главное, неоспоримо и бесчеловечно умен, и Аннетт чувствовала, как ум его проникает в ее душу и медленно умертвляет или, по крайней мере, на время парализует ее, а потому ей хотелось говорить и каждую минуту своей жизни проводить с ним, невольно напомнившим ей о той сцене, что предшествовала их расставанию на долгие полгода. — Можете сомневаться в чувстве моего патриотизма, но такая погода просто ужасна… — девушка грустно улыбнулась, вспомнив о мальчишке, что прислуживал в доходном доме, где она остановилась, а так же и о том, какими прозвищами он награждал ее будущего мужа, одно из которых, а именно «мистер Павлин», вздернуло уголки ее губ, преобразив печальную улыбку в застенчивую, которая нравилась Джозефу несравнимо больше. Мисс Аннетт, определенно, уже успела как следует разобраться в том, какие черты в ней кажутся мужчине особенно притягательными, за что он чаще всего склонен ее хвалить, а на что смотрит почти с омерзением, а потому внутренне порадовалась этой случайно вспомнившейся ассоциации. Однако она еще не могла до конца понять природу его желаний и слов и, сама того не сознавая, играла с чувством опасным и непокорным, распаляя своею невинностью, возможно, губительную для обоих страсть. — На мой взгляд, чувство патриотизма каждой мисс заключается в первую очередь в нелюбви и неприятии света, а также в привязанности к своей семье и дому, — Джозеф вновь выбрал для нее нравоучительный тон, подразумевая под «своей семьей» не отца или же сестру, а мужа и рожденных в браке детей, но в словах его, как, впрочем, и позе не ощущалось недовольства: он даже ответил ей улыбкой, пусть и немного вялой от накопившейся за день усталости. — Погода, соглашусь, действительно ужасная, такая же ужасная, как доктора Нового Света или же смех мисс Бетти. Я, право, не знаю, что из этого хуже, — саркастически и с забавляющей мисс Аннетт язвительностью рассуждал Джозеф, изливая свое недовольство сложившейся ситуацией на предметы в некотором роде совершенно абстрактные. — Но, скажите, почему в Англии не бывает погоды, напоминающей мне о вас? Возможно, потому, что, если бы, представим, в мире существовало что-то, хотя бы отдаленно похожее на вас, я предпочел бы довольствоваться малым? Впрочем, нет, не в моих правилах, — отведя взгляд от окна, окончил Джозеф, и вся его серьезность и мнимая сосредоточенность на теме их разговора опала в усмешке, потому что только что он попросил свою спутницу о том, о чем просят только влюбленные юноши — вообразить сентиментальную глупость с тем, чтобы после рассуждать над ней, сидя на парковой скамье. — О вас, напротив, всегда напоминало очень многое: цветы, деревья, люди… — Аннетт запнулась, переступив порог привычной откровенности и сделав ее почти интимной, но, ощущая его ничем не стесненный, в какой-то степени даже поощряющий подобный риск взгляд, продолжила беседу о чувствах со всею серьезностью, несмотря на то что Джозеф смеялся над искренностью в любых ее проявлениях. — Но зачем эти дешевые копии вас, когда есть подлинник? Знаете, что отличает женщину от мужчины? Я не говорю о том, кого можно считать человеком, а кого — нет, я не имею в виду ничего подобного… Женщина за всю свою жизнь сменяет несколько семей и к каждой обязана испытывать привязанность и уважение, — возразила Аннетт, а после, отвлекшись, выразила намерение подняться и, воспользовавшись предложенной помощью, тихонько пересела со своего места ближе к Джозефу. — Мужчина же всегда остается верен исключительно себе. Нет, разумеется, родственные или какие-либо еще чувства и привязанности ему не чужды, но их всегда подавляют другие, более сильные и, возможно, рациональные: благоразумие, честь, достоинство. Должно быть, вы не преминули бы оставить меня, если бы я позволила себе… поступить так же, как повела себя моя сестра по отношению к своему супругу, и вы дали мне это понять, выбрав… подходящую гравировку. Вы, верно, хотели предостеречь меня от ошибок? Я благодарна вам, но, уверяю, все это время я практически не выезжала. Вы были правы, высказав суждение о том, что именно слабость придает женщинам сил, но мне кажется, оно нуждается в дополнении: женщины, конечно, слабы по своей природе, но сильны по обстоятельствам, сильны в своих убеждениях. Я глубоко убеждена лишь в том, что люблю вас, и в своей вере в то, что никогда не буду напоминать вам английской погоды, — шепотом, но с каким-то взволнованным оживлением договорила Аннетт и отчего-то вздрогнула сама: плавно перешедший в ночь вечер обещал в скором времени аккуратно подменить свою свежесть на ощутимую прохладу новой ипостаси. Мелкой дробью по крыше кэба отдавался начавший вновь накрапывать неприятный моросящий дождь, и девушка ни на секунду не пожалела о том, что надела жакет, послушавшись совета когда-то нянечки, теперь же личной горничной и почти родственницы. — Но совершенно не убеждены в моей любви к вам, — Джозеф, казалось, не спрашивал, скорее, подводил некий итог сказанным ею словам. — В таком случае, вы, должно быть, ощущаете себя жертвой собственных чувств и моих настояний, но тем не менее счастливы выпавшей на вашу долю участи. Вы не доверяете мне и непрестанно ожидаете предательства, иначе вы не стали бы заводить этого разговора. Возможно, внутренне вы, мисс Аннетт, уже простили такое предательство и не одно, ведь я позволил себе не сообщать вам ровным счетом никаких сведений о себе, чем, безусловно, вселил в вашу душу множество подозрений и догадок весьма тревожного свойства. Не исключено, что она уже очернена, повторюсь, беспочвенной ревностью, а это слишком большая плата для девушки, не уверенной до конца, — Джозеф, произнося все это вслух, не мог избавиться от ощущения, что из воздуха создает никогда не существовавшие, а значит, ложные выводы, не принадлежащие даже ему самому, и все для того только, чтобы принудить Аннетт говорить и сознаваться в том, что любые ее опасения лишены всякого смысла, а после признаваться в давно известном ему чувстве и повторять слова любви, и мучить, и терзать неприступной робостью, наивной доверчивостью и неопытностью во всем, не исключая даже мыслей. Поэтому и только поэтому он позволять ей говорить в те редкие минуты, когда Аннетт была к тому расположена; ему приятно было это томительное, медленное плавление нового чувства, тягучей истомы, разливающейся по всему телу от каждого из ее откровений, от каждой благоприятной перемены ее интонаций, и теперь, когда девушка возражала ему, они делались тверже и подчиняли себе все его существо. — Не убеждена, но более чем уверена, Джозеф, однако если вы так считаете, то уж лучше я буду жертвой собственных чувств, чем они — моей жертвой. Я во всем доверяю вам и во многом полагаюсь на вас, — Аннетт казалось, что она заговаривается и говорит непозволительно много, но, предчувствуя скорое расставание, нуждалась в том, чтобы выговориться ему и не оставить ничего для себя самой. Оставаясь в одиночестве, она всякий раз переполнялась невысказанными мыслями и чувствами, на которые, возможно, просто недоставало времени в их короткие встречи, но тут же спохватывалась и укоряла себя за непоследовательность и сантименты: научилась же Ингрид спокойно переносить разлуку, ничем не досаждая своему супругу, почему же она, Нетта, бывает так несчастлива и печальна, причем совершенно беспричинно? Впрочем, в том, что это действительно так, девушка смогла убедиться лишь сегодня, познакомившись с Уильямом, который упомянул о неслучившемся грехопадении, и его питомицей — мисс Бетти, а также с мистером Сэмом Брауном. О нем-то мисс Аннетт и хотелось расспросить подробней, как, признаться, и о Бетти, но девушка не сомневалась в том, что Джозеф будет с нею исключительно честен, а потому боялась обнаружить между собой и вышеупомянутой особой новые сходства или обзавестись какими-нибудь еще причинами для ревности. — Многие женщины порой сами находят поводы для волнений и сами же предоставляют им все возможные опровержения, дабы оправдать некоторые поступки… небезразличных им людей. Безусловно, они радуются, если им это удается. Единственное, что пока, пожалуй, никак не позволяет мне ходатайствовать за вас, так это мистер Браун. Скажите, вы всегда состояли с ним в подобных отношениях? — Аннетт вовсе не собиралась отчитывать Джозефа, скорее, в свойственной ей манере расспрашивала о том, что так и осталось для нее неясным, чего она никак не могла понять и, следовательно, объяснить, точно говорила теперь не со своим женихом, а с отцом. Мистер Браун, как оказалось, нередко присутствующий на подобных собраниях, вселял в нее уверенность в том, что ничего дурного, кроме разве что какого-нибудь очередного проигрыша, в ее отсутствие не произойдет, однако же Аннетт совершенно не понимала, почему он столь многое им позволяет, а если и поднимает пыль, так только для вида, а потом, когда та оседает, сам же и собирает ее платочком. — Сэм? — Джозеф даже удивлялся, казалось, сдержанно, однако он и вправду оказался немало изумлен тем неожиданным поворотом, который получила их откровенная и отнюдь не формальная беседа. — Мистер Браун — старый друг моего дяди и всегда такой невероятный брюзга, что не исключено, что каждое наше слово, сказанное в его адрес, вы нашли жестоким, почти издевательским, но это совсем не так. Я очень расположен к нему и Уильям, разумеется, тоже. Дело в том, что в отсутствие дяди Сэм Браун становится все большим, а порой просто невыносимым ворчуном, но миссис Браун и вовсе не прикладывает никаких усилий к тому, чтобы осчастливить супруга. С годами даже наших с Уильямом совместных усилий перестало доставать. Впрочем, надеюсь, ее здоровью ничего не угрожает, пусть это и не самый лучший брак в истории Великобритании. Дядя, оглядываясь на него, принял решение воздержаться от подобных идей, дабы не положить собственную веселость на алтарь семейной жизни и ссор с супругой, которой вскружили голову взявшиеся откуда-то права. По крайней мере, так он говорил, теперь же у меня есть все основания сомневаться в правдивости его слов. Что же касается меня, то я не позволю вам устраивать мне сцены, мисс Портер, потому что намерен продолжать пользоваться личной свободой, в свою очередь, не ограничивая в ней и вас. — Невозможность такого развития событий Джозеф, конечно, сознавал, но лишь отчасти, потому как при условии появления детей мисс Портер была бы вынуждена довольствоваться той свободой, которую ей предоставят поначалу неуютные и чужие стены их дома. — Ваша свобода полностью находится в ваших руках, только не стоит забывать о том, что в ваших же руках и моя свобода. Даже своими словами вы в некотором роде стараетесь ограничить ее, запрещая, как вы выразились, «сцены», которые никогда не будут устроены без повода. Я получила достаточно хорошее воспитание для того, чтобы воздерживаться от подобных эмоциональных проявлений, кроме того… — Аннетт постаралась по возможности смягчить свои слова, несмотря на то что высказанные Джозефом подозрения очень ее задели и заставили задуматься над тем, с женщинами какого типа он, ее будущий супруг, имел обыкновение вступать в близкие отношения, ведь были же у него и прежде, до нее, серьезные увлечения? На подобные вопросы, всякий раз будоражащие ее воображение, Аннетт имела вполне определенный ответ, потому как видела, что женщины к нему благоволили, в частности Ингрид. Неожиданно для самой себя она взглянула на Джозефа с вызовом и, встретившись с выражением снисходительной заинтересованности на его лице, почти оскорбилась, однако же решила удовлетворить его любопытство: — Кроме того, мистер МакКуновал, по-настоящему любящая девушка всегда сможет договориться, — с достоинством произнесла Аннетт и ничуть не изменила своей серьезности, пусть и признавала, что именно ею и забавляла Джозефа, представляясь ему смешной и напрасно храбрящейся. Однако, прежде чем поцеловать его, мисс Портер все же нашла рукой его раскрытую ладонь, точно ища поддержки даже в том, чтобы решиться на такой ответственный шаг, и прося защитить от себя самой. Аннетт постаралась вложить в свой поцелуй достаточно чувства, достаточно для того, чтобы Джозеф понял, что все это не просто иллюстрация к ее словам, но нечто большее, принадлежащее лишь им двоим, награда за интересно проведенное время, разделенная пополам двумя любящими людьми и оттого не менее приятная. Она тянулась навстречу и в то же время страшилась даже подобия близости, еще только училась манипулировать и объясняться без слов, а потому Джозеф позволял, как ему казалось, останавливать и сдерживать, приручать себя, поощряя ее своею покорностью. Она просила, и он давал ей возможность сгладить собственные слова и острые интонации прошедших диалогов. Отвечая девушке в той же, заданной условием манере, Джозеф позволял ей привыкнуть к себе, постепенно становясь чем-то реальным, достижимым и близким, физически ощутимым, но никак не тем, кого можно было либо слепо опасаться, либо так же слепо любить, как то делала Аннетт. Джозеф справедливо полагал, что подобное сближение, хотя и искусственно им спровоцированное, позже поможет ей избежать шока, постепенно убьет в мисс Портер смущение и породит в ней привычку, до неузнаваемости переменив сознание, потому как нет ничего хорошего и приятного в браке между, по сути, чужими, посторонними друг другу людьми. Такие союзы всегда напоминали ему процесс купли-продажи какого-нибудь породистого щенка с хорошей родословной и таким же хорошим воспитанием, который, не найдя в себе сил привыкнуть к новому дому, ночи напролет неприятно и тонко скулит, скребется и тычется влажным носом в угол двери, просясь обратно — к родителю, к отцу. Джозеф с самого начала знал, что подобной участи для мисс Аннетт он не хотел по той причине, что девушка совсем недавно уже перенесла похожую травму, причем по его вине. Однако же их первый не надрывный, а, скорее, спокойный и оттого довольно долгий поцелуй, вполне достаточный для того, чтобы помочь мисс Портер выяснить для себя все то, что ее тревожило, оказался прерван захлестнувшим его желанием перехватить так внезапно утерянную инициативу, предугадав которое, Аннетт не преминула отстраниться, заслонившись от его лица рукой. Отрывисто вздохнув, девушка замерла: подобная поспешность не удивляла ее, но положительно настораживала потому, что с каждым последующим разом его требования только возрастали, а она не чувствовала, что смогла бы дать ему все, чего бы он ни попросил. — Я вас люблю, — на выдохе, казалось, даже как-то растерянно проговорил Джозеф, привычно потянувший за нужную нить и не понимающий, почему кукла не поддается, и он бы повторил этот почти приказ с подмененным даже для него самого значением сколько угодно раз, если бы не столкнулся с тем, над чем не был еще властен. И на то, чему он не мог противостоять, Джозеф был озлоблен, а потому все в это мгновение стало в нем статично — остановилось в ожидании той разгадки, ключа к которой еще не нашло сознание. Однако над чувствами Аннетт возобладало пока что только косвенное, но все же понимание того, что они уже заходят слишком далеко, что потом наступит черта, не переступить которой никто из них не сможет, а после все чрезвычайно неожиданно переменится или, возможно, даже видоизменится, чтобы говорить о прежних эмоциях и чувствах, и именно этого понимания Джозеф был лишен. — Я вас тоже… — минутная слабость — короткая мысль о том, чтобы поддаться его ощущающейся во всем настойчивости, позволить поступить, нет, скорее, распорядиться собой так, как ему будет угодно, побудила Аннетт вновь искать для себя какие-то оправдания, пусть даже самые ничтожные и жалкие. — Поймите, Джозеф, вы забываетесь, — тут лица девушки коснулась какая-то нервозная и в то же время извиняющаяся улыбка, вырвавшаяся из, казалось, вспоротой страхом души; страхом, которого он не заслужил. — Рано, пока что рано… — щемящее душу чувство раскаяния перед человеком, у которого она не раз искала и находила поддержку и которого, вопреки всему, продолжала опасаться, ослабило ее руку, которой девушка легко коснулась его скулы, а затем скользящим движением, смутившись, тронула нижнюю губу. Джозеф же склонялся к ней, продавливая ладонью тугую обивку сидения, и вдумчиво следил за каждой переменой тревожной мысли, пока наконец не отступился от предпринимаемых попыток и не пал, не покорился окончательно услышанной мольбе, отложив на далекое и неопределенное потом свои теоретико-научные изыскания. — Я знаю… Поверьте, знаю… — прихватывая губами ткань перчатки на кончиках ее холодеющих пальцев, согретых его дыханием, Джозеф, прикрыв глаза, каким-то упоенным, но в то же время постоянно прерывающимся шепотом повторял что-то о том, что знает обо всем, о скорой разлуке и необдуманных поступках, и Аннетт, приникнув к тыльной стороне ладони, тепло улыбалась этой игре. Девушка, почти не ощущая тех прикосновений, которые представлялись ей чем-то сокровенным и личным, отмечала, что никогда прежде не видела его таким — настолько принадлежащим ей одной, не заслуживающим подозрений и даже сомнений. И ей представлялось, что все дело в перчатке, что это она доводит его до приятного изнеможения, ведь, не будь этой прелестной вещицы, Джозеф поцеловал бы костяшки ее пальцев. Аннетт медленно, чуть-чуть дразня, поворачивала свою тонкую ладонь, понимая, что ничего против ее воли он делать не станет, и признавала, что ни за что не пожалела бы для Джозефа ни одного поцелуя, если бы приходилась ему женой, однако же пока что она могла лишь вот так заигрывать с ним. Мисс Аннетт, в чьи руки неожиданно попала та власть, о которой совсем недавно говорил Джозеф, еще не умела пользоваться ею, а только ощущала, как при виде него, все никак не унимающегося, преисполняется, казалось, навсегда оставившей ее смешливостью, что вернулась теперь, в минуту истинного счастья. — Однако же я не забываюсь, мисс Аннетт, пожалуйста, не пытайтесь меня оправдать, не будьте так холодны ко мне, так… неотзывчивы, — Джозеф улыбался и не всерьез возражал на ее укоры в излишней поспешности, потому как понимал, что девушка, от которой зависело, по сути, ничтожно мало, всего лишь ненадолго отвлеклась, ведь по наивности своей она могла позволить себе маленькую фантазию, могла, доверившись ему, предположить, что вплоть до самого их отъезда Ингрид никоим образом не напомнит о себе. Аннетт, не ответив на замечание о собственной холодности, спокойно отнеслась к тому, что оказалась привлечена Джозефом, когда экипаж вошел в неглубокую колею, и положила голову ему на плечо, а он, продолжая обнимать, но не удерживать подле, жалел о том, что должен был вскоре с нею расстаться и потому не мог воспрепятствовать ее разговору с супругой мистера Ренфилда, от влияния которой при всем желании не имел возможности обезопасить и которая одним своим словом могла перечеркнуть все, что дали им эти несколько часов. — Пообещайте, что не станете медлить со сборами и через несколько дней я смогу встречать ваш экипаж у дома своего отца, — Джозеф посчитал нужным напомнить Аннетт о так и не данном ею обещании потому только, что согласие Марка Портера существенно расширило бы его полномочия, тогда как на данный момент, при нынешнем раскладе, он практически ни на что не мог повлиять. — Поверьте, это… — Я знаю, — мягко заметила Аннетт, — вы не хотели меня оскорбить или унизить и никогда не позволили бы себе ничего подобного в обществе, но я не имею намерения воспринимать каждое ваше действие превратно. Что же касается вашего приглашения, то я постараюсь сделать все, что будет в моих силах, — Аннетт улыбнулась, накрыв ладонью его руку, что покоилась на ее талии, точно желая дать понять, что она вовсе не возражает, а некая толика поддержки и даже ощущение защищенности ей приятны. Однако же всем ее словам предстояло застыть в прохладном предрассветном воздухе, потому как Джозеф сидел теперь прямо и, отвернувшись к окну, провожал скользящие, выступающие из редеющей темноты пейзажи пригорода. — Я вас люблю, — негромко произнесла Аннетт, чтобы нарушить наступившую тишину, когда та и без того прерывалась редеющими перекатами дождя по крыше экипажа, внутри которого, как ей казалось, сделалось едва ли не по-домашнему уютно. Она не рассчитывала на ответ, но, получив его, душа ее совершенно успокоилась — для Аннетт все наконец разрешилось, и она полагала, что может быть покойна за завтрашний день. — И вы любимы мной… Возмутительно короткое свидание, верно? Думаю, даже при условии, что мы успеем вернуться еще до рассвета, вашего отца, вероятнее всего, это не обрадует. Если потребуется, напишите мне, и я приеду, чтобы объясниться с ним, — все так же смотря в окно, отрешенно, почти задумчиво проговорил Джозеф. Он, вопреки тому, что Аннетт, сама того не зная, являлась причиной примирения, которое будто бы уже началось и на которое давно перестала надеяться даже сама миссис Джейн, не хотел обнаруживать тех дум, от гнета которых так и не освободился и которые, разумеется, стремились вернуться домой вместе с ним. Его по-настоящему беспокоил этот совершеннейший семейный раскол — глубочайшая пропасть, через которую ни отец, ни он, сын, отчего-то не могли перекинуть мост собственной гордости, к тому же нельзя было не думать о Лили, которая достаточно тяжело переживала его ссору с Чарльзом. Впрочем, решению вопроса Джозеф надеялся оказать содействие на предстоящем вечере, по крайней мере, косвенно, но все-таки поспособствовать возвращению кузена Чарли в семейный круг, потому как с игрой на три стола он, очевидно, не справлялся. Помимо всего прочего, Джозеф просто не мог не мыслить об этом собрании, как о шахматном поле, на котором и сам он имел все шансы оказаться пешкой. — Все будет хорошо, — заверила Аннетт, все так же аккуратно поглаживая его пальцы, тепло которых пробиралось сквозь плотный жакет и корсет, который девушка затягивала теперь менее туго, прислушавшись к совету старой горничной. Ей вспомнилось вдруг добродушное лицо полноватой пожилой женщины, которое тронула какая-то загадочная и чуть-чуть насмешливая улыбка, ставшая ответом на ее искреннее недоумение, и Аннетт тоже улыбнулась, так и не поняв, почему ей следует пренебрегать модой именно теперь, когда в обществе жениха хотелось появляться еще более изящной и утонченной. Девушка, решив, что рано или поздно она сама сможет догадаться о том, в чем же заключалась хитрость старушки-нянечки, перевела взгляд в сторону окна, вторя Джозефу, что, казалось, отдыхал, готовясь совершить какое-то поистине нечеловеческое усилие для того только, чтобы одним движением руки разорвать стянувшиеся в узел нити судеб многих людей, невольно принявших участие в этой его игре. Они давно покинули пределы неприветливого Лондона, и Аннетт, из сложной прически которой все же выбились несколько светлых прядей, что песочными змейками извивались теперь на лацкане пальто, представлялось, что она окунается в поминутно светлеющее небо пригорода. Накопившаяся за день усталость и длительность постановки, которые не были ощутимы раньше, не прошли для нее бесследно и теперь напоминали о себе нашедшим вдруг желанием лечь на мягкую, взбитую заботливыми руками старой горничной перину. Мисс Аннетт одолевала томная дремота, которой она практически не сопротивлялась, в блаженном и нежном успокоении размышляя над тем, что когда-то — еще не так давно — ее тревожило, впечатляло или же просто интересовало, а от посвежевшего воздуха девушка и вовсе испытывала легкое головокружение. Она совсем неожиданно для себя обнаружила, что почти не разговаривала с мистером Гилом, в котором видела немногим больше, чем в своем зяте — мистере Ренфилде, что успел разочаровать ее при первом же знакомстве и испытывал к ней совершенно взаимное чувство некой бессознательной неприязни, но все-таки полагала, что предоставила Джозефу весомый повод для гордости, потому как, несмотря на все внутренние противоречия, смогла достойно повести себя в компании его близких знакомых. Однако же к мистеру Ренфилду оказалась благосклонна ее сестра, а ей самой еще только предстояла поездка на континент и встреча с человеком, переменившим не столько ее жизнь, сколько ее саму: в жизни Аннетт все происходило точно так же, как у многих других девушек ее возраста, за исключением разве что земельных гонок, в которых ей довелось принять участие, и нескольких неприятных историй, в которых она оказалась замешана по неопытности. Его незаурядный ум или, лучше сказать, мышление открывало ее глазам новою сторону жизни, в которой все было взаимосвязано, у любого следствия имелась своя причина и не оставалось места случайностям, которых Джозеф, казалось, не признавал. И оттого, что рядом с ним она ощущала себя как будто не соответствующей новому положению, Аннетт еще сильнее хотелось поскорее встретиться с миссис Джейн, чтобы перенять от нее какой-нибудь полезный опыт, чтобы еще хоть раз, но уже много внимательнее взглянуть на то, как эта украшенная годами и по-прежнему достойная восхищения молодых джентльменов женщина преподносит себя обществу, как держится в присутствии посторонних людей, как улыбается и смотрит, ставит речь и, главное, о чем говорит. Всему этому ее могла научить только женщина, и мисс Аннетт это понимала, как понимала она и то, что миссис Джейн, должно быть, и сама нуждалась теперь в помощи, потому как все трое мужчин, каждого из которых она любила по-своему, оставили ее, а двое из них и вовсе враждовали между собой, — то была последняя мысль, которую девушка помнила, и первая из тех, что возвратились к ней, когда мисс Аннетт, точно испугавшись чего-то, распахнула потемневшие глаза, обрамленные короткими, чуть рыжеватыми ресницами. Поначалу девушке подумалось, что она всего-навсего ненадолго прикрыла веки, однако же вскоре мисс Аннетт разуверилась в собственных предположениях, обнаружив свою ручку, которой она в задумчивости поглаживала тыльную сторону ладони Джозефа, безвольно лежащей на коленях, и это неловкое, отчасти даже затруднительное положение подняло с ее лица вуаль легкой и невесомой, словно чайное кружево, дремы. Пальцы Джозефа впивались в плавный изгиб ее талии, что свидетельствовало о том, что он заметил то состояние полусна, в которое Аннетт впала по причине невозможной, просто нестерпимой усталости, однако же тактично сохранял вид невозмутимый и бесстрастный, а потому мисс Портер ограничилась одним только прикосновением к его напряженной руке, решив таким образом сообщить о своем пробуждении. — Спасибо за прекрасный вечер. Надеюсь, что отец даст свое согласие и мы в скором времени сможем увидеться, — с улыбкой произнесла Аннетт, наградив любимого невинным, почти прощальным поцелуем в щеку, когда они еще только подъезжали к ее дому. Разумеется, проститься можно было несколько позже, вне экипажа, но девушка и так слишком жалела о потраченных впустую минутах, чтобы, опасаясь окон, вежливо, но незаслуженно холодно расстаться с ним. Воспользовавшись предложенной Джозефом помощью, мисс Аннетт, придерживая многочисленные юбки, боязливо сошла с подножки остановившегося кэба, запачкав в придорожной грязи свои шнурованные сапожки, и только теперь заметила, что дождь наконец перестал и залитое молоком небо чуть-чуть прояснилось — светало. — До встречи, мисс Аннетт, я с нетерпением буду ждать, — пренебрегая поцелуем ее руки, то есть в высшей степени неуместной на данный момент любезностью, отвечал Джозеф, прежде чем возвратиться на прежнее место и продолжить путь по размытой дорожной колее, которая, казалось, стала еще более неприглядной, чем несколько часов назад. Кэб тронулся, но Джозеф еще некоторое время мог видеть, с какой придирчивостью мисс Аннетт, в свою очередь, не ставшая настаивать на долгих прощаниях, выбирала путь к порогу своего дома, как поднялась по нескольким ступеням и, в последний раз оглянувшись, открыла входную дверь, а затем скрылась за нею. Одухотворенный, сияющий на фоне серого предрассветного неба и выбеленных стен особняка образ ее, опрятной и маленькой леди в закрытом синем платье, вызвал на лице его улыбку, такую же бесцветную, как и все вокруг. Аннетт представлялась ему похожей на это утро, едва ли не сливающейся с ним, и лишь темное вечернее платье свидетельствовало о том, что та, которую он оставлял здесь, всецело ему принадлежала, всецело… Джозеф мог повторить это публично и был в праве собой гордиться, кроме того, он знал цену таким невинным поцелуям, что перевешивали на чаше весов продажную, а порой и пьяную страсть развращенных дам, в которых у состоятельных джентльменов никогда не было недостатка, потому как каждый из этих поцелуев являл собою порыв чистейшей, ничем не искушенной души, принадлежащей девушке, в которой много больше было, скорее, от ребенка, нежели от женщины. Заслужить доверие ребенка — существа не погибшего, но, верно, могущего быть погубленным, бесхитростного и несмышленого, конечно, не стоило каких-либо особенных усилий, но тем страшнее было его не оправдать, тем ответственнее становилось исполнение каждого из подаренных таким созданиям обещаний, а потому Джозеф решил для себя, что найдет время и приедет, пусть даже переживания Аннетт в ходе прочтения письма покажутся ему надуманными, а то и вовсе выдуманными, а сама просьба — простым капризом. Любовь этой девушки действительно делала ему честь, причем ничуть не меньшую, чем любовь той, что стояла над самой Судьбой, и точно так же, увлекая за собой, возвышала его над всеми прочими, а потому, возможно, он подчинился сегодня этой игре, маленькой фантазии, что принадлежала непорочной и юной мисс.