Пигмалион и Галатея

Прежде чем покинуть комнату и спуститься к гостям, Аннетт невольно задержалась перед овалом зеркала, дотронувшись кончиками пальцев до закругленного угла стола, и, к своей досаде, обнаружила, что взгляд ее первым выхватил драгоценное колье из неприметного и как будто блеклого ее отражения. Последние несколько дней девушка чувствовала себя весьма неуютно, потому как вместе с отцом гостила в доме сестры и находилась у той в негласном подданичестве по причине того, что на этом настоял Джозеф в своем последнем письме. Она признавала, что подобное состояние ее унижало, что здесь она была равно безмолвна и бесправна, а все то, что успело в ней пробудиться, вынуждено было увянуть из-за наложенного на имя ее возлюбленного запрета. Разумеется, от нее теперь ничего не зависело, а потому она, молча помогающая Грид составлять приглашения и так же молча переносящая вид мистера Ренфилда, расхаживающего по гостиной триумфатором, не заслуживала отражаться в зеркале, в то время как колье не хотело этого сознавать. Оно настаивало на том, чтобы она перестала теряться, поддаваясь давлению со стороны, и отказалась наконец придавать незначительным несовершенствам лица такое трепетное значение. Мисс Портер же не нравилось то, что оно принуждало ее изображать совсем иные настроения, на которые просто не осталось сил после нескольких дней совместного сосуществования с миссис Ренфилд, что также не желала сорить словами и также ждала чего-то от сегодняшнего вечера. Однако ради этого украшения она оголила шею и плечи и подобрала светлое платье подходящего оттенка, а к нему — перчатки выше локтя, отчего сделалась много лучше, в сущности, как какая-нибудь искусная подделка. В последнее время мисс Аннетт, оставшись наедине с собой, нередко и пугающе явственно ощущала какую-то фальсификацию чувств по отношению к себе; ей представлялось, что Джозеф вообразил из нее что-то невозможное и сделался в этот фантасмагоричный образ влюблен, тогда как ничего настоящего и существующего в действительности он, казалось, просто не мог любить. Отвернувшись от зеркала, девушка постыдилась собственной простоты и незамысловатости, совершенно позабыв о том, что в его присутствии подобные переживания ее покидали и каждому его слову она верила искренне и, столь же искренне вовлеченная в его деятельность, становилась на самом деле очаровательной, а потому даже не задумывалась над тем, чтобы спрашивать Джозефа о таких мелочах. Аннетт понимала всю значимость сегодняшнего вечера, как понимала она и то, что совершенно к нему не готова, что переживания и мысли, на которые своим поведением навела ее сестра, надлежит скорее отринуть, а затем, освободившись, спуститься вниз, потому как не должна, не вправе она оставить Джозефа одного с мистером Ренфилдом и своим отцом, ведь, зная о его несдержанности, она готова была приравнять это к настоящему предательству. Подобное суждение, косвенно наложившее на Аннетт значительно более ответственные обязательства, вразумило девушку. Однако пришла к этому она отнюдь не сразу, а только спускаясь по лестнице и чуть-чуть задыхаясь от подступившего волнения и предощущения долгожданной встречи. Она, слабо видящая в полном огней помещении, походящем на достойную Джозефа сцену, почти не сомневалась в том, что они приехали и Ингрид, должно быть, уже встречает их в холле, но старалась совладать с собой и не позволяла себе ускорить шаг. В своих предположениях Аннетт действительно не ошиблась, потому как Ингрид, покончившая с распорядительными делами и — стоит отдать миссис Ренфилд должное — самолично позаботившаяся обо всем, не исключая музыкантов, переменила дворецкого и теперь встречала гостей. Она, казалось, наслаждалась и дышала одной лишь своей деятельностью, плодами которой всякий раз оставалась совершенно удовлетворена, но одно упущение она все же допустила нарочно: зеленых столов не должно было стоять и теперь, хотя она и знала о том, что жених сестры обещался присутствовать. Женщина просто не хотела оказаться затменной четырьмя разномастными дамами, не хотела, чтобы сегодня им кто-то мешал, ведь не для того она с таким трудом уговорила Генри примириться с прихотью Аннетт, не для того мучила домашних притворством и терпела всевозможные проявления их ненужной, а порой и вовсе утомляющей заботы. Миссис Ренфилд выдохнула, сопроводив двоих представительных джентльменов в общую залу, по которой мистер Портер степенно прохаживался в компании ее супруга и о чем-то увлеченно разговаривал с ним, каким-то удивительным образом начавшим выигрывать в сравнении с женихом сестры. Впрочем, такие перемены ее мало заботили — она, уверенная в своем чутье, ничуть не сомневалась в том, что проиграла Аннетт, что ошиблась в том единственном приобретении, которое не подлежало обмену и, кроме того, нравилось всем, кроме нее самой, а потому раздражало. Однако появление в коридоре сухой женщины в иссиня-черном платье, на которое свет ложился широкими, отливающими сталью полосами, благотворно сказалось на ее настроениях. Миссис Джейн, одетая в темное, довольно открытое, но в то же время сдержанное платье, что обнаруживало в ней когда-то пользующуюся популярностью светскую даму, теперь же примерную жену и мать, шла под руку со своим уважаемым супругом, и лицо, обрамленное каштановыми кольцами кудрей, обличало настоящую цель ее здесь присутствия. Женщина приготовлялась выступить скорее лицом сопровождающим, нежели гостьей, желающей развлечься, а мистер МакКуновал, в свою очередь, не скрывал того, что пребывает в далеко не лучшем расположении духа, потому как при любых других обстоятельствах он ни под каким предлогом не позволил бы себе посетить этот дом, принадлежащий людям, с которыми ему в скором времени, как утверждал Джозеф, предстояло породниться. Лили же была сопровождаема братом — предметом ее безграничной гордости, то есть того единственного чувства, которое она еще могла отличить от слепого восторга, ведь все здесь было изумительно и ново, все впечатляло ее и походило на сбывшуюся наконец мечту. От красоты внутреннего убранства и атмосферы, тут царящей, а все больше от числа прекрасных дам и их кавалеров, среди которых Лили, похожая на маленького озорного ангелочка, постаралась отыскать Чарльза, у нее перехватывало дыхание. Однако кузена — того, для кого столь придирчиво выбирала она наряд, для кого надела подаренные Аннетт перчатки — не обнаружилось, и девочка перевела растерянный взгляд на Джозефа, на что он негромко и коротко ответил следующее: «Он будет здесь этим вечером, ничего другого и думать не следует». В последнем Джозеф не только не сомневался, но даже был убежден, потому как иной возможности объясниться с Аннетт он кузену не оставил, кроме того, Чарльз, в отличие от него, все еще находился в приятельских отношениях с семьей Ренфилдов, следовательно, просто не мог не прийти. — Безгранично рады вас видеть, мистер и миссис МакКуновал, мистер Джозеф, мисс Лили… — до изумления мелодично и натурально произнесла Ингрид, в качестве обращения к младшим членам семьи выбравшая нечто менее официальное и отчасти даже дружеское, потому что не считала миссис Джейн и ее супруга хоть сколько-нибудь повинными в невежестве Генри и хотела избавить их от излишних переживаний и неловкости. Женщина понимала, что ею, возможно, недовольны, предполагала, что, быть может, прощена она еще не окончательно, а потому предпочла первой сделать шаг к примирению через родственных Джозефу людей, и юная мисс Лили по незнанию выказала свою готовность ей в этом помочь. В отличие от родителей, ограничившихся кивками головы, несмотря на то что леди Джейн все же произнесла несколько приятных слов, выразив тем самым надежду на скорое воссоединение обеих семей, мисс Лили почти упала в реверансе перед хозяйкой принимающего дома, что, разумеется, не могло найти одобрения в глазах Джозефа. Она научена была быть вежливой и приветливой со всеми, старалась произвести хорошее впечатление, но от волнения немного переусердствовала, чем не преминула воспользоваться миссис Ренфилд, ответившая ей менее глубоким и несколько сдержанным реверансом. Однако же женщина знала Джозефа недостаточно хорошо или даже не знала вовсе, а потому оказалась неприятно задета тем, что этот небольшой урок был оставлен им без внимания. Это возмутительное безразличие будоражило в ней многие и притом весьма неприятные чувства, потому как Джозеф своим поведением заставлял ее усомниться в том, что ее небольшое вмешательство в его жизнь всего-навсего не позволило пылу остынуть; заставлял допустить предположение о том, что Аннетт стала вдруг дорога ему настолько, что она, Ингрид, не имеет возможности рассчитывать на прощение после того, что сделала для его избавления. Желая обязать к вынужденной любезности, Ингрид подала руку, на что Джозеф, впервые обратившись к ней лично, ответил, натянутой и тугой от напряжения нитью вразумления вшив в свои слова подлинный смысл их смысл: — Миссис Ренфилд, я очень надеюсь, что смогу видеть мисс Аннетт на сегодняшнем вечере, потому как никакой иной возможности встретиться с нею раньше я не имел, тогда как тяжесть разлуки изо дня в день представляется мне все менее выносимой. Он, не желая ответствовать за тщательно прописанный подтекст, за перемену в лице хозяйки дома, наклонился к ее руке и не отрывочным, но исполненным уважения поцелуем дал понять, что все еще готов ограничиться этим предупреждением, которого — Джозеф не сомневался — было достаточно, потому как Ингрид лучше, чем кто-либо еще, знала, чьими стараниями он оказался этой возможности лишен. — Аннетт? — с притворным удивлением переспросила Ингрид. — Ваша невеста должна быть где-то поблизости. Не думаю, что разлука подействовала на нее менее сильно. Миссис Ренфилд понимала, что в этой показной холодности не было равнодушия по отношению к ней, что под маской внешнего спокойствия в нем глубинным потоком рокотало неистовство и жажда мятежа против надетых оков. И этот затаенный гнев, эту неподдельную ненависть женщина готова была принять на себя нынешней ночью только потому, что вышеописанные чувства представлялись ей разнузданно-живыми. От всего же прочего она, признаться, успела устать, все прочее порядком ей наскучило, а потому подобный ответ стал лишь поводом к тому, чтобы позлить, довести до нужной кондиции, а затем отдать на растерзание ферзю коня, покорно склонившегося перед нею. — Добрый вечер, — не обращаясь ни к кому в отдельности, негромко сказала Аннетт, остановившаяся чуть поодаль и несколько опешившая от увиденного, но очень скоро успокоившая себя тем, что прочла в этом ничего не значащем поцелуе руки то, чего в нем никогда и не было. Она дождалась, когда сестра повернется к ней, а Джозеф выпрямится в спине, а затем робко и несмело, точно Ингрид могла ей запретить, подошла к нему, осчастливленная уже тем, что он, как она о том и просила, не оставил ее и приехал, когда сил противостоять преобладающим в доме настроениям и не придавать значения выпадам сестры у нее почти не осталось. Аннетт, несмотря на присутствие Ингрид, тепло обняла согнутую в локте руку Джозефа, потому что никак иначе выразить то, как хорошо и спокойно ей в его тени, как тосковала и ждала она этой встречи, девушка не могла. Она знала, что ее могут найти расчетливой, а потому, коротко и кротко взглядывая на родителей Джозефа, просила их позволить им не разлучаться, просила о простить ей этот простодушный порыв и от переизбытка чувств ощущала подступившую к глазам влагу. — Действительно, прекрасный вечер, — после непродолжительного молчания согласился Джозеф, поначалу собирающийся предоставить слово родителям, но очень скоро понявший, что отец не намерен использовать эту возможность, а мать слишком заинтересована тем, как складываются его отношения с девушкой, которую она видела лишь однажды, а потому просит позволить ей понаблюдать со стороны. Впрочем, мисс Портер так льстила ему своей трогательной привязанностью, что Джозефу было что показать миссис Джейн, поэтому лицо его при взгляде на Аннетт тронула торжествующая улыбка завоевателя, возвратившегося из долгого похода и увидевшего, что то, что принадлежало ему прежде, за время отсутствия не только не пришло в упадок, но продолжило цвести и крепнуть. Осознание того, что никакая другая женщина никогда не принадлежала мужчине так, как принадлежала ему мисс Аннетт, что никакой другой мужчина не имел на свою возлюбленную столько прав, пленяло его, долгое время пресмыкающегося перед госпожой величественной и непокорной, а теперь пожалованного, вознагражденного наконец такой же слепой любовью этого очаровательного создания. И в том ответном чувстве, которое Джозеф питал по отношению к ней, не было ничего омерзительного или же ложного, потому как каждый человек власть предпочтет служению, пусть даже властвовать он будет над самым незначительным и бесправным существом, вопреки тому, что выбран был для цели высшей и достойной страстности духа и неразоблаченной дерзости ума. — Я даже не знаю, смогу ли позволить кому-то еще насладиться вашим обществом или же сам решусь предстать перед собравшимся здесь кругом человеком эгоистичным, законченным скупцом и неисправимым гордецом. — От него ждали публичности, и Джозеф не разуверял взыскательную публику в том, что даст ей желаемое. — В таком случае ваша гордость станет для меня лучшим комплиментом, — смущенно ответила Аннетт, чуть склонившая голову, чтобы видеть его лицо, и, несмотря на то что не хотела показывать Ингрид того, как осчастливлена приездом жениха, не смогла пресечь появления на губах мягкой улыбки. Однако слишком заметная метаморфоза произошла в том, на кого она, как называл это сам Джозеф, «делала ставку», и мисс Аннетт почему-то тревожили ее собственные наблюдения и все никак не выходившие из головы образы. Она ни в чем не была уверена, но всем сердцем надеялась на то, что вернувшаяся в его правую руку трость означает лишь завершившиеся дурачества себялюбия и не является дурным предзнаменованием или же следствием его окончательного решения в своей игре дойти до логического конца. Девушка верила, что ей только кажется, будто на лице Джозефа заметен след неразгаданного, но предопределенного исхода, что к нему прежнему примешался кто-то другой, чьи черты так похожи на метку, оставленную смертью, и новый, о чьем присутствии Джозеф еще не подозревал, не догадывался в минуту своего торжества, ведь самое страшное — разлука — оставалось позади. Однако основная часть приглашенных еще прибывала, и странно изогнутые открытые экипажи продолжали, наезжая друг на друга, останавливаться у подъезда к арендованной мистером Ренфилдом летней резиденции, а из них парами или поодиночке выбирались леди и сопровождающие их джентльмены. Чарльз, как и многие другие еще не остепенившиеся, но уже вышедшие из отрочества молодые люди, так же приехал один, и со стороны могло показаться, что это человек, совсем недавно переживший какую-то тяжелую утрату: снести предательство никогда не бывает просто, но много сложнее свыкнуться с мыслью о том, что по вине одного человека твоя обида вынужденно распространилась на всех членов его семьи, сделав общение неприятным и отягощающим. Он хотел поспешно миновать коридор, но, увидев остановившихся за чертой света, сдерживаемого приоткрытыми дверями, людей, задержался на миг, чтобы коротким кивком поприветствовать обеих сестер, миссис Джейн, мистера МакКуновала и их дочь, которая никак не могла понять, почему примирения до сих пор не произошло, а сама она оказалась забыта любимым другом так надолго. Вид последней только длил мучительную пытку совестью и заставил Чарльза скорее перейти в смежное помещение, но уже в сопровождении миссис Ренфилд, потому как ничего большего добиться от Джозефа она не могла, а наблюдать это отвратительное, а главное, незаслуженное ее сестрой притворство и слишком искусную для нее лесть — не желала. Чарльз расточал вокруг себя сырость и серость, что едва не заполнила лицо Аннетт, поспешившей отвернуться, чтобы не видеть ничего и никого вокруг, хотя было очевидно, что во всем винят не ее, а кого-то третьего; того, кто впоследствии, она надеялась, все же останется на этом поле победителем, того, кого подобные выходки не трогали и чьей радости омрачить они также были не в силах. Однако все, не исключая даже Джозефа, почтили молчанием недуг чужой души, распространившийся далеко за ее пределы: молодой человек казался совершенно подавленным и сломленным. — Энн, мне бы хотелось засвидетельствовать почтение вашему отцу, — Джозеф проговорил эти слова негромко, почти шепотом, и в голосе его слышалась едва различимая, но все же уверенность в том, что он знает, что делает. Джозеф действительно знал, но решил начать с добродушного старика Портера совсем не потому, что это представлялось ему разумным или же просто удобным. Напротив, не имея возможности найти для мисс Аннетт подходящих слов утешения, он пробовал занять ее мысли чем-то для них обоих в известной степени значимым, отвлечь ее от того удушающего чувства вины за несовершенную ошибку, которое испытывал сам и от которого не мог избавиться потому, что выговариваться той, ради которой поступил так, а не иначе, было бы жестоко — все равно что обливать топленым воском своих терзаний холодный и величественный мрамор благодетели античной статуи. Однако этого было вполне достаточно для того, чтобы мисс Аннетт ожила от скорбного забвенья полу-объятий и, вздрогнув, подняла на него глаза. — Конечно, — тихо, на выдохе согласилась она, а после жестом пригласила Джозефа следовать за нею, попросив прощения у родителей жениха. — Он сегодня в хорошем настроении, — сказала Аннетт, когда, оглянувшись, удостоверилась в том, что миссис Джейн с супругом проводили их лишь до дверей и вовсе не намерены были участвовать в предстоящем разговоре сына с ее отцом. Девушка желала таким образом как-нибудь невзначай ободрить, заверить Джозефа в возможности благополучного исхода и в чем-то все же успокоить. Подозванный ее аккуратной ручкой, он мрачной тенью выходил на свет и, казалось, мог с легкостью настигнуть ее, если бы не упивался тем, что, хромая, ступал — прямо, а затем на несколько клеток в сторону — по выгоревшему дотла полю, сожженному его огнем; тем, что занавес наконец был поднят и начиналось действие, а миссис Ренфилд по-прежнему оставалась здесь, по-прежнему была опасна, как лезвие гильотины, зависшее над головой, и в подражание ему же готовая сорваться в разверзнувшуюся под крошащимся под ногами полом бездну стыда. Мистер Портер не видел в нем человека, и в этой одержимости, в самом деле, не было ничего человеческого. Под маской высокого самомнения и какого-то угрюмого остервенения не осталось ничего похожего на неуверенность или сомнение, потому как все, что имел он ценного, было растрачено на эти постановочные сцены. Однако же произнесенное кем-то имя кузена, чужим восклицанием выбившееся из общего шума, отвлекло, заставило остановиться и взглядом найти говорящего, а затем и задержаться на нем. — Добрый вечер, друг мой! Готов поспорить, ты и представить себе не можешь, как я тебе рад! — идя навстречу университетскому приятелю, приветственно повторял Генри, у которого к тому моменту закончились общие темы с отцом жены, а новые пока что не набрались. В сравнении с Чарльзом, посеревшим от одиночества в своей никем не разделенной маленькой жизненной трагедии, мистер Ренфилд показался Джозефу сверх меры веселым, каким-то даже искусственным, как кукла, большая и безобразная, неосторожно пытающаяся расшевелить другую, поломанную им — ничего не понимающим ребенком, который сразу же отдал предпочтение следующей игрушке. Однако же такое сравнение, как, впрочем, и все остальные мысли, посетившие его за эти полчаса, Джозеф счел нездоровым, родившимся в результате соединения двух неподвластных утомленному, иссушенному идеей сознанию материй: мысли и, возможно, воспалившегося воображения. — И миссис Ренфилд сегодня, как всегда, прелестна, — улыбнувшись принужденно, из нежелания омрачать настроение другим, проговорил кузен негромко, но достаточно отчетливо для того, чтобы Джозеф мог разобрать, и без какой-либо веселости, точно сам чувствовал, как страшно изменился. У него не получалось скрыть, но Чарльз, не теряя надежды, с упорством слабых пробовал снова, превозмогая чувства или, вернее, совершеннейшее их отсутствие, ведь мисс Портер все же улыбалась (он успел заметить эту улыбку), а значит, Джозеф не ошибся, предугадав его намерение и опередив его чуть больше, чем на пару дней. Однако, несмотря на то что он не считал себя достойным подобной участи и не понимал, как одна встреча на вечере и последующее происшествие, отбросившее тень не только на кузена, но и на всю семью, сыграли тому на руку, Чарльзу по-прежнему не была знакома горечь поражения, потому как он, в отличие от Джозефа, вел существование значительно более мирное. Должно быть, именно потому, что он никогда не сражался с самим собой, с кем-то извне или, к примеру, тем, что представляло из себя не больше, чем вопрос веры, который надлежало решать наедине с собой, в душе Чарльза нашлись силы на светлое чувство — печальную радость за счастье мисс Аннетт, которой он позволил любить, потому как считал, что любовь ее к кому бы то ни было всегда была и есть возвышенна и чиста. От этого Чарльзу постепенно становилось легче, он не сожалел, что приехал и увидел мисс Портер, пусть даже принадлежащую теперь другому. — Пойдемте… — опасливо поторопила Джозефа Аннетт, не понимающая, зачем ему так наказывать себя, зачем смотреть на чужое страдание и хлопоты ее сестры, когда сами они находятся отнюдь не в лучшем положении, когда эта короткая встреча все еще могла оказаться последней, а ее отец не дал еще определенного ответа? Девушка мягко взяла его под руку, с нежностью проведя пальцами левой руки от плеча до локтя, и, не сразу привыкнув к шагу, успела увести Джозефа, бывшего, безусловно, рядом, но не с нею, прежде чем к кругу миссис Ренфилд присоединилась воспользовавшаяся, должно быть, секундной свободой его юная сестра. — Надеюсь, вид улыбающейся дочери не испортит ему настроения, — отрешенно проговорил Джозеф, вернувшись к разговору, однако же продолжения сцены он, не знающий, что скажет Марку Портеру и как вообще сложится их встреча, а потому решивший непременно сосредоточиться на ней, уже не видел. — Мисс Лили, — оглянувшись, произнес Чарльз в ответ на ее неуверенный приветственный реверанс. — Ваш первый выход… Надеюсь, он оказался таким, каким вы ожидали его увидеть? — Чарльз искренне хотел вложить в свой вопрос хоть сколько-нибудь прежней доверительности тона, щадя ее чувства и, очевидно, потворствуя тому, чтобы Лили обзавелась скорее приятным первым впечатлением, нежели терпким послевкусием разочарования. Только молоденькая мисс готова была стерпеть даже детское обращение, даже приставшую к ней, казалось, навсегда «малышку Лили», лишь бы в его словах угадывалось немного больше прежнего родного и близкого ей тепла, а глаза его, как и прежде, смеялись и не снисходительно к ее детским забавам, а непринужденно и чистосердечно. — Точь-в-точь такой, каким представлялся. — Она открыто улыбнулась обоим мужчинам, немало заботясь о том, чтобы составить о себе хорошее впечатление и не расстроить миссис Ингрид своею неусидчивостью. — Благодарю, мистер Ренфилд. — Извините, действительно первый? — со свойственной ему веселостью поинтересовался Генри под смеющуюся улыбку жены. — В таком случае лучшей благодарностью для меня стал бы ваш танец. — С этими словами он протянул храбрившейся девочке свою руку, облаченную в перчатку, приглашая очаровательную мисс составить ему пару в постепенно освобождающемся зале, совсем не настойчиво, скорее даже из ситуации, чтобы не оказаться кем-то осужденным за то, что оставил без внимания таких гостей. Впрочем, он и сам понимал, что она никогда не появилась бы на таком мероприятии одна, особенно в силу своего нежного возраста, а значит, и родители ее тоже должны были находиться где-то здесь, но вот насчет Джозефа у мистера Ренфилда все еще оставались некоторые сомнения. — Скажите, а ваш брат тоже почтил нас своим присутствием? — справляясь о нем, Генри постарался не выглядеть раздраженным, несмотря на то что мог выяснить это у своей супруги и в разговоре с ней уже не стесняться подлинных настроений. Он, разумеется, был бы рад обнаружить злую ухмылку на лице Джозефа, когда кто-то оповестит его о том, кто именно танцует с его сестрой, или же он сам, своими глазами увидит, как мисс Лили делает ему, Генри Ренфилду, книксен. — Действительно, вы делаете мне честь… — одними губами выговорила она, еще не умея давать отказ и не считая себя вправе на него, когда на танец приглашает не кто иной, как именно хозяин дома, а потому, отрывисто и испуганно, словно не понимая, почему кузен не спас ее в минуту неподдельного волнения, взглянув на Чарльза, мисс Лили вложила свою ладонь в руку мистера Ренфилда. — Верно, Джозеф здесь, проводит время в обществе своей невесты, — еще не научившись как следует распознавать притворство, подтвердила девочка, преисполнившаяся сознания того, что с нею и в самом деле считаются. Ей казалось, что она выдержала испытание, справившись с собой достаточно скоро для того, чтобы никто ни о чем не догадался, сумев тепло отозваться о своей будущей сестре, любимой ею только лишь за свой скорый отъезд, за то, что оказалась верна другому и предоставила ей шанс обратить на себя внимание Чарльза, что же касается последнего, то всем своим видом он выражал сожаление и извинялся взглядом. Мисс Лили без излишней надменности простила кузену столь позднее сознание вины за то, что позволил себе сердиться на такое доверчивое и ни в чем не повинное создание, как она, и внутренне предал свою подругу тем только, что, ничего не сказав, прекратил свои визиты и, верно, больше месяца не только не навещал ее, но и не писал ей. Чарльз едва ли мог догадываться о том, что его отсутствие в конечном итоге привело к зарождению в душе кузины некоторого чувства, сходного с влюбленностью, которое она, вполне возможно, по случайности спутала с чем-то совершенно иным, а потому ошибочно истолковала природу своих одиноких слез, признаваться в которых перед старушкой няней или даже матерью ей не хотелось. Но теперь она была по-настоящему влюблена и по-настоящему убита тем, что не получит от первого танца тех впечатлений, которых так ждала. Лили пришлось сдержать свой порыв отнять свою ручку у мистера Генри и попробовать сбежать с тем, чтобы проверить, насколько предан ей остался близкий друг и как скоро он сумеет отыскать ее в лабиринте незнакомых коридоров; пришлось сохранить приветливое выражение лица и улыбку на нем. — Ах, невесты? Это… недурно, даже очень хорошо, — с напускной задумчивостью проговорил Генри, отводя мисс Лили в сторону и желая этим неопределенным согласием прекратить разговор, потому что ничего, кроме уже полученных сведений, ему от этого ребенка не требовалось. В самом деле, он в присутствии жены удосужился задать этой девчонке во всех отношениях глупый вопрос. Естественно, Джозеф здесь и вертится вокруг своей так называемой невесты, ради чего же еще ему понадобилось приезжать? Уж точно не ради того, чтобы принести ему хотя бы непубличное извинение, на которое мистер Ренфилд внутренне все же надеялся, но, по-видимому, тщетно, потому как тот, кто защищал интересы мисс Аннетт на этом поле, с особым рвением старался найти дипломатическое решение конфликта с теми из фигур, что на данный момент не только ставили под угрозу его предприятие, но и для него самого представляли значительную опасность. — Мистер Портер, — намеренно избегая приторной вежливости и не выражая тех надежд, которые одно его здесь присутствие делало несбыточными и даже способными вызвать на него самого раздражение со стороны отца девушки, Джозеф принял разумное решение ограничиться учтивым и вполне естественным поклоном, в то время как сам удостоился лишь едва заметным наклоном головы. Подобный обмен любезностями, безусловно, никак нельзя было счесть равноценным, однако же старик, во много раз превозносящий теперь значимость своей роли, желал возвратить его на место, и Джозеф должен был не только уступить ему, но и со всем мыслимым смирением стерпеть этот, вероятно, все же ответный выпад. — Мне известно о том, как сильно я оклеветан перед вами, как известно и то, что в каждом таком… мнении есть некая доля истины, за которую я и намерен выспросить прощения у вас и у мисс Аннетт, если то объяснение, которое уже имело место быть между нами, она все же склонна считать недостаточным, — начал он после непродолжительного молчания — минуты последних метаний, предшествующих окончательному выбору наиболее подходящей стратегии. Джозеф, вопреки своему обыкновению, говорил спокойно и даже медленно, точно стремясь в случае какой-либо неблагоприятной перемены в лице Марка Портера успеть если не переменить, то, по крайней мере, как-то иносказательно выразить нужную мысль, но благородный родитель мисс Аннетт терпеливо выслушивал его, обнаруживая отсутствие предубеждений и готовность равно непредвзято отнестись к словам обеих сторон. — Я склонен полагать, что это недоразумение произошло по причине, в первую очередь, моей несдержанности и любопытства миссис Ренфилд, ее душевной потребности в новом чувстве, пусть даже оно от основания своего дурно и губительно для отношений супругов. Однако же несомненно то, что за ним непременно последовало бы ее раскаяние и прощение мистера Ренфилда как высшее проявление человеческой добродетели и любви примерного мужа, теперь же слезы миссис Ингрид есть не что иное, как раскаяние за смелость поистине редкого даже для мужчины ума и женскую слабость. — Джозеф нервически и не без угодничества улыбнулся и тут же, подобно листу бумаги, смял эту улыбку, потому как последнее оказалось слишком противно и пошло, слишком низко даже для него самого. — Мисс Аннетт не станет отрицать, что я никогда не считал себя достойной кандидатурой, не исключено, что в этом наши с вами взгляды теперь схожи, но с тех пор, как она приняла решение довериться мне, я прикладываю все возможные усилия для того, чтобы не разочаровать ее, — вскользь упомянув о собственных стараниях, Джозеф не врал и не преувеличивал, потому что действительно вынужден был прилагать определенные усилия для того, чтобы неустанно воплощать в жизнь все ее пожелания и капризы, а в самой девушке поддерживать выгодные ему настроения и, конечно же, убеждения. — Ваша дочь, мистер Портер, от которой, повторюсь, ничего не осталось сокрыто, никогда не позволила бы себе дать согласие, если бы не знала действительных обстоятельств дела или же по-прежнему оставалась на меня сердита за эту во много раз преувеличенную провинность. Глядя на нее, я верю, что смею надеяться на то, что при нашем обоюдном к тому стремлении смогу примириться с вами до нашего с Аннетт отъезда в Штаты. — Джозеф, вначале предоставивший мистеру Портеру то, что тот ждал и хотел от него услышать, в заключение своей речи дерзнул весьма конкретно обозначить и собственную позицию, заключающуюся в том, что все эти формальности, важность которых он из уважения к Аннетт не вправе был преуменьшать, никоим образом не повлияют на его изначальное намерение уехать на материк в сопровождении вышеупомянутой мисс. Джозеф хотел сделать так, чтобы Аннетт нашла в его уверенности успокоение, а потому представлял этот расклад как единственно возможный и снова позволил себе короткую, ободряющую, хотя и лишенную беспечности улыбку, которой во время общения с невестой надлежало неизменно присутствовать на лице в качестве доказательства совершенного взаимопонимания и согласия, в особенности если подле невесты находились те, кого следовало в этом убедить. — Что же, пусть так, но моей дочери вы нанесли большое оскорбление. Впрочем, то, что у меня две дочери, только усугубляет положение. — Марк легко ухмыльнулся, взглянув на Аннетт, что с достоинством перенесла эти несколько недель и за все время не обратилась к нему с просьбой о прощении молодого человека, которого под руку — мистер Портер успел заметить их прежде, чем оказался обнаружен сам, — подвела к нему, должно быть, и в самом деле ничуть не сомневаясь в том, что слова Джозефа повлияют на его решение. Однако же теперь Аннетт, вся обратившаяся в слух, стояла неподвижно, как статуя, и только переплетение пальцев в перчатках выдавало в ней жизнь и странную готовность равно засмеяться и заплакать, стоило только мистеру Портеру склониться к определенному решению относительно их дальнейшего счастья. — Вы прощены и мною, и я надеюсь, что время… покажет, что я не ошибся, — великодушно заявил старик-отец, переступив с ноги на ногу от одного только упоминания высшего судии — мудрого времени, что разрешает сложнейшие из жизненных споров и являет собой самую дорогую монету, которую нельзя ни утаить, ни удержать, насколько бы скуп ни был человек. Марк Портер знал, что рано или поздно оно, вслед за собой уносящее в глухую бездну памяти слова и поступки, заберет свое, как отняло у него жену, как отнимет и его самого у обеих дочерей. Он слишком хорошо чувствовал свою старость и все чаще вспоминал покойную, однако, прожив достаточно долгую и правильную жизнь верующим человеком, мистер Портер боялся лишь одного — оставить Нетту совершенно одной, лишенной как дома, так и единственной опоры в его лице, а потому полагался на выбор ее сердца и на того, кто чудом оказался способен удерживать его в своих руках на протяжении столького времени. — Я надеюсь, что этот случай действительно можно забыть, — с необычайною твердостью интонаций повторил Марк, подняв опущенную было голову, чтобы взглянуть в глаза того, кто, заручившись этим его позволением, вновь вступал в свои права на его дочь. — Безусловно. — Мистер Портер не позволял себе делать вразумлений, но Джозеф посчитал своим долгом этим согласием заверить родителя невесты в своем понимании и своей готовности впредь делаться только лучше. Он перевел взгляд на мисс Аннетт, чье лицо постепенно озарялось светом исполненной по-детски недоверчивого счастья улыбки, и, добившись того, чтобы помолвка не была расторгнута, захотел вдруг сделать для нее еще что-то, совершить нечто, во много раз превосходящее этот поступок, и дальше, никогда не останавливаясь, отнимать от мира и бросать к ее ногам все то, чего девушка не просила, но что он, непрестанно угождающий своему тщеславию, мог ей дать.  — Вот видите, Энн, все ваши тревоги вновь оказались напрасны, и теперь мне не придется откладывать визиты только лишь потому, что они нежелательны, — представляя все произошедшее в виде совершенно невинной шутки, произнес Джозеф, отчего мисс Аннетт, согретая теплотой этой живой или же искусственно оживленной интонации (все это представлялось ей совсем неважным), просияла и тут же всей душой откликнулась на это ласковое обращение, улыбнувшись смелее и шире, открыто и благодарно взглянув на обоих мужчин, ради нее поступившихся не только принципами, но и убеждениями. Однако не успела девушка сказать и слова, как разговор между ее возлюбленным и отцом, ненадолго отвлекшийся на нее, как отвлекаются матери на капризных детей, снова продолжился, должно быть, для того, чтобы еще сильнее обрадовать ее: — Насколько я могу догадываться, желание мое, мистер Портер, так и осталось вам неизвестно: свои довольно редкие и кратковременные встречи с мисс Аннетт я намеревался заменить, если, по вашему мнению, это возможно, приглашением, адресованным, разумеется, и вам, посетить дом моего отца в качестве гостей. Совместное обсуждение деталей церемонии представляется мне несколько более удобным, потому как, вопреки очевидной необходимости, приготовления к свадьбе еще не начинались… Не думаю, что мисс Аннетт откажется от поездки в Лондон в компании моей матери и сестры с тем, чтобы, руководствуясь их помощью, подобрать себе венчальное платье. Однако я также не исключаю и посещения модистки, поверьте, хорошо знакомой с новейшими веяниями моды, — сговорчиво прибавил Джозеф, отметивший про себя, что одно только упоминание имени девушки оказывает на добродушного мистера Портера значительное влияние, а потому охотно пользующийся теми преимуществами, которые предоставило ему это нечаянное наблюдение. Впрочем, к помощи мисс Аннетт Джозеф прибегал не столько из корысти, сколько из-за имеющих место быть опасений насчет того, что его новое чувство, требующее немедленной реализации, могло быть истолковано мистером Портером как попытка купить его расположение и доверие. — Попрошу вас не торопиться в своих желаниях… — начал было Марк, уступивший дочь на словах, но так и не разжавший своих больных пальцев и не выпустивший тонкой ее руки, но оказался прерван необходимостью ответить приветственным кивком головы подошедшему молодому человеку, о котором был наслышан как о близком друге Генри и кузене своего будущего зятя. Чарльз, от волнения сделавшийся излишне торопливым и каким-то даже ломким, поспешно ответил мистеру Портеру тем же, а затем, набравшись смелости, спросил о том, может ли пригласить Аннетт танцевать. — Конечно, я не имею никаких возражений, к тому же я не вправе лишать мисс Портер таких невинных радостей, как танцы, да и отказывать себе в удовольствии за этим наблюдать, признаться, не имею намерения. Данный Джозефом ответ поверг Аннетт в состояние крайнего смятения, потому как поначалу девушка не поверила в то, что он позволил, попыталась обнаружить очередную насмешку и, так и не найдя оной, попробовала даже отказаться, однако же очень скоро оказалась успокоена. Все выглядело так, словно душу Джозефа ничуть не раздражали чувства, похожие на ревность или жажду единоличного обладания ею на этом вечере. Его тон казался почти примирительным, и Аннетт, понадеявшись на то, что он всего лишь хочет сгладить конфликт с Чарльзом, уничтожить недосказанность, что по-прежнему была ощутима между ними, согласилась ему в этом помочь и вложила свою ручку в ладонь молодого человека, на которую та легла светлой тенью атласной материи перчатки. Девушка, искусственно вовлеченная в несвойственную ей игру и вынужденно принявшая предложенные правила, верила в символизм этого танца, с которым, казалось, должна была завершиться открытая им же галерея событий, слившихся в череду перемежающихся между собой встреч и расставаний, а все больше — неизбежных в долгие часы томительного одиночества сердечных метаний. Одно чувство в ее груди порой переходило в другое, совершенно ему противоположное. Аннетт то терзалась сомнениями и ждала, вопреки всему, приезда Джозефа или хотя бы письма от него, которое, без сомнения, уверило бы ее в том, что она не забыта, то вразумляла себя мыслью, что именно через это неукоснительное следование высказанной ею просьбе и выражается в полной мере отношение Джозефа к ней, почтительное и скорее строго внимательное, нежели трепетное, все реже дополняемое критическими замечаниями, однако же по-прежнему требовательное. — Она — не то, что вы, быть может, видели на сцене, — дождавшись ухода дочери, отчетливо выговорил мистер Портер, оскорбленный тем, что Джозеф в его присутствии позволил себе распорядиться его Неттой, как выкупленною вещью или — того хуже — немой содержанкой. Марк не мог простить дочери того, что она сама, забыв о достоинстве, неустанно преувеличивала его заслуги, а оттого, вполне возможно, чувствовала себя все более обязанной этому человеку, который видел и позволял ей эти выгодные и, по всей видимости, для чего-то необходимые ему заблуждения. В мыслях мистер Портер все чаще называл Джозефа именно так, «человеком», и в этом наименовании сдержанное презрение мешалось с уважением того выбора, который сделала его дочь в пользу времени, потому как не столько мужчине, сколько движению времени он уступал ее теперь, ведь такие люди гнались за временем и нередко настигали его, заступая на место старых, ни к чему не пригодных, каким стал он сам. Марк чувствовал, что именно в этом заключалось неоспоримое преимущество Джозефа перед ним, и знал, что никогда не сможет его этого лишить. Однако же сам Джозеф, которого только что поставили в известность насчет того, что то, что ему нужно, ищут в совершенно иных местах: известных салонах с их ухоженными дамами или грязных кварталах морфинисток, подавил в себе желание возражать и предпочел попросту смолчать, переведя взгляд на сформировавшиеся пары, потому как считал, что мистеру Портеру еще долго после того злополучного разговора с мисс Аннетт всюду будет мерещиться унижение с его стороны. Мистер Портер, страшась за репутацию дочери, всем своим видом давал понять, что держит его за мошенника, шарлатана, афериста и в конечном итоге вора, стремящегося увезти украденное в Штаты, и оттого, что Джозеф хорошо это понимал, в перемене его лица отразилась задетая гордость человека, которому от отца невесты нужно было только благословение, не сопровождающееся всеми этими моралистическими сентенциями. Он не помнил той прошлой Аннетт просто потому, что подлинно ею не интересовался и принял участие в ее судьбе лишь по причине того, что расположение этой девушки являлось залогом успешности его тогдашнего, а теперь, по всей вероятности, и жизненного предприятия. Не помнил и не знал, и той, чьи мысли перешивал, не глядя, чьи чувства сращивал, не заботясь о том, приживутся ли они, к своему стыду, узнавать не хотел — в этом мистер Портер оставался неоспоримо прав. Однако же Джозеф всегда считал себя выше упрека по отношению к женщине, хотя и делал всегда ровно столько, сколько хотел получить взамен, а потому он не дал мистеру Портеру ответа, предоставив ему, не скрывая своего неудовольствия, первым удалиться. Оставшись один, мужчина снял с подноса предложенный бокал шампанского, а затем, имея возможность со стороны наблюдать за обеими девушками, возвратился к прежнему своему занятию, отметив между тем, что видеть Лили в компании мистера Ренфилда оказалось, и вправду, достаточно неприятно, кроме того, вид ее не выражал особенной радости, несмотря на то что держалась она весьма достойно.

***

— Должен вам сказать, что по-прежнему ваш преданный друг и рад за вас так искренне, как это возможно… — отчего-то со слишком заметной даже для Аннетт робостью Чарльз позволил себе нарушить молчаливый строй ее размышлений, а затем после непродолжительной паузы, обнаружившей в нем сомнение в необходимости говорить что-то еще, все же продолжил:  — Я не стану смущать вас, говоря о своих чувствах, о них и так, к моему сожалению, вам слишком хорошо известно. Однако же я надеюсь, что медлил не напрасно, а лишь для вашего дальнейшего счастья… которое вас, безусловно, ждет в браке с моим кузеном. — Чарльз нервно сглотнул — колье на шее мисс Портер не позволяло ему отойти от мыслей о Джозефе и взглянуть на Аннетт тем же самым образом, каким глядел прежде, почти любуясь: теперь ее для него не существовало, и он не имел права на столь искреннее восхищение той, что принадлежала другому мужчине. Однако же после этих нескольких нестройных фраз он все же улыбнулся девушке, потому что их оказалось достаточно, потому что не любовь, но сильная влюбленность, которая, как правило, всю оставшуюся жизнь остается жива в памяти, первая и слишком светлая для того, чтобы омрачать ее поистине дурными чувствами, убедила его согласиться с Джозефом в том, что судьба способна распорядиться жизнью каждого, вытолкнув на предопределенную еще до рождения тропу и удержав на ней, будь то даже натянутый над пропастью канат, потому как человеку, не способному его преодолеть, высшие силы никогда не отведут подобного пути. Однако же, в отличие от кузена, Чарльз не стремился оспорить право Рока распоряжаться и повелевать. Напротив, осознание того, что все давно решено кем-то свыше, примиряло его с действительностью, в которой платоническая любовь, готовая перетерпеть расстояния и не нуждающаяся ни в какой другой пище, кроме той, которую давало убеждение в нежелании очернять объект не вожделения, но подлинного восхищения, не могла просуществовать долго. Она, казалось, во всем проигрывала той любви, в которой чувством не был ослеплен, по крайней мере, один, в некотором роде более осознанной и осмысленной, а потому способной ужиться с обнаруженными, возможно, при первом же знакомстве недостатками и несовершенствами и подкрепленной пониманием того, что будет дальше. — Я сожалею… — прошептала Аннетт, не могущая даже представить себе, как заметен делается день ото дня след, оставленный на ее лице влиянием чужой идеи, а затем, на несколько секунд подняв взор на молодого человека, чуть присела в реверансе. — Я тоже надеюсь на то, что в скором времени счастье встретит и вас. — Девушка попыталась смягчить свои слова улыбкой, но та вышла скорее печальной и, возможно, обнадеживающей, нежели по-дружески ободряющей, как того хотела сразу же растерявшаяся мисс Аннетт, поддержанная своим кавалером. Она поняла его и поспешила согласиться укрыться от этого неловкого разговора в начавшемся танце, но из тех шести пар, что исполняли кадриль, Аннетт смогла узнать лишь ту, в которой был Генри, немало удививший и в какой-то степени даже поразивший ее выбором партнерши, которой оказалась мисс Лили. Мисс Портер отчего-то подумалось, что мистер Ренфилд, которому, несомненно, были понятны настроения юной гостьи, нарочно ими пренебрег, пригласив ее на танец с каким-то вполне определенным, но по-прежнему не понятным Аннетт намерением. И этот случайно обнаруженный, но, увы, не разгаданный ею подтекст пугал и настораживал девушку, при обмене партнерами попавшую к супругу сестры и подчиненную его рукам, но, несмотря на приличия, из гордости не ответившую на насмешливый вопрос о том, как мог Джозеф, ее будущий супруг, позволить ей это развлечение. Мистер Ренфилд, ввиду свежести нанесенной ее женихом обиды, расположен был шутить, упиваясь своим минутным и притом весьма призрачным превосходством, в то время как Аннетт кожей ощутила, как пристально за ней наблюдают, и тут же пожалела о том, что вообще согласилась танцевать и дала повод для новой ссоры. — Лили… — на выдохе произнес Чарльз, с лица которого сошла несмелая прощальная улыбка, когда в его ладонях оказались ручки уже другой мисс, так напоминающей теперь своего брата этой перенятой у него гримасой холодного презрения, что далась юной девушке на удивление легко. — Вам нехорошо? Быть может, вы устали? — Вы обо мне забыли, Чарльз, оттого мне и дурно, — призналась еще совсем недавно красневшая не то от стыда, не то от негодования, ошеломленная и оглушенная поступком кузена девочка, отгородившаяся от него какой-то неприступной стеной чувств, которую в столь краткие сроки успела выстроить вновь поднявшаяся в ее груди ревность. Однако же Лили нельзя было обвинить в том, что она изображала подобные чувства нарочно, напротив, они выходили у нее как-то непроизвольно правдоподобно и, возможно, от обиды делались по-взрослому серьезными. Она и не думала, что подобный ответ возвратит воспрявшего духом молодого человека к стесняющему разговор чувству вины, ведь он не забывал, ни на секунду, но только доказать… убедить ее в обратном не мог. — Должно быть, я сильно виноват пред вами, — отведя взгляд, отозвался он почти неслышно, — но, Лили, я никогда не позволил бы себе… — Чарльз хотел применить к ней ласковое домашнее обращение, сделать так, чтобы она смягчилась и перестала сердиться на него. Однако маленькая мисс, угадавшая его намерение, выдвинула в ответ настойчивую просьбу в адрес нее придерживаться исключительно вежливого тона и, казалось, в тот же миг пожалела о том, что навсегда пресекла их прежнюю дружбу, запретив называть себя маленькой Лили. Она понимала, что после подобной грубости и зачем-то поставленных ею условий Чарльз, даже если она сама не вытерпит и попросит забыть про это ненужное и нелепое настояние, еще не скоро наберется смелости вернуться к тому прозвищу, на котором ныне лежал строжайший запрет, и уж точно никогда не сможет заново начать видеть и обожать в ней ребенка. Лили вмиг сникла, не зная, полюбит ли он ее девушкой, и потому то, от чего она только что пожелала отказаться, в следующую минуту представилось ей ничем не восполнимой утратой. Губы ее дрогнули и поджались, а глаза увлажнились подступившими прямо во время танца слезами оттого только, что все это ей самой было невыразимо чуждо, так ей не шло, что даже Чарльз, столь хорошо знающий ее, не узнавал теперь новой, преобразившейся вместе с платьем мисс и в конечном итоге перестал понимать, как держать себя при общении с ней. — Простите, мисс Лили… Я желал лишь примириться с вами, и если вы позволите… — Он не договорил, но одних этих слов уже было достаточно для того, чтобы окончательно растопить такую непрочную твердость восковой печати, под которой Лили, чья улыбка досталась уже другому кавалеру, зачем-то заперла от него что-то до сих пор невысказанное, что не давало ей покоя и, очевидно, сильно тяготило; что-то, что должно было непременно открыться во время следующего разговора, в необходимости которого Чарльз уверился окончательно и даже вознамерился первым просить о нем мисс Лили.

***

— Вы здесь… Вы ревнуете? Напрасно, ведь это вас должны ревновать, — вкрадчиво заметила Ингрид, сославшаяся на легкое недомогание, а потому избежавшая кадрили. Она, казалось, нарочно обнаружила себя лишь после первой перемены партнеров, когда мисс Аннетт оказалась вынуждена танцевать с ее супругом. И не было ничего удивительного в том, что Джозеф, которому это зрелище показалось почти омерзительным, почувствовал себя пойманным за руку, потому как допил бокал шампанского уже залпом, чтобы посредством алкоголя скорее стереть контуры понимания и, насколько это возможно, расширить границы сознания, сузившиеся до нелепой и смешной мысли о том, что никому не позволено прикасаться к тому, что фактически уже принадлежит ему. Мистер Ренфилд вынуждал его, позорно выведенного из игры, испытывать ровно те же чувства, на которые не так давно сам Джозеф толкал его. Однако женщина, заставшая его в нездоровом лихорадочном жару ненависти и ревности, заметившая огонь, любезно разожженный для нее супругом в чужой груди, не могла догадаться о том, что Аннетт стала отнюдь не первым пропущенным им ударом, всего-навсего точкой, поставленной мистером Ренфилдом в конце реплики, адресованной ее же жениху, точкой, которую тот намеревался продолжить. — С вашим появлением Ад опустел… — Вы мне льстите, миссис Ренфилд, при разговоре с вами вполне очевидным становится то, что я покинул его не один. — Джозеф ждал своего хода и потому не отказывал женщине в разговоре, что она обладала удивительной способностью поднимать настроение и нравиться не только своему супругу, но и всему его окружению, причем не только женственностью и внешней красотой или же грацией, но и подвижным, а для кого-то даже опасным умом. Мистер Ренфилд, чувствуя ее негласное превосходство, постоянно как будто бы заглаживал свою вину перед этой поразительной женщиной, заключающуюся, верно, в том, что на ее фоне он делался отчего-то совершенно невежественным, а во время беседы, которую всегда стремился с нею разделить, и вовсе явственно ощущал мелочную поверхностность собственной мысли. Джозеф же, напротив, пользовался расположением миссис Ингрид, а заодно и теми неприятными издержками, которыми сопровождалась ее симпатия, а именно — желанием сделаться единственной и притом недостижимой целью его жизни, его самого превратить в одного из тех тютьков, что живут от встречи до письма, подчиняя все свое существование графику жизни законного супруга своей вожделенной. Однако миссис Ренфилд, сумевшая разгадать непроизвольный и едва заметный порыв, как полагал Джозеф, контролируемого чувства, смогла напомнить ему о своей настоящей ценности как соперницы, жантильной лестью возвратила мужчине так шедшую ему немного самодовольную усмешку и по-прежнему напрашивалась на весьма неприятный разговор, потому что все еще не была прощена за свою попытку изменить заранее оговоренные условия игры: — Я имела в виду свой личный ад… — аккуратно поправила Джозефа миссис Ингрид и с притворной мягкостью коснулась пальцами набалдашника его трости, а затем, искоса взглянув на него, чуть стиснула его напряженную руку, нисколько не стесняясь того бесстыдства, что сосредоточилось в этом неприметном и интимном жесте, и даже наслаждаясь им. Джозеф понимал то, что она хотела до него донести, однако же эта маленькая вольность оказалась неспособна распалить в нем ни страсти, ни похоти потому только, что напомнила о первой и несмелой ласке мисс Аннетт и навела на отвлеченные мысли о тайной схожести обеих сестер, наделенных поистине необыкновенной фантазией. Пожалуй, когда-нибудь, после того как волнения, произведенные в обществе сложившейся ситуацией, схлынут, он напишет обо всем мистеру Гилу и в своем письме подробнейшим образом изложит мельчайшие подробности этой презабавной истории в духе пьес Бомарше, произошедшей с ним в лето тысяча восемьсот девяносто четвертого года. — Вы должны знать, что я очень сожалею, — много тише произнесла Ингрид, всем существом своим замирая от ощущения неотвратимого искупления вины за намеренно совершенную ошибку. — Вам не о чем сожалеть, а мне не о чем с вами разговаривать, миссис Ренфилд. Ваша интрижка стоила мне выговора со стороны мистера Портера. Однако он воспринял ваши слова как некую данность или же событие, произошедшее в почти забытом всеми прошлом, и сообщил мне о том, что я прощен потому только, что любим вашей сестрой. Она стала счастливой свидетельницей этого разговора, — он говорил, хотя скорее все же рассуждал, теперь уже без особенного беспокойства следя за тем, как его награда за все эти мучения переходила из рук в руки. Когда же Аннетт ускользала от его пристального взгляда, Джозеф принимался заново искать ее и только тогда успокаивался, когда вновь обнаруживал девушку в одной из танцующих пар. — Женщине нет необходимости просить прощения за свои слабости, в противном случае созданиям, всецело из них одних и состоящим, пришлось бы днем и ночью молить Всевышнего о прощении. Я вполне готов простить мисс Аннетт ее наивность и несколько идеалистический взгляд на суть вещей, несмотря на то что сам того не приемлю. Генри же, кажется, с радостью позволит вам зайти дальше в своих посягательствах. Впрочем, все это весьма и весьма субъективно, так не лучше ли позволить их себе, а все остальное переложить на плечи супруга, как вы считаете, миссис Ренфилд? — Парламент в вашем лице потерял прекраснейшего политика, но, возможно, для политика вы действительно слишком эксцентричны, тогда как узами брака стремитесь связать себя без всякой видимой на то причины. На второй день вам сделается дурно оттого, что вы лишитесь большей половины того внимания, к которому привыкли и которое, как вам, должно быть, представляется теперь, уже успело порядком вам наскучить. Вы не преминете обвинить во всем Аннетт, которую, не отрицайте, любите недостаточно сильно и совсем не так, чтобы заблуждаться долго. Вам захочется вырваться, как хочется теперь и мне, а затем последуют долгие и трогательные сцены, всякий раз сопровождающиеся слезами… Мистер МакКуновал, все это лишь у вас, мужчин, может считаться слабостью. Женщины имеют склонность истолковывать свои поступки несколько иначе, и я, если помните, не просила у вас прощения, потому что желала сделать так, как будет лучше нам с вами… — миссис Ренфилд не договорила, понимая, что сказала уже достаточно, но черта, что уже была пройдена, неоспоримо страшное откровение сильной, но почему-то глубоко несчастной женщины и уверенность в его согласии не давали ей шанса отступить и пожалеть о словах, произнесенных со складкой боли и злости у рта, свидетельствующей о том, что Ингрид непросто далось выслушать и принять сказанное им. — Пойдемте, я настаиваю… Вы ведь не хотите скандала, — с этими словами Ингрид оставила его и отошла, чтобы не привлекать постороннего внимания, медленно направившись в сторону одного из затемненных коридоров, где на фоне голубоватых стен, делающихся на несколько тонов светлее от исходящего из залы света, терялись ставшие и вовсе неприметными белые двери. — Если вы настаиваете… — вовсе не по причине опасений за то, что обещанная сцена все же будет ею устроена, произнес Джозеф. Он не имел при себе какого-либо определенного намерения, однако же не мог остаться наедине с навязанными ею мыслями, над которыми останавливался и прежде, и, верно, не желал теперь предавать миссис Ренфилд публичному осмеянию за эту непритворную и чем-то слишком близкую ему самому одержимость. Он не думал теперь ни о Генри, ни о тех, что по-прежнему танцевали, ни о том, что эта несносная кадриль должна была в скором времени завершиться, а только стремился скорее настигнуть ту, которой уже не мог видеть, но след которой еще оставался заметен в не до конца сомкнувшемся коридоре, образованном гостями сегодняшнего вечера, которые позволили хозяйке покинуть залу с тем, чтобы немного отдохнуть. Джозеф знал, что в действительности ему надлежало дождаться Аннетт и ничего не предпринимать, но стремление проявить милосердие к той женщине, которая все это время была для него одновременно союзником и непримиримым врагом и слишком долго водила холодным лезвием кинжала по исходящему жаром сердцу, обязало его согласиться на этот шаг в сторону, а затем сделать еще несколько — прямо до двери, оставленной немного приоткрытой… для него. Миссис Ренфилд показывала свою подлинную увлеченность и расположение к продолжению игры, он же хотел оставить блеф и шел к ней не за тем. — Мне очень жаль, что все так произошло… — с притворным сожалением и в то же время с изящным, почти грациозным кокетством повторила отделившаяся от тени стены Ингрид, когда тонкая полоска света немного расширилась и в комнату вошел Джозеф — человек, всецело ею поглощенный, но старающийся подавить свои непризнанные стремления тем чувством пьянящего превосходства, которое достигало своего апогея и воплощалось в действительность лишь при условии наличия у него мисс Аннетт. Женщина двигалась плавно и тихо, словно кошка, что уже выросла из того, чтобы играть с грязно-серым мехом невзрачного мышиного тельца, но еще ни разу в жизни не видела настоящего львиного оскала: все это по-прежнему оставалось непознанным и возбуждало в ней чрезвычайное любопытство, и единственным доподлинно известным Ингрид способом приоткрыть завесу тайны оказался шантаж, действенный потому, что ей стало известно, к чему Джозеф имел наиболее сильное пристрастие. — Я не хотела, чтобы все так случилось, — виновато произнесла миссис Ренфилд, довольно достоверно изображая Нетту и свойственную ей манеру говорить. — Но я всегда считала, что вы очень интересны… — с напускным смущением произнесла она, опуская глаза и чувствуя, как перехватывает дыхание, но после взгляды их встретились и рука ее взметнулась вверх, в самый последний миг обратившись в ласкающее прикосновение кончиков пальцев к его виску. — Очень… — с придыханием повторила Ингрид, и интонации ее голоса волнующе схлынули, приняв оттенок самого сокровенного шепота. — Миссис Ренфилд, я здесь только лишь потому, что действительно не хочу скандала. — После этих слов женщина отдернула руку, точно обжегшись, Джозеф же продолжал, неизменно глядя на нее сверху вниз как на создание, несомненно, падшее, но еще не осознавшее своего положения:  — Вы забываете, что я играю честно, но рад нажиться, и потому придерживаюсь несколько иного мнения касаемо союза с мисс Аннетт и его последствий и не думаю, что нам следует довершать начатое, потому как мне представляется едва ли возможным найти еще менее своенравную девушку, чем ваша сестра. Вы очень изобретательны в своей иронии над присущей ей покорностью, но именно эта черта представляется мне наиболее ценной по той причине, что является залогом того, что в супружестве мне не придется отстаивать уже свои права и свободы. Вы, как женщина, никогда не забывающая о своих выгодах, должны меня понять. Однако, в свою очередь, я прошу вас извинить и меня за то, что так взволновал ваши чувства и теперь должен ранить их, спеша успеть к окончанию кадрили. — Джозеф старался говорить спокойно и ровно, сохраняя вид во всех отношениях невозмутимый, но верно расставленные интонационные акценты, дополнившие вложенный в его слова смысл, само высказывание превращали в колкую и ядовитую насмешку. Джозеф отступил на шаг, склонив голову, прежде чем пальцы его сомкнулись на ручке двери и, повернув ее, предали все то, из чего состояла их короткая встреча, разорению, всепоглощающей и, несмотря на это, пустой публичности. Ингрид же в отчаянии впилась ногтями в ладони и встретила спиной стену, отчего плечо ее отдалось глухой болью, заставившей сглотнуть и на мгновение зажмуриться. Обманутая и отвергнутая, ужаленная ощущением вопиющей несправедливости и одновременно жалостью по отношению к себе, миссис Ренфилд готова была позволить себе большее от подступившей к горлу досады и обиды с примесью горечи от проигранного сражения, которое отнюдь не означало поражения в войне, — ничего подобного женщина решительно не могла допустить. Справившись с этой минутной и недостойной слабостью, Ингрид открыла глаза, встретившись взглядом с парой испуганно-любопытных глаз, которые видели, кого она принимала в этой комнате, и теперь должны были увидеть то, чего на самом деле никогда здесь не происходило, а главное — поверить в это. — Стой… — шикнула миссис Ренфилд, повернув голову в сторону служанки, нанятой ими совсем недавно и теперь стоящей в совершенной растерянности с корзиной свежего белья, предназначенного для тех гостей, что пожелают остаться, которую девушка, вздрогнув, едва не выронила, когда к ней обратилась сама хозяйка. — Подойди, — требовательно произнесла Ингрид, и чуть не сорвавшаяся на бег прачка, не успевшая еще освоиться в новом доме, послушно, превозмогая страх, подошла, не желая получить дурных рекомендаций в случае увольнения или же подвергнуться телесным наказаниям за свою нечаянную осведомленность.

***

— Джозеф, наконец-то я вас нашла. Я подумала было, что вы уже уехали, потому что рассердились на меня из-за… — пролепетала Аннетт, оправдываясь и не зная, в чем именно сделалась перед ним виновата, но очень хорошо помнящая тот тяжелый взгляд, что, несомненно, принадлежал ему, оставшемуся в зале. — Я хотела сказать, что никогда не согласилась бы танцевать с мистером Ренфилдом вальс и, конечно, пожелала бы отказаться и от кадрили, но не имела теперь такой возможности… Надеюсь, вы не скучали? — на выдохе спросила девушка, стараясь хоть сколько-нибудь выровнять свою нескладную от волнения речь: ей почему-то казалось, что после всего этого Джозеф откажется ее принять, что мистер Ренфилд своими прикосновениями не только испачкал платье, но испортил и ее саму. Мисс Портер прикрыла лицо рукой, стараясь перевести дыхание и отвлечься ненадолго от этой навязчивой и во всех отношениях глупой мысли, когда вновь оказалась поддержана под локоть, но отнюдь не так, как тогда в театре, скорее даже удержана. В какой-то степени это даже успокоило девушку, потому как она чувствовала в себе удивительную готовность перетерпеть все, за исключением одного только расставания. — Вовсе нет, мисс Аннетт, вы прекрасно танцуете, хотя я и не имел возможности ни пригласить вас, ни даже неотрывно наблюдать за вами… — Джозеф, вопреки, возможно, своему обыкновению, не делал теперь комплимента, но старался привести девушку в подходящее для того разговора, что он приготовил, состояние, в то время как сам провожал взглядом только что появившийся в общей зале силуэт, облаченный в скромное черное платье с накрахмаленным белым передником поверх него и аккуратным чепцом на голове. Привлекая Аннетт ближе к себе, Джозеф скользящим взглядом следовал за служанкой миссис Ингрид до тех пор, пока, опередив ее, не обнаружил мистера Ренфилда в окружении его же знакомых и почитателей. — Вы должны меня выслушать, мисс Аннетт. — Джозеф еще раз, словно желая совершенно удостовериться в правильности сделанных выводов или одних лишь догадок, отвлекся от разговора и поднял глаза на те фигуры, что подчинялись приказам его соперницы, чей ответный, хотя и необдуманный ход, не заставил его томиться пустым ожиданием. — Вам, возможно, очень скоро придется услышать много клеветы в мой адрес, но, однако же, постарайтесь поверить мне, поверить тому, что все это окажется лишено всякого основания. Я прошу вас об этом теперь, когда не знаю сам, чего вам следует ожидать, потому как, в письме прося вас избегать ссор, я сам не сумел от них воздержаться, согласившись на разговор, исходом которого миссис Ренфилд осталась недовольна. Мы говорили о невозможности таких отношений и не более, но я глупец, последний глупец из тех, что вам известны, потому что решился покинуть эту залу, исходя из личных соображений… Вы должны понимать, что подобного рода вопросы не решаются в присутствии посторонних людей, что в противном случае наша с вашей сестрой короткая встреча и вовсе не могла закончиться благополучно, ведь примириться с публичным унижением, перенести его много сложнее, чем то, о котором знают лишь двое. Я не хотел, чтобы нас слышали, мисс Аннетт, чтобы ложные и, не исключено, преувеличенные слухи коснулись вас… — Джозеф говорил торопливо и порой выражался довольно неопределенно, даже сходил с той мысли, что поначалу представлялась правильной, однако же достаточно складно для того, чтобы Аннетт поддалась этому внушению и совсем стихла, ожидая той минуты, когда судьба претворит в жизнь его слова и посетившее ее тогда предощущение трагедии. Вопреки тому, что в первую минуту в лице мисс Аннетт отразилось непонимание, смешавшееся с толикой страха, не позволившего вымолвить и слова в ответ, девушка не выказала желания оставить его, потому что безропотно согласилась исполнить высказанную просьбу и знала, что после стольких усилий Джозеф просто не мог переступить через них, что он никогда не стал бы просить ее о вере, будучи действительно в чем-то перед нею виноватым. Мисс Аннетт стояла недвижно, сцепив пальцы рук и смиренно склонив голову, хотя и чувствовала, что теперь Джозеф позволил бы ей самый слабосильный порыв, и не слышала ни музыки, ни шороха тяжелых платьев, даже прошедшая по залу волна шепота не коснулась ее, однако же имя любимого, отчетливо произнесенное мистером Ренфилдом, привело ее в чувство, заставило поднять глаза и захлебнуться увиденным — столько всего оказалось вложено в доли секунды. Джозеф медленно отпустил ее руку, прежде чем повернуться к мистеру Ренфилду, и брошенная в искаженное негодованием лицо перчатка старомодно и хлестко, как занавес, упала на пол, сопровождаемая его взглядом, в котором порой читалось что-то животное, псовое и ощерившееся, готовое в эту самую перчатку зубами вцепиться, но на этот раз удержанное возобладавшим человеком, а потому Аннетт видела лишь плотно сомкнутые губы и двинувшиеся желваки. Девушка, казалось, навсегда запомнила отведенную в сторону руку с тростью, точно заградившую ее от гнева мистера Генри, и горделиво вскинутую голову, прочтя во всей фигуре его ожесточение торжества и с ужасом отметив про себя, что теперь Джозеф действительно возражал им всем, но совсем не так, как ей то представлялось, и, доведя конфликт до мыслимого апогея, играл ва-банк. — Мистер Ренфилд, позвольте мне заметить, что в данный момент вы жестоко ошибаетесь и предстаете в глазах общества шутом, ведясь на провокации жены, потому как если бы я узнал о чем-то подобном со стороны своей супруги, то, поверьте, не стал бы ставить под угрозу собственную жизнь ради защиты несуществующей чести падшей женщины, как это делаете вы, а немедля взял бы трость и в весьма доходчивой форме напомнил ей о существующих нормах морали, — Джозеф произносил свои неистовые речи вызывающе-пренебрежительным тоном со свойственной одному ему категоричностью, что нередко граничила с откровенным презрением, в то время как Аннетт, научившаяся различать интонации, но оставшаяся пока что незамеченной, дотронулась до его плеча, надеясь сдержать мужчину, что находил, по всей видимости, какое-то особое, тонкое и изысканное сладострастие в этом обличительном монологе. — Впрочем, вы можете поступать так, как угодно будет вам. Однако же мне порядком надоело выносить столь неприкрытую ложь в свой адрес и наблюдать за тем, как бывает поносима честь мисс Портер, моей невесты, которую, несомненно, ставят под угрозу такого рода слухи, а потому я принимаю ваш вызов и с нетерпением жду, когда вы назначите время и место предстоящей дуэли. — На вашем месте я попридержал бы язык. Вы еще не женаты. — Тут злой и ядовитый, как мышьяк, взгляд коснулся Аннетт, и вздрогнувшая девушка, все основы счастья которой оказались потрясены согласием Джозефа, не предпринявшего даже попытки избежать подобной развязки и решившегося на этот открытый ход, впервые обратила внимание на самого мистера Ренфилда. Ей показалось, что Генри и сам испугался брошенной им же перчатки и теперь начинал бравировать, изображая деланное равнодушие к нависшей над ними обоими опасности, но не могущий, как и Джозеф, давший сатисфакцию, поступить иначе, потому как он, не имея возможности пойти к супруге, при этом не унизив ее, еще не приведенную в порядок, стремился стать наконец предметом ее гордости, а не шутливой похвалы, и желал использовать представившуюся возможность. Мистер Ренфилд не знал, что подлинно любящим женщинам не льстят дуэли, как не знал он и о том, что сама Ингрид ничуть не счастлива была тому, что карту, опустившуюся на ее честь, Джозеф решился покрыть собственной жизнью, потому как тогда его выигрыш обошелся бы ей много дороже проигрыша, в случае которого могла погибнуть разве что репутация мужчины, вина которого по-прежнему оставалась недоказанной. — Завтра в восьмом часу утра у Росби. Выбирайте секунданта, мистер МакКуновал, — Генри Ренфилд чеканно выговорил эти заключительные слова, а затем, неприятно улыбнувшись Аннетт, отвернулся и дал знак продолжать. — Вы обещались мне и никому другому, вы мне принадлежите, и так будет до тех пор, пока вы ко мне не переменитесь, мисс Портер. — Джозеф, преисполняясь возмущающими сознание чувствами, проговаривал эти слова в спину удаляющемуся мистеру Ренфилду, потому как Аннетт всегда позволяла ему вольности в выражении мыслей и так давно была его, ему самому привычна и понятна, что любое посягательство на нее он в конечном итоге стал воспринимать не иначе, как личное оскорбление. Его, словно университетского юношу, родственники девушки поочередно дразнили этой помолвкой — на деле формальностью, улаживанием которой Джозеф ради них одних и занимался, и теперь он хотел единственно выкупить ее, пусть даже собственной кровью, а после — как можно скорее уехать. Однако же ответное молчание девушки незамедлительно привлекло к ней его внимание: — Вы так напуганы и ужасно бледны, в то время как вам совершенно незачем расстраиваться, мисс Аннетт. Пойдемте… — довольно тихо попросил Джозеф, обходя девушку, чтобы, остановившись позади нее и свободной рукой взяв под локоть, отвести подальше от сместившегося в их сторону центра залы, и Аннетт показалось, что он заслонил ее от всех или, по крайней мере, от многих неприятно-скошенных и укоряющих ее за одну только преданность и простую, отчасти наивную веру в его невиновность во всем неслучившемся взглядов. Оказавшись в безопасности, она смогла идти и даже осознавать смысл того, что он говорит:  — В том, что произошло, знающий человек, мисс Аннетт, не увидит ничего, кроме попытки отвергнутой женщины отомстить. Можете ударить меня за столь оскорбительные слова, касающиеся вашей сестры, но вы и так все слышали, а я никогда бы не позволил себе того высказывания, которое публично адресовал хозяйке дома, если бы не был совершенно уверен в том, что говорю. Поймите, желай я ее любви — все бы силы на это бросил и нашел бы повод спровоцировать дуэль, вследствие которой миссис Ренфилд осталась бы вдовой, однако сегодня мистер Ренфилд действовал не с моего побуждения. Простите, я вовсе не это имел в виду, я заговариваюсь… — Я понимаю, но не нужно, пожалуйста, умоляю вас, откажитесь… — последнюю просьбу девушка прошептала, обернувшись к Джозефу, потому что знала, насколько она была унизительна для мужчины, но и не озвучить ее Аннетт, чьи слезы сдерживала лишь надежда на то, что ей удастся переубедить любимого, не могла. — Откажитесь, — одними губами повторила она, не зная, чего теперь следует опасаться больше: исхода дуэли или же его ответа. — Джозеф, прошу вас, не стоит этого делать. Вашу невиновность докажут, и все забудется, а мы уедем. — Она слабо и заискивающе, точно извиняясь за что-то, улыбнулась, и ее аккуратные ладони легли молодому мужчине на грудь, едва коснувшись ее подрагивающими от волнения и неуверенности пальцами. Аннетт робко и боязливо силилась успокоить его, словно маленькая собачка, которую хозяин грозился вот-вот выкинуть на улицу за какую-нибудь незначительную провинность, которая не мыслила для себя лучшей жизни, чем жизнь подле него, потому как сама по себе она ничего не стоила, и для которой не существовало большей беды и страшнейшей угрозы, чем навсегда остаться одной, лишенной тепла и защиты. Она с какой-то особенной нежностью разгладила чуть сбившуюся ткань рубашки и тихо склонила голову, приникнув щекой к тыльной стороне ладоней, слишком хорошо понимая, что останется одна, если не сможет отговорить его, что никогда между ними не повторится того, что случилось тогда в кэбе, чего она, глупая, испугалась, тогда как бояться нужно было совсем другого — завтрашнего утра и невосполнимой потери, которую оно могло привнести в ее жизнь вместе с началом нового дня. Аннетт нравилось ощущать его близость, чувствовать его дыхание и тепло и вместе с тем не видеть и не знать никого вокруг, а потому она изо всех сил старалась вести себя хорошо и правильно, чтобы чем-нибудь вдруг не оттолкнуть Джозефа от себя и не вывести его на новые, еще менее сдержанные эмоции, потому как свои слезы девушка вполне справедливо находила лишними в сложившейся ситуации. Она затихла и пережидала непогоду, это нашедшее на Джозефа помрачение сознание, агонию игры, в которой он не мог принять взвешенного решения и дать мистеру Ренфилду не менее отрезвляющего ответа. — Мисс Аннетт, — этим обращением он как будто желал приблизить ее к себе еще более, прежде чем сообщить ей о том, к какому неутешительному итогу должен был прийти, — вы заблуждаетесь, полагая, что о том, что скрывается под словами вашей сестры, возможно забыть. Даже при условии, что я буду оправдан, в мою действительную невиновность поверят немногие. Я устал отвечать за действия, которых не совершал, устал отстаивать вас у общества и вашей родни и не выдержу судебной волокиты. В конечном итоге я не хочу, чтобы вы присутствовали там и слышали всю пошлость и грязь этого неприятного процесса, ведь миссис Ингрид придется отвечать на заданные вопросы прямо, и я не думаю, что она откажется от своих слов, если только ее истинной целью не являлась смерть супруга. Я не настолько глуп, чтобы стрелять в него, тем самым убирая с доски фигуру мнимого конкурента, в то время как наши с мистером Ренфилдом интересы никоим образом не пересекаются. Меня обвиняют в том, что я вами не дорожу, что мне плевать на вашу честь, тогда как о своей я и вовсе никогда не помнил, и он — мое единственное оправдание перед обществом, перед вами и вашим отцом, так позвольте же мне доказать вам и себе самому, что это не так. Позвольте оградить вас от зала судебных заседаний и лишить возможности оказаться упомянутой в одной из самых неприглядных газетных колонок. Подумайте о том, что тогда ваша жизнь и репутация будут навсегда испорчены, несмотря на то что к этой истории вы практически непричастны. Поймите, что, если я откажусь стреляться, вам в эту же минуту придется забыть обо мне как о потенциальном муже. Вам должно быть все равно, уеду я или умру, во втором случае я даже останусь ближе к вам, вам же не придется вновь терзаться ревностью… — Джозеф попытался усмехнуться, отправить все это на эшафот шутки, однако очень скоро и сам понял неуместность и невозможность, а вместе с тем и ложность этого шага. — Вы все шутите… — дрогнувшим голосом Аннетт повторила когда-то давно уже слышанные им слова, а после, сделав над собою усилие, продолжила: — Вы не будете стрелять, а он… Джозеф, мне страшно… — не сумев увязать своих мыслей со словами, совсем тихо призналась Аннетт, кончиком языка почувствовавшая на губах горький и солоноватый привкус слез и отчаяния от осознания того, что он не послушает, снова поступит по-своему и станет отстаивать то, что и так запятнано и истрепано отнюдь не одной опущенной в пропасть прошлого историей. Она готова была пообещать ему вытерпеть что угодно, только бы не эта неожиданная книжная развязка, уготованная ей, и все отдать за то, чтобы Джозеф переменил свое решение и остался рядом, а не оставлял вот так: нелепо и недосказанно, по воле Рока и глупой интриги, которой ее же сестра оплела ему руки. — Нельзя так просто полагаться на случай… Пожалуйста, я знаю, что вы снова надеетесь на благосклонность своей Фортуны, что она влечет сильнее всякой земной женщины, пьянит… Но скажите, что будет со мной, если… Нет, не говорите… — она не договорила, но смысл утаенных, невысказанных слов представлялся ей слишком очевидным, и потому девушка поспешила предвосхитить его ответ своим запретом, чтобы не поставить под сомнение свою веру в его убеждение, в его заблуждение. Аннетт в минуты откровения наедине с собой давно примирилась с тем, что Джозеф хотя и неплохой человек, но во многом делает для нее своего рода исключения и таким образом демонстрирует окружающим способность действовать совершенно иначе, становится еще менее предсказуемым, в то время как все остальное свидетельствовало против него. Взять, к примеру, его неуживчивость с высокоморальными и глубоко принципиальными людьми и отобранное Джозефом окружение, не исключая, конечно, мистера Гила, или так называемые способы достижения целей. Девушка давно причислила его к тем людям, которым неведомо, в какой момент наступит точка невозврата, которые, не умея вовремя остановиться, проигрывают за карточным столом состояния до последнего пенни потому только, что вплоть до решающей минуты не желают расставаться с верой в неизменно сопутствующую им удачу. Мисс Аннетт любила его искренне и порой вопреки здравому смыслу, но ничуть не идеализируя, и, на собственном примере хорошо усвоив, что не бывает так, чтобы фениксом из пепла, многое прощала Джозефу, отпускала грехи, стараясь между тем незаметно и очень аккуратно всячески поощрять в нем хоть сколько-нибудь благородные устремления, потому что в этом поощрении он нуждался ничуть не меньше того же Генри, как и в ее вере в успех предприятия, в его успех и в него самого, неисправимого авантюриста, пошедшего в отца, и отчего-то еще не испорченного окончательно, но пугающе извращенного идеалиста. Аннетт, знающая, что любое допущенное ею сомнение теперь способно было убить его, не хотела разочаровать Джозефа, но и заставить себя смириться с этим юношеским безрассудством, этим почти безумством, которого не в силах была предотвратить, она не могла. И от мучительного бессилия девушке хотелось плакать, потому как она, в отличие от Джозефа, замечала, что игра день ото дня становилась все сложнее, все опаснее, но все ее уговоры оказались бесполезны, доводы — истощены, а аргументы неубедительны и все, кроме одного, уже приведены: — Джозеф, я люблю вас… — мисс Аннетт, посмотрев ему в глаза, произнесла эти слова так, точно они были уже не признанием, а констатацией факта, медленным извещением, доставленным слишком поздно. — Почему вы не хотите меня услышать? Вы, верно, мне не верите, вы находите, что после… я молода, а потому смогу оправиться и когда-нибудь вновь обрести смысл, но, уверяю вас, вы ошибаетесь… Все еще можно исправить, не прибегая к тем мерам, на которые вы решились, прошу, не делайте этого… — Вам, Аннетт, доподлинно известно, что перед вами я не постыжусь открыть самую гнусную и постыдную правду о себе, но я хочу, чтобы вы знали, что сегодня с вашей сестрой у нас не состоялось даже разговора, что я никогда за нею не волочился, и пусть супруг светской потаскухи попробует кому-то доказать обратное, пусть сколько угодно тешит свое самолюбие — завтрашнее утро нас рассудит, — с этими словами, произнесенными вразумляющим и уверенным тоном, не предполагающим возможности каких-либо послаблений, Джозеф медленно и осторожно отстранял девушку от своей груди. — Я верю и докажу вам, мисс Аннетт, докажу, что достоин вашего чувства и всех его проявлений, но взамен стану настаивать на том, чтобы вы оставили попытки воздействовать на меня своими уговорами, так как мы оба знаем, что они так же тщетны, как и мои утешения. Я больше не хочу об этом говорить и давать продолжение вашим надеждам, мисс Портер, потому что, когда вы проснетесь, исход уже будет ясен, как и то, что произойдет, если пуля мистера Ренфилда исполнит свое предназначение, попав точно в цель, ведь вы этих слов страшились?.. Мне действительно жаль, что все сложилось именно так. Но, не имея возможности оставить вас в таком состоянии и не зная имени своего секунданта, происходящее между нами я должен находить пустой тратой времени и поэтому прошу вас не предаваться панике из-за того только, что мистер Ренфилд не удосужился дождаться подходящей минуты и вызвать меня на эту дуэль втайне от вас и собравшегося здесь общества. Вы меня услышали, теперь же поднимитесь к себе… — В таком случае позвольте мне быть там… — торопливо проговорила Аннетт, прежде чем оказалась совершенно опустошена и неоспоримо одна перед лицом предстоящей трагедии, прежде чем лишилась последней и единственной своей опоры, перестав ощущать его пальцы на своем запястье. Но тут же ей сделалось не по себе от этих слов, на которые Джозеф мог не только возразить, но и принять меры, что просто не дали бы ее замыслу осуществиться. — Даже если вы не позволите, я все равно приеду, — поспешила добавить мисс Аннетт, не желающая расставаться так пугающе скоро, когда до момента решающего выстрела оставалась еще ночь и часть утра, и до поры действительно не понимающая того, что эти несколько часов Джозеф не сможет провести с нею, не сможет даже остаться в этом доме, потому как не имеет на то морального права и должен заняться поиском секунданта. В ответ на его условия девушка ставила свое, заключающееся в надежде успеть если не высказать, то, по крайней мере, оказавшись в последнюю минуту рядом, показать все, что по-прежнему оставалось сокрыто за многими печатями воспитания и нравственности, принципов и господствующих в обществе мнений, не лишний раз поцеловать и открыть настоящее чувство без вуали, которую потом ей, возможно, придется носить всю оставшуюся жизнь. — Как вам будет угодно, — насмешливо и не зло отозвался Джозеф, ничуть не стесняясь своего неверия в возможность ее появления на завтрашней дуэли, и этот несерьезный тон сильно задел мисс Аннетт, обидевшуюся то ли на то, что к словам ее отнеслись столь беспечно, в силу характера и страстей не став слушать, то ли на то, что он мог смеяться теперь, когда она не находила себе места от множащихся в груди переживаний и страхов, когда не могла скрыть ни слез, ни дрожи, ни своей исключительной слабости. Джозеф выжидающе смотрел на нее, в то время как мисс Портер, находящейся в отчаянии своего тщедушного бессилия, приходилось молчать до тех пор, пока она, всплеснув руками, не расплакалась от досады на то, что не смогла найти подходящих слов, не смогла объяснить ему, что именно он, точнее, по его вине оказалась разбужена ее чувственность, а потому ей больше не все равно и просто хорошего человека, доброго мужа уже недостаточно. Девушке не давались слова, способные донести до него природу этой странной привязанности и доверия, основанного теперь не только на словах, но и на прикосновениях, или то, в чем заключалось его отличие от всех прочих мужчин, не менее достойных, но далеких и чужих, в чьих руках она просто не могла себя вообразить, чьи руки во время кадрили отчего-то сделались вдруг ей неприятными. Мисс Аннетт, закрывшая лицо ладонями, винила его во всех поцелуях и объятьях, винила за каждую минуту уединения, за каждое свое согласие и естественное, но излишне преждевременно удовлетворенное желание, потому как смысл многочисленных запретов, которыми она пренебрегла в угоду чувствам и его же просьбам, становился для нее пугающе понятным: всего того тайного, что между ними происходило, не должно было быть до венчания, до грани определенности, за которой следовало существовать каждой порядочной девушке, получившей достойное воспитание. Однако же мисс Аннетт по-прежнему видела в нем своего будущего супруга, которого, несмотря ни на что, должна была уважать, и не хотела после стыдиться своего поступка и себя самой за какой-нибудь нечаянный упрек, а потому она неожиданно сорвалась с места, чтобы скорее скрыться ото всех на веранде и утонуть в прохладе летней ночи, наполнившись чуть-чуть пьянящей свежестью сада. Она слишком долго сдерживала себя, слишком извелась, истерзалась и теперь, остановившись у перил, плакала, опершись на них локтями. Силуэт ее на этой пустой террасе казался чем-то лишним, противоестественным и отторгнутым, а оттого еще более несчастным и одиноким, не готовым вытерпеть этих страшных по своей силе и власти над нею чувств, что, как оказалось, могли отвернуть Аннетт даже от любимого человека. Маленький платочек вскоре оказался скомкан, а прижатая ко рту ладонь стала мокрой от слез, и выбившиеся светлые пряди тонкими нитями касались содрогающихся плеч и выдающихся ключиц. По шее и груди, судорожно вздымающейся от прерывистого дыхания и непрестанно заглушаемых рыданий, что заставляли девушку порой сильнее перегибаться через перила, в краткие минуты мнимого успокоения проводил мягкой и легкой, но неприятно холодной и точно неживой рукой ветер. Мисс Аннетт не исключала, что, возможно, опять совершает ошибку, ожидая самого худшего развития событий из всех возможных, но и думать иначе у нее тоже все никак не получалось, потому что Джозеф не имел права рисковать собою, зная, что она так уязвимо любит его. Он же не последовал за нею, желая выказать свою неудовлетворенность подобным поведением и превозмочь, возвыситься над этими проявлениями женской слабости и сердечного страдания, что не представлялись ему лестными или даже просто приятными. Напротив, за то, что он только что перенес, за не знающую пределов глупость, проявленную мистером Ренфилдом, который призвал ее для того, чтобы отстоять честь супруги, Джозеф готов был убить этого человека, здесь и сейчас, не дожидаясь утра. Он остро чувствовал, что ненавидел, презирал и с этой минуты являлся самым непримиримым врагом его и всего того, что, как ему казалось, олицетворял собою мистер Генри Ренфилд. Джозеф, в груди которого медленно сгущался, зрел и накалялся огонь грядущего рассвета, медленно опустил голову и перевел на трость взгляд, полный холодной решимости, впервые за долгое время посмотрев на нее не как на ненужный придаток, но как на средство достижения цели, как на предмет, все это время готовящийся исполнить свое мрачное предназначение, вложенное в самую сердцевину его и когда-то осмеянное дядей… Однако же молодой мужчина, не успевший разобраться в переплетении путающихся и рвущихся при малейшей попытке потянуть за них тонких нитей мысли, был остановлен опустившейся на плечо рукой Чарльза, и взгляд преданный напоролся на взгляд безумный, отяжеленный непознанным и мучимый недостижимым. — Не говори мне, что действительно сделал то, в чем тебя обвиняют, — произнес Чарльз, не забывший еще об обиде, им нанесенной, но все-таки решивший вмешаться и принять участие в судьбе кузена, брата, друга, словом, того, кем Джозеф приходился ему когда-то не так давно, а потому стремящийся добиться той правды, которую должен был услышать хотя бы для того, чтобы в последний момент не отвернуться от него, не разочароваться совершенно, не предать. Мистер Ренфилд не ошибся тогда, не став рассматривать друга в качестве того, кто стал бы свидетельствовать против Джозефа, и в этом молодом человеке, студенте, настоящее и неподвластное изменению родственное чувство по-прежнему оставалось достаточно сильно для того, чтобы побудить Чарльза на этот шаг, ставший отнюдь не одолжением, сделанным им для мисс Лили или же миссис Джейн. — Я не касался ее. — Джозеф исходил этим шепотом, словами, выцеженными, выдавленными, точно перемешанный с кровью гной из незажившей раны, и жить хотел, и если действовать, то незамедлительно, всем существом своим восставая против всех этих обвинений, подозрений и клевет, изживающих из него спокойствие и всегда мнимую, ложную уравновешенность, уничтожающих его и без того растленное страстями счастье. От внутренней силы выговоренных кузеном слов, Чарльз отшатнулся, отступил от него на шаг, в то время как пространство между ними, стянутыми напряжением зрительного контакта, медленно заполнялось душным и тягучим молчанием, свидетельствующим о том, что между двумя людьми происходило что-то, неясное и неразборчивое на словах, но доступное пониманию на уровне чувств. Никто из них не желал подобного исхода, не желал вражды. Чарльз не знал, что сломило бы его сильнее: отказ от обнадеженной одним приездом Джозефа девушки или же то искусственное разрешение дилеммы, которое предложил кузен. Джозеф же не имел времени даже на то, чтобы найти секунданта и оправдаться перед одним из многих, а потому они подписывали мирный договор, по прочности своей, возможно, несравнимый с теми, что помнила история межчеловеческих соглашений и недолговечных договоренностей. Стоявшая немного поодаль мисс Лили, не менее растерянная и так же, как и Аннетт, не понимающая всего происходящего, очень скоро о том догадалась и, успокоившись, но желая хоть чем-то помочь своему брату, незамеченной проскользнула вслед за мисс Портер на открытую террасу, чтобы не оказаться обнаруженной маменькой раньше времени и не слышать ругани отца, понесшего позор по вине женщины иного круга. — Мисс Аннетт, — только что неуверенно подошедшая мисс Лили обратилась к девушке намного тише, чем хотела бы, потому что ей тоже пришлось принять это известие о назначенной на завтрашнее утро дуэли, давшееся ей ничуть не легче; пожертвовать первым своим вечером и объяснением с Чарльзом, которое пришлось отложить на неопределенный срок, также зависящий от того, как завершится дуэль между Джозефом и мистером Ренфилдом. — Вам это тоже кажется не обыкновенным страхом, а предчувствием?.. Я просила, очень просила Чарльза отговорить его, но он не стал… — тут речь юной мисс прервалась несколькими неровными вздохами, каждый из которых являлся всего лишь попыткой воспрепятствовать появлению на глазах слез, подступивших оттого, что ее семья, она сама была испорчена, а все кавалеры в зале вдруг посмотрели на нее так, словно одна она оказалась виновата во всем случившимся, словно она не менее грязна, чем тот поступок, в котором винили Джозефа. Однако же отчетливо девочка помнила только лишь то, о чем просила в эти долгие минуты, полные ужасных, въевшихся под кожу мгновений, своего друга, едва ли не в панике опираясь на его руку: «Уйдем отсюда, Чарльз, пожалуйста, уйдем скорее». — Мисс Аннетт, ведь вы же можете… если, конечно, верите ему, попросите свою сестру отговорить мистера Ренфилда. Зачем ей эта ложь? Вы же верите, что никого, кроме вас, он не любит, что этого чудовищного поступка Джозеф не мог совершить? Мой брат… Он человек высоких принципов морали и воспитан совершенно иначе, не так, как думает собравшееся здесь общество… Я не знаю, что делать… — Мисс Лили то заламывала руки, то складывала их под грудью, словно стараясь защититься от осознания свершившейся несправедливости, и губы ее кривились и подрагивали, в то время как поминутно и совсем по-детски утираемые ладонью слезы уже текли по щекам от искренности признания; от жалости к самой себе и Аннетт, что пребывала в ничуть не менее расстроенных чувствах; от страха за то, что должно было произойти спустя несколько часов, но еще могло быть предотвращено. Она чувствовала это, а потому вовсе не стыдилась тех просьб, с которыми обратилась к мисс Портер, в понимании и поддержке которой Лили отчего-то даже не усомнилась. — Он никого не слушает… — словно отстраняя от себя юную мисс, что имела весьма далекое от действительности представление о том, как проходили выезды Джозефа в город, с усилием произнесла Аннетт, выпрямившаяся и притихшая сразу же после того, как Лили начала говорить, а потому сумевшая выслушать ее и даже несколько успокоиться. Девушке, скорбящей и тоскующей по еще живому, но уже оплаканному ею мужчине, совсем не хотелось теперь говорить, однако же, подняв взгляд на Лили, она не смогла упрекнуть ее за то, что та никоим образом не повлияла на Джозефа, напротив, отрешенно-страдальческое выражение лица ее сменилось сочувствующим по отношению к этому ни в чем не повинному созданию, которое тоже в силу своей любви не смогло просто так оставить его и приняло во всем этом живое участие. Аннетт ощутила в себе потребность незамедлительно предпринять что-то или сказать, и неутаенная жалость изобразилась во всех тонких чертах ее:  — Конечно, не мог… — каким-то нетвердым успокаивающим шепотом начала она, подходя ближе и аккуратно обнимая мисс Лили, совсем как ребенка, сделавшегося слишком маленьким перед лицом проблем, которым он не мог противостоять в одиночку, а потому ищущего помощи. — Любит… и меня, и вас любит… — ласково и тепло повторяла Аннетт совсем незамысловатые слова утешения, которые, будучи произнесены вслух, делались отчего-то значимее и серьезнее. Она понимала сейчас, что от всего случившегося плохо и дурно не только им с Джозефом вдвоем, что есть еще и третьи, столь же неравнодушные люди, что тоже переживают и боятся, тоже мечутся и не имеют понятия о том, как правильнее и лучше поступить. — Я не знаю, зачем ей все это нужно… — не находя других слов, шептала мисс Аннетт сквозь пелену слез на глазах, точно этой девочке она могла признаться во всем, что осталось еще на душе невысказанного и невыплаканного даже теперь, когда все зашло слишком далеко. Стараясь успокоить Лили и поминутно касаясь ее волос, девушка и сама чувствовала от нее поддержку, к тому же юная мисс действительно оказалась неоспоримо права, и она, Аннетт, до того отчаявшаяся предпринимать что-либо еще, теперь надеялась повлиять на сестру, а через нее и на мистера Ренфилда. — Я не могу думать о том, что… это еще может оказаться правдой, понимаете? — опасливо спрашивала мисс Лили, отстраняясь и взглядывая в глаза той, перед которой прежде всего стремилась оправдать своего брата; той, что и так во всем с нею соглашалась, что слушала ее с несвойственным никому, кроме матери, вниманием и добротой. Девочку, проникнувшуюся доверием к мисс Портер, в одну минуту захлестнули желание извиниться перед своей будущей сестрой за свою зависть даже к тем ее добродетелям, которых и сама она отнюдь не была лишена, и удушливая невозможность его осуществления, потому что теперь Аннетт снова была точно такой же, какой показалась ей в первый день их встречи: достойной ее брата, возможно, даже лучшей, чем она сама. — Милая, нам пора, — прервал ее приятный голос миссис Джейн, появившейся в дверном проеме и, несмотря на заметную бледность лица, уже вполне оправившейся после первого потрясения. — Я совсем не уделила внимания маменьке и теперь должна идти, простите, — прошептала Лили, вынужденная покинуть Аннетт с тем, чтобы возвратиться к матери, в то время как та долгим взглядом смотрела на несчастную невесту своего сына и, казалось, лишь утверждалась в своем мнении на ее счет, ведь мисс Портер тревожилась за недостойного того человека. — До свидания, мисс Аннетт, — коротко произнесла она, — простите, если возможно, нашу семью… Джозеф уехал, поэтому просить за него должна я. Передайте сестре, что мне безмерно жаль, я стыжусь того, как мой сын обошелся с ней, за совершенный им поступок, — тон ее можно было назвать пустым, но никак не равнодушным, поскольку все эти слова женщина находила недостаточными и именно по этой причине придавала им столь сдержанный характер. Аннетт догадалась: мать, хорошо знавшая своего сына, допускала возможность и реальность произошедшего и по иронии вершившихся в этом зале судеб стала одной из тех, кто высказывал свои соболезнования именно Ингрид. Миссис Джейн, поначалу замешкавшись, словно от желания сказать что-то еще, опустила свои руки на плечи подошедшей дочери, но вскоре поспешно увела ее с открытой террасы, чтобы после в сопровождении супруга покинуть принимающий дом. — До свидания… — едва слышно прошептала Аннетт, не попытавшись улыбнуться, а лишь вслед за руками опустив взгляд, потому как своими словами женщина напомнила ей о том, что у этого печально разрешившегося конфликта существовала еще одна сторона, и дала понять, что веревочный мост непрочных соглашений, не так давно перекинутый между отцом и сыном, вновь был сожжен. Один брезговал обществом другого, считая унизительным возвращаться домой в общем экипаже, другой же, в свою очередь, слишком хорошо это понимал, а потому принял решение уехать раньше, предвосхитив сцены, что, разумеется, все-таки будут устроены мистером МакКуновалом, но уже не на публике, а в стенах дома, видевшего достаточно, чтобы остаться равнодушным к развернувшейся в преддверии утра трагедии. Девушка, не став ничего обещать, дождалась, когда мать с дочерью оставят ее, для того, чтобы подумать об Ингрид и о своих собственных, еще не произнесенных словах, однако ощущение невосполнимого одиночества, которому Аннетт не умела сопротивляться, с новой силой завладело ею. Джозефу же всегда удавалось заполнить ее внутреннюю пустоту собою без остатка, но теперь он, должно быть, ехал куда-то, возможно, к мистеру Брауну или, вероятнее всего, к мистеру Уильяму Гилу, но непременно с твердым намерением выспаться в оставшиеся часы, и Аннетт хотелось думать о нем, нравилось представлять его лицо в отсветах граненых фонарей кэба и обманывать себя этой нужной, необходимой ей фантазией, потому что девушка не могла решить, что страшнее: точно знать о том, что больше никогда не будет встреч, поцелуев, голоса, всякий раз смущающих ее прикосновений, самого человека, или возможность лишиться всего в последний момент, когда кажется, что все еще можно предотвратить, что осталась еще одна, последняя и тонкая, прозрачно-слабая ниточка, способная удержать его здесь, рядом, но, увы, разорванная роковым револьверным выстрелом… Аннетт прерывисто вздохнула, отчего взор ее на миг потерял свою ясность и провалился в темноту, но после того, как девушка, ухватившись за перила, переждала это кратковременное головокружение, легкое помрачение сознания, стал только свежее, позволив ровно таким же мыслям проникнуть в ее аккуратную головку. Поведя покатыми, безвольно опущенными плечами, мисс Портер коротко обернулась в сторону по-прежнему шумной залы, в которой и застала Генри в компании вечно подстрекающих его подхалимов. Он смеялся и пил, но вместе с тем оставался явно невесел, потому как шутки и подошедшие к теме вечера анекдоты о незадачливых любовниках, застанных врасплох, и ревнивых мужьях, как, впрочем, и вино, вливавшееся в вены кислым напитком чести, лишь заглушали желание жить, превращая изящную театральную постановку просто в омерзительное и к тому же беспринципное зрелище. Однако взгляды двух людей, объединенных не враждой, но возрастающей неприязнью из-за поступков других, все же встретились, но потом мужчину кто-то отвлек, и непрочное соединение разломилось. Аннетт опустила взгляд, словно эта маленькая дуэль отняла у нее последние силы, и невзрачной тенью прошла в сторону коридора, в одной из комнат которого, справившись у служанки о миссис Ренфилд, очень скоро нашла и ее саму, тут же схватившуюся за лежащее подле нее и приготовленное, несомненно, для Генри платье. — Он… он… — сбивчиво проговорила Ингрид, на чьих артистических способностях благоприятно сказалось неожиданное появление мисс Портер, вследствие чего даже скомканный и зажатый в ее ладони влажный от слез платок остался ненужным. — Мне было так страшно, Нетт… Посмотри, что он сделал… — умоляюще прошептала, миссис Ренфилд, торопливо дрожащей рукой расправляя и одергивая тяжелую ткань платья, что теперь покоилось на ее коленях, расстегнутое неумелыми пальцами прачки и нелепо порванное ею же для того, чтобы хозяйке не пришлось опасаться неверия мужа, и Аннетт, несмотря на то что понимала, зачем сестра применила к ней это ласковое, совсем домашнее обращение, и поначалу не хотела подвергать слова Джозефа сомнению, все же посмотрела на то, что приписывалось его влечению, его губительной страсти, а после не смогла отвести глаз, точно завороженная. Она внимательно и изучающе, словно проводя ладонью, скользила взглядом по платью сестры, стараясь представить то, как все происходило, как именно Джозеф, выпустив из пальцев трость, старался справиться с сопротивляющейся женщиной, чтобы после овладеть ею втайне от мужа, и всякий раз те неясные образы, что рисовало девушке воображение, никак не сходились с теми настроениями, во власти которых находился мужчина, встреченный ею сразу же после кадрили. Аннетт вспомнился вдруг запах спирта и можжевельника и задышала чаще, но не оттого, что мысли, от которых хотелось умыть лицо, смутили ее или же заставили ревновать — вовсе нет, просто она поняла, что никогда не хотела бы присутствовать там, где они непременно, как и предупреждал Джозеф, облеклись бы в словесную форму, а потому не станет просить Ингрид о том, ради чего пришла к ней, и никогда не унизится до того, потому что Джозеф не мог этого сделать и никогда не извинил бы ей подобного вмешательства. — Чудовище… — негромко и даже как-то осторожно подсказала миссис Ренфилд, точно угадавшая ход мыслей младшей сестры по одному только ставшему вдруг отрешенным выражению ее лица и не менее точно охарактеризовавшая того, кого хотела сделать из молодого мужчины, точнее, каким намеревалась его представить его же семье, своему отцу и мужу, а всего скорее — неопытной Аннетт, которая очень легко могла лишить этого наглеца его тщедушного счастья хотя бы за то, что Джозеф, отдав «хотел бы» под надзор «не смею», не увидел в ней ничего, кроме падшей женщины. Он обманул ее чувства и надежды, а своим преждевременным уходом и вовсе оскорбил достоинство, уязвил гордость — миссис Ренфилд могла бы перечислять свои упреки до бесконечности и вместе с тем, к своему стыду, давать ему свидания при каждом хоть сколько-нибудь удобном случае. Однако же одно-единственное сказанное ею слово совершенно неожиданно для самой Ингрид привело Аннетт не только в чувства, но и в то расположение духа, в котором даже близким родственникам никогда не удавалось застать ее: — Не ври! — воскликнула Аннетт, принявшаяся отбивать руки испугавшейся миссис Ренфилд, пока та не выпустила из них своего платья, с шорохом сползшего на пол. Аннетт, придирчиво сверившая те чувства, которые, по ее предположению, должен был испытывать мужчина, совершивший подобное деяние, с теми, что она прочла в лице Джозефа в первую минуту их почти случайной встречи, а затем сопоставившая их со своими собственными ощущениями, в которых, по крайней мере, тогда не было и капли подозрения во лжи или игре, просто не могла понять, кому теперь могли быть важны эти пришедшие в негодность тряпки с отпоротыми пуговицами, когда на кону стояла человеческая жизнь? Она не могла даже плакать — до того сделалась возмущена слезами опешившей от неожиданности Ингрид. Они показались девушке настолько странными и неестественными по сравнению с ее покрасневшими, болезненно воспалившимися глазами и припухшими веками, что она вместо того, чтобы успокоиться, лишь сильнее рассердилась на сестру, преисполнившись к ней самым настоящим отвращением, выразившимся в поместившейся на лбу складке гнева и невольно скривившихся губах: — Все из-за тебя! Наши расставания и назначенная на завтра дуэль — все! Понимаешь, что ты наделала? — продолжала твердить мисс Портер, не позволяя Ингрид ответить или возразить. — Нет, не понимаешь!.. Неужели ты этого хотела, этого добивалась? — обессилено спрашивала Аннетт, которой от переутомления сделалось так дурно, что в конечном счете пришлось справиться со своими чувствами, чтобы не лишиться их вовсе. — Но… — только и смогла на выдохе произнести миссис Ингрид, потому как это известие в самом деле ошеломило ее, даже в мыслях никогда не заходившую так далеко, ведь Генри в ее представлении мог быть кем угодно, но только не дуэлянтом. Он, право, всегда казался ей намного умнее. Миссис Ренфилд, осознанно спровоцировавшая произошедший между мужчинами конфликт, но отнюдь не преднамеренно ставшая причиной еще не совершившегося убийства, почувствовала подступившую к горлу тошноту немыслимой ранее ответственности и, обхватив себя руками, в растерянности опустилась на край кровати. — Я никогда не прощу тебе его смерти, — почти торжественно произнесла мисс Аннетт, впервые за долгое время позволившая себе выпрямить плечи. Она приготовлялась сказать что-то еще, не менее проникновенное, важное и громкое по своему содержанию, однако же за ее спиной приоткрылась и тут же захлопнулась дверь: вошел находящийся на грани злости и подлинного раскаяния отец, при виде которого Ингрид не сдержалась и, случайно дотронувшись до отозвавшегося жгучей болью плеча, разрыдалась от осознания того, как в действительности была виновата и глупа все это время. Аннетт же и это сочла притворством, не выдержав которого, вышла с тем, чтобы, дождавшись отца, навсегда покинуть этот дом, в то время как мистер Портер, оставшись с дочерью наедине, присел рядом с ней на кровать, стараясь по возможности утешить и успокоить ее. Маленькая служанка, встревоженная криками Аннетт, всего несколько минут назад попросила его зайти, но Марк Портер и без того слишком хорошо знал, кто за всем этим стоит, и даже усматривал во всем произошедшем месть, послужившую ответом человека, ни во что не ставящего его дочерей, на его же слова, относившиеся к прошлому младшей Нетты и подлинности ее натуры. Пояснения к основным кодировкам текста, помимо гамлетовской и религиозной (раскрывались ранее самими персонажами, поэтому сносок не делала): «Омерзительное зрелище»: названо так потому, что по правилам в классической греческой трагедии убийства происходили за сценой. Позже к композиции трагедии еще придется вернуться, также отсылка именно к античной трагедии присутствует по причине того, что трагиками использовались преимущественно мифологические сюжеты. «Я играю честно, но рад нажиться»: здесь Джозеф напрямую цитирует строки из трагедии-хроники Шекспира «Макбет» (взято в переводе М. Лозинского). Он напоминает Ингрид слова из той реплики, которая при нынешнем раскладе принадлежит ей, то есть Леди Макбет. Для полноты картины (сцена пятая): Ты жаждешь сильно, Но жаждешь свято. Ты играешь честно, Но рад нажиться. Ты хотел бы взять То, что взывает: "Сделай - и достигнешь!" И ты скорей боишься сделать это, Чем хочешь, чтобы это не свершилось. И далее Джозеф говорит о том, что «не следует довершать начатое», ссылаясь на тот же сюжет и ту же расстановку ролей, в которой Марк Портер король Дункан («Он только что меня почтил») (сцена седьмая, слова Макбета): Мы в этом деле дальше не пойдем. Он только что меня почтил; я всюду Собрал так много золотых похвал, Что надо поносить их в свежем блеске, А не бросать. Отдав «хотел бы» под надзор «не смею»: опять же слова Леди Макбет о Макбете. «Чудовище» — важная в этом контексте характеристика, или ружье, которое еще выстрелит, но никак не цитата.