Глава 12
18 августа 2016 г. в 20:16
Доктор Хейл приехал с новым визитом около восьми с тем, чтобы после в сопровождении миссис Джейн и ее близких отправиться в церковь, не опоздав на воскресную проповедь, а потому в начале десятого уже совершенно освободился. Он остался вполне доволен сделанными в ходе осмотра наблюдениями, поскольку состояние плеча счел удовлетворительным: ранение не воспалилось и не загноилось, сам же Джозеф с прошлого вечера находился в сознании, ужинал и даже имел со своей матерью непродолжительный разговор.
Однако в настроениях его столь положительных тенденций еще не замечалось. Джозеф, вынужденный оставаться в постели и полулежа утопать в на совесть взбитых горничной подушках, выглядел, как незаслуженно наказанный ребенок, до которого неотвратимо медленно доходила суть вещей и сам смысл этого нелепого наказания. Наказание — никак иначе человеку подвижному, стремящемуся к постоянному действию и жизни, это подавленное и в то же время какое-то измятое состояние назвать не представлялось возможным, тогда как ни о каком внезапном приливе сил по-прежнему не шло и речи. Перемолот, пережеван и выплюнут — в очередной антракт.
Постепенно утвердившись в мысли, что в действительности все эти посещения совершаются с тем, чтобы потревожить его или, как то делала мать, просто посмотреть на него, Джозеф не мог скрыть своей подкожной раздражительности: он не всегда находился в сознании, и оттого ему казалось, что его не оставляли в покое, даже когда он спал, и шептались о нем же при нем, над ним, возле него, где-то в комнате...
Из тягучего забытья он возвращался с теми желчными мыслями, которые нередко посещают всякого больного и не покидали его, нарочно — в отместку — не оставленного в одиночестве и не понимающего, на что и на кого здесь смотреть?
Ему хотелось сказать, что его нет, что его не осталось, что он ничтожен, зависим, совершенно беспомощен и оттого озлоблен, противен, отвратителен, самому себе отвратителен.
Ему требовалось выпить, но ни камердинер, ни мать, ни даже Чарльз ему не позволяли, потому что не позволял в первую очередь доктор Хейл, тогда как он даже подняться не мог без посторонней помощи, искал глазами и не находил своей трости — взамен нее досаждающие вопросы и совершенно излишние ухаживания.
Уильям. Ему нужен был Уильям, Уильям Гил, который ни о чем не знал и, по-видимому, в эту самую минуту еще спал или только что возвратился из их карточного клуба, где провел всю ночь и где с ним никогда не случалось таких невозможных проигрышей, как этот. О нем Уильям, разумеется, тоже узнает, как до того узнавал вообще обо всех его проигрышах, но не теперь — позже, а затем в своей излюбленной манере выскажет, какой он, по его мнению, был глупец, когда стрелял в воздух, а не в этого дрянного Генри. Джозеф признавал, что, скорее всего, согласится с ним, потому что сделал это не от великодушия, а от чрезмерной заносчивости, после чего разговор примет иное направление, а неприятный осадок растворится в вине и скоро забудется. Однако в этот час и в этом доме Уильям Гил был так же невозможен, как вино или любая другая выпивка, с той только разницей, что Уильям Гил оказался запрещен в этом доме не доктором Хейлом, а его отцом, и все потому, что Лили выросла и стала все понимать. Дом Уильяма, напротив, считался не лучшим местом для визитов почти женатого человека по причине наличия в том доме мисс Бетти, их прошлой связи и наличия невесты у него самого, но в настоящее время и он сделался недоступен ввиду отсутствия у него, Джозефа, трости и возможности самостоятельно подняться.
Впрочем, несмотря на то что во всех этих суждениях прослеживалась вопиющая неблагодарность по отношению ко множественным усилиям окружающих, по своей природе злокачественными они не являлись, напротив, происходили из здорового семени, потому как — мистер Хейл имел в том непоколебимую уверенность — нет ничего хуже пациента, упивающегося собственным недугом и наслаждающегося мучениями сочувствующих и теми неудобствами, что им доставляет его состояние.
— Через несколько дней, возможно, уже на следующей неделе вы сможете спокойно прогуливаться по саду, разумеется, в том случае, если не возникнут осложнения, а они не возникнут, если вы будете послушно следовать всем предписаниям, — обстоятельно проговорил мистер Хейл, закрывая свой чемодан после того, как окончил осмотр и сделал перевязку. — До свидания, — произнес он напоследок, затем вышел из комнаты и сдержанно ответил на тихое приветствие мисс Портер, которую заметил отнюдь не нарочно, заставив тем самым покинуть свое тайное укрытие. Она наблюдала из-за угла, как маленькая, еще не вполне освоившаяся в доме и потому несмелая служанка, но ничуть не стыдилась того, как поступила теперь и как провела весь вчерашний день: идея эта принадлежала вовсе не ей, а Лили, что сейчас отсутствовала на своем посту, занятая обыкновенно хлопотными сборами в город.
Не имея между собой ни значительной разницы в возрасте, ни взаимных разногласий, обе мисс сошлись поразительно легко, и мысли их обрели странную схожесть, а потому весь последующий день девушки были неразлучны, несмотря на предшествующий ему скандал в гостиной. Лили хотелось испытать себя, унять свое любопытство, и она пытливо наблюдала за входящими и выходящими из комнаты брата людьми, следила за ними самым внимательным образом, однако же не мешала, не подглядывала и не подслушивала, словом, просто и по-детски невинно забавлялась, пристально вглядываясь в лицо матери, на котором старалась прочесть последние сведения о Джозефе, и тут же делясь своими догадками и предположениями с мисс Аннетт.
Аннетт же приводила сюда за руку неутешная тревога, удушающее чувство которой только тогда притуплялось, когда она в глубоких глазах миссис Джейн не замечала слез, когда понимала, что лица мистера Хейла, камердинера и Чарльза прояснились, а старенькая горничная — и, как она догадалась, в прошлом няня — и вовсе не скрывала того, что исполнена самых светлых надежд. Девушке нравилось чувствовать на своем локте предупредительные прикосновения младшей сестры, призывающей к молчанию и осторожности, нравилось видеть ее сверкающие глаза с чуть-чуть расширенными от возбуждения зрачками. В конце концов Аннетт даже стало казаться, что это неугомонное создание украло ее прямо с театральных подмостков своего брата и поместило в совершенно другую жизнь, прежнюю, беззаботную, происходящую внутри ее кукольного домика, в которой она отчего-то тоже оказывалась девочкой, что шепталась и смеялась вместе с Лили.
Они остались предоставлены самим себе потому, что миссис Джейн предпочитала заниматься сыном, однако не замечали или, лучше сказать, не принимали всерьез своего одиночества в этом доме, обретя друг в друге все некогда недостающее, и лишь несколько раз улыбка сходила с лица мисс Аннетт — она предусмотрительно прятала ее от глаз мистера МакКуновала, перед которым старалась выглядеть смиренной и виноватой, и притом желающей всячески исправиться, а потому старательно выказывала ему знаки своего глубокого уважения. Впрочем, очень скоро она научилась избегать его мрачную фигуру.
— Спасибо, — замявшись, мисс Аннетт впервые поблагодарила доктора лично за то невыразимо многое, что мистер Хейл сделал непосредственно для нее и ее возлюбленного: в том девушка ощущала острую душевную потребность, потому что никак иначе свою признательность она выразить не могла. Мисс Аннетт, следуя наставлениям миссис Джейн, старалась выглядеть сегодня особенно опрятно: на ней было дневное нежно-зеленое платье, подходящее под ее аккуратно собранные светлые волосы, из которых все же выбивался один локон, что был привычно убран за ухо и придавал ей несколько игривый вид, оттеняющий настоящие ее настроения. Однако же здоровый цвет лица все никак к ней не возвращался, и Аннетт по-прежнему оставалась немного бледна, что, по всей видимости, ей шло, потому как мистер Хейл в ответ на это скромное выражение благодарности понимающе улыбнулся ей, защищающейся от превратности мнений маленьким требником в мягкой вышитой вручную обложке.
Воскресное чтение, в самом деле, являлось не чем иным, как самым незамысловатым предлогом для этого визита, а книга — оправданием и прежде всего для того, чьего осуждения Аннетт страшилась особенно, потому что оно представлялось ей той единственной силой, которая могла всецело подчинить себе Джозефа. Не разлучаясь со стеною, мисс Аннетт неуверенно прошла вдоль нее и, приблизившись к чуть приоткрывшейся после ухода доктора Хейла двери, остановилась в замешательстве.
Она столько размышляла над тем, как поведет себя и о чем станет говорить во время этого визита: миссис Джейн предупреждала, что он в дурном настроении, и спрашивать о здоровье Аннетт опасалась, а потому решила постараться сделать вид, что вовсе не придает этому никакого значения. Однако же ей совсем не терпелось рассказать о том, что позавчерашним вечером она имела честь побывать на другой стороне шахматного поля, где и получила от его отца жестокую отповедь, а после и вовсе сбежала с доски вместе с мисс Лили. Но Аннетт останавливала мысль о том, что все это, возможно, повлечет за собой прескверные последствия для осторожной внутрисемейной политики миссис Джейн, которая уже вчера принесла первые плоды — они трижды мирно сходились за общим столом и дважды встречались в гостиной за чашечкой чая — и дала надежду на то, что о словах мистера МакКуновала можно было просто забыть, а его самого — простить за них. И все же мисс Аннетт, ни с чем, в сущности, не определившаяся, ощущала, что нуждается в этом разговоре, пусть и не очень приятном для них двоих, а потому, негромко постучав, она тихо прошла в комнату и затворила за собой дверь.
— Вы здесь? Мне о вас не сказали… — Джозеф произнес это так, словно обращался не к Аннетт, а только отвечал на свой вопрос, которого не мог задать слишком занятой своими переживаниями матери, отмечал что-то лично для себя, а затем с ничуть не скрываемой и к тому же ядовитой над собою насмешкой добавил: — Я же по-прежнему жив, ведь — вы помните — первыми погибают выскочки, а через несколько дней, как утверждает мистер Хейл, даже смогу прогуливаться по саду, — разумеется, этого ему было отнюдь не достаточно, и Аннетт, видя, что этот человек заплатил за прошлую провинность и теперь исторгнут, выброшен из жизни неистовством собственных теорий, едва сдержалась, чтобы не исполнить самого первого своего намерения.
Она заставила себя в очередной раз вспомнить о том, что перед нею находился сейчас не отец, который с искренним участием выслушал бы подробнейшее изложение даже самых незначительных душевных неурядиц, и пока что не муж, во всем ответственный за нее, а только жених, которому следовало нравиться, а рассказывать про дурные сны и возникшие с его же родителями разногласия — напротив, не следовало. Однако же в тот вечер Аннетт и сама впервые по-настоящему задумалась над возможными трудностями и даже внутренне согласилась с тем, что они непременно должны были появиться в их жизни сразу после отъезда на континент, конечно, много более обыденные, совсем не похожие на эту дуэль, но оттого только превращающиеся в поистине непреодолимое для Джозефа препятствие.
Аннетт хотелось пожелать Джозефу доброго утра и попросить прощения за свои в нем сомнения, тень от которых, казалось, невидимой пропастью пролегла между ними, но вместо этого девушка, вновь совершенно отвыкшая от него за эти несколько дней и сомневающаяся даже в том, что ее не оставят, что на ней женятся, молчала, не находя в себе сил для того, чтобы вообще произнести хоть что-то.
— Ваша семья собирается в Сити… Миссис Джейн позволила мне… Она считает, что воскресные чтения, если вы не можете ехать… Извините… — тихо и в какой-то степени даже испуганно выдохнула Аннетт, неожиданно обнаружив, что совершила разом все ошибки, которых так надеялась избежать, и легкомысленная веселость, точнее, последний след ее стыдливо сошел с лица девушки, послушно вернувшейся на свою клетку и словно виноватой в той кратковременной отлучке, которую устроила для нее мисс Лили.
Мисс Портер невольно сжималась по мере приближения к нему, допуская мысль о еще только предстоящем строгом выговоре за то, что, скорее всего, неправильно повела себя с его отцом, за то, что снова ничего не поняла, а потому левая рука ее под грудью обняла правую за локоть, и пальцы боязливо впились в мягкую обложку требника.
— Простите меня, пожалуйста, — еще тише промолвила мисс Аннетт. — Вы должны знать, что ни я, ни мой отец, когда говорил с вами, мы ни на что не рассчитывали, у нашей семьи нет долгов, которые мой отец… Вы должны знать, что это все неправда и что я люблю вас, а вы — то лучшее, что когда-либо было в моей жизни… — Аннетт говорила так, словно готова была вот-вот сорваться, словно от ее слов, этого ненужного объяснения, зависело невыразимо многое. И в то же время она, не сказавшая ничего о предложении миссис Джейн перевезти вещи, так сильно стыдилась своей лжи и своего поведения, которое, вполне возможно, заставило Джозефа подумать о том, как плохо ее здесь приняли, что не стала бы возражать, если бы он приказал ей сейчас же возвратиться к отцу, разгневавшись на нее за то, что она наделала без его присмотра.
Аннетт, вдруг испугавшись того, что поступь ее сделалась слишком мелкой и частой, остановилась в паре шагов от его постели, не надеясь, что ее общество вообще захотят терпеть. Однако же, сама того не сознавая, девушка возвращала Джозефа в по-прежнему неоконченную игру и, испуганно пуская взгляд по комнате, в которой читали ее письма и составляли на них ответы, одним своим появлением побуждала его к жизни.
— Что-то произошло? — еще не до конца осознав смысл произнесенных ею слов, спросил Джозеф, впрочем, вскоре собравшийся с мыслями и, точно желая распутать этот затягивающийся на глазах узел сомнений и, очевидно, совсем недавно приобретенных страхов, протянул к ней руку, которой в следующую минуту оперся на мягкую поверхность своего ложа с тем, чтобы несколько приподняться или даже сесть из уважения к вошедшей.
— Сядьте. Мисс Портер, я тоже должен кое-что сказать вам…
Аннетт, видящая, что взволновала его своим приходом и неожиданно переменившимися даже для себя самой настроениями, а потому желающая извиниться за них или же подобрать к самому Джозефу одно из тех обращений, которые она позволила в утро дуэли, поспешила эту просьбу исполнить, опустившись на кровать по правую руку от него.
— Признаюсь, у меня есть некоторые догадки на этот счет, и, сдается мне, они верны, иначе вы не стали бы оправдываться передо мной и касаться того предмета, о котором мы с вами никогда не говорили. Мне известно, известно и достаточно давно, а потому нисколько не трогает и не заботит. Я имел возможность выслушать все мнения… но сейчас я хочу поговорить с вами о другом. Мисс Портер, я хочу сделать вам предложение теперь, когда репутация моего дома и вашей родственницы уничтожена из-за того чудовищного публичного скандала, который произошел на вечере мистера Ренфилда… Я не могу настаивать на том, чтобы вы приняли его, как сделал это в прошлый раз, потому что теперь я лишен наследства — полагаю, вскоре им осчастливят моего кузена, — едко отметил Джозеф, несмотря на то что все это время Чарльз, не считая камердинера, оставался единственным, кто постоянно находился возле него.
— Кроме того, мне известно, что о случившемся говорит весь Лондон, здесь новости распространяются не так скоро, однако Уильям посчитал нужным известить меня. Вы можете ограничиться моими словами или же прочесть его письмо, но вы должны понимать, что ваше согласие приведет к тому, что ваше имя и имя вашего отца, его титул, все сравняют с землей. Я прошу вас хорошо обдумать мое предложение, которое состоит в том, чтобы расторгнуть помолвку, сделав вид, что вы ни о чем не знали, и спасти честь семьи, выполнить свой долг перед отцом, мисс Портер, или принять меня. Я многое переосмыслил и, полагаю, заплатил за то, что дал вам ложную надежду и все-таки не стал стрелять. Ваша сестра навсегда отвратила меня от желания участвовать в тех играх и партиях, к которым вы успели привыкнуть, а моя Фортуна все это время покровительствовала вам, мисс Аннетт, но никак не мне, — не отрицайте, вы просили за меня, поэтому я жив, жив для вас. И, поверьте, я знаю, что этим все не кончится и хочу по возможности быть рядом с вами, потому что я действительно люблю вас и, выйдя из игры как самостоятельная единица, прошу вас принять меня в качестве своего представителя, поставить на меня все то, что у вас осталось… Однако вы сами видите, как изменились… — Джозеф хотел сказать «условия игры», однако же подобрал иное слово, поставил на нем точку и вновь продолжил ее: — обстоятельства, и потому я ни в коей мере не настаиваю и должен спросить вас снова: мисс Аннетт, приняв во внимание все вышесказанное, вы согласны стать моей женой?..
— В горе и в радости, — почти шепотом произнесла Аннетт, пораженная не столько смыслом всего услышанного, сколько честностью его слов, — ведь именно после этих слов, стоя у алтаря, я с самого начала мечтала ответить вам «да». Но… скажите, все это значит, что мы не сможем появляться вместе в Лондоне, даже после того как вам станет лучше?.. — аккуратно, почти так же, как то делала миссис Джейн, спрашивала Аннетт, осторожно касаясь его ладони.
— Я не хочу выводить вас в общество как… — отведя взгляд, отвечал Джозеф, не находя, впрочем, подходящих выражений для описания изменившихся декораций.
— Даму полусвета? — понимающе произнесла мисс Аннетт, продолжая смотреть на их руки, и во всем тоне ее голоса слышалось что-то сокрушенное жестокостью к ним внешнего мира и той правдой, которую Джозеф нес ей, последние несколько дней живущей вместе с мисс Лили под защитой картонных стен этого дома: она не слушала его отца, но услышала его, а потому в эту минуту оказалась подвержена страшному сознанию их одиночества здесь, в Англии.
— Вуаль вам не к лицу, мисс Аннетт, и она не спасет вас от неприятных разговоров и слухов. Перед друг другом мы чисты, полагаю, я не оставил вам даже повода для сомнений, ведь не думаете же вы, что, выстрелив в воздух, я хотел лишь отвести от себя подозрения? — продолжал выговариваться Джозеф, после всего сказанного решивший задать ей тот вопрос, что мучил его на протяжении долгих часов тяжелых размышлений после первого разговора с матерью, которая не поверила словам Аннетт и которой хотелось знать правду.
— Я думаю, что многие придерживаются такого мнения, но я уверена, что оно ошибочно. Джозеф, я знаю, как недолго вы отсутствовали в общей зале. Вы станете смеяться, но я непрестанно чувствовала на себе ваш взгляд, и потому хотела извиниться за кадриль, но это еще не все… Я говорила с Ингрид после вашего отъезда, я знаю, что она все придумала, она сильно волновалась и притворялась довольно плохо. Мисс Лили просила меня уговорить Ингрид повлиять на мистера Ренфилда и таким образом предотвратить дуэль, но, как вы и сказали, мне… Я поняла, что с некоторых пор у меня есть достоинство и что я просто не могу упасть так низко, чтобы обращаться к миссис Ренфилд за помощью и доводить несуществующее дело до судебного разбирательства. Я знала, что вы приняли взвешенное решение и не стали бы меня винить за то, что я не пожелала слышать в зале суда, как миссис Ренфилд называет вас чудовищем. Вы не чудовище, по крайней мере, в моих глазах, — окончила мисс Аннетт, со всей трогательной серьезностью подошедшая к ответу на заданный Джозефом вопрос. Она посчитала, что сказала все почти правильно, разве что вновь не заметила, как свела сцены, предложенные миссис Ренфилд ее воображению, до нестоящей причины, до ничего не значащего слова сестры, которое отчего-то слишком сильно ее задело.
— Я рад, что, потеряв репутацию и имя, вы обрели достоинство, мисс Аннетт. Я рад, что вы это сказали, — как-то по-своему искренне признался Джозеф, едва заметно отвечая на ее кроткую ласку, которой едва ли заслуживал, лежа на руинах своей никчемной игры, к которым мисс Аннетт, как и все прочие, отчего-то продолжала приходить, как на его могилу.
— Можно задать вам один вопрос? — шепотом спросила Аннетт, стараясь осмыслить то новое, что она ощущала во всем существе своем, что заставляло ее говорить и достигать чужого слуха, тогда как прежде даже Ингрид не всегда могла расслышать ее слов.
— Разумеется, — вполне сознавая степень своей ответственности за покинутую им девушку, согласился Джозеф, спокойной прямотой своих интонаций подталкивающий Аннетт к тому, чтобы она говорила и спрашивала о всем том, что ее тревожило, если пришла к нему за этим.
— Вы спросили меня в третий раз не только потому, что изменились какие-то внешние обстоятельства, но и потому, что вы остались удовлетворены произошедшей во мне внутренней переменой, тем, что во мне появилось достоинство?.. Ведь вы не смогли бы любить женщину, не знающую себе настоящей цены или же не верящую в вас… — Аннетт, говоря это, пыталась найти подтверждение своим мыслям и вместе с тем их истолкование: еще тогда, когда Джозеф делал ей предложение в доме ее отца, она знала, что он не любил ее, а только верил в результат своего воспитания и нуждался в возможности осуществить над нею этот эксперимент, но сейчас ей отчего-то казалось, что все изменилось, что Джозеф испытывал к ней то же или почти то же, что и она к нему...
— Я счастлив, что сделал из вас ту женщину, которую смог полюбить истинно, и не убил в ней того ангела, над которым так безжалостно иронизировал в первый вечер после нашей помолвки.
— Джозеф, пообещайте мне, что на континенте мы начнем все заново, с чистого листа, что мы будем счастливы… — отстранившись от смысла его слов, попросила Аннетт. — Вы знаете, как я мечтаю стать для вас такой женщиной, какой ваша мать стала для отца мисс Лили, не во всем, конечно, я никогда в жизни не… — девушка снова начала теряться и от волнения путаться в словах, но он, внимательно и неотрывно глядя в глаза, пожал ее ладонь, и, вздохнув, Аннетт смогла продолжить. — Я мечтаю дать вам приют, сделать так, чтобы вы хотели возвращаться в дом, в котором могли бы всегда находить покой и поддержку… Даже если я совсем ничего не смогу понять в ваших делах, я постараюсь… сделать так, чтобы вы не чувствовали себя одиноко перед необходимостью сделать тот или иной выбор. Возможно, тогда в театре я впервые поняла, как вам тяжело, и если бы я только знала, о чем мечтаете вы…
— Моя дорогая, — Джозеф снова старался смягчить свои слова этим ласковым обращением, от которого Аннетт, минуту назад готовая удариться в слезы, вдруг как-то совсем по-детски отзывчиво улыбнулась ему. — Мы не сможем проводить вместе столько же времени, сколько проводим теперь, когда я вынужден постоянно находиться в постели, по крайней мере, первые несколько недель. Мне нужно будет разместить несколько объявлений в газету… Я хочу найти вам личную горничную с самыми лучшими рекомендациями, мне самому нужен камердинер и, разумеется, управляющий. Дядя, конечно, обходится одной кухаркой, но он неприхотлив, я же… прихотлив, — с усмешкой сознался Джозеф, и Аннетт, прикрыв лицо рукой, отчего-то едва не рассмеялась от этих слов, принадлежащих поистине неисправимому человеку, однако же сдержалась, ограничившись мягкой полуулыбкой, с которой дослушала весь его рассказ, успокоивший в ее душе почти все сомнения.
— Кроме того, хотя дом и небольшой, нам нужен дворецкий, а я не намерен нанимать людей по одним только рекомендациям. После мне придется привести в порядок бумаги и счета, а также оговорить с управляющим все вопросы, касающиеся земли. Дело в том, что сейчас мой дядя делит коттедж вместе с рабочими, когда я вернусь, дом будет достроен. Надеюсь, дядя не преувеличивает, так вот… я намерен сделать так, чтобы поместье приносило доход, земля неплохая, и нам нужно извлечь из нее прибыль. Возможно, сдать в аренду или начать вести хозяйство самим… Сейчас несколько компаний... Я стараюсь следить за тем, что о них пишут в газетах… Впрочем, для вас это не важно. Несколько компаний претендуют на право начать строительство железной дороги между Севером и Югом, если мне удастся правильно вложить деньги, это существенно умножит наш капитал. И потом, чтобы начать по-настоящему новую жизнь, нам понадобится составить знакомство с несколькими хорошими семьями. Я не отрицаю, что в большинстве своем это будут деловые знакомства, однако я постараюсь сделать так, чтобы они не были лишены приятности для вас…
— Джозеф, это не мечты, а планы, все то, о чем вы говорите… — заметила Аннетт и в то же мгновение понимающе и тепло улыбнулась, не нарочно перебив его оттого, что на мгновения перестала помнить о всевозможных правилах и условностях: она представила себя его супругой и такой же хорошей хозяйкой, какой видела теперь миссис Джейн.
Впрочем, мисс Аннетт не впервые воображала, как станет устраивать вечера в Оклахоме, скромные по сравнению с теми, которые организовывала Ингрид для своего Генри, ведь о совершенном уединении она запрещала себе мечтать, зная, что сейчас Джозефу не посылали приглашений единственно из-за того, что сочинила ее сестра, а там, в Штатах, их ждет совершенное иное окружение, и первое, чем он займется, — это, конечно же, полезные знакомства, которые зачастую решают много больше, чем выгодные коммерческие сделки. Однако теперь Джозеф обещал ей поддерживать приятельские отношения, по крайней мере, с несколькими достойными семьями, и она ему верила.
— Но, вы правы, я действительно ни о чем таком даже не подумала, и я рада, что мистер Браун ошибался, как и ваш отец, а сейчас, пожалуйста, постарайтесь отдохнуть от этих мыслей.
— Я мечтаю, чтобы все получилось, возможно, тогда я смогу отдохнуть, и еще… мисс Аннетт, вы должны помнить, что очень скоро мы уедем, уедем, Аннетт, и тем утешаться в мое отсутствие, ведь вы не забыли, что я обещал вам? — Джозеф, помня, какое впечатление произвели на мисс Аннетт эти слова, сказанные в присутствии ее же отца, и как сама она просияла, услышав о возможном посещении лондонской модистки, старался сделать так, чтобы все ее мысли обратились теперь к этому приятному предмету, а сама она принялась строить догадки о том, какое именно обещание он теперь имел в виду, с каждым предположением лишь отдаляясь от своих тревог. От совершенного непонимания и напускного безразличия Джозеф, вполне сознавая, что этих нескольких дней оказалось достаточно для того, чтобы мучащие Аннетт вопросы приняли вид неразрешимых, перешел к попыткам отвлечь, разуверить и поддержать замкнувшуюся в себе девушку и не мог вообразить, как походил теперь на собственную мать, днем ранее точно так же прилагавшую все возможные усилия для того, чтобы не допустить ее слез.
— Конечно, помню… — мисс Аннетт страшилась сойти за ту самую особу, за которую ее принял мистер МакКуновал, однако же она давно научилась смотреть на вещи иначе и теперь считала своим долгом помнить каждое обещание того человека, женой которого собиралась стать, чтобы не забыть и о том, сколько всего он для нее сделал, благоговеть перед ним и даже спустя несколько лет смотреть на него восторженным и необыкновенно свежим взглядом, исполненным любви и преданности. Но он дал ей столько обещаний, что Аннетт сбилась со счета много раньше, чем предполагала, и, к своему сожалению, не могла так сразу догадаться, о каком из них ее спрашивали, а потому ждала подсказки, смиренно опустив глаза, прикрытые ровными рядами светлых, чуть рыжеватых ресниц.
— Я достаточно давно знаком с одной модисткой, ее рекомендовали мне как лучшую в Лондоне, но ведь вы и сами знаете, сколько преувеличения порой содержится в такого рода рекомендациях, не так ли? Однако же, на мой вкус, она Уильяма не подвела. Думаю, вам стоит на днях съездить к ней с моей матерью, пусть даже без меня, но вы можете взять с собой Лили — я ничего не имею против выездов в город. После того, как вы со всем определитесь, посмотрите журналы и материю... Откровенно говоря, я мало в этом понимаю, предпочитая во всем полагаться на своего портного… Я напишу ей и попрошу приехать с тем, чтобы снять мерки и заказать прекрасное венчальное платье. Кроме того, мисс Аннетт, мистер Хейл заверил меня в том, что уже на следующей неделе я смогу покинуть плен постели, а значит, и вернуться к отложенным на, поверьте, краткий срок делам… Как только представится возможность, я поеду в приход за лицензией на наш с вами брак, мисс Аннетт, — Джозеф, очень скоро определившийся с подходящими для этого разговора интонациями, окончил его на той ноте, что была наиболее ожидаема не только сидящей возле девушкой, но и каждой мисс, находящейся в ее положении.
— Это просто прекрасно… — Аннетт, в волнении отложив книгу, тепло взяла его за руку. Несмотря на то что в словах Джозефа слышалось не так уж много нежного чувства по отношению к ней или же, казалось, разумеющихся выражений нетерпеливого и пылкого ожидания этого счастливого дня, она нашла в них разрешение многих не дававших ей покоя вопросов. Аннетт на единое мгновение показалось, что все, о чем говорил Джозеф, было устроено им давно и просто ждало завершения этой партии, что нет ровным счетом никакой необходимости расспрашивать его о том, как дядя Бернар ведет дела в далекой Оклахоме, и что мистер МакКуновал сильно преувеличивает его непостоянство и легкомыслие, а потому все сомнения, вселенные его словами, не имеют под собой даже самой зыбкой почвы. Однако же всего сильнее ее радовало известие о том, что вскоре Джозефу позволят встать, нежели новость о модистках и прочих приготовлениях, потому как это значило, что она сможет сопровождать его пусть даже в самых непродолжительных прогулках и слышать отчасти ироничные замечания касательно того, что ходит слишком быстро, тогда как теперь нежелательные знакомства ей не угрожают и надобности в этом нет.
— Я стану вам хорошая жена, — произнесла Аннетт, невольно смущаясь и переводя взгляд на его руку, которую оглаживала почти так же, как тогда в театре, аккуратно отводя и отворачивая широкий рукав его турецкого платья и мягко касаясь кончиками пальцев все еще видимых следов от подкожных впрыскиваний морфина. Она подняла на него, полулежащего в своей постели, свои внимательные и отчего-то вновь погрустневшие глаза, понимая, сколь сильные страдания он перенес за эти несколько дней. — Хорошая жена вам и мать вашим детям, а в вас станет больше благоразумия, — после небольшой паузы задумчиво продолжила Аннетт, повторяя когда-то сказанные ему слова, и в голосе ее не ощущалось должной доли уверенности в сказанном, однако же ей хотелось поделиться с ним этой фантазией, которая, казалось, в эту самую минуту им самим оказалась сильно приближена к действительности.
— Скажите, неужели вы не боялись? — со свойственной детям наивностью спросила Аннетт, мельком взглядывая на Джозефа и продолжая аккуратно очерчивать ногтем следы инъекций, свидетельствующие о том, что мистеру Хейлу приходилось использовать обезболивающие средства отнюдь не один раз и что, возможно, именно поэтому их с мисс Лили не пустили к Джозефу вчера.
— Я ничего не сознавал, мисс Аннетт, я заигрался и ничего не сознавал, — мягко и довольно тихо отвечал Джозеф, понимая, что она все слышала и винит его в том, что он спровоцировал мистера Ренфилда на этот выстрел. Однако в настоящую минуту Джозеф не хотел препятствовать найденному девушкой занятию, которое, по всей видимости, успокаивало Аннетт, и потому не отнимал руки.
— Джозеф, я хочу поцеловать вас, но не смешно и торжественно, как вы привыкли, а так, как я, сидя перед зеркалом и закрывая глаза, воображала себе целовать вас каждое утро в Оклахоме, когда мы начнем все с начала… Не думайте, что я никогда не воображаю себе ничего подобного, — от волнения мисс Аннетт снова сделалась излишне разговорчива, однако все эти ненужные слова по-прежнему не позволяли ей решиться переступить через недавние клятвы, данные ею перед самой собой.
— Вы позволите?.. Позволите мне взглянуть? — неуверенно спросила мисс Аннетт, выпуская его запястье, однако Джозеф молчал, соглашаясь и покоряясь ее рукам: он не вполне понимал ее, но во всяком случае не желал мешать ее намерению.
Она, от волнения оглянувшись на дверь, за которой, казалось, ходили, неловкими пальцами распустила пояс халата, которым подхвачен был пустой рукав, а затем осторожно отвела в сторону полу турецкого платья Джозефа, скрывающую под собой поистине пугающую картину: недавно переменная доктором Хейлом колосовидная повязка покрывала его левое плечо и руку, которую плотно фиксировала у тела, проходя по груди и спине. Аннетт какое-то время непонимающе и даже в какой-то степени растерянно смотрела на него так, словно ждала каких-то объяснений тому, с чем столкнулась неиспытанным взглядом. Она ожидала чего-то другого, но не вполне понимала, чего именно, а Джозеф не отводил своего взгляда, догадавшись о значении этой немой и, во всяком случае, взаимно неловкой сцены, и согласно принял девушку, когда та вдруг охватила его лицо дрожащими руками и, плотнее сомкнув веки, стала целовать, сначала мелко, неправильно, потом долго и все же тревожно, а затем так же неожиданно опустилась щекой на здоровое плечо, укрываясь от всего пережитого.
— Я всегда на вашей стороне, мисс Портер, даже теперь, когда не могу ничего сделать, — негромко проговорил Джозеф, после чего забрал в руку ее волосы и, закрыв глаза и склонив голову, поцеловал их, предчувствуя, что именно так начинались многие легендарные войны, виновницами которых становились женщины. Оставшись здесь, мисс Аннетт поступила так же, как и тогда, когда между ним и флагом выбрала флаг, потому что в первом случае они непременно лишись бы земли, а во втором — он навсегда потерял бы ее. И никогда прежде Джозефу не приходилось так досадовать на свою несостоятельность, как теперь, когда все невзгоды эта девушка принимала на себя, а его, даже находящегося в ясном сознании, всеми силами ограждали от чрезмерных волнений.
— Я знаю… Я не всегда понимала, но всегда знала, что это так, — шепотом признавалась она, зажмуриваясь сильнее и крепче вцепляясь пальцами в красивую ткань восточного халата. Однако в ненадолго наступившем молчании мисс Портер все же понемногу успокаивалась и невольно рассуждала над предполагаемой пышностью торжества: Аннетт сделалось не по себе от этих ненужных, но значительных растрат, которых она со своей стороны никак не могла уменьшить. И от пугающего предощущения подкрадывающейся к ним нужды девушка аккуратно поднялась, возвратившись в прежнее свое положение, вновь обхватила его запястье своими нежными ладонями и, поднеся к губам, поцеловала руку своего благодетеля, своего всепонимающего покровителя, опасливо перенимая это проявление верности и преданности у миссис Джейн, которую оно не только не унижало как женщину, но даже красило.
— Ваша мать была ко мне очень добра… — едва слышно начала Аннетт, ненадолго, на единое мгновение улыбнувшись, когда Джозеф позволил ей прильнуть щекой к своей раскрывшейся ладони и отвел, возвратив за ухо, нарочно не уложенную прядь. Мисс Аннетт склонила голову к плечу, пустив взгляд чуть в сторону, однако же, чувствуя его слабость, не выпустила руки и вскоре снова перевела взгляд на жениха.
Ей не верилось в реальность минувшей дуэли — таким слабым и нездоровым казался он сейчас, но мисс Аннетт отчего-то приятно было ощущать на себе внимательный и вдумчивый, лишенный всякой критичности, но глухой от теперешнего его состояния взгляд, отвечая на который она не могла не чувствовать упрочнившейся связи. И все-таки, вопреки тем наставлениям, что давала себе перед этим посещением, она жалела Джозефа, обострившиеся черты лица которого сохранили прежнюю покорность, но теперь оставались недвижны, давая необходимый даже после столь непродолжительного разговора отдых.
— Мисс Лили одолжила мне одну из своих неоконченных вышивок и по окончании занятий с мадам присоединилась ко мне. Мы очень приятно провели вечер, а ваш кузен, к концу дня освободившись от доктора Хейла, читал нам вслух, чтобы развлечь нас, пока ваша матушка… игру на фортепьяно мы сочли неуместной… — продолжила мисс Аннетт, изо всех сил стараясь исправиться и вместе с тем избавиться от укора совести за то, что поначалу представила свою жизнь в этом доме в незаслуженно темных тонах, тогда как провела время в компании Лили несравнимо лучше, чем даже дома, и чувствовала себя вполне хорошо.
— Он читал то, что прилично было слушать юным мисс? — осведомился Джозеф, и привычно участливая, но точно кем-то изувеченная усмешка послушно тонкой тенью подтекста легла под сказанные им слова. Мисс Аннетт вспыхнула от возмущения и тут же отвернулась, понимая, что, быть может, смешит его, но совершенно не представляя того, как Джозеф вообще мог предположить, что Чарльз осмелился читать им с Лили, совсем еще неиспытанной чувством, кому-то, как известно, представляющиеся забавными пошлости или даже то, что просто не одобрялось строгими и придирчивыми к строчкам гувернантками, что сама она стала бы это слушать… От ощущения такой вопиющей несправедливости всех тех подозрений, что у Джозефа, очевидно, все же имелись по отношению к ней, девушке захотелось сделать ему прямое заявление об их исключительной ложности или вдаться в самые пространные разъяснения, граничащие с самыми серьезными вразумлениями, однако же, спиной почувствовав неясное движение, Аннетт смолчала. Для нее испытанием стало не оглянуться и не предложить помощи, когда она, казалось, кожей чувствовала, как, опираясь на локоть, он старается приподняться с тем, чтобы в напряженной осторожности придвинуться чуть ближе, и слышала долгий сдавленный выдох вновь опустившегося на кровать мужчины.
— Диккенса… — призналась мисс Аннетт, после того как шевеление за ее спиной стихло, и, взявшись за принесенный молитвенник, переложила его на колени, а поверх опустила руки, выражая тем самым кроткое смирение перед еще невысказанной оценкой: ничего дурного и низкого, то есть того, что можно было истолковать иначе или осудить, там написано не было, и она готова была за то поручиться — все в ее выпрямившейся осанке выдавало ответный вызов и незаслуженно оскорбленную невинность слуха.
— Чарльз читает очень выразительно и проникновенно, не так ли? — с притворной деликатностью продолжал интересоваться Джозеф, тогда как Аннетт все сильнее хотелось оставить этот невозможный разговор, которого она не имела основания прервать. — Особенно Диккенса… Они вместе скорбят по Старой Англии, по ханжеской морали и, верно, не хотят замечать ее гнилых порождений — и я говорю не о капитализме, который они порицают, и не о низших классах, а о тех характерах, которые он создает. Возьмем, например, мисс Луизу Грэдграйнд, в супружестве миссис Баундерби, ведь ею принято восхищаться. Мой кузен, читая Диккенса, живо откликается лишь на видимые акценты, тогда как сам он вряд ли вообще способен высказать справедливое суждение по этому предмету, потому что, пожалуй, никогда не знал Старой Англии и не помнит ее расцвета. Вы же своими глазами видели, каковы на самом деле низшие классы, которые в романах Диккенса вызывают столь искреннее сочувствие. Вы знаете, что это ложь, как знаете вы и то, что жалеть стоит не столько их представителей, сколько саму Луизу Грэдграйнд, потому что вам самой тяжело так же, как тяжело ей, скромной и молчаливой мисс Грэдграйнд. Поверьте мне, мир меняется, и в новом мире выживут они, в действительности не нуждающиеся ни в каких благотворительных фондах, а не мы, мисс Аннетт, потому что высшие классы много уязвимей, чем вы или же Чарльз можете предположить.
Взгляд его, лишенный теперь всякой скрытности, отмечал тайные проявления волнения сделавшейся вдруг во всем правильной мисс Портер, что, держась за маленькую книжку, ногтем указательного пальца аккуратно разделяла ее страницы так, словно вот-вот собиралась открыть, а после осторожно, почти крадучись скользнул на изогнувшееся запястье с чуть выдающейся округлой косточкой.
Джозеф, желая достичь шутливого с ней примирения, а потому несколько опасаясь того, что в женском понимании называлось сопротивлением, пропустил руку меж плавными изгибами линий и, еще не обнимая — лишь дотрагиваясь пальцами до плотного корсета, поверг их обладательницу в состояние крайнего смущения. Выражение лица того, чья рука не была отведена в сторону, очень скоро приняло вид отрешенной, едва ли не отчужденной задумчивости. Ему, словно изучающему грани дозволенного и вместе с тем лениво выводящему, точно на водной глади, вертикальные, а порой едва уходящие в воздух и там прерывающиеся линии, отчего-то представлялось, что корсет вовсе не стягивает ее, а скорее обволакивает, подчеркивая изящество фигуры, редкостное, восхищающее изящество…
— Совсем неудивительно, что у Лили столько неоконченных вышивок, она слишком впечатлительна, — опуская его замечания о капитализме и классовой незащищенности отдельных слоев населения, ответила Аннетт, неожиданно подвергнувшаяся этой нечаянной ласке, после чего опасливо кинула отрывистый взгляд на Джозефа: его разговоры о нравственности никогда не заканчивались должным образом, а затем неровно и сочувствующе улыбнулась своим словам. Она не умела объяснить мужчине, что тот стал непозволительно близок к ней, много ближе, чем то вообще мог допустить ее отец, в то время как самого отца в комнате не было, а ей эти не оставшиеся незамеченными прикосновения к талии показались не только приятными, но даже в какой-то степени недостаточными.
Аннетт хотелось как-нибудь поторопить замешкавшиеся события, чтобы так между ними стало всегда, чтобы они могли, не таясь, находиться подле друг друга, словно жили вместе очень давно, чтобы рука его не касалась вот так, а властно покоилась на ее талии, свидетельствуя о том, что никому другому принадлежать она никогда не будет, что бы там ни говорила Ингрид. Но сильнее всего ей хотелось перестать вслушиваться в шаги за дверью и страшиться замочных скважин и никогда не покидать его рук, из которых — девушка совсем недавно хорошо это усвоила — она просто так выпущена уже не будет.
— Я же думала о вас… — неосознанно будоража в мужчине, голодавшему по ней так невыносимо долго, те страсти и желания, которых все еще страшилась сама, говорила мисс Аннетт, не понимая того, что глаза Джозефа всегда скрывали много больше, чем обнаруживал взгляд. — Вы составляли все мои мысли и так часто отвлекали меня, что и моя работа осталась неоконченной…
Аннетт, меньше всего желающая выдать свое томительное ожидание иной ласки, той, что могла означать лишь одно — в то страшное утро дуэли он ее выиграл, хотя скорее отыграл в точности, как вещь, какую-нибудь красивую статуэтку, и теперь, как в тот день, когда добился ее согласия, имел право воображать себя единоличным ее владетелем, все же сочла подобные прикосновения опошляющими книгу и вновь отказалась от нее, подменив мягкую обложку любовным сплетением пальцев.
— Должно быть, вы сердились на меня? Верно, сердились и сейчас сердитесь, потому что слова своего я все же не сдержал и поступил так, как хотелось мне. Вам непременно следует научиться сердиться. Однако у нас с вами ничего не получится, если вы вознамеритесь продолжать меня опасаться: очень сложно питать подобные чувства к человеку, превосходства над которым вы не ощущаете, по крайней мере, внутренне.
— Я вас люблю, возможно, потому не могу на вас сердиться, но, признаться, вы меня сильно напугали, Джозеф, — смягчившись, мисс Аннетт, по интонациям и смыслу слов угадывая те настроения, в которые постепенно входил Джозеф, позволила себе шутливый укор, а после, не выпуская его ладони, которой так и не смогла оттолкнуть, опустила ее на свои колени. — Ваша мать все знает, ей известно, что ничего не было…
— Что же ваш отец? От него зависит куда больше, чем от моей матери, и разумнее было бы первым уведомить его… — и в том движении пальцев, на которое Аннетт ответила такой несдержанной смеющейся улыбкой, тоже читалась какая-то несносная и непринужденная игра, столь далеко уводящая от отнюдь не счастливой темы разговора. Однако она не пожелала оказаться так легко пойманной и, взяв его ладонь в свои руки, примирительно и успокаивающе, впрочем, чуть-чуть все же дразня, стиснула ее.
— После того, чем все закончилось, он не передумает, — возразила Аннетт, которой, конечно же, ничего не было известно о том, что именно сказала мужу и отцу ее сестра, которая в свете последних событий, как представлялось девушке, была просто обязана подобрать подходящее объяснение своим и его поступкам.
Не знала Аннетт и достоверного содержания письма миссис Джейн, в котором женщина обещалась поручиться за нее и, вполне возможно, оказалась вынуждена пойти отнюдь не на одну хитрость для того, чтобы оно благотворно подействовало на мистера Портера и тот согласился прислать дочери немного вещей, по крайней мере, на первое время. Однако здесь она чувствовала себя покойно, хотя и испытывала внутреннюю неловкость оттого, что должна будет появляться в одном и том же слишком часто, потому как Джозеф был не из тех, кто не заметит или сможет оградиться от стыда, а значит, он постарается избежать критики со стороны своего отца, и вид ее послужит причиной новых расходов.
Аннетт сознавала, что становилась обязана ему чрезвычайно многим, что непозволительно преждевременно входила от него в исключительную зависимость, вполне возможно, злоупотребляя как добротой, так и щедростью, но, в отличие от мисс Бетти, ничего не давала взамен, и от этого осознания прикосновения ее делались мягче и нежней, а налет предутренней свежести и какой-то по-прежнему провинциальной и неискушенной миловидности постепенно сходил с лица. Мисс Аннетт не могла простить хозяину этого дома того, что его слова отравили все ее мысли, занятые теперь этими глупыми вычислениями, а всего более — сожалениями о том, что она, неразумная, догадалась надеть на тот вечер подаренное Джозефом колье, по вине которого на нее со всех сторон сыпались страшные подозрения в стремлении нажиться таким нехитрым и единственным доступным порядочной женщине способом, как выгодный брак.
— Итак, вы утверждаете, что я вас напугал? Хорош же я — вздумал пугать впечатлительных мисс. Должен сказать, что ваш жених, мисс Портер, — ужасный человек, вдобавок обладает такой скудной фантазией, что ничего, кроме простых извинений, ему и на ум не приходит. Однако же я, право, не хотел, готов поклясться — нет, клянусь вам, что не хотел и не повернул обратно только потому, что вы обещались приехать и неизбежно устыдились бы меня в том случае, если бы мистером Ренфилдом мое отсутствие все же не осталось не замечено. Я клянусь вам, что развернул бы коня, если бы не ваше обещание. Прослыл бы дьяволом, вором, покусившимся на чужое счастье, но развернул бы коня, однако вы не можете себя винить, потому что всего этого не должно было случиться, мисс Портер. Поймите, все дело в том, что в самую последнюю минуту что-то пошло не так, и мне следовало догадаться, что так оно и случится… Мне выпала решка, мисс Аннетт, а потом мне очень не повезло, и все-таки я остался жив. — Аннетт не вовремя оглянулась на него, а потому успела заметить сходящую с его губ жалкую кривизну одного только подобия презрительной улыбки: в своем терзанье и томленье Джозеф по-прежнему оставался один и, очевидно, страшась этого, старался привлечь ее внимание своими пугающими исповедями.
Он сознавался в малодушии и даже трусости, от которых его удержало единственно ее намерение приехать, — подобных откровений Аннетт всегда страшились, потому как они разрушали выстроенные ее фантазией романтические черты его так скоро, точно разъедали парадный и, как следствие, чуть приукрашенный портрет. Джозеф избирал для себя отличающиеся категоричностью характеристики и озвучивал их совсем непривычно, словно от третьего лица, но в то же время серьезно и почти шутя, а после признавал, что что-то в его игре пошло не так — и Аннетт казалось, что он не в себе и, верно, бредит: она не смогла понять всех неясных формулировок, тогда как он рассчитывал не только на чуткость ее души, но и сознательность ума.
— Какой есть… — произнесла Аннетт с дрожью в голосе, которую постаралась смягчить сострадательной улыбкой, и, подавив в себе желание, поднявшись с постели, оставить Джозефа, аккуратно высвободила свою руку и тыльной стороной ладони ласково прислонилась к его щеке. Однако она понимала: этой лаской не смирить и не унять той смертельной и жестокой к ним обоим бури, что нарастала в нем, и не справиться ей с могуществом таящейся внутри чужой души стихии. — Бог вас хранит…
— Вы… — с исступлением жреца во взгляде одними губами выговорил Джозеф.
— Не говорите так, это…
— В той игре, которую я вел, мисс Аннетт, существовало всего несколько правил, и одно из них я нарушил. Прежде всего, нужно замечать знаки — как я уже сказал, мне выпала решка, во-вторых, нельзя отказываться от того, что дают. Последнее я нарушил, когда выстрелил в воздух, тогда же от меня отвернулась и моя Фортуна, тогда же я лишился всего и не понял этого… Почти всего. Без ваших молитв, мисс Аннетт… я хочу сказать, что Бог… Он тоже покинет меня, стоит только вам отступиться от своего чувства: сам по себе я уже ничего для него не значу, потому как ни перед вами, ни на исповеди, ни пред самим собой я не раскаюсь в том, что совершил.
— Бог милостив… ведь не может же быть на вас смертного греха, — лицо девушки приобрело какое-то странно виноватое выражение, отмеченное свежими воспоминаниями не только их разговора, но и разговора между нею и родителем Джозефа. Аннетт испуганно оглянулась на слова мистера МакКуновала о некой мисс Далтон и отчего-то соотнесла их со своим предположением о смертном грехе, отчего по коже ее прошел страшный, подвальный холод, какой порой начинает ощущаться от тайн, сокрытых на страницах готических романов. — Пожалуйста, расскажите мне, я все выслушаю, потому что ваш отец… — торопливо лепетала мисс Аннетт, мучимая предощущением разгадки, но едва ли готовая пройти по мрачным коридорам его души, несмотря на то что отец Джозефа на вытянутой руке за железное кольцо держал перед нею старинный фонарь и им освещал ей путь.
— Мой отец рассказал вам правду, — ровно выговорил Джозеф, придерживаясь того мнения, что на данный момент мисс Аннетт впечатлений вполне достаточно, однако же девушка настояла:
— В таком случае, я хочу услышать ее от вас, Джозеф. Он говорил о трех мисс… — с едва скрываемым трепетом ожидая его слов, подсказала мисс Аннетт.
— Верно, но мой отец говорил о четырех дамах, вы пятая, вы из другой колоды, а на миссис Ренфилд окончилась моя игра, потому что в утро дуэли я признал реальной ту жизнь, в которую вы с самого начала влекли меня. Представьте четырех дам разных мастей, среди которых еще нет вас. Бубновая дама — моя горничная, которую отцу действительно пришлось выгнать из желания поддержать приличия, однако между нами все окончилось ничем. Я до сих пор стыжусь своих ухаживаний за нею, стыжусь того, как ждал у черных лестниц и делал вид, что вовсе не ее. Я приезжал на каникулы и праздники и волочился за нею, хотя она не имела ни подлинной красоты, ни женского ума, ничего, что могло бы сделать ей достоинство, и все же я принадлежал ей, принадлежал до дрожи, как умеют принадлежать юноши. Она могла взглядом допустить или оттолкнуть меня, днями держать на расстоянии за самую ничтожную провинность, и я не чувствовал, что оскорблен, напротив, мне казалось, что я заслуживал этого с ее стороны, — словно не веря своим словам, даже изумляясь им, продолжал Джозеф. — Многие жесты она делала мне нарочно в присутствии моей матери, которой хотела показать, что в ее власти подняться не на одну — на две или три классовых ступени выше, потому что я женюсь на ней из упрямства, стоит только ей обозначить это своим условием. Моя мать молчала, сдерживаемая, вполне возможно, настояниями дяди, который считал, что мне нужен такого рода опыт, и всякий раз интересовался моими успехами, — Джозеф рассказывал о случившимся так живо и непосредственно, что мисс Аннетт даже позволила себе коротко, однако же искренне усмехнуться тому, что дядя Бернар не упустил и этой возможности поддержать такой безрассудный и, быть может, не вполне оправданный риск со стороны племянника.
— Впрочем, мисс Аннетт, ничем существенным я похвастать не мог, потому что моя горничная, не имея на руках никаких гарантий, опасалась возможных последствий, которых ни за что не могла допустить ни одна хоть сколько-нибудь сознательная женщина, — тогда я этого не понимал, поэтому ревновал и ненавидел, терзался и изнывал, а потом снова обнаруживал себя у дверей кухни, невнятно растолковывающим прислуге едва сочиненную причину своего прихода. Наверное, со стороны это и в самом деле выглядело, как комедия, причем совершенно замечательная, и с нее я начал — я никогда не играл так искренне и так самозабвенно, как тогда, мисс Аннетт. Однако дома я бывал довольно редко, а потому все это получило некоторую протяженность во времени, которая оказалась очень выгодной для моей возлюбленной. Я не уверен, чем все это могло окончиться, но мой отец в конечном итоге не выдержал, не стерпел моего волочения — ему казалось, что это унижает мать и может плохо сказаться на Лили. Однажды я приехал на Рождество и не нашел ее, тогда отец сказал мне, что та, которая помогает на кухне, никогда не станет моей женой, что я должен сознавать свое положение и что он нашел для меня достойную кандидатуру. Думаю, что это известие я принял много легче потому, что… по возвращении не встретился с нею или внутренне сам осознавал тщетность своих попыток и глупость намерений. Вскоре после окончания мною университета было объявлено о нашей помолвке с мисс Линорой Далтон, дамой треф, — Джозеф ненадолго замолчал, завершив свой шутливый рассказ о первой из постановок, которые ему довелось поставить, и, казалось, неистово радовался уже тому, что выбрался живым из этой авантюры, не повторив печальный опыт многих неудачливых любовников, отравленных плодами первой любви.
Аннетт предчувствовала, что повествование о мисс Далтон он поведет в иных настроениях и тональностях, однако Джозеф говорил ей, той, которую он любил не в первый раз и не мальчиком, о чувствах искренних и незамутненных, таких же незрелых и сильных, какими жила теперь она; о чувствах, которые стали понятны ей и перестали вызывать в ее сердце тревогу, потому как Аннетт, не имея понятия о том, что станет с ними дальше, умела полностью доверять ему, и ей нравилось слушать его. Нравилось в такие минуты следить за его глазами, за жизнью в них, подлинной и полноводной, но еще больше Аннетт нравилось то, что эти глаза умели смеяться и, казалось, принадлежали неисправимому, несносному юноше, а не едва пришедшему в ясное сознание мужчине.
— Нас называли красивой парой, я помню ее аристократические черты, — нетвердо произнес Джозеф, возможно, слишком давно не возвращавшийся мыслями к тому образу, что принадлежал девушке, о которой он говорил теперь; образу, почти забывшемуся, стершемуся из памяти чередой дней. — До встречи с вами я любил одну печальную даму, приходившуюся мне невестой, любил, не скупясь одаривая ее всевозможными поводами для излишних тревог и тоски, — издеваясь и истязая свою память, Джозеф, глядя перед собой, точно бичевал какие-то свои воспоминания, повторяя затверженное «любил» и жестоко иронизируя над смыслом этого слова и всем, чем подменил его.
— Сейчас я полагаю, что все же любил мисс Линору Далтон, в отличие от вас, лишенную возможности смиряться и привыкать, ни на кого не похожую и не знакомую с теми чувствами, испытания которыми она не выдержала, слишком быстро истлев. Она умерла от чахотки в 1889 году, слишком тихо увяла... Наша семья, конечно же, присутствовала на похоронах. Моя мать и сестра шли впереди возвращающейся похоронной процессии, за ними следовали мы с отцом, когда у ее могилы остались лишь мистер и миссис Далтон. Отец сказал мне, что моя Линор ушла, надев не свадебный убор… Меня тогда поразили его слова, точнее, меня поразило то, что в ее смерти он винил меня. Дело в том, мисс Аннетт, что наш союз устраивался в полном согласовании с традицией, мы виделись лишь в присутствии обеих семей на всех возможных праздниках и датах, которые измышлялись единственно в качестве повода, и я очень сомневаюсь в том, что, по крайней мере, половина из них существовала в действительности. Я не видел смысла возражать отцу, понимая всю важность этого слияния, однако в то же время я не чувствовал себя чем-то обязанным мисс Далтон, кроме того, я до сих пор отказываюсь верить в то, что мое присутствие у ее постели могло спасти эту девушку от могилы. Между нами так и не случилось ни единого разговора, выходящего за рамки приличий, и во время такого рода собраний я скучал, а между ними проводил время в Лондоне в компании Уильяма. Думаю, так или иначе ей все же становилось известно то, как именно, — нас довольно часто видели, но открыто никто о том не говорил. Впрочем, не желая досаждать отцу, все внешние приличия я соблюдал, но траур носил недолго — это дало ему основание считать меня человеком испорченным и дурным, я же не стал его разочаровывать. К тому моменту у меня уже появилось постоянное увлечение или, лучше сказать, развлечение. Вы уже знакомы с нею — под червовой дамой я подразумеваю мисс Бетти, — продолжал Джозеф, не желая переменять своего исповедального тона и все еще играя в некающегося грешника.
— Мы с мистером Гилом познакомились с нею в одном из салонов, она находилась в том же возрасте, что и мисс Лили, и стоила нам целое состояние, потому что, как утверждала хозяйка этого дома, мисс Бетти была невинна, а значит, непременно здорова и тем одним интересна. Она приходилась дочерью одной из женщин, состоящих при этом заведении, и своего отца, разумеется, не знала, во всяком случае мы с нею легко сошлись и даже оказались избавлены от слез и всякого сопротивления, хотя мне казалось, что она все же нас пугалась, первое время… Уильям предложил, как он выразился, спасти мисс Бетти, и это спасение превратилось в настоящее приключение. Поначалу мы выкупали ее на всю ночь, давая расписку, которая накладывала на нас определенные обязательства, а дому терпимости гарантировала возмещение всех возможных убытков, после мы вместе с нашей компаньонкой отправлялись в паб или карточный клуб, но чаще в паб — играть мисс Бетти скорее мешала, чем помогала. Средства, что у нас водились, очень скоро иссякли, и тогда мы упросили хозяйку салона дать нам немного времени, а после несколько дней к ряду играли с Уильямом за разными столами — нам нужны были деньги, но никакого другого способа достать их мы не имели. Однако с мисс Бетти нам и в самом деле было… весело, и потому, несмотря на временные финансовые затруднения, мы все же надеялись ее спасти. Нам казалось, что она испортится, если пойдет по рукам, поэтому мы изменили наш первоначальный план. Мы перестали выкупать ее на ночь — вместо этого просто возмещали стоимость тех услуг, которые мисс Бетти могла оказать другим клиентам: это дало нам незначительную передышку и немного свободного времени. Правда, мисс Бетти оказалась способна на сцены, которые восхищали Уильяма, — подчеркнуто выговорил Джозеф, ссылаясь на свое непонимание их отношений, — и чрезмерно раздражали меня. Она не желала слышать никаких вразумлений, отказывалась входить в наше весьма затруднительное положение, винила нас в том, что мы к ней переменились, воспользовались ею, а теперь хотим оставить. В конце концов, мы просто купили ее, и я получил на руки документы мисс Бетти, а ее саму через некоторое представил семье в качестве невесты, потому что Уильям на тот момент ухаживал за какой-то приличной девушкой и просил на некоторое время удалить от него мисс Бетти, содержание которой мне обошлось еще дороже, чем я предполагал, — мы слишком ее разбаловали, и мисс Бетти сделалась до невозможности капризна. Отец полагал, что это какой-то розыгрыш, так, конечно, оно и было, однако у нас вышла ссора, и я показал ему ее паспорт. Мисс Аннетт, вам стоило видеть лицо моего отца, к слову, дядя тоже при этом присутствовал. Он разразился такими ругательствами, каких даже мне не приходилось слышать. Дядя тогда очень смеялся, а мисс Бетти сидела в одном из кресел и непонимающе смотрела на нас.
Мисс Аннетт внимательно слушала все то, что говорил Джозеф, и, казалось, была поистине ошеломлена тем, что о подобном предмете он мог рассказывать с такой насмешливой простотой и легкостью, что трагическая история мисс Бетти выходила сплетней или, что еще хуже, пошлым анекдотом.
— Мы с нею долгое время были близки. Мы были любовниками, но теперь я ей не нравлюсь, как вы могли заметить, а ее капризы исполняет Уильям, — смеясь над другом и, очевидно, нисколько не завидуя его положению, отмечал Джозеф. — Мне просто хотелось отвлечься, повеселиться, возможно, досадить отцу, превзойти самые худшие его ожидания. Мне нравилось, что, несмотря на вздорный характер, мисс Бетти выходила моей собственностью, которой я, в свою очередь, имел право распорядиться по своему усмотрению, однако в конечном счете она мне ужасно наскучила, но, не желая этого признавать или понимать, продолжала настаивать на том, чтобы наши отношения обрели «законное основание». Незадолго перед отъездом в Америку вышла принеприятнейшая история — я решил своевременно передать мисс Бетти, которая до сих пор на меня сердится, на попечительство Уильяма, насколько я могу судить, потерпевшего неудачу в своем начинании и оставившего надежды на устроение своего счастья рядом с взыскательными и неуступчивыми мисс, которые оказались не в состоянии простить ему привычку увлекаться, несмотря на то что он действительно склонен возвращаться и виниться в своей ветрености. Что же касается дамы пик, то она приходится вам сестрой и ее история вам известна.
— Вы бывали у других женщин? — после непродолжительного молчания спросила мисс Аннетт, еще не имеющая каких-то определенных представлений о том, как воспринимать и отвечать на все сказанное им, и потому все же задавшая этот до невозможности неприличный вопрос, который должен был поставить точку в обсуждении такой деликатной темы.
— Иногда, но вас не должно это удивлять — вы видели вседозволенность. — Джозефа настораживало то, как мисс Аннетт, не придавшая ровным счетом никакого значения самой тональности разговора, приняла его слова, однако же он счел правильным до конца оставаться верным своей изначальной манере.
— Я не удивлена, — с мертвенным спокойствием в голосе проговорила мисс Аннетт, не глядя на него. — И все они тоже были вашими серьезными увлечениями?
— Вовсе нет. Поймите, мисс Аннетт… — терпеливо начал было Джозеф, готовясь вдаться в пространные размышления о тех тонкостях межличностных отношений, о которых, как правило, не принято говорить с женщиной, однако в этот раз мисс Портер не пожелала его слушать, выдвинув весьма категоричное условие:
— Я не хочу быть для вас просто увлечением, пусть даже самым серьезным, и я не хочу, чтобы вы продолжали посещать других женщин. — Аннетт замолчала, испугавшись своей настойчивости и не зная наверняка, чем вызван этот ее порыв, точнее, только ли ревность являлась его причиной или же к ней примешивались еще и отвращение, и страшное нежелание испачкаться в той грязи и похоти, из которых состояли питомицы такого рода салонов.
— Вы никогда не напоминали мне мисс Лили, Аннетт. Боюсь, при том раскладе, что я имею, вы — дама треф, и я не хочу видеть, как над вашей могилой водружают каменный крест, поэтому даю вам слово. Ваше расположение очень много значит для меня, и я действительно полагал, что вы понравитесь отцу, имея столь заметные сходства с покойной мисс Далтон, однако этого не произошло, потому что всему помешала пиковая дама.
— Джозеф… — Аннетт не знала, что ответить на его пространный рассказ и в частности на этот странный вывод, который он, казалось, выдумал, потому что никогда прежде ей не приходилось сталкиваться со столь парадоксальными совпадениями. Однако она понимала, что и в самом деле выходила картой, взятой им из другой колоды, потому что при самом поверхностном знакомстве со всеми четырьмя предшественницами, чьи истории Джозеф только что изложил, она уже видела многочисленные сходства, проступившие из его слов точно в насмешку над нею.
Аннетт догадывалась, что их отношения стали невольным отражением того первого опыта, о котором говорил Джозеф и которого он внутренне стыдился до сих пор, что именно по этой причине он не смог примириться с выдвинутыми Ингрид условиями. Она сама имела честь видеть, как мисс Бетти простодушна и, что самое главное, послушна Уильяму, и теперь не сомневалась в том, что ее история во многом у своего истока совпадала с историей мисс Молли и даже с ее собственной, потому что она все-таки приняла колье, которое по природе своей ничем не отличалось от дорогих подарков, которые принимала мисс Бетти в знак примирения, что же касается мисс Линоры Далтон, то Аннетт не знала ее при жизни, а потому не могла судить о степени того сходства с нею, которое отмечал Джозеф. Однако девушка смогла заключить, что Джозеф видел некоторое предопределение в том, что ему снова выпала трефовая дама, и слишком явственно помнил надгробный крест на могиле мисс Далтон, чтобы теперь не проявить достаточной осторожности по отношению к ней, мисс Аннетт Портер, новой крестовой даме.
— Мисс Аннетт, все это в прошлом, вы не должны придавать этому никакого значения. Я не солгал вам, потому что мне выгодно ваше доверие, и не стану лгать вам даже тогда, когда отчаянно стану нуждаться в вашем неверии, если теперь вы не спутаете моих карт. Вы ведь не хотите играть против меня, даже не догадываясь о том, что являетесь самым верным моим союзником, а я могу это устроить, поэтому, пожалуйста, поймите, что я всего лишь исполнил вашу просьбу так честно, как только мог, а потому намерен просить вас о взаимном одолжении, — по-видимому, начиная сожалеть о своих словах, произнес Джозеф. — Я хочу написать письмо мистеру Гилу, поскольку ни с кем другим не поддерживаю постоянной переписки, но мне нужна ваша помощь, потому что, если я возьмусь за письмо самостоятельно, оно получится очень неприглядного вида.
— Мистеру Гилу? — переспросила Аннетт, которой очень не хотелось писать письмо этому человеку, зная то, что он наверняка приедет с мисс Бетти.
— Да, Уильяму. Мне действительно нужно увидеть его, мисс Аннетт, мы дружны очень давно, — почувствовав ее смятение и видя это скрываемое ради него одного нежелание писать мистеру Гилу, говорил Джозеф, посчитавший правильным попытаться сгладить такое неприятное окончание нанесенного ему визита, а потому каждым словом точно подчеркивающий свое теперешнее одиночество в некогда привычном окружении.
— В таком случае, вам придется мне диктовать… — принужденно согласись Аннетт, поднимаясь с постели и в каком-то замешательстве подходя к окну, словно оттого, что Джозеф просил оказать ему содействие в каком-то преступном намерении и своими руками разрушить едва воцарившийся покой. Она до конца не верила Джозефу, ей казалось, что все то, что он рассказал о мисс Бетти и о мистере Уильяме сочинено им с единственной целью — испытать ее доверчивость и покорность этой просьбой. Однако мисс Аннетт решилась идти до конца в своем стремлении стать для него хорошей супругой и раз за разом оправдывать его ожидания, а потому, оглянувшись на Джозефа, послушно села за принадлежащий ему письменный стол и положила перед собой чистый лист плотной бумаги.
— Напишите, что я желаю встретиться с ним в следующее воскресенье, но не желаю покидать этой комнаты… по личным причинам, так и пишите. Я не хочу сочинять Гиласу длинного письма. — Аннетт с некоторой опаской взглянула на Джозефа, однако не прочла в его лице ни капли серьезности — он снова составлял послание, в котором едва ли выходило несколько строк, отвечая на ее короткий взгляд живой и потому располагающей улыбкой. Аннетт, сдержавшись, промолчала, не желая меняться с ним теми пошлыми знаками, которые позволяли себе мисс Бетти и миссис Ренфилд, и, аккуратно обмакнув перьевую ручку в чернильницу и спустив лишние чернила, начала со всею возможной правильностью очерчивать символ за символом.
— В следующее воскресенье? — смиренно уточнила Аннетт, которой с каждой минутой все сильнее казалось, что своим сегодняшним приходом, точнее, притворной целью его она сама подвела Джозефа к идее приглашать в дом мистера Гила. Аннетт, продолжая писать, все же иногда взглядывала на него и отчего-то никак не могла сойтись с его точно вдруг отрешившимся взглядом.
— Буду вам очень признателен, Энн, — отвлекаясь от своих мыслей и возвращаясь к прежнему предмету разговора, Джозеф снова применял к ней обращение, которое самой девушке слишком напоминало то наигранно уважительное и вместе с тем ласкательное, которым пользовался Уильям при разговоре с мисс Бетти, разве что с меньшей долей пошлости и фальши. — Я попрошу мать, она позволит вам остаться. Мистер Гил приедет ненадолго, однако вы правы: я действительно хочу воспользоваться отсутствием семьи. После мы поедем в город, а на возвратном пути — в приход, где я получу лицензию на наш с вами брак. Но пока что я не могу отправляться куда-то без присмотра, и поскольку Уильям будет моим шафером… — приподнявшись на локте, уточнял Джозеф.
— Хорошо, но вы уверены, что вам можно ехать?.. Вы еще не оправились, — торопливо прервала его мисс Аннетт, предчувствующая, что венчание Джозеф в очередной раз сделал тем предлогом, который давно не внушал ей спокойствия, но перед которым она по-прежнему оставалась беззащитна. Джозеф же, удовлетворившись ее согласием, откинулся на подушки и запрокинул голову назад, смотря в потолок, словно всем видом своим стараясь показать, что приезд мистера Уильяма действительно нужен и предназначен вовсе не для устроения какого-нибудь веселья. Однако он и сам понимал, что на роль шафера избрал одно из наиболее нежелательных лиц в этом доме.
— Я хочу, чтобы после этого разговора вы принимали мистера Уильяма как друга семьи, мисс Аннетт, то есть со всей возможной любезностью. Не нужно выказывать своей неприязни человеку, который зарекомендовал себя как мой единственный верный друг. Я, разумеется, не стремлюсь наживать себе врагов, предпочитая довольствоваться недоброжелателями, однако Уильям оказался единственным, кто смог отринуть грязные слухи, распущенные вашей сестрой. Я жду от вас безукоризненного поведения в следующее воскресенье, причем и по отношению к его спутнице тоже. Мисс Бетти жаловалась на ваше презрение к ней в день вашего знакомства, и я вынужден напомнить вам о том, что теперь мы находимся в ином положении и не можем так легко отталкивать наших немногочисленных союзников. Вы представляете собой мое лицо — что-то же во мне должно быть красиво, пусть это будет лицо, — завершив свои слова нарочито небрежной и отчасти даже жесткой насмешкой над собой, Джозеф замолчал, тогда как Аннетт, некоторое время назад переставшая писать и в молчании слушающая его, тихо поднялась со стула и осторожно присела рядом, держа в руках листок с оконченным письмом так, чтобы Джозеф мог прочесть выведенное ее рукой послание.
— Подойдет? Может, мне следует переписать? — Джозеф, как оказалось, слишком хорошо понял, какое первое впечатление она составила о этих людях, и потому теперь Аннетт изо всех сил старалась уверить его в том, что это не так, и говорила с немного смущенною улыбкой, ласково поправляя прядь его волос, которой едва коснулась кончиками пальцев. — Посмотрите вы… — примирительно попросила Аннетт, не зная точно, как именно обстоит дело в переписке Джозефа с друзьями, но в своем нынешнем письме ограничившись лишь теми несколькими фразами, которые он сам только что надиктовал ей. Она показала ему короткую, однако же весьма опрятную записку, действительно адресованную мистеру Гилу и написанную тем скромным, практически лишенным украшений почерком, который Джозеф видел только второй раз в жизни.
— Если вы писали по-английски и разборчивым почерком, то, думаю, мистер Гил удовлетворится этим и откликнется на мое приглашение, — смягченный ее нежностью и почти невесомой легкостью прикосновения, Джозеф отвечал Аннетт не слишком вычурной, позволяющей сказать как пошлость, так и комплимент шуткой, поощряя ее желание нравиться и прикладывать для того все мыслимые усилия. Однако мисс Аннетт переменилась к его затее совсем по иной причине: девушка подумала, что, с таким ожесточением защищая права «друга семьи», он говорит не столько о той семье, в которой вырос, сколько о той, которую им еще предстоит создать, воплотив в жизнь те идеи и помыслы, что они уже имели на этот счет. Аннетт казалось, что каждым своим словом Джозеф очерчивал вокруг них значительно сузившийся круг, что произошло исключительно по вине последних дней, и впервые за все время решительно не желал оставлять ее за чертой своей, как он выражался, «свободы», предоставляя ей возможность проявить свою к нему любовь, пусть и в стенах чужого дома.
Аннетт, держа письмо на коленях, в смущении чуть опустила взгляд, понимая, что между ними и в самом деле произошла перемена. Она сделалась счастлива оттого, что эти минуты не оказались попраны присутствием кого-то третьего, и, казалось, расцветала под взглядом Джозефа, чья самая поза перестала стеснять ее, подсознательно возведшую ее в краткий перечень «комфортных» для нездорового человека. Джозеф же, приняв вид совершенно отсутствующий и немного скосив взгляд в сторону Аннетт, долго всматривался в ее оживающие и потеплевшие черты, отмечая, что сегодняшним утром девушка выглядела очень хорошо, свежо и опрятно, а ее прикосновения и трепетные ласки ему до невозможности приятны. Его занимало и влекло созерцание того, как робко и несмело в его руке распускается нежный бутон, постепенно открывая взгляду всю полноту своей красоты; его завораживало и раззадоривало это продолжающееся в течение одного лишь мига жизни переходное состояние сидящей перед ним девушки, которая всякий раз останавливала на себе полный интереса и желания взгляд, жаждущий до конца доследить этот жизненный цикл и застать изящное превращение.
— Позвольте мне, мисс Аннетт… — прошептал Джозеф, чье сознание не впервые потревожила изощренно привлекательная мысль о намеренном и даже мстительном низведении красоты, о ниспровержении невинности. Джозеф не знал, зачем эта чудовищная мысль преследовала его, возвращалась к нему, казалось, слишком отчетливо помнящему первые слезы смущения и стыда на лице мисс Аннетт, превознося которую, он всякий раз ощущал горькое послевкусие ее непорочного к нему чувства.
— Я не могу, — вздрогнув, произнесла Аннетт, склоняя голову еще ниже, Джозеф же смотрел на нее со смесью непонимания и недовольства той серьезностью, с которой она к этому относилась. — Мы не можем… я поступила неправильно, когда поцеловала вас, я всякий раз поступала неправильно, извините… — испуганно шептала девушка, попытавшаяся подняться и уйти, однако же удержанная Джозефом.
— Мы еще не скоро сможем остаться наедине, — привычно вразумляющим тоном проговорил он, не делая мисс Аннетт ни замечаний, ни упреков, поскольку понимал, что она сама едва ли сознавала, почему сначала давала ему желаемое, а после отказывала в том. Джозеф хорошо знал, что Аннетт не умела им манипулировать, и его противоречивый ум вполне вразумительно истолковывал поведение девушки, которая все время целовала его, находясь под влиянием многих других целомудренных чувств, но никак не страстей, и потому пугалась любых настояний с его стороны, что предчувствовала иную природу его порывов.
— Оставьте, Джозеф, вы же видите, я и без того смущена. Нам нельзя, ведь вы знаете, как это дурно, и нарочно толкаете меня на это… Вы принуждаете меня, искушаете, потому что знаете — я не сильна, я не сильна перед вами, и потому каждый раз вверяю вам себя, а потом винюсь за свои поступки, — торопливо шептала Аннетт, страшась позволять себе вольности в доме, где ее положение по-прежнему оставалось слишком шатко.
— Мисс Портер… — негромко повторил Джозеф, видя ее испуг и потому выпуская ладонь из своей руки.
— Вы не понимаете, мне снился сон…
— Но вы и сами понимаете, как это глупо и что он не стоил того, чтобы вы хранили о нем тревожную память на протяжении даже нескольких минут, не говоря уже о часах или днях.
— Понимаю, — с наивной доверчивостью произнесла Аннетт, успокоенная его послушными интонациями и все же опустившаяся на край кровати. — Я понимаю, как это глупо… Вы все те полгода… Вы не желали оставить моих мыслей, наши души виделись во многих других снах. Мне думалось, что я ни единого мгновения не была одинока. Я тогда не догадалась, что мне нельзя остаться и лучше возвратиться к отцу. Я так не вовремя призналась, что вам пришлось соврать. Вы знали, что я непременно дождусь — так и случилось, теперь все правильно… — Аннетт на мгновение совсем беззащитно улыбнулась и вновь продолжила свой сбивчивый рассказ, не замечая того, что мысли ее путаются и принимают странную цикличность, вновь и вновь замыкаясь на словах мистера МакКуновала. — Я знаю, что правильно, я вам верю, но если ваш отец узнает о том, что случается между нами, он непременно сочтет, что я ничем не лучше выгнанной горничной или мисс Бетти, документы которой вы показывали ему и которая позволяла вам…
— Мисс Аннетт, все эти слова ничего не значат для меня, и я не понимаю, чем эти примеры так впечатлили вас и почему вы терзаетесь тем, что через каких-то несколько недель получит законное основание. Я смотрю на вас иначе, я привыкаю к вам, я не ждал, что вы останетесь, однако же вы остались со мной и не для чтения воскресных проповедей… Между нами с самого начала все сложилось по-другому, вы это тоже чувствуете, я знаю… — Джозеф терпеливо говорил с нею, тихо и долго, ни на чем уже не настаивая, но смиряя ее тревоги и справляясь с этим нашедшим на девушку волнением.
Он за руку держал мисс Аннетт, к которой привязался многими противоречивыми чувствами, что все до единого теперь излечивались, постепенно обращаясь одним, целостным и потому пугающим: легче служить эфемерной Фортуне, чем женщине земной, которую всякий оставался волен отнять, которая сама всего сильнее страшилась нечаянной разлуки, — и это ломало стенки его сознания, подсказывало просто забрать себе то, что ему принадлежало по праву, по животному праву пролитой за ее честь крови. Однако Джозеф по-прежнему держался так, словно он слишком горд, слишком самодостаточен для того, чтобы это признать, признать, что все действительно не слишком хорошо и что сам он боится мистера Портера, своего отца, миссис Ренфилд, своего кузена и даже случая.
— Пообещайте мне больше не выезжать, не посещать других женщин, — наконец прошептала Аннетт, едва не одними губами произнеся последние несколько слов, из которых и состояло единственное повторенное ею условие, после чего отложила письмо и немного пододвинулась ближе к Джозефу. Еще не до конца успокоившись после своего извинения и этого странного признания, мисс Аннетт, уже не виноватая, но помнящая свою вину в том, что происходило раньше, кончиками пальцев дотронулась до повязок на его груди и, проведя рукою вдоль линии бинта, осторожно огладила левое плечо. Аннетт, не выслушав его ответа, тихонько наклонилась с тем, чтобы дать свой залог верности, и мягко поцеловала Джозефа в губы — так, чтобы ему не было тесно в тех границах дозволенного, которые для по-прежнему существовали.
Она знала, что каждая трагедия состоит из пяти действий и написанная для нее в частности и что несколькими днями ранее окончилось лишь второе, а потому случившееся полагала началом, отягощенным трудностями и сверх всякой меры пересыпанным валунами невзгод.
— Напрасно верите, нельзя верить… — выдыхал Джозеф и, продлевая, возобновлял поцелуй, приподнимался и вновь опускался на подушки, увлекая Аннетт. — Я могу проиграться… — он, казалось, с трудом выговаривал эти слова, произнесенные с каким-то неизвестно откуда взявшимся задором в короткие и вынужденно взятые передышки. Однако Аннетт отвечала на эти отрывистые поцелуи совсем иначе — много медленнее, не страстно, но нежно, как привыкла она относиться к самому Джозефу, а после аккуратно отстранилась, чувствуя, как лицо наливается краской не стыда, но смущения перед ним, однако она всеми силами старалась быть осторожна и ни на секунду не расставалась с пониманием того, что, возможно, все это может не доставлять удовольствия самому Джозефу, учитывая его свежее ранение. Кроме того, Аннетт помнила, что мистер Хейл видел, как она входила в эту комнату, а это означало, что ему не составит никакого труда найти виновницу нарушенных предписаний и отчитать ее совсем как маленькую, ничего не смыслящую девочку.
Аннетт, как и тогда в закрытом экипаже, неосознанно коснулась чуть припухших губ самыми кончиками пальцев и подняла глаза на Джозефа, который при следующем же взгляде на нее заметил и прикосновение к губам, и нежный румянец на щеках, однако выглядел отчего-то разочарованным, и прежде всего своим положением и невозможностью, находясь в столь скверном состоянии, надеяться на продолжение прошлых сцен. Аннетт не могла вполне понять этот взгляд, но она поняла одно — редкие минуты единения так оканчивать не следует, а потому, аккуратно проведя теплой ладонью по его предплечью, она запахнула халат и, подхватив пустой рукав поясом, помогла завязать его.
— Как вы себя чувствуете? — с осторожной заботой спрашивала девушка, наклоняясь и приникая губами к его виску, надеясь тем самым успокоить поднимающиеся в Джозефе желчные настроения.
— Мисс Аннетт, ответьте мне, только не упрекая в том, что вновь затрагиваю эту неприятную тему, мог ли я… имел ли я шанс выиграть в той игре, которая, как мне кажется теперь, окончилась, во всяком случае, для меня… — Джозеф, несмотря на свою усталость от этого затянувшегося разговора, спрашивал, словно стараясь осмыслить то, чего именно он лишился в ходе минувшей дуэли; то, что, несомненно, некогда существовало и что он все же потерял, а, придя в сознание, не мог найти, не мог даже вспомнить того, что когда-то заполняло воцарившуюся пустоту.
— Вы говорите о том, что уже прошло, словно ищете что-то в прошлом… — Аннетт ненадолго оставила его, положив письмо и маленький молитвенник на стол, после чего сразу же возвратилась на прежнее свое место. — Имели ли вы шанс? — Аннетт ненадолго опустила голову, в задумчивости совсем по-детски закусив губу, и мысли ее складывались в один сложный паззл, составляя вместе все кусочки этой раздробленной мозаики.
— Вся затеянная вами игра не имела под собой ни единой здравой идеи, вы и сами это понимаете, потому что, сколько я могу судить, вы играете ради участия, но не ради выигрыша, вас увлекает и захватывает сам процесс, а сейчас мне даже трудно предположить, с чего именно все началось. Мне очень грустно от подобных размышлений, но ничего с этим сделать уже нельзя, — чтобы скрыть дрожь в руках, мисс Аннетт, глубоко вздохнув и задержав дыхание, снова положила их к себе на колени. — Но верно то, что слишком много фигур было использовано: сначала ваш кузен, затем мистер Ренфилд, моя сестра, мой отец, я, вы… Все переходило от хода к ходу то к одной, то к другой стороне, и, как это ни печально, некоторые члены вашей семьи все еще являются фигурами, выставленными против вас. Мистер Ренфилд, извините, я знаю о вашей взаимной неприязни, в этой ситуации пострадал сильнее всех остальных, он выступил не на той стороне, но иного выбора у него не оставалось. Вы помните, что тогда произошло? — девушка ясно и открыто посмотрела на Джозефа, спрашивая о том, на что впоследствии ответила сама.
— Ингрид попросила его не стрелять, так вот только представьте, сколько жизней эта самая «игра» ослабила, чуть ли не сломав? Она попросила его не стрелять, она ушла с шахматной доски после того, как вы доказали свою невиновность. Партия закончилась на том, что вы победили. Выстрелив в воздух, вы остались верны прежде всего не чести, не совести, не мне — вы остались верны самому себе, возможно, потеряли какой-то интерес и теперь стараетесь обрести другой, но, не останься вы живы, потеряли бы все остальное… Одна партия закончилась, и мы все слишком переменились, однако другая все еще продолжается, потому что остальные фигуры продолжают следовать за поверженным ферзем по выжженному войной полю. Игра, начатая вами, к сожалению, все еще движется по инерции, возможно, против нас, но я верю вам и согласна на ваше представительство, несмотря на то что вы тоже человек и тоже можете проиграть, — в словах мисс Аннетт слышалось что-то, что выдавало то, что она всем сердцем сожалела о произошедшем не только с Джозефом, но и с самой Ингрид, которая, вероятно, оказалась заточена в доме и, вполне возможно, все же наказана супругом тем самым способом, который Джозеф, воспользовавшись случаем, успел порекомендовать мистеру Ренфилду.
Под влиянием столь печальных мыслей Аннетт снова положила свою руку на его ладонь, надеясь когда-нибудь, когда он придет в подходящие настроения, попросить его позволить ей увидеться с сестрой перед отъездом в Штаты.
— Я жив, но не думаю, что до сих пор имею что-то в своих руках, не находя фигуры, оставшиеся на поле, интересными, понимаете? Окончив предыдущую партию, я уехал, чтобы начать новую, а теперь меня скорее отягощают оставшиеся на доске фигуры: мой отец, моя мать, моя сестра… Вы говорите, что я сохранил что-то? Считаете, что остался верен своей сути, когда в действительности я все предал, бездумно, всего за один ход, смахнув с шахматную доски сразу три фигуры, свою, вашей сестры и своей Фортуны. Вам, верно, известно то чувство неудовлетворенности, когда, ожидая комедии, почти заранее смеясь при взгляде на одни костюмы, вы вдруг получаете трагедию, которая не только слез не вызывает, но даже вовсе не трогает вас, до того вы разочарованы. Вот какую пьесу я имел честь поставить. По-вашему, я не имею права упрекать себя за все неровности партии, которая могла оборваться до того времени, когда это должно было свершится, за силы, брошенные на устранение этих неровностей, путаниц и прочего. Я же считаю, что должен корить себя, потому что сейчас я вижу слишком ясно, что едва контролировал ход игры. Я вернулся, потому что не желал упустить одну из ключевых фигур на этом поле, приехал в Англию, как коллекционер, понимаете, только коллекционеры погибают от тропических лихорадок, а я, как и многие игроки, умер по воле случая. Я думал, что смею все, что смеет человек, — он на мгновение улыбнулся той улыбкой, которая могла принадлежать единственно одержимому ходом нескончаемых партий игроку, лишь притворяющемуся, что ищет спасения от своей зависимости, и чувство полного, совершенного опустошения, которое Джозеф старался внушить мисс Аннетт, тоже оставалось ложно.
— Я думал, что человеку подвластно мнение о себе самому составить, прямо на глазах у собеседника разорвав лист, уже испещренный принадлежащими кому-то предубеждениями, и вы своим примером поощряли мое заблуждение, я же оказался никто, ничто, не человек даже… словно все то, чем я жил, вдруг умерло раньше меня, а я сам никогда и не жил, потому что то, как я вижу жизнь, не подразумевает самой возможности жизни, — Джозеф, проживающий не жизнь, но лишь постановочные сценки-миниатюры, говорил прямо, так, словно оглашал приговор, почти хладнокровно, пусть эмоция и сквозила в каждом принадлежащем ему слове. Он поносил все то, о чем когда-то говорил Бернар, гостивший в этом доме на правах ближайшего родственника, а именно спокойное, тихое течение дней и чтение книг в попытке восполнить пустоту, всякий раз остающуюся по окончании какой-то партии, потому что теперь ему представлялось, что он в точности, как покалеченная марионетка, безвольно лежит на своей постели, запутавшись в тех нитях, которые прежде умело перебирала изящными пальчиками госпожа и покровительница всех игроков и авантюристов.
— Я не знаю, как спасти вас, мисс Аннетт, — выразительно окончил Джозеф, и в его словах слышалось все, что он умел показать особенно хорошо, а именно пафос самой сцены и исповеди, должный надрыв вызова и дерзости, сознание своей порочности и вместе с тем эгоистичное непризнание, даже отрицание ее, самонадеянный индивидуализм, в свете последних дней кровью проступающий между строк, не исключая даже одиночества и подлинной силы изгнанного, но несломленного духа, терзаемого внутренним разладом.
Бернару прежде приходилось видеть «впечатляющие» сцены, подобные этой, исполненной с поистине артистическим вдохновением, однако он стоически переносил их, благодаря своему добродушному нраву, тогда как Аннетт еще не вполне привыкла к ним. Впрочем, Бернар видел заключительные акты не интриг, но «интрижек», никогда не заканчивающихся серьезно. Однако они и не могли закончиться серьезно, если под серьезностью понимать семейную жизнь или смерть одной из фигур, потому что Джозеф никогда не заигрывался так сильно, как в этот раз, никогда не заходил так далеко, что даже общество, для которого он играл, отворачивалось от него. И потому теперь у Джозефа получалось не просто хандрить от скуки, а умирать, в предсмертной агонии выгорая без остатка и даже желая верить в то, что все это простая иллюзия уставшего сознания, в котором порой умещалось слишком много сюжетных линий, не исключая и тех, которые не происходили, но только могли произойти. Однако сейчас, лежа в постели и пытаясь отдышаться, он слишком явственно слышал эхом отдающийся от стен хладнокровный ответ всего класса, заставляющий даже его кровь стыть, и сознавал, что все, что он мог, что еще оставалось в его власти, — это не допустить того, чтобы аккуратная фигурка мисс Аннетт сломалась пополам в его неосторожной руке.
— Джозеф… Джозеф, поймите, пустота тоже может оказаться полезна, из нее человек может вынести то, что ему дороже всего, то, лишившись чего, он просто не сможешь оставаться... пусть не самим собой, кем-то совершенно другим, новым, совершеннее и лучше, чем прежде. Поверьте, вся та жизнь, о которой вы говорите, у вас еще впереди, у нас впереди… — не замечая и того, что говорит о том, что хочет слышать сама, повторяла Аннетт, видя, до чего он опустошен, проиграв пусть и крупное сражение, но не всю войну.
— Для вас вся жизнь — игра, но и в ней случаются перерывы. В вашей жизни наступил антракт, и вам нужно отдохнуть; используйте эту вынужденную передышку, чтобы подумать о чем-то большем, нежели о счете сведенных партий. Все мы обретаем идеалы со временем, но со временем и от них приходится отказываться. На смену им всегда приходят другие, но чуть позже… — не совсем понимая, о чем говорил Джозеф, Аннетт пыталась хоть чем-то его успокоить, потому что на единое мгновение ей показалось, что в нем клокотали страсти и страдания, сокрытые в недрах всего человечества не век, но два или три столетия назад. В ней находило отголосок каждое слово, не снаружи, но где-то там, внутри, где вышний замысел сходился с людским помыслом за душу человеческую. Однако в ее сердце еще теплилась надежда на то, что, даже говоря на пределе своей откровенности, переоценить значение которой в этом случае представлялось Аннетт невозможным, Джозеф все же и в половину не был так сломлен, как ему казалось, потому что видеть его таким, тенью, ищущей своего хозяина, ей было поистине страшно. Джозеф, смотрел на нее, не скрывая своей привычной усмешки — почти открытой насмешки, и, казалось, готов был засмеяться, не искренне и открыто, но зло и ядовито; засмеяться и разрушить все, что она уже успела выдумать на его счет.
— Вы полагаете, что после этой передышки наступит перерождение, и я как феникс из пепла воспряну? Нет, не произойдет этого, не бывает так, чтобы фениксом из пепла: кто пал, уже никогда не ступит на землю, мисс Портер, и не увидит света, пусть даже судьба под ноги ангела ему бросит… — на этих словах интонации его упали до шепота, впрочем, не менее горячечного, чем прежде слышащееся в его голосе исступленное напряжение. — Вы говорите о своей любви и вере, словно мне страшно и этим вы думаете утешить меня, а я только гаже становлюсь, от мыслей своих гаже становлюсь, и мне кажется, что я наговорил уже достаточно глупостей вроде тех, что так часто можно услышать у постели больного, но вы должны понять, что на данный момент это единственное увеселение, которое мне доступно, — Джозеф, ограничившись одним этим упоминанием, которое, впрочем, походило скорее на предостережение, начинал петлять и притворяться, ссылаясь на свое состояние, потому что Аннетт верила даже слишком, а значит, могла испугаться и уйти — могла догадаться.
— Силен не тот, кто всю жизнь летит ровно, силен тот, кто может встать после падения. Вы обещали мне встать, — Аннетт посмотрела Джозефу прямо в глаза и с весьма знакомой ему вразумляющей категоричностью произнесла эти приводящие в чувства слова, не оставляющие выбора и напомнившие ему о том, что он дал слово представлять ее на этой поминутно пустеющей доске. — Я не дам вам и недели времени, — дополнила Аннетт, решительно сокрушая его резкий энергический порыв этим своим высказыванием.
Внутренне предполагая, что, возможно, именно такой Джозеф и хотел видеть ее, рассудительной и прямой, исполненной достоинства, мисс Портер некоторое время еще продолжала неотрывно всматриваться в его лицо, однако вскоре она смягчилась, и губы ее аккуратно прикоснулись к его губам, как тогда утром у Росби это сделал он сам для нее.
— Вы точно хорошо себя чувствуете? Хотите я посижу с вами ночью? — немного обеспокоенно мгновение спустя спрашивала мисс Аннетт, тепло дотрагиваясь до его подвязанной и потому согнутой в локте руки, после чего вновь посмотрела на Джозефа, ожидая ответа и прежде всего на последний вопрос. — Может, вам принести книгу?.. Я могу прийти, никто не заметит, если вам нужно… — открыто и искренне продолжала она, стараясь сделать для него что-то приятное, пусть даже этим станет маленькое преступление против устоявшихся представлений о морали, потому что Аннетт помнила, как несколькими днями ранее сама нуждалась в нем, только не знала комнаты, в двери которой стучать.
Своими словами он растревожил в ней сочувствие, желание остаться при нем и сдержать эти порывы ко внутреннему и духовному самоуничижению, которые, казалось, изводили внутри него все то, что еще оставалось живо, а потому Аннетт — тоже раненая, но легче — не могла так скоро его оставить.
— Чарльз присмотрит за мной или же мой камердинер, он колет мне морфий. Вам не следует из-за этого волноваться, — отвечал Джозеф, вынужденно отказываясь от излишних жертв со стороны мисс Аннетт, которая истово верила в то, что ее внимание и участие окажет хоть сколько-нибудь положительное воздействие на его состояние.
— Вы устали, вам нужно поспать, по крайней мере, до приезда ваших родных, — мягко заметила Аннетт, затем осторожно встала и подошла к столу, взяв молитвенник и письмо, и в каждом ее движении читалось то самое достоинство, с которым она приготовлялась вступить в новую игру.
— Я постараюсь навестить вас, когда это будет удобно, — произнесла мисс Аннетт на прощание, однако после этого она, посмотрев на Джозефа, еще на некоторое время, точно в нерешительности, задержалась в комнате, ожидая еще каких-то распоряжений.
Аннетт понимала, что никогда не будет так, как прежде, потому что не верила, что все, что копилось в его душе столько лет, могло исчезнуть в одночасье, и страшилась его состояния, которое не имела права назвать даже подавленным — так заметна была та твердая, глухая задумчивость, которая вновь окутывала его, заставляя снова и снова составлять воедино опостылевшие цепочки, которые в итоге все равно сводились к оправданию давно канувших в прошлое фраз. Однако она не могла ждать, что все случится и переменится так скоро, что и словами не выразить всего, что находилось на сердце и тяжелило его, а потому, не дождавшись его ответа и тревожно вздохнув, мисс Аннетт в молчании вышла из комнаты, неслышно притворив дверь, за которой исчез ее маленький и хрупкий силуэт.
ПРИМЕЧАНИЯ:
Литературные отсылки:
Гилас — персонаж древнегреческой мифологии. Был очень красив, отправившись за водой, оказался похищен нимфами, по нем справляли празднества, сопровождающиеся вакхическими шествиями (в данном контексте такая номинация несет игровой характер, построенный на созвучии имен, подчеркивая тональность отношений между персонажами). ИМХО, но в «Аргонавтике» он сознательностью правда не отличился.
«…моя Линор ушла, надев не свадебный убор»: прямая отсылка к стихотворению Эдгара Аллана По «Линор», взятом в переводе К. Бальмонта.
«Вся наша жизнь – игра, а люди в ней – актеры». Уильям Шекспир. Монолог Жака из комедии «Как вам это понравится»: здесь цитата получает буквальную трактовку.
«Смею все, что смеет человек». Уильям Шекспир. «Макбет»: «Я смею все, что можно человеку./Кто смеет больше, тот не человек» или «Я смею все, что смеет человек,/И только зверь на большее способен»: здесь идет прямая отсылка к словам Ингрид о чудовище, а также попытка пораскинуть мозгами насчет сущностных самоидентификаций Джозефа, плюсуем сюда же так и не открытый молитвенник.
«Вышний замысел сходился с людским помыслом за душу человеческую»: попытка в протестантизм, где божественная воля сталкивается с непосредственно людской. Коротко в суть дела: в протестантизме считается, что рациональное осмысление Бога возможно, что не должно быть посредников между Богом и Человеком, а также верят, что существует некое предопределение, призвание, зависящие от социального положения каждого отдельно взятого лица, которое человек может понять, реализовать и в конечном итоге преуспеть, а может не понять и, следовательно, прозябать остаток дней своих.
Луиза Грэдграйнд — героиня романа Ч. Диккенса «Тяжелые времена» («Hard Times – For These Times»), опубликованного в 1854 г., который считается одним из самых публицистичных произведений автора.
Джозеф в этом разговоре выворачивает святое (сентенции Диккенса) и выражает опять же протестантские взгляды, отчасти близкие ему не только в контексте рационального осмысления Бога, но и в теории предопределения. Отсюда же происходят и имевшие место быть столкновения мнений, в том числе и в парламенте, относительно того, нужно ли оказывать социальную поддержку низшим классам или же они, напротив, следуя протестантской логике, ничего не делают для своего материального благополучия. В сухом остатке такой полемики получаем модное увлечение благотворительностью, с одной стороны, и знаменитые работные дома в качестве предоставленной низшему классу возможности для самореализации — с другой.
Был у них там агитатор-инициатор такой, который даже специальное законодательство составил в рамках империализма, но я его потеряла. Мне стыдно, что получилось без конкретных имен в этом пояснении.
«Напрасно верите, нельзя верить»: опять незапланированная отсылочка к Шекспиру, «Гамлет», перевод Лозинского. Акт III, сцена I. Слова Гамлета: «Напрасно вы мне верили; потому что, сколько ни прививать добродетель к нашему старому стволу, он все-таки в нас будет сказываться».
О античной трагедии. Обещанный откат к примечанию о ее внешней бескровности: данная глава в теории должна была проиллюстрировать смерть не внешнюю (=сценическую, телесную), а внутреннюю гибель идей и идеалов (=закулисную, душевную), поэтому здесь («продолжала приходить, как на его могилу») в несобственно-прямой речи идет соотнесение игры (=жизни) с руинами (=смертью).
Пояснения к системе женских персонажей, или еще одна идея опиумного происхождения:
Бубновая дама [=NO-name горничная, Лили]: традиционно отождествляется с Рахилью, которая символизирует мать, заботящуюся о судьбе своих детей. Джозеф над этим иронизирует, вещая про расчетливые попытки «карьерного роста». Бубновая дама в гаданиях означает молодую девушку; женщину, пренебрегшую верностью; прислугу женского пола.
Червовая дама [=мисс Бетти]: по тексту идет в сочетании с червовым валетом (неприятный гость, благополучные вести, веселая компания, да и просто Уильям Гил). При гадании означает дружный, крепкий семейный союз; замужнюю даму; для мужчины — он может рассчитывать на любовные победы, взаимность чувств. Как персонаж сводится к сфере телесного низа, которой покровительствует Венера.
Пиковая дама [=Ингрид]: женщина со скверным характером или дурными намерениями; конфликт, сплетни, интриги, препятствия; скука (как основная причина ее трагедии), а также в ассортименте помехи, ссоры между двумя фигурами, размолвка между ними, горе, неприятности.
Крестовая (трефовая) дама [=мисс Далтон, Аннетт]: здесь подогнана кладбищенская семантика на основе чисто визуального сходства. В гадании означает приятельницу, важную даму; воровство. В сочетании с дамой пик намекает на судебные тяжбы, неблагоприятную обстановку, стечение обстоятельств; проблемы, вызванные женитьбой (что мы и имеем, собственно).