В этой картине сгущаются краски, Искренне любят, но терпят фиаско.
Джозеф неловко спешился, ступив на мягкую, окропленную предутренней росой траву, и до смешного повседневная и непримечательная мысль о том, что при удачном стечении обстоятельств вернется он уже к завтраку, возможно, даже позволит себе незначительное опоздание, посетила его тогда. Она, эта прекрасная в своей естественной трогательности мысль, со свойственной тишине этого молочного утра робостью коснулась его прохладой и свежестью здешнего воздуха, а после растворилась, и из одухотворенной, разверзнувшейся внутри него нежности родилось нечто всесильное — неподвластное ничему, но всепоглощающее, эгоистичное желание жизни вопреки претящему самой сущности его и столь преждевременно высказанному в присутствии мисс Аннетт намерению не стрелять, которое, ввиду данного девушкой обещания непременно присутствовать на дуэли, надлежало теперь исполнить. Однако же этот час против воли самой Аннетт оказался проникнут ею, воплотившейся в подлинно английском пейзаже пригорода и темном влажном камне стен, затянутых мхом у самого основания заброшенной церкви, к которой Джозеф и повел лошадь, покорно шедшую за ним в противоположную от дороги сторону с опущенной головой и слегка вытянутой вперед шеей. Джозеф обходился с нею нарочито грубо, стремясь выместить на этом животном все негодование на затруднительность нынешнего своего положения и словно не умея простить ему того, что чувствовал в нем много больше сил и жизни, чем в себе самом, вложившем часть души и мысли в холодный мрамор античной статуи, и этим с нею связанным, одно это в ней любящем. Джозеф оставил коня и в ожидании Чарльза спустился вниз по отлогому склону холма, на котором в гнетущем молчании осталась стоять Росби, и несколько раз прошелся вдоль дороги, мысленно отсчитывая предполагаемое число шагов еще не обозначенной мистером Ренфилдом дистанции. Отчасти он даже был рад тому, что секундант — предвестник дуэли — предоставлял ему возможность отдалить назначенный час, однако нежелание оказаться замеченным за этим недостойным занятием оказалось столь велико, что Джозеф, поминутно взглядывая на дорожную колею, всякий раз сбивался со своего бесполезного счета. Так продолжалось до тех пор, пока сгустившееся безмолвие утра не было наконец нарушено перестуком копыт приземистой лошадки. Аннетт, внутренне приготовившаяся получить замечание за то, что своим появлением здесь превращает дуэль в спектакль и позорит его, предприняла боязливую попытку самостоятельно соскользнуть с седла, но вдруг ощутила и узнала на своей талии его, Джозефа, руки, отчего у нее на мгновение перехватило дыхание: она поняла, что Джозеф просто не успел подойти и помочь ей спуститься, поняла, что знает, в чем причина этого промедления, что по-прежнему помнит то страшное утро сентября, в которое им точно так же приходилось расставаться. Аннетт вздрогнула, все еще держась рукою за край седла, и в странном онемении почувствовала, как эти незаслуженные объятия делаются слишком похожими на те, в которые была заключена мисс Бетти тогда, в театре: мистер Гил сочетал в них одновременно наслаждение ею и насмешку над ней, а ведь сама мисс Портер только вчера пообещала себе ничего большего Джозефу не позволять и так страшилась оказаться отвлеченной от еще невысказанных слов, что поспешила обернуться, взглянув в глаза так пронзительно, так пытливо и откровенно, что он отступился от нее, но лишь на шаг. — Энн, что вы над собою сделали?.. — Аннетт внимательно всматривалась в его глаза, и ее успокаивало, что он не смеялся и не был сердит на нее за этот поступок, на который она не получила настоящего разрешения. Напротив, во взгляде его отразилось непонимание и удивление, казалось, Джозеф был по-настоящему поражен переменой в ее лице и не знал, что теперь предпринять, в точности как человек, осознавший, что случайно дотронулся до еще теплого, но уже бездыханного тела. — Вы очень переменились со вчерашнего вечера, что произошло? Или все дело в вашем отце? Если оно так и вы страшитесь известить меня о том, что помолвка расторгнута, то смею заверить вас, что это ненадолго, возможно, до полудня, до вечера, если ваш отец вознамерится быть непреклонным. Однако же, признаться, меня искренне возмущает то, как шатко ваше положение, несмотря на твердость моих намерений. — Джозеф не сохранил в себе беспечной веселости, не сумел даже сыграть ее, а все эти вопросы вовсе не свидетельствовали о том, что он, не желая искать причины слез Аннетт в себе самом, не предполагал трагичного исхода или, по крайней мере, отказывался рассматривать его всерьез. — Простите… — сдавленным и чуть хрипловатым, еще не окрепшим после долгих рыданий голосом произнесла Аннетт и осторожно обняла в ответ, словно защищая или все же прячась от всего внешнего мира. Маленькая, посеревшая и измученная, но решившаяся на почти настоящий побег навстречу, как ей тогда казалось, безрассудному долгу, мисс Аннетт завершила этим словом свой так и не начавшийся рассказ о том, как не смогла она переступить через взявшуюся откуда-то гордость и не стала уговаривать Ингрид вмешаться; как попросила отца ненадолго ссудить ей часы на цепочке и всю ночь не спала, страшась не проснуться в назначенный час и потерять все; как сговорилась с нянечкой, пришедшей утешить ее и согласившейся в конечном итоге помочь ей в устроении этого крошечного предприятия. Девушка немного замерзла в своем дорожном костюме и теперь, провожая не на дуэль, но на расстрел, старалась в последний раз согреться в его руках, тогда как ее собственные стали холодными и сухими — совсем не такими, как у прежней Аннетт, которую заменял сегодня лишь призрак, потускневшая при свете дня тень тревоги и неразрешимой печали. — Я не могла думать ни о чем, кроме вас… — едва слышно призналась Аннетт. Ей всю ночь думалось, что за все это время она ни разу не приласкала его — так она, кажется, и сказала тогда, сидя в постели, и потому теперь позволяла себе почти любование им, дотрагиваясь кончиками пальцев до шейного платка — того единственного, в чем Джозеф оставался неизменно верен старой традиции, — в то время как теплое, постепенно выравнивающееся дыхание невесомо ложилось на тыльную сторону ее холодеющих ладоней. Она так ничтожно мало успела. — Мисс Портер, вы действительно хотите смерти мистера Ренфилда? Хотите, чтобы я застрелил его? Одно ваше слово, и я выстрелю, чтобы только вы были спокойны, ведь вас тревожит не столько сама дуэль, сколько незначительность моих шансов на победу… Вы расстроены моим решением, которое в разы уменьшает их. — Джозеф, поначалу не знающий, что делать с этим едва живым существом, которое жалось к нему и ждало чего-то; не знающий даже того, как подступиться к ней, попавшей в его руки по неосторожности или какой-то нелепой случайности, очень скоро освоился меж этих новых чувств и заговорил совсем иначе, с нажимом повторяя это страшное, вразумляющее «вы». Он сознавал, что с подобной формулировкой она никогда не сможет согласиться, что она испугается возложенной на нее ответственности за жизнь постороннего человека, а потому с привычной, ставшей теперь поистине отчаянной жестокостью ставил мисс Аннетт в пугающе безвыходное положение, испытывал и истязал ее изнуренную душу, оставляя перед необходимостью невозможного выбора, но вместе с тем по причине какого-то подкожного подозрения почти достигнутого предела страшился сломать. Джозефу казалось, что Аннетт нездорова или, во всяком случае, находится на грани помешательства, его пугала эта трепетная ласка сошедшей вслед за ним в его Аид Эвридики, что слабела и таяла на груди его, но не перетерпела еще всего, от чего он желал, но не мог защитить, вынужденный не оглядываясь пройти свои десять-пятнадцать шагов, а после обернуться и, возможно, в одно мгновение всего лишиться. — Я хочу лишь, чтобы вы остались живы… — несмело отозвалась мисс Аннетт, принужденная вновь возражать, а значит, и испытывать его терпение, а после вздрогнула и совершенно затихла, задержав руки на его плечах. Она прятала глаза, не смея поднять их из опасения каким-нибудь неосторожным словом вновь отстранить его от себя, и молчала, не имя возможности и, быть может, достаточной смелости для того, чтобы признаться Джозефу в том, что не вынесет вины за смерть даже такого человека, каким оказался мистер Генри Ренфилд, что и теперь невольно думает о сестре, взгляда которой — девушка в том нисколько не сомневалась — она точно так же всю оставшуюся жизнь будет стараться избежать в случае его кончины. — Вы не верите в успех этого предприятия? Не хотите довериться мне? Разве же я подводил, хоть раз? — Джозеф, лишаясь самообладания, приводил свои последние, казалось, давно — еще до него — опустошенные кем-то доводы так, точно вознамерился во что бы то ни стало добиться от Аннетт прежнего восторженного восхищения собой и чего-то еще, что шло много дальше понятия веры. Он в исступлении своем не понимал, что ждать всего этого теперь, когда девушкой постепенно оказались усвоены все его слова и уроки, невозможно и нельзя, а потому едва ли не кидался на нее, как на безответное каменное изваяние, пока Аннетт не вскинула наконец головы. Мисс Портер вовсе не испугалась, когда Джозеф резко встряхнул ее за плечи, отстраняя с тем, чтобы заставить посмотреть в глаза, потому как ей и прежде доводилось перетерпевать эти его излияния всегда надрывных и словно воспалившихся вдруг эмоций, мыслей, чувств, которые она, замкнувшись, со смирением принимала, а только дала этим жестом понять, что все еще здесь, жива и слышит его озлобленные страстью мольбы. Ей на мгновение даже подумалось, что Джозеф обращался с нею точно так же, как и любой другой мужчина, добивающийся от возлюбленной свидания, с той лишь маленькой оговоркой, что их свидание зависело вовсе не от его убеждения и не от ее в него веры; что все Пигмалионы так и молятся на выдуманных Галатей, чьи слова в действительности ничего не значат и чья власть над ними иллюзорна и несущественна. — Доверяю, но боюсь… — справившись со своей немотой, заверила Аннетт, почувствовав вдруг, что в ослабленной хватке его, в том, как почти разжались пальцы на ее плечах, она обрела едва достижимое равновесие и смогла вздохнуть легче. — Я переживаю не за то, как поведете себя вы, но за то, как решит действовать он. Аннетт видела, как его тяжелое взвинченное состояние постепенно сходит на нет, как едва заметно смягчаются ожесточившиеся черты его лица, и не ощущала ни течения времени, ни себя во времени, поняв наконец, как вышло так, что миссис Джейн на протяжении стольких лет смогла не лишиться рассудка. От этой ли мысли, от невозможного ли напряжения и вместе с тем немыслимого в эту минуту успокоения, но увядшие лепестки обескровленных губ ее дрогнули, изогнувшись в изможденной улыбке, точно все, что случилось вчера в доме Ренфилдов, стало для нее всего лишь ночным кошмаром, переставшим иметь свою силу и власть над нею с первыми лучами восходящего солнца. — Услышьте же меня, мисс Аннетт, кости уже брошены, и мы, не зная, как они лягут, должны понимать, что никто не будет в праве их перебросить и что нам придется взять даже самую невыгодную их комбинацию. Если мистер Ренфилд выстрелит первым, а пуля его исполнит свое предназначение, то я прошу вас сообщить моему отцу… все, как оно есть, чтобы он не считал, что недостойный человек… Если же повезет мне, мисс Аннетт, я даю вам слово… — несмотря на то что слова не подчинялись ему, Джозеф говорил, стараясь, по крайней мере, взглядом вселить недостающую уверенность в ее душу, и Аннетт, не зная, в чем именно клялся он, не могущий в действительности что-либо обещать: в своей готовности переступить через понятие чести и исполнить просьбу ее или же в том, что ценою жизни станет для нее предметом не только любви, но и женской гордости, чувствовала — в этих словах его не было и капли трусости. Напротив, она читала в его глазах непримиримое намерение дойти до конца, до точки невозврата и страшное откровение вскормленного вином сознания, позволившего в горячечной фантазии сойтись и слиться не одной реальности и тем вдохновившего его на это подлинное безумство. Он всегда имел склонность к подобным аллюзиям, а потому, когда неслучившийся поцелуй минувшего дня воплотился в мягко сомкнувшихся на ее нижней губе его губах, мисс Аннетт не смела даже предположить, на кого из никогда не существовавших дев он подменял ее теперь и кем мнил себя самого, а только, точно очнувшись, опомнившись, поджала губы в судорожном всхлипе, умоляя не оставлять одной, не прогонять, не участвовать во всем этом. Обман оказался обнаружен ею до слез поздно — Джозеф, не желающий того, чтобы сокровенное становилось общественным достоянием, сорвав удачу с уст ее, отпустил Аннетт, выпрямившись в ожидании кузена, в то время как девушка невольно содрогнулась оттого, что последнее тепло все же покинуло ее. Мисс Портер оглянулась и тоже заметила приближающегося всадника, секунданта ее возлюбленного, по отношению к которому ей представлялось попросту невежливым выказывать свои нежные чувства к Джозефу. Аннетт, первым порывом которой было отойти к своей лошади с тем, чтобы избегнуть приветствия Чарльза, не двинулась с места, с трудом объяснив себе, что она все равно уже замечена и узнана, что Джозеф ее жених и она не должна испытывать вины за то, что к нему неравнодушна, что она имеет право, точнее, ей позволено быть здесь. — Мисс Портер, что же вы здесь делаете? — поспешно соскочив с коня, произнес ошеломленный молодой человек, не забывший, однако, и о приветственном кивке головой. — Зрелище может оказаться непригодным для женских глаз, пусть даже секунданты сделают все возможное, дабы примирить… участников конфликта. Со своей стороны я также готов… — еще не успев толком отдышаться, Чарльз выговаривал эти поминутно множащиеся обещания с трудом, выражая тем самым свою истовую готовность помочь: между ними, как ему показалось, возникли некоторые разногласия, предмет которых, впрочем, не оставлял поводов для сомнений, а потому он принял весьма разумное решение — промолчать, по крайней мере, на этот счет. — Здравствуйте, Чарльз, — Аннетт постаралась откликнуться на его неравнодушную заботу достаточно учтиво и даже приветливо, проявив свое расположение, однако Джозеф поспешил вмешаться, и ей пришлось уступить. «Оно и к лучшему, не желать же ему доброго утра», — торопливо одернула себя мисс Аннетт, по неопытности всерьез опасающаяся того, что ее, несомненно, сдержанное поведение окажется истолковано Джозефом превратно или даст повод его кузену усомниться в постоянстве ее чувства, по вине которого и без того случилось достаточно. Она ощущала, что в сознании ее происходило что-то невозможное, со всей полнотой выразившееся в этой неожиданной строгости к себе и категоричности суждений, и все оттого, что Аннетт замечала: тревожные взгляды вновь прибывшего молодого человека, непрестанно достающиеся отчего-то именно ей, той, что находилась вне опасности, приводят ее в состояние окончательного смешения. В такие минуты она легко предпочла бы и вовсе не существовать для других мужчин, исключая, разумеется, Джозефа, он же продолжал: — На которое я никогда не соглашусь — ведь знаешь, эту дуэль назначал не я, — очередная острая, точно лезвие рапиры, ремарка — короткий выпад против слов кузена: Джозеф в своем упоении игрой вновь говорил, красуясь, тогда как в действительности в нем не осталось и сотой доли того, что он изображал, стремясь освободиться от влияния мисс Аннетт и, как и прежде, в новую минуту быть уже другим, не похожим на себя прежнего. — Однако женщинам и в самом деле не следует присутствовать на такого рода собраниях, и единственное, в чем я ошибся, так это в том, что позволил мисс Портер приехать. — Джозеф прилагал все усилия для того, чтобы напустить на себя вид безразличный и независимый, намереваясь искусственно оградиться от всяческих вмешательств извне теперь, когда и ему приходилось просто ждать, по возможности не обличая своего душевного волнения, потому как мисс Портер серьезно ошибалась, полагая, что он не дорожит не только своей жизнью, но и их совместным счастьем, а всему происходящему и вовсе не придает значения. Последнее, а именно еще не вкушенное счастье, он намеревался отстоять, делая ставку на свою исключительную невиновность и выдержку, а всего более — на много раз испытанную верность своей Фортуны, увлекшейся им еще юношей, робеющим за карточным столом в компании мужчин, что были вдвое старше него и во столько же раз опытнее, однако же неглупым и подающим надежды. — Прошу, сойдемся на том, Чарльз, что ты, как то и предписывают правила, действительно попытался отговорить меня от дуэли, и окончим на этом, — последнее Джозеф произнес с особенной выразительностью, так, словно хотел одним этим словом остановить гремящий состав поезда, движущегося по инерции вниз с постоянно увеличивающейся скоростью в точности, как начатая им партия, и потому не могущего быть в одно мгновение остановленным: слишком сложный механизм оказался запущен. — Ваше волнение передается остальным, мисс Аннетт, от вашего поведения сейчас многое зависит, — Чарльз, отчаявшись добиться чего-то существенного, продолжал так, будто немного ошибся, читая сплошной текст, одинаково написанный для всех безутешных женщин. — Вам действительно стоит полагаться на лучшее, мисс Портер, потому как дуэли еще возможно избежать. Может произойти… случиться множество неожиданных случайностей, которые задержат мистера Ренфилда дома или заставят его согласиться на примирение. Вы должны верить… — Если всегда полагаться на лучшее, то можно потерять все, что несет нам реальность, — как-то отрешенно заметила Аннетт, точно напоминая, но вовсе не Чарльзу, а самому Джозефу, каждое слово которого сопровождалось острым непониманием с ее стороны, когда-то давно подтвердившийся для них обоих факт. Однако же кивнула, потому что видела, что он и сам невыносимо устал от этой постановки без антрактов, желая, возможно, лишь скрыться со сцены, пусть даже за спущенным занавесом смерти, и все-таки не мог подвести. Внутренне Аннетт понимала, что сделала все возможное для того, чтобы отговорить его стреляться с мужем сестры, а потому не должна была теперь, когда он дал слово выстрелить, стать причиной его промаха, чтобы после снова принимать его в своей комнате, позволяя находить отдохновение в объятиях тонких рук, чтобы после в ее комнате для них двоих вновь густо пахло цветами, чтобы никаких игр и партий… и каждый вздох как с чистого листа. — Ренфилд приехал, — Джозеф произнес эти два слова так неуважительно и отрывисто, точно все это время только и ждал случая опровергнуть слова кузена о том, что подобные надежды еще могли быть оправданы, а саму Аннетт поставить наконец перед неоспоримым фактом, повернуть лицом к зрительному залу — подлинной действительности, потому как ничто иное, очевидно, не могло пресечь ее метаний. — Я бы предпочел, мисс Аннетт, чтобы теперь ваше поведение в полной мере соответствовало тому, которого ждут от глубоко оскорбленной благовоспитанной девушки; которое было бы достойно той особы, что стала истинной причиной моего здесь нахождения и чьи интересы я намерен защитить. — Джозеф, истолковывая данное мистеру Ренфилду согласие на дуэль не как стремление очистить свое имя и свою честь от наносной клеветы и грязи, но как попытку отстоять желание и право Аннетт на то счастье, которое она сама для себя определила, себя же определив как достойного ее представителя, говорил с нею непривычно сдержанно, и притом не глядя на нее. Он умел наказать одной только интонацией или выражением лица — в точности, как мистер МакКуновал, — и теперь отчитывал Аннетт за то чувство стыда за нее, которое вынужденно пережил заранее, ничуть не скрывая того, что желал бы видеть в ее лице, хранящем въедливые следы проведенной в рыданиях ночи, но достаточно бледном для подобной фантазии, холодное достоинство мрамора. Отчетливость этих слов приковывала внимание Аннетт, чье сознание, пронзенное натянутыми струнами его интонаций, держалось, казалось, исключительно за них. Она слышала, точнее, различала лишь то, что говорил он, и потому могла понять, что Джозеф, отворачиваясь и отгораживаясь от ее слабости, требует от нее придания всему этому должной торжественности и хочет, на время умертвив в ней все пробудившееся живое, сделать так, чтобы его Галатея свысока смотрела на происходящую игру чести и бесчестья. Поначалу пристыжено опустившая глаза, Аннетт подняла их на остановившийся неподалеку кэб и постаралась немного выпрямиться в ожидании миссис Ренфилд, присутствие которой обещал выбранный мистером Ренфилдом закрытый экипаж, ведь — девушка это хорошо понимала — после случившегося он еще не скоро решится показать свою супругу в свете. Однако же Аннетт и предположить не могла того, как именно поведет себя ее сестра, также проведшая ночь наедине с теми мыслями, на которые она самолично навела ее, а потому ждала, в волнении сплетя пальцы, на кончиках которых все еще ощущалась какая-то неотвязная морозность, несмотря на то что солнце уже успело приятно согреть ей спину. Дверь экипажа отворилась, и вскоре из него показалась подтянутая фигура лорда Фрима, человека лет сорока пяти-пятидесяти, плохо знакомого не только Аннетт, но даже самой Ингрид. Затем с подножки кэба сошел ярый сторонник более комфортных передвижений — немного взвинченный от волнения и негодования Генри, который любезно предложил супруге свою помощь с тем, чтобы она, облаченная в нелепое красное платье, им же для нее и выбранное, сошла на землю. Надменная и непроницаемая, миссис Ренфилд, казалось, прибыла посмотреть не на дуэль, а на казнь, и держалась так, словно уже была извещена о том, что роль палача непременно достанется ее мужу. Еще несколько часов назад не могущая представить своего Генри дуэлянтом, миссис Ренфилд всем своим видом показывала теперь, как гордилась им, взявшим ее с собою из неосознанного стремления похвастать перед соперником тем, что все еще оставалось в его руках: статями жены, и это заставило Аннетт ощутить, как не то гордость, не то ее остатки неприятно кольнули под сердце. Нет, никогда она не опустится до того, до чего в конечном итоге дошла ее сестра — до подлости и неприкрытого разврата, до низости в каждом движении и слове, из которых, в понимании мисс Аннетт, теперь и состояла Ингрид, а потому та перемена, которой ждал Джозеф, все же произошла, вступив в сокрытое от человеческих глаз взаимодействие с обстоятельствами. Мисс Портер, не умевшая разобрать того, что на самом деле испытывала ее сестра, в свою очередь, не желала обнаружить собственных переживаний, тогда как слабость и страх в действительности оказались явлениями столь переменчивыми, что не только не разрушили, но и позволили плотной маске самообладания застыть на ее лице. Аннетт чувствовала: все это — еще не вполне осознанное подражание, нетвердый шаг на высшую ступень, которому предшествовало минутное замешательство, потому что сама роль предназначена не ей, а Джозеф поступает точно так же, как и мистер Ренфилд, с той лишь разницей, что тот рядил свою супругу в неприлично яркие для этого времени суток платья, а он заточал ее в холодный и чуждый камень. Однако же Джозеф оставался человеком, научившимся понимать ее слабости и подчинять их своей воле, человеком, которому всегда можно было довериться, что она и делала, пусть иногда и с неудовольствием, и с опаской, но доверие это он заслужил и оправдал, а потому Аннетт не смела возражать, хотя и не понимала, к чему все это и зачем нужно? — Добрый день, — полуосипшим голосом с едва слышимой хрипотцой произнес мистер Фрим, в какой-то степени даже буднично поприветствовав собравшихся кивком головы. Он, как и следовало секунданту, сохранял вид беспристрастный, что свидетельствовало о том, что это был прямой человек, воспитанный по старым порядкам и, как следствие, совершенно мистическим образом попавший в круг знакомых мистера Генри Ренфилда. Мистер Фрим слыл в дуэлях большим знатоком. О нем говорили, что сам он, разумеется, в минувшей молодости или даже в юношестве, когда в обществе еще господствовали иные нравы, побывал в нескольких поединках и еще в больших являлся секундантом, а потому на первое место этот человек ставил не что иное, как именно честность их проведения. — Я понимаю, вы уже сделали все возможное для того, чтобы предотвратить дуэль? — осведомился он у Чарльза, присутствие которого, да и вид, вызывали в нем внутреннюю усмешку, впрочем, тщательно сокрытую, потому как мистер Фрим предполагал, что очень немногим в его возрасте доводилось видеть или, по крайней мере, помнить смерть и что подобная ответственность явилась для этого молодого человека весьма значительным испытанием мужественности. — Если так, то предлагаю не затягивать… — На этих словах мужчина перевел взгляд на часы, стрелка которых медленно приближалась к без четверти восьми. — Вы правы, достаточно добрый для того, чтобы начать ценить собственное существование, — привычно усмехнувшись мимолетной и тут же озвученной мысли, произнес Джозеф, вошедший в на редкость приятное расположение духа, точно оказавшись в компании мистера Брауна и мистера Гила вместе с его незатейливой спутницей. Он иронизировал над тем, что эта часть дня странным образом выпала из его жизни просто потому, что он имел обыкновение подниматься с постели несколько позже условленного часа, всякий раз возвращаясь домой исключительно под утро, и Аннетт казалось, что он готов был даже засмеяться, только бы никто не догадался, о скольком ее жених в действительности сожалел в эту минуту. — Разве вы еще не передумали, мистер МакКуновал? — с наигранной любезностью и во много раз преувеличенным удивлением поинтересовался мистер Ренфилд. Мисс Портер, все слышавшей и словно захлебнувшейся самым неприятным на вкус возмущением, граничащим с самым настоящим отвращением к говорящему, захотелось вдруг высказать мистеру Генри, что он стервятник, грифон, приведший вслед за собою гиену-падальщицу, не имеющую своего и потому готовую растерзать ее едва живое счастье, вокруг которого при свете дня ходила кругами, точно не решаясь приблизиться. Она ни за что не сдержалась бы, если бы Джозеф по собственной прихоти не повел себя так, что теперь уже ей надлежало не возмутиться, а извиниться за него: словно маленький мальчик, которому мать, оставаясь не в силах справиться ни с любовью, ни с чувством умиления, всякий раз позволяла паясничать, он задирался, не желая, по видимости, оставаться у Ренфилда в долгу: — Цвет стыда — не крови, как символично!.. — откуда-то взявшаяся в сознании ассоциация при виде Ингрид сразу же нашла свое выражение в язвительности насмешки, ядовитости и остроте сказанных отнюдь не шепотом слов, которые, несмотря на то что были брошены в спину миссис Ренфилд, направившейся к Аннетт как к единственной родственной и понимающей душе на этом разобщенном собрании, все же оставались обращены к ее супругу. Мисс Аннетт встретилась с Джозефом взглядом: он смотрел так, точно ждал одобрения с ее стороны, однако же девушка, вопреки своему желанию поддержать, отвернулась и осудила эту пошлую прелюдию, не захотела и не смогла поощрить его поступка. Мисс Портер, чьи несколько идеализированные представления о дуэли рушились, точно карточный домик, потому только, что Джозефу потребовалось вытянуть карту, лежащую в самом его основании, и незамедлительно показать ее мистеру Ренфилду, словно козырь, тайком извлеченный из рукава, не видела ровным счетом никакой возможности выносить этого лицедейства. Она, преисполненная разочарованием и сожалением, даже жалостью к любимому, последний раз посмотрела на Джозефа, заметив, что выражение лица его сменилось недоумением и сделалось каким-то озадаченным, а затем отошла к своей и Чарльза лошадям с тем, чтобы отвести их в сторону, туда, где Джозеф оставил своего коня. Аннетт знала, что простит ему любое дурачество, самую несуразную выходку, только бы он был осторожен, и ощущала подступающие слезы, но стоило ей краем глаза заметить подгоняемую ветром красную материю платья сестры, как губы ее, так и не искривленные рыданиями, сжались в единую ровную линию, а сама девушка зашагала торопливее, не слушая своего изнуренного тела. Она чуть-чуть задыхалась от спешной ходьбы и не узнавала лиц: даже сестра представлялась ей теперь настолько чужой и странной, что хотелось, чтобы ее и вовсе не существовало, такой ограниченной по отношению к чувствам других, не могущей понять, каково это: найти по-настоящему родного человека, полюбить его со всеми его недостатками, по-своему верного и любящего тоже как-то по-своему, не по написанному, так, что порой проявления этой любви Аннетт приходилось интуитивно подводить к соответствующей черте, потому как происходящее между ними ни на что похоже не было. Миссис Ренфилд оставалось недоступным понимание того, что значит любить и при том не иметь никакой уверенности не только в завтрашнем дне, но и в следующем мгновении, перетерпевать разлуку, отказываться от писем, не позволять лишнего в до невозможности редкие минуты встреч, и Аннетт, не умея объяснить ей всего того, на что та обрекала ее своей ложью, не хотела ни знать, ни видеть, ни прощать своей сестры, быть может, по вине хорошей партии не знающей и половины тех душевных мук, которые непрестанно занимали ее саму. — Тебе не место здесь… — тихо, словно они были не одни, а в самом тесном окружении общества, однако же весьма категорично произнесла мисс Портер, чувствующая свое преимущество перед сестрой уже в том, что ее любовь оказалась столь полноводна, что сама она за этот год успела пережить больше, чем миссис Ренфилд за всю ее жизнь. Аннетт сознавала, что переменилась значительно, и пусть не умением держаться в обществе, но богатством внутренней своей составляющей во много раз превосходила теперь свою старшую подругу, а потому желала наконец ответить взаимностью на все ее шпильки и, что самое главное, лишить Грид поддержки, оставить одну на растерзание совести, понимая, что этот реванш оказался возможен отчасти исключительно благодаря жертвенности того шага, на который решился Джозеф ради нее. Аннетт слишком отчетливо, чтобы это анализировать, понимала, что ни в какой другой день их с Ингрид различия не выразились бы столь ясно, что только в день дуэли она имела возможность ответить ей не как старшей сестре или замужней даме, но как равной. Однако и цена этого урока, еще далеко не последнего, но, верно, необходимого штриха, была неоспоримо высока даже для кипрского владетеля, сумевшего насытить этот самосуд и грязью, и чистейшей добродетелью, заключить в границах этого утра защиту чести, что позволило бы сохранить законность их сердечной связи, и всегда ущемленных кем-то прав Аннетт, их любовь и в конце концов собственную жизнь, водворенную на алтарь непризнанной богини, поставленную на кон, казалось, выверенной, но не подтвердившейся еще теории. — Аннетт… — Ингрид Ренфилд, едва дождавшаяся, когда девушка привяжет лошадей, протянула к ней свои руки. — Милая, послушай… — она не договорила, улыбнувшись примирительно и в то же время как-то заискивающе, не зная, как выразить своих надежд на то, что они и теперь, совсем как раньше, вместе отважатся вмешаться во что-то серьезное с тем, чтобы на этот раз умолить обоих мужчин оставить ненужную ссору, чтобы не так страшно было сознаваться в собственной лжи, возможные последствия которой не давали ей покоя. Одна из таких же, как Джозеф, людей, что сами не замечают того, как заигрываются и соглашаются поставить все для достижения чего-то совсем не важного, совершенно мелочного и несущественного, Ингрид не видела иных способов избежать своей вины в человеческой смерти и страшилась свершения этого греха, несмотря на то что прежде никогда не была глубоко религиозна. Она представлялась самой себе загнанной, затравленной, пойманной, но Аннетт, как и она сама однажды, лишь вскинула руки, отмахнулась, порываясь скорее возвратиться к о чем-то переговаривающимся мужчинам, и Ингрид, опешив на пару секунд, снова поспешила за сестрой. — Послушай же!.. — не выдержала миссис Ренфилд, поймавшая запястье Аннетт с тем, чтобы задержать девушку возле себя. Она и сама понимала, что была немногим лучше сестры, такая же обеспокоенная, только снедаемая чувствами совсем иного рода: Грид никогда не допускала и мысли о том, что в конечном итоге все может перемениться столь разительно, что, выставляя всю роскошь своих пороков и совершенное отсутствие добродетелей, она когда-нибудь окажется виновата в чем-то подобном — много более страшном, чем даже неверность, в которой каждая женщина ответственна лишь пред собой, разумеется, в том случае, если тайна осталась сокрытой от супруга. Но теперь на кон поставлены человеческие жизни, а все из-за чего? Из-за глупости, из-за неверия в горячность Генри и в то, что порядки минувших дней смогут воскреснуть для того только, чтобы наказать ее… — Тебе нечего было делать здесь. — Мисс Аннетт дернулась, но не стала вырываться, все еще внутренне опасаясь замечания о дурном влиянии Джозефа, да и в большем выражении ее чувства уже не нуждались, однако же белый фарфор лица теперь выделялся сильнее на фоне сероватого неба. Джозеф оставался неоспоримо прав в том, что обида придает женщине сил, и его слова всякий раз находили в ней свое воплощение, потому как она, казалось, жила для того лишь, чтобы играть в его театре и тем сильнее нравиться ему, но, верно, Аннетт слишком больна, слишком доверчива, чтобы понять, что этот человек со всем упоением вдохновения писал для нее трагедию и тем подписывал приговор им обоим.***
Джозеф, оставшись стоять на месте, проводил мисс Портер долгим взглядом, согласно и даже с достоинством приняв тот факт, что им остались так открыто недовольны, наслаждаясь поведением своей подопечной, ее протестом и той перемене, что произошла в ней с прибытием Ренфилдов. И было в его взгляде что-то от художника, вожделеющего свою натурщицу, прекрасную в наготе тела и неопытности души и ничуть не скрывающую своей заинтересованности в его идее; обманутую, но польщенную тем, что именно ее красота в скором времени будет перенесена на чистое полотно холста его кистью. Но он не был художник — слишком мало в нем оставалось от творца, слишком мало он смыслил в искусстве, и самый гений его, казалось, был ложен. — Все, что было в моих силах, — не имея ровным счетом никакого опыта в ведении дуэли и оттого растерявшись, с небольшим опозданием отозвался Чарльз, дождавшийся, когда какое-то внутреннее чутье подскажет ему, что перебранка эта закончилась и теперь он никого не отвлечет своим ответом. — Но если примирение возможно, мы обязаны призвать к нему обоих спорящих. Пусть даже в сотый раз, но все-таки озвучить предложение отказаться от дуэли и прийти к взаимному согласию в присутствии них двоих. — В Чарльзе по-прежнему оставалась жива университетская привычка говорить и при этом прятать глаза в присутствии старших, и молодой человек, по-видимому, это сознавал, потому как старался с нею справиться, вновь и вновь вскидывая взгляд с примятой сапогами травы на мистера Фрима. — Чарльз, оставим, мистер Ренфилд торопится, а миссис Ренфилд… Готов поспорить, ей тоже есть куда спешить. — Неглупый человек, конечно же, без какого-либо особенного старания мог понять, что Джозеф, нисколько не таясь, провожал Генри на тот свет, а Ингрид — в постель какого-нибудь состоявшегося джентльмена или почти еще мальчика: он не интересовался и не наводил справок о круге увлечений этой женщины, однако же, опираясь на ее стремление подчинять, допускал такую возможность, как и то, что эти «увлечения» у миссис Ренфилд водились и до него. Джозеф старался говорить со всей возможной беспечностью и напускной заботой об экономии времени, хотя и понимал, что именно по этой причине не желающая разочаровываться в нем мисс Аннетт поспешила уйти. Отчасти он делался неприятен даже самому себе, но сам тон разговора, выбранный отнюдь не им, диктовал ему манеру поведения и, в частности, обращения с Ренфилдом. — И все же, я бы на вашем месте поостерегся со словами, мистер МакКуновал, — самодовольно заметил Генри, мирно перекатываясь с пятки на носок, вот только голова доводила его до нервного исступления тем, что готова была расколоться надвое от навязчивой боли — напоминания о вчерашней попойке; ему и в самом деле хотелось побыстрее все это закончить, естественно, с наилучшим для себя исходом. — Вот и славно, стало быть, мы можем приступать, — произнес Фрим таким тоном, будто только что дал разрешение на нечто каждодневное, совершенно незначительное, будто те реплики, которыми обменивались мужчины, не возмущали в нем никаких чувств. Он отошел к экипажу и вскоре возвратился с извлеченным оттуда небольшим ящичком, переданным впоследствии Чарльзу, потому как испытанный дуэлист взял на себя обязанность зарядить пистолеты, а значит, и соизмеримую с нею ответственность. Ему пришлось немного повозиться с застежками, прежде чем крышка чемоданчика обнаружила под собой два искусно отделанных револьвера, лежащих на несколько потертой и выцветшей бархатной материи. Средних размеров оружие, на котором негласно решено было драться, в особенности сложная резьба и полированное дерево рукояток, выдавали изящную и, по всей видимости, дорогую работу мастера, оставившего о себе кроткое напоминание в виде непримечательной гравировки. Мистером Фримом также было установлено (разумеется, с поправкой на ветер и мастерство участников дуэли), что десяти шагов до барьера будет вполне достаточно. Под его хладнокровным руководством приготовления к этому истреблению человеком человека вообще приобрели поразительную организацию и происходили практически в совершенном молчании, только во время жеребьевки Джозеф, несколько суеверный, как и все игроки, проговорил, что ставит на неизменно счастливую решку, Генри же воздержался от комментария, потому как третьей стороны у подброшенной мистером Фримом монеты все равно не существовало. — Дуэль на один выстрел, — последний раз констатировал Фрим, прежде чем разжать ладонь. — Мне страшно думать о том, что стало бы с вами, мистер Ренфилд, окажись вы на моем месте, — Джозеф, надсадно улыбнувшись, отвел взгляд от удачи, подмигнувшей ему медным переливом монеты. Для него это стало чем-то вроде доказательства тому, что все предрешено, ответом на вопрос, каким все же будет его исход, но тем сложнее было не воспользоваться теперь выпавшим шансом, нет, правом на жизнь и тем важнее казалось не обнаружить собственной, еще не свершившейся, существующей для одной лишь Аннетт лжи. Уже знакомое Джозефу опасное чувство преждевременного торжества мешалось в его сознании со страшным сомнением в оправданности риска и разумности того, что он вкладывал в это маленькое предзнаменование, и глухим укором совести за то, что после стольких заверений он должен был убить остатки надежды в Аннетт, едва с собою совладавшей, причем именно последнее он воспринимал as a fly in the ointment. Джозеф понимал, что Генри, вполне возможно, на его месте не справился бы с подобным искушением, однако же и собственное неустойчивое, слишком пограничное состояние ощущалось им достаточно явственно для того, чтобы сознаться пред собой в необходимости подавления подобных настроений и вообще всех мыслей, непрестанно сменяющих друг друга, приливными волнами находящих на него и тем неприятно досаждающих. Пальцы его сомкнулись на гладкой рукоятке переданного револьвера, и тогда сам Джозеф, одурманенный решением Фортуны подарить ему первый танец и ничего не знающий о том, с кем она намерена провести весь оставшийся вечер, испытал лихорадочную дрожь азарта, совсем непохожего на тот, что неоднократно захлестывал его за карточным столом, и даже восторг, хотя, скорее, благоговейный трепет перед этим старинным оружием, что, в отличие от охотничьего ружья, помещалось в ладонь, но предназначено было для уничтожения отнюдь не зверя и не зверя в человеке, но самого человека и совсем не походило на, как он имел честь выразиться однажды, средство защиты. Генри промолчал в ответ на такое дерзкое заявление, желая показать, что его не так-то легко вывести из себя, к тому же отвечать однотипными фразами ему совсем не хотелось, а на большее он сейчас вряд ли был способен. Мистер Ренфилд, как, впрочем, и любой другой воспитанный человек, не сомневался в себе и в том, что никогда бы не посмотрел в сторону замужней женщины, даже будь она такой же изумительной и умной, как его Ингрид, которая теперь, вне всяких сомнений, переживала гораздо больше него самого. После того, как время, отведенное на размышления, истекло, а ярость приугасла, открывая под собой остатки сознательности и разумности, Генри уже не чувствовал, чтобы им владела навязчивая идея непременно, во что бы то ни стало убить. Напротив, расценивал их шансы как соразмерные, даже немного приниженные со стороны него самого, потому как вчерашний вечер нельзя было вычеркнуть из учетной книги его жизни, а алкоголь неизбежно должен был прескверно сказаться на его меткости. Однако ни страхи, ни неопределенность мистера Ренфилда не мучили — кровь его все еще была достаточно горяча от нанесенного оскорбления. Генри отдавал себе отчет в том, что, вполне вероятно, все произойдет не совсем так, как он предполагал, но всерьез не мыслил возможности умереть или получить на этой дуэли хоть сколько-нибудь серьезное ранение и успокаивал себя тем, что, как и всякий достойный супруг, оставит жене состояние, которое, в свою очередь, позволит ей некоторое время после его кончины вести совершенно безбедное существование. Перед своею Ингрид и самим собой мистер Ренфилд был исключительно чист. Молчаливый кивок головы, и мужчины начали расходиться, а миссис Ренфилд, случайно заметившая, как что-то коротко блеснуло вдалеке, не смогла ничего ответить сестре, а только перевела на нее взгляд, почувствовав, как Аннетт оперлась на ее руку. Ни жива и ни мертва, она, казалось, и вовсе лишилась подернутого последним ужасом неверия и точно кем-то искусственно выбеленного лица. Насторожившись и обратившись в слух, девушка сделалась вдруг до невозможности похожей на изящную, но слишком испуганную лань. Ингрид же хотелось оправдаться, но слова не находились: она не могла не признать, что одна во всем виновата, и в то же время, оберегаемая животными, нерассудочными инстинктами, не видела возможности просто так во всем сознаться. Несмотря на искреннее желание сказать хоть что-то, лишь бы Аннетт выслушала, возможно, даже очистить Джозефа в ее глазах, женщина не смогла пересилить себя, потому как ей мешало понимание того, что Нетта все и так прекрасно знает, чувствует — ведь она всегда только и умела, что чувствовать! — и ее она потеряла навсегда. Шаг, затем второй — в голове мистера Ренфилда отчетливо отдавался каждый звук, а сам Генри ощущал, казалось, каждую мышцу в ноге или спине, шея его напряглась, и в висках стучала кровь, перекрывая шаги и вздохи примятой травы. Мужчина вдруг осознал, что идет, словно по трапу, ни о чем, в сущности, не думая, и на мгновение зажмурился, плотнее стиснув пальцы на скользкой рукоятке револьвера. Пятый, шестой, седьмой — взволнованный и неровный вздох ожидания, а вместе с ним вразумляющее замечание самому себе о том, что никак нельзя упустить момент, когда наступит конечное десять. Первая дуэль всегда волнительна, особенно для того, кто уже вышел из возраста, когда с юношескою беспечностью рискуют и решаются на что-то во всех отношениях безрассудное, дерзко полагая, что от жизни следует взять все, чего бы она ни предложила; для того, чьих сосудов никогда не обжигало изнутри кровью, чья страсть никогда не шла впереди здравого смысла. Теперь, когда у мистера Ренфилда была жена, когда он всерьез задумывался о наследниках и только начинал брать от жизни то самое «все», придирчиво отбирая для себя и супруги одно лишь лучшее, он не ожидал чего-то подобного, пребывая в твердой уверенности в том, что времена его несостоявшихся дуэлей давно прошли. Однако же оказалось, что для него все обернется совсем иначе, а глубокое оскорбление станет способно заставить, возможно, впервые почувствовать мальчишеский огонь, что коптит изнутри стенки черепа, ломая его на части вместе с алкоголем. Восьмой — мысли его прекратили свое движение, остановились, дав небольшую передышку. На девятом шаге Генри Ренфилд возвел курок, а после, задержав дыхание, отчего стук сердца стал слышим еще отчетливее, обернулся, ни о чем не сожалея, сознавая, что потом и на это найдется время, быть может, секунда или две — существенной разницы для него теперь не оставалось. Внутренняя пустота постепенно разрасталась в нем, вытесняя излишки чувств, тахикардия унимала глухую боль в затылке, и взгляд мистера Ренфилда отчего-то становился яснее: мужчина намеревался драться за свое право на месть за честь несчастной супруги. Однако же Аннетт, едва дыша, не замечала его — она провожала взглядом другого, того, чья поступь стала для нее привычно надрывной, словно отражающей его стремление жить «вопреки»; того, кто и сегодня не отказал себе в удовольствии выглядеть иронично-торжественно. Мисс Аннетт не знала, кто должен был стрелять первым, но страшилась даже мельком взглянуть на сестру и увидеть в той больше достоинства перед лицом судьбы, чем чувствовала в себе самой, в то время как отрывистые и безотчетные движения ее губ выдавали не то просто счет, не то истовейшую из молитв, что ей когда-либо доводилось шептать. Но вот его беззвучные, все до единого впитанные мягкой травой шаги остановились, и Джозеф медленно повернулся к противнику лицом, не искаженным ни надменной улыбкой, ни презрительной гримасой, и поднял на него взгляд исподлобья, тяжелый, решительный. Он, несмотря на то что причина была вовсе не в самом Ренфилде, а равенство их сделалось неоспоримо, даже излишне очевидно, просто не мог смотреть прямо, потому что понимал, что слова всегда становятся мелочными и несущественными, когда нечто много более важное решается в воздухе над людскими головами. Когда же в, казалось, недосягаемом отдалении прозвучало отрывистое «стреляйтесь!», что значило — «сцепляйтесь», Джозеф невольно вспомнил, как однажды в сопровождении Уильяма спускался в подвал, где стояла терпкая духота людского пота и затхлый запах алкоголя и табачного дыма — в подобных местах всегда пахнет достаточно схоже, только в одних застоявшийся воздух пронзает нить дешевых духов, свидетельствующая о содержащихся там женщинах, а в других — крови и нечистот, что говорит о том, что именно здесь проводятся собачьи бои, а по рукам ходят солидные суммы. Назло ожиданиям мистера Фрима, Джозеф, помнящий, что его удерживают руки девушки, которая позабыла сегодня перчатки и на чьих ладонях он никогда не пожелал бы видеть красноватых жгущихся потертостей от выпущенного поводка, не мог позволить себе сорваться. Однако же, стараясь до самого последнего мгновения сохранить интригу, Джозеф направил дуло револьвера на Генри. Она не надела перчатки — смешно, что из-за этого он не может поступить иначе. Не целясь, напротив, даже переведя на Аннетт взгляд, выспрашивающий у нее единственно понимания и прощения за то, что эксперимент для него важнее жизни, Джозеф, не видящий нужды в том, чтобы долго мучить мистера Ренфилда, поднял руку и, стремясь прикончить мнимую трусость последующим действием, выстрелил с подчеркнутой сознательностью своего решения. Получив в доказательство любви решку вместо орла, он — безумный — не верил в иной итог, и Аннетт видела, как поднятая вверх рука его опустилась от легкого толчка в ладонь — отдачи после выстрела, и знала, что это он стрелял, что, несмотря на все ее просьбы, Джозеф все же сделал то, о чем говорил с самого начала и что в случае благополучного для него завершения позволило бы им обвенчаться. Однако мисс Портер также понимала и то, что, не решись ее возлюбленный на это, как он говорил, «предприятие», он был бы для нее потерян, потому как на настоящий побег она в силу своих нравственных принципов никогда бы не согласилась, опасаясь превратиться из невесты в питомицу, маленькое бесправное развлечение, во всем зависимое от чужой воли, слишком страшащееся наскучить и вновь оказаться на сцене чьего-нибудь заведения. — Выстрел все равно засчитан… — отрешенно проговорил Фрим в ответ на немой вопрос Генри, по всей видимости, не ожидавшего ничего такого, во всяком случае, не от этого заносчивого джентльмена. Но секундант, скептически отнесшийся к подобной демонстрации, светской причуде чести и достоинства, которой, верно, невозможно было ждать от такого человека, каким ему показался Джозеф при первой встрече, не зная подлинно всех обстоятельств дела, все же оставил за собой право не распространяться о своих впечатлениях от этого поступка. Наступило секундное промедление, необходимое мистеру Ренфилду для того, чтобы поймать момент между вздохом и выдохом, которым, однако же, не преминула воспользоваться и его супруга, в последний раз отчаянно взглянувшая на сестру и вдруг угадавшая единственно оставшийся способ примириться с нею: — Не стреляйте! — воскликнула Ингрид, но тут же нашла в своих интонациях непозволительно неравнодушную эмоциональность и постаралась исправиться, произнеся достаточно громко и отчетливо, точно снисходительное согласие на помилование и вместе с тем окончание игры, которой, казалось, насытились все собравшиеся здесь сегодня: — Не стреляйте, мистер Ренфилд! — повторила женщина, оставляя свою едва державшуюся на ногах сестру и направляясь к мужчинам с выражением раннего ликования на исполненным удовлетворения лице. Грид льстило то, как нерешительно и несмело последовала за нею оживленная чувством глубочайшей признательности Аннетт, потому как сама она, пусть даже из самых лучших побуждений, не могла сделать чего-то подобного для Джозефа, предельно ясно высказавшегося по поводу любых вмешательств и даже слез, которых, на первый взгляд, он не смел ей запрещать. Теперь же все наконец разрешилось. Аннетт ощутила в себе готовность в эту же минуту простить сестре все, не исключая и того, что та, словно какая-нибудь скучающая за книгой дама, и теперь поигрывала ее счастьем, как пестрой лентой, то позволяя поймать его, то вновь дразня и вздергивая полоску ткани, и в то же время сожаление о том, что сказала это все-таки не она, а Ингрид. Однако Аннетт еще не могла слышать того, что происходило дальше, там, где по-прежнему стоял Джозеф. — Если вы не выстрелите, то честь вашей супруги не будет отомщена, — сообщил мистер Фрим, пришедший в состояние нескрываемого негодования от этого вопиющего, но все еще поправимого нарушения хода дуэли, причем сделал он это тем тоном, что более всего подходил для настоятельных рекомендаций и выражения недовольства их неисполнением. — Очевидно, она хочет что-то сказать… — смешавшись, попробовал возразить Генри, не могущий истолковать причин такого поведения со стороны своей жены и не верящий в то, что после всего свершившегося в ее сердце еще теплилась жалость к тому человеку, что стоял теперь перед ним и так самонадеянно вверял себя избаловавшей его судьбе, чей суд, впрочем, стоял на ступень выше земного и равно отличался как справедливостью, так и своей жестокостью. — Вы стреляете или нет?! — несдержанно и с вызовом, требуя положить конец всем этим несвязным бормотаниям и ненужной, порядочно утомившей его самого драме, произнес Джозеф, и прежнее выражение лица миссис Ренфилд в тот же миг сменилось непониманием, Аннетт же вскрикнула, когда… раздался выстрел.