Каждый сюжет чего-то стоит, С потом и кровью смешан хлеб. Неизбежно большой выходит Цена побед.
Генри, находясь в ужасе от осознания того, что эта по его вине пролившаяся кровь уже ничем не могла быть предотвращена, тогда как все происшедшее, вполне возможно, и вовсе ее не стоило — своим заступничеством миссис Ренфилд сильно себя компрометировала, — сначала перевел взгляд на Джозефа, потом на револьвер в своей руке, после чего оружие упало куда-то вниз, в траву, а пальцы переместились в волосы. Мистер Ренфилд, постепенно сознавая, что он наделал, отошел к экипажу и сел на подножку кэба, пребывая в неподдельном изумлении от случившегося, от неожиданного сомнения в Ингрид, но, главное, от того, что он выстрелил в человека. Стараясь составить в своей голове вопросы, которые еще предстояло задать супруге, что по возвращении домой должна была быть призвана к ответу, Генри все отчетливее понимал, что дело это обстояло плохо и что не кто иной, как именно он, повинен в нем, и потому не мог ничего предпринять или сказать, а только остекленевшим взглядом следил за тем заключительным действием, что разворачивалось в значительном отдалении от него. Аннетт же видела, как выстрел заставил Джозефа в тот же миг пугающе неестественно, как-то совершенно искусственно дернуть плечом, точно кто-то невидимыми ножницами перерезал одну из тех нитей, на которых обыкновенно держатся тряпичные марионетки, а после, словно оступившись, повалиться на спину. Девушке не верилось, что после стольких заверений, после, как подумалось ей, своевременного вмешательства сестры все это действительно единое мгновение назад свершилось на ее глазах. — Нет… — повторила Аннетт и отняла руки от лица, порывистым движением, не найдя опоры в сестре, схватившаяся за воздух, а затем, когда увиденное падение стало мутнеть, этими же руками приподнявшая подол платья. Она не сорвалась на бег, страшась осуждения за не вовремя обнажившиеся под сорванным хитоном женского достоинства чувства: все могло оказаться не так серьезно, как ей, помнящей о случившемся прошлой осенью, представлялось теперь, но каждый несмелый шаг ее отмеряло гулко заходящееся сердце. Надломленное сознание не изменило мисс Аннетт и не позволило подойти достаточно близко для того, чтобы хоть чем-то помешать, заставило остановиться поодаль и смотреть, как поспешил к Джозефу Чарльз и, обхватив со спины, казалось, с усилием поднял его. Она слышала, как выругался мистер Фрим, зачем-то направившийся к ней, но оставшийся в целом мало впечатленным всей этой постановкой, и, словно не желая слышать ничьих утешений, Аннетт, спасаясь от чужих рук, в которые с легкостью могла угодить теперь и которые, верно, не пустили бы ее к Джозефу, бросилась к экипажу, в последний момент остановленная резким вопросом со стороны Чарльза. — Мистер Ренфилд позволит воспользоваться кэбом?! — тяжело дыша заранее произнес Чарльз, и слова его спугнули Генри, а лицо — исказилось по причине чрезмерного напряжения сил, нужных для того, чтобы довести кузена до экипажа, потому как самостоятельно идти Джозеф не мог. Он, долговязый и нескладный, лишившийся теперь даже своей изломанной грации, был жалок и не шел, а только протаскивал мелко дрожащие ноги и глухо смотрел точно перед собой тем взглядом, которым, как показалось Аннетт, и держатся за жизнь и от которого она поспешила укрыться, торопливо скользнув внутрь экипажа, тогда как Чарльз, поминутно перехватывая под локоть правую его руку, которой Джозеф зажимал кровоточащую рану, не оставляя никакой возможности перекинуть ее через плечо, вынужден был буквально толкать его от себя в сторону закрытого кэба. Однако же, помимо ощутимого давления на мистера Ренфилда, в интонациях молодого человека читалось также подлинное к нему отвращение, потому как Чарльз, чья душа не принимала того, что люди, поставленные в какие-то ставшие на миг слишком тесными для них двоих рамки, так легко оказались готовы как отдать, так и забрать жизнь, не мог простить своему университетскому приятелю, все-таки решившемуся сделать выстрел, этого его теперешнего бездействия. Мисс Аннетт, не сознавая того, что делает, во всем слушалась Чарльза, который силился ей что-то объяснить и, должно быть, пытался успокоить, и бережно принимала в свои руки Джозефа, помогая ему сесть так, чтобы за время пути он, совершенно изнуренный несколькими пройденными метрами, не истек кровью. Она опомнилась только тогда, когда Чарльз захлопнул дверь экипажа и сообщил возвратившемуся на свое место извозчику давно знакомый по письмам адрес; когда стало ясно, что ей придется ехать с ним одной, потому что Чарльз, намереваясь первым предупредить домашних, побежал к своей лошади. Мисс Портер, испуганная и возбужденная, совсем неожиданно оказалась всеми оставлена и, охваченная неподдельным ужасом, попыталась в образовавшейся суматохе отыскать взглядом Ингрид, но коляска слишком скоро пришла в движение, и Аннетт, отвлекшись от своих страхов, принялась развязывать шейный платок Джозефа, непрестанно шепча что-то бессвязное, но в целом утешающее. Изящная и, по всей видимости, дорогая булавка не могла быть удержана непослушными и дрожащими от волнения пальчиками мисс Аннетт, и потому, выскользнув, упала куда-то на пол, в то время как сама девушка осторожно, желая не причинить неудобств и не сделать вреда, торопливо складывала широкую полоску холодного шелка, которую впоследствии подоткнула под его слабеющую, но все еще впивающуюся пальцами в плечо ладонь. — Тихо, тихо… — Аннетт провела чистой рукой по его волосам, как-то успокаивающе, но оттого не менее взволнованно, невольно поражаясь тому, как переменился и побледнел Джозеф, что, почти шипя, не ограничивал себя даже в самых изощренных ругательствах и, несмотря на ее присутствие, непрестанно выражался по-английски. — Не бойтесь, все окончится хорошо… Вам помогут… — ласково и тревожно заверяла Аннетт, чтобы хоть как-то заглушить его тяжелое дыхание, выводящее из нее все страхи, но тут же отговаривала себя от одной только мысли о том, что Джозеф мог бояться, и это ей вполне удавалось, потому как внутренне она сознавала, что этими словами успокаивала скорее себя, чем его. Она, как дитя, чувствующее, что оно прощено, догадывалась, что теперь можно было прижаться к возлюбленному чуть ближе, оглаживала ладонью его здоровое плечо, то и дело легко касаясь губами рубашки и, возможно, все же надеясь, что Джозеф что-то почувствует через ткань. Однако все чаще Аннетт опасливо взглядывала на плечо совсем другое, то, которое теперь было красным от крови и пропитавшегося ею шелка. Джозефа же сильно мутило, особенно после того незначительного перехода, совершенного с помощью Чарльза, но на неровной земляной дороге кэб трясло, и их руки, зажимающие исходящую кровью рану платком, едва не срывались с плеча, что доставляло неприятные и, кроме того, очень болезненные ощущения, которые, впрочем, еще некоторое время удерживали в сознании, вынуждая кривить лицо и все же, подчиняясь едва достигающим слуха уговорам, сдерживаться. Однако Джозеф эгоистично, всеми силами сознания сосредоточился на себе, стараясь противостоять находящей слабости: одна она по-настоящему пугала его, ступившего за грань и идущего против медленного течения вялых мыслей, что недостижимо двигались по кругам алчущего последних ответов сознания, затягивали в воронку памяти и разрушали непреложной истинностью постигнувшего краха. Его посетило страшное понимание того, что этим, вполне возможно, все и окончится для него, весьма неосмотрительно позволившего себе невероятное заблуждение, которое состояло в том, что две женщины могли ужиться в одном сердце, и по вине которого он жестоко просчитался, в точности, как какой-нибудь самонадеянный мальчишка, напыщенный и дерзкий, излишне самоуверенный гордец. И потому мысли его мешались с возмущенным неприятием того, как все это могло произойти, когда расчет, в действительности основанный на одних ничем не подкрепленных догадках, виделся столь верным и точным, почти подтвержденным — ведь выпала же решка. Однако миссис Ренфилд, будучи женщиной, оказалась совершенно права в том, что сочла Фортуну дамой ревнивой и непостоянной, которая, разумеется, никому не стерпит пренебрежения собой, пусть даже того станет настоятельно требовать действительность, и отвернется от каждого, кто помыслит о чем-то подобном, как отвернулась от него, своего жреца, предавшего перед ее взором собственную веру и многие немые клятвы, и все ради земной, ничем не примечательной девушки. Она никогда не терпела и не признавала серьезных увлечений и всегда умела заставить сожалеть по утраченному расположению, тогда как сама, точно незрячая, нередко оказывалась готова призреть последнего калеку — это омерзительное внутренне сильному человеку, чей дух еще не сломлен, слово Джозеф, пожалуй, впервые за все время пусть мысленно, но применил к себе, отказавшемуся от нее, отрекшемуся, однако же мнившему себя достойным второго шанса. Постепенно он забывался, мирясь с тем, что игра завершилась для него теперь, когда из четырех дам в его руках осталась одна и точно из другой колоды, но забвение это отнюдь не было приятным: ни одной хоть сколько-нибудь снисходительной мысли или светлого образа, а только странные, в сущности, не имеющие никакого настоящего значения, едва ли не фантасмагорические видения, что кружили ему голову и вели по краю, толкая в бездну мрака несознанья, воплотившуюся в пугливо-трепетных объятьях юной мисс Портер, в которых жертвенное самоотречение сливалось со страстным самоутверждением и питало последнее. — Я вас люблю, милый, дорогой… — взволновавшись, и оттого прерывисто вздохнув, принялась шептать Аннетт, не сразу ощутившая, как отяжелел Джозеф в ее руках, а потому подпустившая к себе ту мысль, что давно желала к ней подобраться, но отчего-то не могла, а теперь, едва ли не смеясь, следила за тем, как она позволяла себе вынимать из аккуратной шкатулки будущего все эти исполненные нежной лаской обращения, из осторожности отложенные ею до венчания. — Мне страшно… Страшно, Джозеф… — едва слышно повторяла Аннетт и льнула ближе, как маленькая собачонка, старающаяся зализать раны почившего хозяина и не знающая, не понимающая, что поздно, и оттого все частые поцелуи ее выходили смазанными до тех пор, пока мисс Портер, справившись со своим первым испугом и новыми слезами, не опустила подбородок на правое плечо его, приказав себе смиренно ждать и устремив взгляд в застекленное окно кэба. Она, доверчиво прижавшись к мужчине, на всегда подвижное лицо которого старалась не смотреть из опасения заметить холодную печать смерти, вскоре затихла, предавшись сокрытым ото всех сожалениям о том, что так и не смогла отговорить, а теперь не умела даже отогреть. Однако Аннетт, поддерживая Джозефа со спины, продолжала сидеть ровно и не позволяла ему лечь: Чарльз сказал, что этого нельзя допустить, что это опасно, — и Аннетт, ничего не осмысляя, не переменяя положения, держала до занемевших рук. Ни одного слова не сорвалось с ее чуть приоткрытых губ, пока виды за окном экипажа не сменились теми, что все еще смутно помнились ей: всего лишь начало обширного имения его отца, на прогулку по которому Джозеф с таким старанием пытался склонить ее и от которой она, должно быть, по одной только глупости имела честь отказаться. Минута, вторая, а за нею и третья — здесь все они тянулись мучительно и несправедливо долго, и Аннетт все время казалось, что, даже когда дом стал виден, расстояние до него словно и не думало сокращаться, однако экипаж, вопреки всем ее мыслям, что по нетерпеливости своего ожидания все живее напоминали детские, довольно скоро остановился у самого подъезда. — Джозеф… — Аннетт ласково позвала его по имени, но не получила ответа и, вновь испугавшись, для своего успокоения продолжила говорить так, словно он все еще слышал ее: — Мы приехали, нам пора… — с этими словами девушка постаралась аккуратно развернуть его с тем, чтобы хоть сколько-нибудь помочь первым подоспевшему Чарльзу, который открыл дверь, и спустившемуся с козел извозчику извлечь Джозефа из похожего на катафалк кэба, а затем перенести в дом. В действительности же всем этим руководил представительного вида мужчина (такому впечатлению о нем, прежде всего, способствовало плотное сложение) лет сорока или пятидесяти, с солидно выстриженными усами, широкими скулами и высоким правильным лбом, и хотя Аннетт видела его впервые, ей на миг показалось, что он справился бы с этой задачей скорее и лучше, чем двое других джентльменов, опыта по таким делам не имевших. Она помнила только, как всей душой доверилась тогда этому человеку, интуитивно поняв, что он согласится взять на себя ответственность за жизнь ее жениха и сможет оправдать пока что самые скромные их с миссис Джейн надежды, и с какою трепетною осторожностью поддерживала Джозефа сначала под руки, а затем под голову, как в последний раз кончиками пальцев коснулась его волос и, не сознавая себя, вслед за ним вышла из экипажа, взглянув на его родных, что собрались здесь, казалось, слишком большим числом. Впрочем, Лили тогда же — стоило только двери открыться — оказалась уведена своей гувернанткой, которой по виду чужого экипажа очень скоро стало ясно, что ожидать ничего хорошего не следует, и которая после не могла вспомнить, к каким уговорам прибегала, чтобы заставить девочку уйти, в то время как мать Джозефа, до того в нерешительности оставшаяся стоять на опустевшем крыльце, теперь спускалась по ступеням и шла к ним навстречу. Она шла, и поступь ее медленно умирала в нерешительности. Могло показаться, что от каждого шага женщине становилось дурно и что состояние ее ухудшалось от одного лишь осознания того, что на ее глазах чужие, не ее — мужские — руки, не заботящиеся ни о какой осторожности, принимают ставшее безвольным от кровопотери тело сына и проносят его мимо, но в то же время так близко от нее, что Джейн отчетливо могла видеть его искаженное смертью лицо и встретить взгляд полуприкрытых глаз. Она остановилась, совершенно потерянная у дверей собственного дома и подлинно одинокая в своей неиссякаемой любви, но, верно, готовая в эту же минуту простить ему тот позор, которым Джозеф покрыл их семейство, простить всем сердцем и навсегда забыть о случившемся, возможно, даже самой стать просить прощения за вчерашние сцены, за ту ноту, на которой они расстались. Однако вскоре женщина перевела взгляд на экипаж, заметила Аннетт и направилась к ней — к такому же покинутому и одинокому существу, которое, несомненно, могло понять и разделить ее горе. — Милая… — миссис Джейн умоляюще протянула к девушке свои сухие руки с тем, чтобы отвести на несколько шагов в сторону от чернеющего на фоне их дома и зелени сада экипажа, и произнесла тихое «пойдемте». Она не совсем понимала, что именно заставило Аннетт после всего произошедшего остаться подле ее сына, но чувствовала, что очень обязана девушке за одно лишь ее присутствие здесь, и оттого сомневалась в том, сможет ли хоть как-то ее отблагодарить. — Идемте, наша помощь еще может понадобиться, но сейчас… Боюсь, мы только помешаем… — под помощью миссис Джейн подразумевала исключительно обязанности горничной или сиделки, которые, возможно, им еще предстояло взять на себя, по крайней мере, на время, потому как с нынешней минуты все были заняты Лили. — Ваши руки в крови… — отчужденно заметила миссис Джейн, подняв опустошенный, отчасти отрешенный взгляд на мисс Аннетт, однако же, спохватившись, окончила иначе: — Пойдемте, скорее… поспешим. — Простите, простите его… — едва слышно принялась лепетать Аннетт, когда первое оцепенение сошло с нее под ласковыми прикосновениями этой женщины. Она исполняла свое маленькое обещание ему, о котором вспомнила отчего-то только теперь, и, казалось, готова была расплакаться, но сохраняла самообладание, видя, насколько подавленной и сломленной представала перед нею его достойная мать, что и сейчас умела нисколько не стыдиться своей женственной слабости. Аннетт, глядя на миссис Джейн, не могла не корить себя за то, что не стала тогда просить Грид вмешаться и избавить Джозефа от подобной участи, не унизилась перед нею, оскорбленная, должно быть, слишком сильно. — Поймите, он… ваш сын ничего этого не совершал, он выстрелил в воздух, а потом… потом… — Аннетт, вздрогнув всем телом, глубоко вздохнула, пробуя перевести дыхание и начать говорить снова, но все что ей удалось, так это сморгнуть непрошеные слезы. — Джозеф ни в чем не виноват… — превозмогая все не сходящее волнение, выговорила она на последней ноте, подчиняясь неосознанному желанию избавить миссис Джейн от ненужных мыслей и сомнений на его счет и вместе с тем тщетно стараясь скрыть от глаз женщины кровь ее же сына, которой были запачканы не только ее руки, но и платье. Мисс Аннетт находилась теперь подле миссис Джейн, с которой их сблизило не что иное, как именно эта ставшая неоспоримо общей трагедия, и не сознавалась ей в том, что всем существом своим желала только одного — быть сейчас с ним; и только понимание того, что, возможно, придется успокаивать не ей, а ее, что, скорее всего, ничем помочь она действительно не сможет, не позволяло ей оставить в таком состоянии мать Джозефа. — Я хотела просить вас о том же, — миссис МакКуновал, со вчерашнего вечера навсегда оставившая надежды на то, что ей еще придется от кого-то услышать эти простые слова, немного болезненно, но все же улыбнулась девушке, и слезы выступили на ее глазах. Миссис Джейн, несколько оправившаяся после сказанных Аннетт слов, что не только всецело оправдывали Джозефа, но и свидетельствовали о том, что сын ее не упал так низко, как доводилось падать ей самой, дрожащими от волнения руками достала платок и принялась отирать им кисти дочери. — Мой супруг, бессердечный человек, не видя иной возможности очистить наш дом, желал ему смерти в этом поединке… Я нахожу настоящим счастьем то, что Джозефу хватило дерзости пойти против воли отца и просить вашей руки, и благодарна вам, как только может быть признательна мать, за то, что вы не отвернулись от него… Даже после того, как это сделала я… Мы все порой совершаем ошибки… — леди Джейн осеклась, почувствовав, что вкладывает в это признание много больше, чем следовало после стольких лет, однако же, полагая, что мисс Аннетт ни о чем не известно, продолжила отирать кровь меж ее тонких пальцев. Но девушка знала обо всем и понимала ее лучше, чем миссис Джейн того хотелось, и потому это признание натолкнуло ее на неприятную мысль о том, что матери Джозефа в какой-то мере даже легче оттого, что мистер МакКуновал не является ему родным отцом, что этим она тайно утешается во всякую подобную минуту. Глаза Аннетт округлились, а руки нетерпеливо заскользили в ладонях миссис Джейн, стараясь как-нибудь скорее отстранить ее, представляющуюся теперь совершенно непохожей на ту, которую девушка узнала при первой встрече, но в то же время эта жалкая и, безусловно, падшая женщина явилась едва ли не единственным человеком, не ставшим отговаривать ее от такого замужества. Девушка оказалась поражена тем, что за столько лет эта женщина так и не раскаялась, что — Аннетт это предчувствовала — до сих пор, даже видя последствия своего падения, в действительности отказывалась считать свершившееся ошибкой, и оттого в голове мисс Портер все смешалось. Она лишилась возможности понимать то, о чем говорила миссис Джейн, и все ее пустые, в понимании Аннетт, благодарности, которых и вовсе не следовало произносить, потому как они с Джозефом любили друг друга, а значит, не могли поступить иначе. — Пойдем, дорогая… — испачканный в крови платок женщина сминала в руке и тут же в волнении с поразительной бережностью расправляла его. — Ты выглядишь едва ли лучше моего сына, очистим платье… Доктор Хейл здесь — мы можем надеяться на то, что все завершится благополучно. Пойдемте, он не любит… Не станем для него разочарованием, или вам нужно ехать?.. — вдруг спросила миссис Джейн, даже любовью не оправданная в глазах Аннетт, которая, впрочем, молчала и, тоже не безгрешная, не решалась судить. Она пыталась отвлечь и себя, и ее от всего произошедшего с тем, чтобы последующие несколько часов провести во взаимных утешениях и придать Аннетт благопристойный вид — в том женщина привыкла видеть не только необходимость, но и свой долг. — Нет, я обещала… Обещала, что не оставлю его… — Аннетт все еще пребывала в состоянии совершеннейшего смятения после всего сказанного миссис МакКуновал, а потому по невинной случайности выдала свои душевные устремления за не существовавшее никогда обещание, маленькую клятву, данную много раньше, задолго до всего случившегося. — Мне будет очень приятно, если вы останетесь… Я попрошу послать за вашими вещами. Нет-нет, не волнуйтесь, я поручусь за вас в своем письме к мистеру Портеру. Вашего согласия не осудят… — предвосхищая все возможные опасения со стороны девушки, заверила ее миссис Джейн, не ставшая ни о чем спрашивать и, очевидно, опасавшаяся стать причиной излишних тревог. Они, отдыхая от всего сказанного, в молчании подошли к дому, а затем мисс Аннетт оказалась сопровождена встревоженной хозяйкой в отведенную для нее тихую комнату, что располагалась на втором этаже в самом конце коридора. Девушка неслышно прошла в смежное помещение, где омыла водой руки и лицо, а после вышла, вновь всецело доверившись женщине, дурные чувства к которой в душе Аннетт, отвыкшей от подобного участия и нежности, очень скоро сменились искреннейшей жалостью. Миссис Джейн, не говоря ни слова, взялась помочь ей с платьем и, встав за ее спиной, принялась поочередно высвобождать неприметные на ткани пуговички, и Аннетт, стоя перед зеркалом и давя подступающие слезы, со всею трогательностью наполнившего ее сердце чувства благодарности призналась женщине в том, что та очень добра к ней, что ей отчего-то кажется, что она во всем может перед нею открыться. — Переменим платье… — успокаивающе произнесла миссис Джейн, понимая, что отвечать на это откровение не следует, по крайней мере, для того, чтобы за ним не последовали новые рыдания. Она помогла мисс Аннетт снять не только верхнее платье, но и нижние юбки, что также оказались запачканы придорожной грязью, а затем пальцы ее тронули тесьму корсета с тем, чтобы получше утянуть его. — Нет, не нужно… — слабо и, как могло показаться, почти испуганно возразила мисс Аннетт, отчего женщина насторожилась, а на лице ее изобразился немой вопрос и осторожное недоумение. Однако же миссис Джейн, не став мучить не заслуживающее подобных подозрений дитя ненужными и к тому же оскорбительными вопросами, начала ослаблять плотную шнуровку. Она списала все на усталость и недомогание, не исключено, что даже тошноту, нередко находящую после подобных эмоциональных потрясений, а потому предложила девушке, очевидно, не спавшей этой ночью, провести в тишине и покое несколько часов и по возможности отдохнуть, на что Аннетт не стала возражать. — Скажите, вы действительно думаете, что мы можем во всем положиться на мистера Хейла? — покорно опустившись на край кровати, поинтересовалась мисс Аннетт, оставшаяся в одной сорочке и терзаемая совестью за то, что в самом деле не может более противиться своей усталости, что вынуждена согласиться хотя бы на предложенный миссис Джейн краткий отдых и пробыть здесь до тех пор, пока вещи ее не будут доставлены. — Я давно знаю доктора Хейла, и мне казалось, что вы также имели удовольствие быть знакомой с ним, — негромко, но с мягким, почти материнским спокойствием в голосе произнесла миссис МакКуновал, продолжая укладывать платье. — Я полагала, Джозеф при первой же возможности познакомит вас с Браунами, а там этот человек частый гость. Вы действительно еще не бывали у них? — миссис Джейн повела себя так, словно сделалась очень удивлена тем, что мисс Аннетт до сих пор так и не была представлена чете Браунов, потому как прежде их семьи на протяжении многих лет поддерживали исключительно тесные отношения. Визиты прекратились всего лишь год назад, однако с миссис Браун она по-прежнему вела оживленную переписку. — Впрочем, ни для кого не секрет, что супруга мистера Сэма Брауна, Софи, всегда была слаба здоровьем, теперь же она все чаще пишет о том, что муж ее нашел себе новые увлечения и совсем оставил ее. Она тоскует и хотя не сознается в том, но недостаток участия восполняет, приглашая домой врачей, вынужденных уделять ей должное внимание, и сообщая им о своих выдуманных недомоганиях. Миссис Браун несчастна, мы должны ее понять, и при встрече, прошу, не вздумайте ее переубеждать, мисс Аннетт, она слишком давно уверилась в том, что сильно подвержена всяческим недугам, которые случаются с женщинами разве что от тоски, что же касается мистера Хейла… — Джейн отложила в сторону платье, которое до того держала в руках, и, подойдя, села возле Аннетт. — Он военный человек, теперь же не имеющий, в силу возраста, возможности находиться на службе, и потому вынужденный ухаживать за такими мнительными женщинами, как миссис Браун. Мне кажется, что он в какой-то степени даже был рад тому, что в его практике вновь появился такого рода случай… когда от него действительно требовался полевой опыт, — миссис Джейн, отвечая на вопрос девушки, старалась говорить с достаточной долей уверенности в голосе, однако непоследовательность ее рассказа свидетельствовала о том, что все мысли женщины в эту минуту были заняты исключительно сыном. И Аннетт чувствовала, что эти слова миссис МакКуновал всего лишь выдает за свои, что на самом деле они принадлежат не ей, а тому, кто часом ранее теми же выражениями утешал ее саму; их автором, вполне возможно, являлся Чарльз или же сам доктор Хейл. Мисс Портер, достаточно рано потерявшей мать, представлялось, что она испытывает к этой женщине какое-то невыразимо странное чувство глубокой признательности, осторожной привязанности и восхищенного уважения, но при этом не может простить ей ее порочности, ее не зажившего с годами греха. И все же, несмотря ни на что, миссис Джейн оставалась единственным в этом доме человеком, который догадался о ее тревогах. Спустя несколько фраз эта женщина смогла стать для нее всем: подругой, матерью, сестрой, ее исповедальней, советчицей и лучшим из примеров, на которые девушке когда-либо приходилось равняться. — Боюсь, Джозефу не понравится то, о чем мы с вами разговариваем, но я должна вам сказать… — опомнившись, торопливо зашептала Аннетт, когда миссис Джейн решилась подняться с ее кровати. — Понимаете, меня тревожит то, что творится в его сознании, все эти игры… — Аннетт в минуту искренности постаралась успеть сказать Джейн, что сын ее играет с большими ставками, что к этому нельзя не относиться серьезно, что даже произошедшая утром дуэль явилась не чем иным, как заключением одной из сыгранных им партий, но, встреченная понимающей улыбкой, она смутилась и не стала продолжать. — Моя дорогая, поверь, я никогда не стала бы говорить с тобой о том, против чего мой сын мог бы действительно возражать. Разве я сказала хоть что-то, чего не знают другие? Нет, как и не стремлюсь открыть о нем всей правды, которая мне как матери, безусловно, известна… Однако же я искренне надеюсь, что ему достанет ума утаить от тебя, по крайней мере, часть того, о чем знаю я, до тех пор, пока ты не привыкнешь… — она сдержанно улыбнулась, стараясь скрыть от глаз Аннетт тот факт, что немало удивилась серьезности ее отношения, а затем на выдохе произнесла: — Ах, игры… Всем нам порой хочется показаться лучше, чем мы есть на самом деле, Аннетт, лучше и интереснее, признайте, он этого достиг. Мне никогда не бывает скучно наблюдать за ним в обществе — это почти всегда маленькая постановка с неожиданной развязкой. Пускай играет, если ему так легче, не вижу в этом ничего серьезного и уж тем более того, чему вам следует препятствовать, но, признаюсь вам откровенно, на меня столь необычное толкование самой заурядной, самой будничной цепочки событий произвело бы значительно большее впечатление, будь я моложе… Вы же почти дитя, наслаждаться сказками и верить в них теперь ваша прерогатива, а я в свое время слышала их достаточно и могу заверить в том, что все это не заслуживает столь трепетного внимания и обыкновенно скоро заканчивается, — тут женщина невесело усмехнулась, опустив голову, однако не вполне довольная тем мотивом, что прошел сквозь каждое из сказанных ею слов, вновь подняла глаза на мисс Аннетт. — Мистер МакКуновал всегда был скуп на слова, поверьте, это немногим лучше, но я знала и такие семьи, в которых муж и жена вовсе не обменивались словами и жили, точно чужие, а потому не смею жаловаться. Миссис Джейн, склонившись к Аннетт, осторожно приподняла ее лицо за подбородок и тепло приникла губами к открытому лбу. И мисс Аннетт показалось, что в ней удивительным образом смешивалась мягкость и покровительственная, пришедшая с возрастом щедрость ласки и доброты, что в сочетании с изяществом и достоинством, отнюдь не надменным, выглядело очень гармонично и делало эту женщину поистине интересной. Порок, в ее случае ставший каким-то мимолетным увлечением, слабостью, не пустил корней и не оставил следов ни на ее лице, ни на вкусе. Предпочтя семью, миссис Джейн в зародыше попыталась подавить греховность, но Джозеф все возводил в культ и всегда пользовался иными — противоположными — толкованиями, а потому упивался ею, все равно что подслащенным ядом вином. — Вы по-настоящему им любимы, но вспомните о себе, мисс Аннетт, предположите, что этим утром для вас и для себя мой сын выиграл несколько недель покоя, и отдайтесь сну… Позвольте минутам отдыха вернуть вам здоровый и приятный вид, — с этими словами женщина оставила ее и тихо вышла, унеся с собой дорожный костюм Аннетт и ее нижние юбки с до неприличия запачканным подолом, а вместе с ними и последние напоминания о минувшей дуэли, тогда как вслед миссис Джейн с уст выслушанной ею девушки слетело короткое «спасибо» за все то, что та сделала для нее. После этого разговора, который Аннетт окончила с оттенком легкого разочарования в голосе, она чувствовала себя маленьким и наивным, а потому в чем-то обманутым ребенком. Она положила ладонь на гладкое покрывало постели и с серьезной, на первый взгляд, совершенно несвойственной ей уравновешенной задумчивостью в недвижном взгляде, который свидетельствовал разве что о крайней степени ее усталости, принялась осторожно вытягивать шпильки из убранных на затылок волос. Мисс Аннетт хотелось видеть в том, что говорил Джозеф, нечто большее, чем просто притворство, хотелось видеть искусство, но никак не пошлое лицедейство, о котором твердила ей миссис Джейн, что, как представлялось девушке, скорее все-таки соврала ей, ведь не могла же она не подозревать подо всем этим подлинной глубины? Почтение и внутреннее восхищение этой женщиной не позволяли Аннетт считать иначе. — Пусть Гамлета как воина несут… — одними губами прошептала мисс Аннетт, возражая скрывшейся за дверью женщине, что также успела на окончание спектакля, только от волнения не смогла в нем ничего понять, а затем опустилась на локоть и подтянула ноги к груди, начав самым кончиком указательного пальца осторожно подравнивать нестройный ряд изящных шпилек. Аннетт сознавала, что ее не потревожат до ужина или, по крайней мере, до того момента, как вещи ее, аккуратно уложенные заботливыми руками старой нянечки, не будут перевезены сюда; что только тогда ей представится возможность расспросить кого-то о состоянии любимого. В этом смиренном спокойствии до нее дошли странные мысли о том, почему в тот злополучный вечер Джозеф пригласил ее посмотреть именно эту пьесу, почему тогда в театре он казался ей таким серьезным, почему не мог веселиться… Мисс Аннетт думала, что поняла все от начала и до конца, однако догадалась лишь о том, что она — Офелия, а он — Гамлет, явивший тогда ей и только ей свое не внешнее и показное притворство, но подлинное безумие, теперь же ей открылись и другие роли. Ныне царствующим королем в этом доме делался тот человек, которому Джозеф приходился племянником, тогда как он сам по-прежнему ощущал в этих стенах призрачное присутствие своего настоящего отца, находящегося теперь в Штатах и там ведущего его дела. Аннетт с ужасом осознавала, сколь многое она пропустила, отвлекаясь на мисс Бетти и Уильяма, если в миссис Джейн не узнала Гертруды, королевы, дядиной жены, его грешной блудницы-матери, которая, слушаясь рассудка, не слышала сына. Мисс Аннетт казалось, что мысли ее с каждой минутой лишаются своей стройности, что границы существующей и приемлемой для ее сознания действительности смещаются или даже вовсе исчезают, однако уже в следующее мгновение девушка успокаивала себя тем, что свое личное страдание Джозеф просто старался подменить похожим, уже осмысленным и пережитым многими поколениями до него, и примерял эти маски только потому, что так ему делалось легче. Мисс Аннетт постепенно пришла к выводу, что они с миссис Джейн знают совершенно разного Джозефа, и каждая видит его со своими достоинствами и недостатками, принимая свою правду и всеми силами стараясь отринуть чужую. Но Аннетт понимала теперь, что некоторых вещей ни отцы, ни даже матери о своих детях знать не столько не могут, сколько не хотят, возможно, небезосновательно желая довольствоваться малым, потому как той правды, которую она не так давно открыла своему отцу, он никогда не должен был услышать. Миссис Джейн считала все происходящее простым дурачеством, шутовством, говорила, что его слова — сказки… что ж, если это действительно так, то Аннетт, укрытая такою слабостью, которая не оставляла сил даже плакать, когда поводов для слез стало, пожалуй, слишком много, и оттого уронившая голову на свою руку, верила в его жестокие, но до боли правдоподобные и непременно сбывающиеся сказки. Прежде чем забыться сном, тихим до того момента, как в нем девушка покинула пределы этой самой комнаты, она даже пообещала себе, что с этих пор не позволит ему сочинить ни одной, что останется здесь гостьей и научит его жить заново и иначе, что в ее руках его мятущееся сознание найдет покой. Встревоженная, мисс Аннетт шла по длинному коридору, едва не срываясь на бег, точно гонимая чем-то или кем-то, и беспомощное сердце в ее груди не колотилось, скорее, маленькой пугливой птичкой трепыхалось от страха. Она часто оглядывалась, кидаясь от одной двери к другой, чтобы только скрыться от осуждающих взглядов людей, свысока и презрительно смотрящих на нее с настенных портретов, которых на самом деле никогда не висело здесь и которые, казалось, написаны были не маслом, а густым — почти живым — омерзением по отношению к ней. Однако двери все до единой оказывались закрыты и, сколько бы Аннетт ни дергала ручек, не подавались, и тогда девушке, не могущей избавиться от ощущения сажи на губах, приходилось, придерживаясь рукой о стену, вновь бежать по коридору, дающему спиралевидные витки, — так длилось до тех пор, пока мисс Аннетт уже в слезах не достигла чуть приоткрытой двери и не вошла в сокрывшуюся за нею комнату. В самом центре гостиной на стуле сидела мать девушки, еще живая и здоровая, как за несколько лет до своей кончины, Аннетт не сомневалась — это ее пшеничные волосы были собраны в толстую косу. — Нетта, подойди… — тихо попросила женщина, но отчего-то не оглянулась на свою вошедшую дочь, однако же мисс Аннетт, ни в чем не усомнившись, спокойно подчинилась и села возле ее ног, начав целовать ее мягкие и всегда такие заботливые руки. От нее Аннетт не чувствовала осуждения, она, казалось, нашла подле матери свое спасение, а потому все повторяла «маменька», но когда подняла на нее глаза, то, вопреки всем своим ожиданиям, вместо лица матери, увидела лицо миссис Джейн. Девушка резко открыла глаза, дернувшись во сне, отчего несколько шпилек для волос оказались сброшены на пол, и задышав часто и прерывисто, точно стремясь скорее вытеснить привязавшийся запах гари свежим воздухом чистой комнаты. Мисс Аннетт не понимала этого сна, но очень скоро успокоила себя тем, что все это от излишней ее впечатлительности и насыщенности предшествующего этому видению разговора, что относился к числу тех, которые ее отец запрещал им с Ингрид вести поздними вечерами. Она тихонько встала и по одной подняла с пола все шпильки, а затем оставила их на туалетном столике. Еще не освоившись здесь, не успев привыкнуть ни к дому, ни к людям, Аннетт сомневалась во всем, даже в правильности того, что согласилась на предложение миссис Джейн, тогда как, будь сейчас ночь, она непременно выскользнула бы из этой все еще слишком пустой для нее одной комнаты, чтобы только удостовериться в том, что покой ее чувств не ложен и Джозефу в самом деле ничего не угрожает. Аннетт остановилась посреди комнаты и прислушалась, но за стеной все по-прежнему оставалось тихо и покойно, а потому, простояв так с минуту, девушка вновь умыла свое лицо, а затем возвратилась в постель. Она хотела думать, что теперь поздний вечер и верхний свет уже потушен, что скоро придет Грид и молча ляжет напротив, как в тот день, когда скончалась мама и стало понятно, что никого другого, столь же близкого, ни у одной из них не осталось. Мисс Аннетт хотелось поговорить с сестрой после того, как та созналась перед всеми в своем обмане, и признаться той в том, как страшно ей в эту минуту от одной только мысли о том, какую форму приобретают слова, выгравированные на ее кольце. Аннетт с тех пор не снимала его, но хорошо их помнила и в последнее время слишком часто повторяла себе: «Один грех порождает другой». Однажды так случилось с миссис Джейн и с Грид, не говоря уже о тех мисс, которых Аннетт доводилось знать: ни одна из них не смогла избегнуть этой участи, которая — девушка не смела в том сомневаться — ожидает и, конечно же, настигнет и ее, если она не перестанет позволять себе вольности, пусть даже тайком и только с Джозефом. Но Аннетт не желала и даже страшилась повторить их судьбу, и потому пообещала перед собой, что прекратит, во что бы то ни стало остановит свое неразумное сердце, что с этой самой минуты оставит и думать о том вечере в театре и закрытых экипажах, а также о словах, что говорятся в них, и если и станет целовать Джозефа, то только после венчания.***
Мужчины перенесли Джозефа в одну из комнат первого этажа и уложили на жесткую кушетку с плавно изогнутой спинкой и одним-единственным высоким подлокотником с тем, чтобы создать доктору Хейлу терпимые условия для осмотра: аккуратно извлечь пулю из тела человека, лежащего на кровати, не представлялось возможным. Мистер Хейл поспешил распорядиться о том, чтобы в эту комнату принесли все необходимое, и, поставив чемоданчик на невысокий стол, стоящий между двумя креслами, достал из него шприц и небольшой пузырек с морфием. Нахмурив лоб, мужчина сосредоточенно занялся сначала иглой, которую прежде всего необходимо было обработать, а затем наполнением самого шприца. Окончив с этими приготовлениями, он поставил возле тахты стул и, отвернув рукав на правом запястье Джозефа, впрыснул обезболивающее под кожу, что при внешнем падении давления и общей слабости должно было в скором времени обеспечить ему долгий и спокойный сон, тогда же в комнату возвратился и Чарльз. Он принес теплую воду и свежие полотенца, но замешкался, глядя на то, как мистер Хейл отделял сложенную в несколько раз, отяжелевшую и липкую от крови полоску ткани, а затем разрезал рубашку на плече его кузена. Однако же доктор поторопил его, сделав знак пока что оставить все это и подойти к изголовью кушетки. Чарльз сознавал, что доктор Хейл не желает или, вполне вероятно, не видит возможности ждать, когда подействует наркотик, а потому намеревается употребить высвободившееся время с наибольшей выгодой, как понимал он и то, что нужно теперь от него, а потому руки его тряслись, а глаза неотрывно следили за действиями мужчины, что смотал одно из сухих полотенец в плотный жгут и наподобие кляпа вложил в рот Джозефу, после чего поспешно возвратился к своему столу. В следующую минуту мистер Хейл под внимательным взглядом Чарльза уже отирал ладони и пинцет какой-то жидкостью, а затем ею же опрыскивал перевязочный материал. — Раствор карболовой кислоты Листера, — коротко пояснил мистер Хейл, возвращаясь на свое место. — Сейчас держите крепко, правое плечо и голову… На случай, если сознание к нему вернется. Не так, под подбородок, — первично промывая рану и обеззараживая края ее йодом, небрежно продолжал доктор, неудовлетворенный тем, что вынужден отвлекаться и взглядывать на поминутно меняющееся положение рук дрожащего перед ним юноши. Он уперся коленом в обивку кушетки и, навалившись на грудь полулежащего молодого мужчины, локтем придавил его левое предплечье, прежде чем, пинцетом отведя края раны, попытаться осушить ее, непрестанно исходящую темной, почти бурой кровью. Когда же мистер Хейл погрузил палец в мякоть человеческой плоти с тем, чтобы нащупать пулю, Чарльз почувствовал, как тело под его руками напряглось и выгнулось, однако смог удержать кузена, встретившись с его взглядом, ошалелым от невыносимой боли и, казалось, ничего не понимающим, а оттого затравленным. Джозеф, насколько то позволяли чужие руки, врезался спиной в изголовье тахты в тщетной попытке уйти от агонически дикой, находящей пульсирующими волнами нестерпимого жара боли, которую причиняли прикосновения мистера Хейла, и Чарьзу, видящему, как пугающе живо, искажаясь, менялось его лицо, казалось, что Джозеф жаждал теперь лишь одного — окончательно сойти с ума. Он, ощущая, как под ладонью его заходил кадык, не мог даже из жалости заставить себя перестать смотреть на то, как сходились у переносицы брови Джозефа, когда тот плотно смыкал веки; как кривились, а затем, словно по шву, расползались и вздергивались у клыков губы, обнажая стиснутые зубы. Чарльз не мог понять, что не позволяло ему отвести мечущегося взгляда от этих переменяющих одна другую гримас, но в памяти его явственно отпечатались и капли пота, выступающие на висках того, кто до сих пор оставался неисправимо чужд любым вразумлениям, и тяжелое, шумное, часто прерываемое глухим мычанием и нечеловечески сдавленным стонами, а под конец ставшее и вовсе хриплым, принадлежащим скорее издыхающей лошади, нежели мужчине, дыхание Джозефа, что ослаб лишь тогда, когда мистер Хейл извлек из его плеча пулю, а Чарльз на мгновение выпустил его челюсть, которую ему приказано было держать во избежание нежелательных последствий, как то крики, могущие всерьез напугать находящихся в доме женщин, или же прикушенный до крови язык. — Он спит или на время потерял сознание, — ровно заметил мистер Хейл, обращаясь к побледневшему от увиденного Чарльзу, который продолжал стоять рядом, словно ожидая дальнейших указаний, и вопросительно смотрел на него, очевидно, не понимания этой жестокости со стороны практикующего врача. — Он ничего не сознавал и ничего не вспомнит, дыхание ровное, — проговорил доктор, не поднимая взгляда на своего единственного собеседника. Чарльз же чувствовал, что от перетерпленного его мутило, и не мог спокойно смотреть на то, как мистер Хейл, вычистив рану, взялся соединять порванные пулей ткани, сшивая их искривленной хирургической иглой. Молодой человек уперся ладонью в грядушку тахты и постарался вслушаться в дыхание, что продолжало выбиваться из груди проигравшегося этим утром дуэлянта, отметив про себя, что оно действительно постепенно восстанавливалось, о чем свидетельствовали заметно реже расширяющиеся и спадающие крылья его носа. Чарльз на минуту закрыл глаза, постаравшись успокоиться и искренне надеясь на то, что морфин уже начал действовать, а прежняя боль сменилась той, к которой возможно было привыкнуть, однако перед ним все еще стояли испачканные в крови руки доктора Хейла и кривая хирургическая игла, поддевающая кожу. — Все позади, — мужчина привык говорить так, отчетливо и кратко, но вместе с тем полно и исчерпывающе; так, чтобы даже тот, кто с трудом находится в сознании, понял эти несколько жизнеутверждающих слов. Мистер Хейл осторожно извлек кляп изо рта Джозефа, затем, начав готовить его к перевязке, стал распарывать и снимать остатки ни на что не годной рубашки. Окончив с этим, он устало поднялся с края тахты и подошел к столу. Взяв одно из принесенных Чарльзом полотенец, доктор Хейл погрузил его в таз со все еще теплой водой, выжал и возвратился к своему подопечному. Прежде всего он чистым уголком полотенца промокнул виски и лоб Джозефа, затем омыл от пота и крови сначала шею и плечи, а после и грудь его, стараясь не касаться даже краев только что зашитой, и оттого представляющейся еще более уродливой раны. Доктор Хейл почти наверняка знал о том, как эти хотя и лишенные женской мягкости, но сменяющиеся держащейся в комнате прохладой прикосновения могут быть приятны, какое отдохновение, если не сказать избавление, приносят они пережившему подобные муки, как слабнут под ними сведенные от напряжения члены, и в каждое старался вложить некоторую толику едва различимого одобрения. Чарльз же постепенно успокоился, удостоверившись в том, что больше ничего страшного не произойдет, по крайней мере, пока, однако он по-прежнему не мог поверить в то, что в действительности времени прошло ничтожно мало, возможно, каких-то несколько минут, которые теперь представлялись молодому человеку давно минувшей вечностью. — Помогите мне, Чарльз, вот так… осторожнее, хорошо… — негромко повторял мистер Хейл, никак не могущий обойтись без посторонней помощи теперь, когда, склонившись над своим пациентом, он принялся накладывать тугую колосовидную повязку вокруг плеча Джозефа, периодически протягивая бинтовую ленту за его спиной и тем самым фиксируя руку, подвязанную после под локоть и запястье к шее. Однако чистая повязка вскоре начала розоветь под несколькими слоями марли, что, впрочем, уже не вызывало сильного беспокойства ни у кого из присутствующих, а потому доктор Хейл, натужно выдохнув, оперся руками о колени и некоторое время молча смотрел перед собой. — Вы молодец, Чарльз, это всегда непросто, — продолжал мистер Хейл, — ему тоже было непросто, вероятно, ко всему этому имелся значительный повод, — усмехнувшись, заметил доктор, за плечами которого была Индийская кампания и первая англо-бурская война, после чего наклонился к Джозефу и приподнял большим пальцем его веко. Не встретив его взгляда, мистер Хейл достал из внутреннего кармана жилета флягу, открыл ее, а затем поднес к высохшим губам Джозефа, который вначале закашлялся оттого, что коньяк обжег горло и вернул сознание, но после, казалось, жадно припал к горлышку в надежде, что это зелье скорее морфина притупит или даже вовсе затушит несходящую боль. Однако же спустя несколько крупных глотков доктор Хейл отнял флягу ото рта Джозефа, решив, что этого довольно, по крайней мере для того, чтобы повысить упавшее давление и тем самым ускорить действие морфина. — Все закончилось, — повторил доктор Хейл, отирая губы Джозефа. Он же лежал недвижно, запрокинув голову назад, и часто сглатывал вязкую и горькую от коньяка слюну, ощущая, как сквозь жжение, охватывающее одно только левое плечо, к нему подступает тошнота, а с нею и все подчиняющая слабость, и забытье, только покорно опущенные веки его иногда вздрагивали, как то случается во время тревожного сна. — Вам принесут воды. Вы скоро уснете, — с этими словами, мистер Хейл, устало вздохнув и оперевшись о колени, встал на ноги, обратившись к Чарльзу, что все это время, сумев собраться, беспрекословно выполнял его поручения: — Как можно чаще предлагайте ему воды — необходимо восполнить кровопотерю, когда же он заснет, позовите меня… Нам следует перенести вашего друга на кровать, не сейчас, чуть позже… Полагаю, это был тяжелый день для всех нас, а потому я должен сейчас же отправиться к его матери и заверить ее в том, что он останется жив, если, даст Господь, к вечеру рана не воспалится, — мистер Хейл негромко уведомил Чарльза о своих намерениях, а затем на ближайшие полчаса оставил Джозефа на его попечение в этой импровизированной операционной, потому как все понимали, что о госпитале в сложившейся ситуации не могло идти и речи. — Да, сэр, — Чарльз утвердительно кивнул и, дождавшись ухода доктора, опустился на стоящий около кушетки стул, выдохнув все напряжение, скопившееся за время его здесь молчаливого присутствия. Он, казалось, старался перевести все еще несвободное дыхание, устало обводя взглядом разительно переменившуюся комнату: на невысоком столе вместо цветочной вазы остался лежать открытым чемодан мистера Хейла с развороченным, словно выпотрошенным содержимым, а возле него стояла закупоренная бутыль с раствором кислоты Листера и шприц, на кресле — таз с водой, мешающейся с кровью его кузена, а также небрежно перекинутые через подлокотники грязные полотенца и обрезки перевязочного материала. В своих ногах Чарльз обнаружил не снятую — срезанную с Джозефа рубашку и зачем-то поднял ее, а затем перевел взгляд на своего кузена, что назвал его сегодня «мальчиком», тогда как таковым он не являлся с момента своего постылого согласия на пособничество в этой омерзительной дуэли. Чарльз внимательно и словно изучающе смотрел на него, но чем дольше это продолжалось, тем понятнее становилось то, что Джозеф не спит, а только медленно успокаивается и приходит в себя, прежде чем снова забыться. Однако от осознания этого молодому человеку и вовсе сделалось не по себе, потому что он отчетливо помнил, как растерялся, подбежав к нему в поле и едва ли не упав на траву, как помнил он и свой испуг оттого, что Джозеф, вцепившись в его плечо испачканной в крови правой рукой, на выдохе ядовито и мстительно выплюнул ему в лицо короткое, но хлесткое «whelp». Джозеф произнес это слово так, точно всю свою жизнь только и ждал подходящей минуты, и Чарльз чувствовал, что не простил ему этого, возможно, заслуженного оскорбления, которое подстегнуло его действовать и каждым последующим движением и словом опровергать «щенка», «мальчика», «недоноска». Чарльз снова и снова повторял про себя это слово и каждый раз приходил к тому, что, несмотря на свое промедление в ту решающую минуту, он не заслужил этого клейма, и в конце концов преисполненный негодованием юноша с силой бросил отяжелевшую от крови рубашку на пол с тем, чтобы совершенно отделаться от него.***
Аннетт оказалась разбужена чьим-то не настойчивым, скорее, аккуратным стуком в дверь, от которого пробудилась так скоро, словно и не спала вовсе, а только на минуту прикрыла глаза. Она нисколько не сомневалась в том, что сон ее мог сделаться таким чутким единственно по причине пережитых волнений и подсознательного ожидания хоть какого-нибудь сообщения о состоянии Джозефа, как, впрочем, и в том, кто именно стоит за дверью: так могла стучать только такая женщина, какой она считала миссис Джейн. Девушка поспешила впустить ее, не исключено, что уже некоторое время проведшую у двери в ожидании ответа, и помогла внести вещи, которых, к счастью, оказалось совсем немного — всего несколько дневных и вечерних перемен, что свидетельствовало о том, что мистер Марк Портер надеялся или настаивал на скором возвращении дочери. Но стоило только женщинам окончить с вещами и разложить их, как мисс Аннетт взглянула на мать Джозефа, по всей видимости, ожидая увидеть в ее лице что-то, что миссис МакКуновал предпочла благоразумно скрыть от глаз супруга. На этот раз леди Джейн много лучше поняла ее желание и, счастливо улыбнувшись, сообщила, что сегодня они ужинают вместе с мистером Хейлом, потому как он счел необходимым остаться до вечера. Для Аннетт это означало только одно — все обошлось, Джозеф отыграл у смерти ее репутацию и свою честь, совершенно очистившись от всего того, что наговорила ее глупая сестра, и потому она прильнула к женщине, передавшей ей это счастливое известие, со всей свойственной ей искренностью порывисто заключив миссис Джейн в свои благодарные объятья. — Вы видели его? Как он, ему уже лучше?.. С ним все в порядке, ведь так? — нетерпеливо спрашивала Аннетт, стараясь предугадать, каким будет ответ женщины на каждый из ее вопросов, и внутреннее радуясь тому, какими они получались, в то время как миссис Джейн, поддавшись ответному чувству, оглаживала своей рукой ее светлые волосы, непрестанно целуя лицо этой неугомонной совсем еще девочки. Она только теперь открыла в своей душе странную покорность слезам, с которыми не могла совладать и которые, как показалось женщине, всерьез напугали Аннетт, в это же мгновение попросившую как можно скорее и не таясь обо всем ей рассказать, на что миссис Джейн, сопровожденная девушкой до туалетного столика, сразу же согласилась. — Я его не видела, признаться… мистер Хейл мне этого пока что не позволял, потому что нам еще нельзя его видеть, — с трудом произнесла женщина, опираясь рукой о поверхность стола и осторожно садясь на предложенный стульчик. — Поймите, мисс Аннетт, я до последнего страшилась того, что радость моя окажется преждевременна… Я все еще ужасно боюсь возможных осложнений, нагноения или горячки, но мистер Хейл уверяет, что все они маловероятны, что самое страшное позади и теперь мой сын нуждается разве что в покое и отдыхе, — тут миссис Джейн взглянула на Аннетт так, словно ни во что из этого не верила и чувствовала себя жестоко обманутой, но после все же продолжила, очевидно, стараясь отвлечься: — Доктор Хейл сказал мне, что Джозеф сейчас спит, — дрожащим голосом произнесла миссис Джейн, сцепляя пальцы и устало опуская веки, — не станем его тревожить… Кроме того, Чарли говорит, что нам действительно пока что совершенно не на что смотреть, — взглянув на Аннетт, подвела женщина, едва ли могущая понять свое теперешнее состояние. — Но мне кажется, он чем-то озадачен или сказал это потому, что Джозеф все еще слишком плох и шансы его невероятно малы, и оттого я не могу в полной мере довериться его словам. Он хочет меня утешить, но ведь я вижу… на Чарльзе лица нет. Мне нужно видеть сына, — чеканно выговорила миссис Джейн, стискивая ладонь мисс Аннетт, которую девушка опустила ей на плечо, и рассеянно глядя перед собой, словно взгляд ее ни на чем не мог остановиться и все еще слишком отчетливо помнил выхваченное из множества лиц лицо Джозефа. — Они так невозможно серьезны, дорогая, и никак не желают делать преждевременных выводов, что я, кажется, сама не доживу до вечера… — женщина отвернулась, взглянув на свое отражение в зеркале, должно быть, для того, чтобы пристыдить себя. — Пожалуйста, не пугайся, это от усталости и скоро пройдет, пустые страхи, — шепотом попросила миссис Джейн, заслоняясь от зеркала руками, однако Аннетт, молчаливо отступившая на шаг, не испугалась ее слез: она почему-то чувствовала, что эта женщина плакала много чаще, чем хотела показать и чем представлялось другим, и угадывала в ней способность тонко и всегда отзывчиво чувствовать, то есть именно ту исконно женскую черту, которая в Джозефе приобретала форму острой и себялюбивой восприимчивости к разного рода сторонним мнениям. Мисс Портер, выслушав ее, смогла понять миссис Джейн, что делилась с нею все же счастливой вестью и если и плакала, то лишь оттого, что переживания этих нескольких дней окончательно переполнили сосуд ее созидательного терпения, что в этих слезах Джозеф и ее супруг, принявший позицию противоположную и притом весьма категоричную, виноваты в той же степени, что и множественные тревоги и опасения за жизнь сына, а самой ей просто необходимо было высказаться. Однако миссис Джейн не имела привычки эгоистично расходовать время, имеющееся у каждой женщины прежде всего для семьи и детей, на свои душевные метания, а потому она вскоре пригласила Аннетт подойти и уступила ей место перед круглым зеркалом, взяв гребень и начав расчесывать ее спутавшиеся после сна волосы. Она старалась таким образом отвлечься, занять себя заботой если не о сыне, то, по крайней мере, о той, что, несомненно, была близка ему, и, еще не успокоившись окончательно, но пробуя улыбаться, хвалила Аннетт за свежесть лица и отдохнувший вид. — Ссоры в этом доме в последнее время стали так часты, что мне остается только порадоваться тому, что ланч вы, моя дорогая, предпочли пропустить, и пригласить вас в гостиную к чаю, потому как вы, скорее всего, очень голодны, а для ужина еще слишком рано, — ласково произнесла миссис Джейн, казалось, запретившая себе слезы и посчитавшая излишним вдаваться в какие-либо пространные размышления по этому вопросу, а потому позаботившаяся о том, чтобы своевременно переменить тему разговора: — Лили уже ждет в гостиной вместе с отцом, мистер Хейл выразил намерение воздержаться от чаепития и подменить Чарльза, а вот Чарльз пообещал ей присутствовать, так как, насколько мне известно, она ждет от него каких-то интересующих ее сведений… Я умоляла его о том, чтобы они были хорошими, потому что Лили, конечно же, знает о случившемся и очень встревожена, но не представляет себе всей серьезности произошедшего. Возможно, ее стараниями и мы с вами услышим что-то новое… — на этих словах миссис Джейн тепло улыбнулась и, получив от Аннетт схожий ответ, позволила ей выйти из-за стола и начать одеваться к вечернему чаю. Миссис Джейн не оставляла юную мисс в одиночестве, зная, что помощь ее еще потребуется как в затягивании корсета, так и в выборе подходящего платья, и всеми силами старалась сделать так, чтобы эти короткие приготовления не проходили в полном молчании, то сообщая девушке о том, что не может даже предположить, что готовит им завтрашний день, то говоря о воскресной поездке в церковь и о том, что Аннетт как гостья поедет с ними слушать замечательные проповеди, которые так проникновенно читает викарий их прихода. — Извините, — прервала ее мисс Аннетт, словно очнувшаяся от короткого сновидения и признательная за то, что кто-то извлек ее из потустороннего мира тягостных размышлений. — Если вы не возражаете, мне хотелось бы остаться в воскресенье дома и прочесть их Джозефу, возможно, присмотреть за ним, у меня есть опыт… — осторожно, точно готовясь в любую минуту начать отговариваться и пытаться отказаться от собственных слов, могущих повлечь за собой очередной нелегкий разговор, осведомилась Аннетт, все еще несколько смущенная тем, что пропустила ланч, когда вместе со своей наставницей выходила в коридор, не казавшийся теперь и на половину столь же страшным по сравнению с тем, каким изобразило его во сне ее сознание. — Конечно… — деликатно взяв свою спутницу под руку, согласилась миссис Джейн, лишенная сомнений в том, что при иных обстоятельствах никак не смогла бы допустить ничего подобного. Она очень скоро приноровилась к шагу Аннетт, сопроводив девушку до дверей гостиной, где в данный момент находились ее почтенный супруг и мисс Лили, которая выглядела всеми покинутой, но спокойной, почему-то даже смирившейся с тем, что до нее среди всей этой суматохи никому нет никакого дела, не исключая даже Чарльза, который, по всей вероятности, счел правильным остаться возле мистера Хейла и Джозефа и все солгал. Мистер МакКуновал, порядком уставший от встревоженного женского окружения, медленно поднялся, опираясь на подлокотники кресла, в котором сидел, однако же вовсе не для того, чтобы поприветствовать вошедших дам. По выражению лица его было понятно, что глава семейства пребывает в таких раздраженных настроениях уже не первый час, а потому успел освоиться во всех тонкостях устрашающих интонаций, требующих от домочадцев полного и безропотного повиновения. — Вы пришли сюда, чтобы в оба уха лепетать мне о том, что он не виноват или обрадовать тем, что состояние его не вызывает опасений? Что, безусловно, так и есть, потому что в противном случае стены этого дома сотрясались бы от ваших рыданий. — На этот пренебрежительный тон по отношению к материнской любви и слабостям миссис Джейн не отвечала ничего, предчувствуя, очевидно, грядущее продолжение и отдавая должное ненаигранной артистичности супруга и выразительности устроенных им сцен: — Какими же добродетелями нужно обладать, чтобы поощрять своим вниманием и прощать ему подобные выходки? — с подчеркнутым достоинством осведомился старик, адресовав этот вопрос мисс Аннетт, появление которой было расценено им как попытка жены заручиться хоть чьей-то поддержкой. — Или вы ничего не слышали о гордости, мисс Портер, или чересчур алчны, но спешу сообщить вам, что ни на что из этого рассчитывать он более не в праве. И пусть играет дальше, Джейн! По окончании им университета мы оказались вынуждены выгнать горничную, чтобы оградить Лили от дурных влияний, причем дали ей превосходные рекомендации и выплатили жалование на месяц вперед во избежание шантажа и других нежелательных последствий. Мы стерпели, позволили находиться здесь… — с трудом воздержавшись от крепких выражений, мистер МакКуновал замолчал, по всей видимости, помня о дочери, а потому не нуждаясь в многочисленных знаках, что делала ему миссис Джейн, обращая внимание на присутствие в комнате самой девочки, и не находя слов, приемлемых для упоминания уже знакомой мисс Аннетт особы. — Я достаточно долго терпел в доме эту мисс, которую он купил и документы которой ему хватило дерзости показать мне, тогда как любой другой на его месте был бы благодарен отцу за прекрасную партию. Джейн, ты знаешь, сколько этот союз значил для меня и мистера Далтона и сколько выгод несло нам слияние компаний и дальнейшее партнерство, — сдержанно продолжал он свои перечисления, указательным пальцем отмеряя звенья прошлого и свои заслуги перед сыном, которого распинал теперь в глазах Аннетт и к которому выражал милосердия ничуть не меньше, чем римский легионер к изменникам и бунтовщикам на Аппиевой дороге. Мисс Портер чувствовала, как от жестокости этого суда у нее перехватывает дыхание, и в то же время понимала, что ничего не может возразить этому живому воплощению Лициния Красса, который даже тело родного сына не снял бы с креста, будь он действительно виновен. Она слишком хорошо знала о его распущенности и понимала, что во многом мистер МакКуновал в самом деле прав, потому что Джозеф никогда не был воздержан, скорее, напротив, упрям и своеволен, но, к своему стыду, Аннетт мирилась с этим и часто уступала, не только прощая, но и поощряя его настояния своими ответами. — Дальше Америка, Джейн, а теперь она! — старик страшно переменившись в лице указал рукою в сторону Аннетт, отчего она, казалось, всем телом дрогнула, но все же промолчала. — Мисс Портер, о помолвке с которой он уведомил меня в таком неуважительном тоне, что тебе пришлось попросить Лили и Чарльза выйти, и лучше бы он действительно бредил, чем, перепив вина, сообщал мне о своем намерении жениться на девушке, чья сестра явилась причиной этого непозволительно громкого скандала, последствий которого ты еще не осознаешь. Но я разочарован, — не оставляя своего нравоучительного тона в разговоре с женой, мистер МакКуновал по слогам выговорил последнее слово, точно считал это заключение во много раз более весомым, чем все вышесказанное в своей совокупности. Отчасти так оно и вышло, потому что в единственное мгновение тишины Аннетт довелось испытать не столько обиду на отца Джозефа или на него самого за этот пьяный и унижающий ее достоинство поступок, сколько стыд и вину перед мисс Лили за то, что ее жизнь теперь, вполне возможно, была непоправимо испорчена. — Разочарован до самой последней крайности тем, во что он превращает наше семейство. К слову, очень не вовремя, Джейн, потому что у тебя есть еще и дочь, о будущем которой ты обязана думать в равной степени со мной. Она теперь не столь мала и все понимает. Повторяю тебе, Джейн, родственные узы ничего не значат. Все это брат, брат повлиял на него. Ему вовсе не обязательно было гостить у нас столь часто, но эти его извечные долги… долги, мой долг перед ним! Мой долг! — с особенной торжественностью повторил достойный супруг миссис Джейн, чья семья, чья цитадель в этот день пала под натиском пороков сына, его неумения, а главное — нежелания скрыть или, по крайней мере, устыдиться их. — Пусть так, не виновен, смог выкрутиться из очередной передряги, но непростительны слухи, продолжающие распространяться по округе. Разве я позволял себе что-то подобное на протяжении всей нашей совместной жизни, начиная с твоего, Джейн, согласия, заканчивая сегодняшним днем?! Эта невозможная распущенность, эта изворотливость, эта одна только пародия на порядочного человека! Выражение лица порядком измотанной подобными сценами миссис Джейн, чьим именем муж ее напрасно хлестал воздух, выражало сожаление о том, что даже присутствие Лили не заставило его сдержаться, а также смиренное понимание всей глубины собственной вины, и Аннетт, как никто другой знала, как эта женщина корила себя за то, что позволила Джозефу ехать, за то, что вовремя не оградила от влияния дяди и вместе с тем отца, который гостил у них слишком часто вовсе не потому, что погряз в карточных долгах и нуждался в помощи со стороны семьи, но потому, что она сама того хотела. Однако видимое спокойствие миссис Джейн никуда не ушло, несмотря на невольную меткость упреков, сделанных супругом, в своем неведении дошедшем до истины, но, напротив, даже укоренилось в ней. Воспользовавшись следующей краткой передышкой своего старого мужа, на чьих щеках алели проступившие пятна гнева, женщина наконец вмешалась: — Конечно, нет… Перестаньте, вам нельзя… Он того не стоит… — говорила она осторожно, не желая взволновать старика еще сильней, и уже в следующую минуту миссис Джейн уговаривала его сесть в кресло и успокоиться, а в руках ее оказалась маленькая чашечка с чаем, которую женщина аккуратно предлагала тому, кто до сих пор считался Джозефу отцом и продолжал прерывать ее слова громкими восклицаниями: «Я разочарован!» Аннетт же, видевшая, в каком жалком положении находится миссис Джейн, вынужденная оговаривать собственного сына для того только, чтобы с пожилым ее супругом не случилось какого-нибудь приступа или удара, не смогла не вмешаться с тем, чтобы восстановить справедливость: — Извините… — заложив руки за спину, тихо начала девушка, все же понимая, что после ее слов сложившаяся ситуация могла еще сильнее осложниться, в особенности если она скажет что-то не то, как уже случалось прежде, когда Аннетт вступилась за Джозефа в разговоре с Ингрид. — Извините, но мне известно, что мистер Джозеф… — мисс Аннетт с непривычки осеклась, но назвать его сейчас как-то иначе она просто не могла, чувствуя, что в ее порядочности и без того слишком часто склонны сомневаться. — Мне известно, что мистер Джозеф, приняв такое решение, оказался лишен вашей поддержки и что в этом прежде всего следует винить меня, а не его. Однако же, смею заверить вас, трудности нас не пугают так, как могли бы пугать… — Аннетт невольно торопила события, потому как рядом с Джозефом она действительно ничего не страшилась. Свою же неуверенность в том, что он согласен пойти на столь многие лишения ради нее одной, готов отказаться от наследства и расположения родственников, а после уехать с тем, чтобы обеспечить ей тихую жизнь и ставшее привычно осторожным и непритязательным счастье, девушка восполняла не вполне сознательным «мы», некогда отдающимся в груди болью, теперь же сменившимся теплом, расходящимся по всему телу. — Он вовсе не пародия на порядочного человека, как вы пожелали выразиться. Я могу поклясться вам, что ваш сын не делал того, в чем его обвиняют, что он стрелял первым и стрелял в воздух, а потому не заслуживает столь неприкрытой ненависти и презрения по отношению к себе… — в запальчивости проговорила Аннетт, быть может, в эту самую минуту радующаяся единственно тому, что Джозеф не имел чести присутствовать при этом разговоре и не слышал всего того, что говорилось в стенах этой комнаты. — Позвольте мне самому решать, кого во всем этом винить. Я вижу только одного виновника, которому вы все вознамерились потакать! — мистер МакКуновал, по всей видимости, не предполагавший, что в такой исключительно однозначной ситуации ему вообще станут возражать, отвечал возмущенно, не меняя своего повышенного тона на хоть сколько-нибудь уважительный: он считал, что не должен выказывать уважения той мисс, которая сама ни во что не ставит свое достоинство. Отец семейства, незаслуженно лишенный как права на спокойную старость, так и уважения со стороны детей и жены, изо дня в день сносящий поразительное собою пренебрежение, более не желал видеть, как то, что он строил годами, медленно разрушалось совместными их усилиями, а потому дрожащими руками отстранял едва не принятое из рук жены блюдце с чашкой чая на нем. — Известно, Джейн! Она смеет утверждать, что ей все известно! — со старческой неуступчивостью восклицал он, чувствующий, отчасти по причине своего возраста, что подчинение супруги в чем-то ложно, что во всем ее поведении присутствует какое-то неуловимое, почти насмешливое по отношению к нему притворство, и все же именно в ней, в той, которую минуту назад отчитывал при посторонней мисс и дочери, видящий свой последний оплот. — Разумеется, и очень скоро ей станет известно даже больше, чем нам… — послушно переставляя предложенную мужу чашку обратно на поднос, аккуратно отвечала ему миссис Джейн, делая незаметный жест рукой, свидетельствующий о том, что обеим мисс следует пока что оставить их, и Аннетт, осторожно коснувшись Лили взглядом, виноватым и извиняющимся за все произошедшее, не желая долее оставаться здесь, принужденно произнесла едва различимое: — Прошу меня простить… Я не думаю, что найду в себе силы спуститься к ужину, доброй ночи… — коротко и, к своему стыду, излишне тихо добавила мисс Аннетт, после чего в подражание мисс Лили, которая по детской наивности своей старалась как-то смягчить сложившуюся ситуацию проявлением хороших манер, сделав неглубокий реверанс и получив долгожданный кивок головы, поспешила выскользнуть из гостиной. Стоило двери закрыться за нею, Аннетт прижалась спиной к стене, чуть прикрыв глаза, после чего последовал прерывистый выдох, словно выдыхала она не воздух, а целую жизнь, не приспособленную для того, что в ней происходило теперь, для всех этих ненужных партий, без которых — девушка понимала — Джозеф просто не мог существовать здесь. Аннетт трясло изнутри, она мелко, точно в истерике, дрожала от незнания того, что скажет на это Джозеф, в присутствии которого она испытывала теперь сильнейшую потребность, и именно к нему ей хотелось пойти после этого страшного разговора. Аннетт в настоящую минуту не помнила ни о выгнанной горничной, ни о выкупленной им мисс, ни о дочери мистера Далтона, о которых прежде ничего не слышала, что же касается миссис Ренфилд… Она давно простила Джозефу это увлечение своей сестрой и, казалось, не придала никакого значения тому, что помолвку с нею он утопил в вине, а теперь представляла, как войдет и от недостатка сил и воли упадет у его постели, униженно моля не прогонять и лишь на одну ночь запереть подле себя, дать отдышаться и, находясь возле него, ничего не страшиться. От сознания невозможности этой глупой фантазии по щекам Аннетт текли слезы: ей отчего-то думалось, что если отец его не смирится с нею, то Джозеф когда-нибудь должен будет ему подчиниться, сломаться под натиском его справедливого укора и отказаться от нее, а потому ей хотелось удостовериться в том, что он к ней не переменился, что по-прежнему любит, и изо всех сил постараться сделать так, чтобы Джозеф впоследствии не остался в ней, по крайней мере, разочарован, потому как о чем-то большем она не могла и думать, видя, как скоро зреет и разрастается, распространяясь на всех членов семьи, раздражение мистера МакКуновала. Страх оказаться оставленной Джозефом ныне пронизывал все ее тело; страх, накаленный до мыслимого предела нервным напряжением; страх и опасение перед всем тем, что властен сделать этот человек, умеющий сохранять неколебимыми свои скверные настроения на протяжении столь долгого времени. Аннетт решилась по возможности всячески избегать его, хотя и понимала: он хотел оставить свой дом чистым, вернуть ему прежний вид, призрак которого девушка видела тогда, в самый первый день, когда они с мистером Ренфилдом приехали сюда на охоту, но в целом достойное уважения намерение растворялось в кислоте негодования и разочарования, которая разъедала этого старого человека изнутри. — Я вас ни в чем не виню… — произнесла мисс Лили, немного растерявшись оттого, что Аннетт вздрогнула от ее слов. — Отец просто немного погорячился, — продолжила она, а затем негромко, но со всем пониманием важности своего сообщения прибавила: — Он думает, что теперь будет непросто составить для меня достойную партию, но я знаю, что он ошибается, — от этих слов мисс Лили немного смутилась, ведь подобных разговоров между нею и Чарльзом еще не происходило, а после всего случившегося ему и вовсе не было до них дела. Однако мисс Аннетт не вполне поняла ее, потому что не могла знать о том, какие надежды вселяло в грудь этой девочки присутствие кузена и интуитивное понимание того, что его приезды возобновятся после их с Джозефом примирения. Лили же, в свою очередь, еще не решалась с ней откровенничать. — Спокойной ночи, — ласково произнесла мисс Лили, делая первые осторожные шаги навстречу, и Аннетт показалось, что девочка, по всей видимости, действительно верила, что скоро все это закончится и как-то разрешится, а потому старалась держаться спокойно и не отчаиваться. Всегда приветливая и милая, она долгое время представляла собой единственное отдохновение для человека, который сейчас, когда его присутствие стало для мисс Аннетт по-настоящему важно, казалось, намеренно вышел из игры. Сейчас же мисс Лили, оставив в домике со снятой передней стеной всех кукол, что только в сказках имели обыкновение оживать по ночам, одним своим видом заставляла девушку отвечать ей такой же мягкой улыбкой. — Спокойной ночи… — немного отрешенно отозвалась Аннетт, не посчитав нужным подтверждать или опровергать ее слова насчет отца или его намерений подобрать для нее достойного жениха, а после и мужа, который, в отличие от Джозефа, несомненно, направил бы все его дела в нужное русло и очень скоро избавил бы мисс Лили от ее случайного позора, взяв ее под опеку своей безупречной репутации. Мисс Портер в мыслях невольно иронизировала над ни в чем не провинившейся перед нею девочкой и над уготованной ей будущностью, не чувствуя в себе достаточно сил для того, чтобы простить отцу мисс Лили всего того, что он сказал о Джозефе, и почти не отдавая себе отчета в том, что после она станет единственной жертвой своей совести. Однако в настоящую минуту мисс Аннетт не желала ни выражать радость по поводу чужого счастья, ни начинать новой ссоры, а потому, в молчании пройдя часть пути вместе с Лили, девушка коротко простилась с нею до завтрашнего дня, несмотря на то что никто из них еще не собирался спать. Аннетт казалось, что она, терзаемая множественными сомнениями в том, что не сказала отцу Джозефа ничего лишнего, не сможет заснуть, даже если по-настоящему этого захочет, а потому она тихо вошла в комнату, которую ненадолго предоставили в ее распоряжение, внутренне надеясь на то, что последующее утро встретит ее и миссис Джейн счастливым сообщением о том, что никакого воспаления не случилось, а все опасения доктора Хейла оказались напрасны.