Пигмалион и Галатея

Ей присущ пленительный деспотизм юности и ошеломляющая прямота невинности. (Оскар Уайльд, «Идеальный муж»)

Вдохновленная ночным разговором с мисс Аннетт, случившимся между ними в день после возвращения семьи из города, мисс Лили на следующее же утро, едва дождавшись приезда доктора Хейла, решилась признаться, ведь история девушки, сделавшейся за эти несколько дней для нее почти сестрой, во многом оправдывала этот шаг. Ей нестерпимо хотелось повторить все то, о чем мисс Аннетт по ее настояниям рассказывала с такой таинственной осторожностью, и потому мисс Лили, поддержанная под руку своим кузеном, в напряженной веселости постепенно шла с ним ко внутреннему дворику, где в тишине сада стоял чайный столик, скамья и несколько стульев вокруг него, которые уже совсем скоро — все до единого — должны были быть перенесены на террасу ввиду того, что лето подходило к концу и погоде на днях следовало испортиться совершенно. Миссис Джейн имела обыкновение в летнюю пору пить чай на улице, сидя в плетеном кресле, и от одной только прихоти требовать к себе сына, с которым желала говорить, пока следила за нравственностью детских игр и забав, но теперь девушка знала, что ее маменька находилась подле Джозефа и со всем вниманием выслушивала рекомендации доктора Хейла, а потому не могла застать их здесь. Лили, полагая, что Чарльз догадывался о составляющей разговора, решалась, и в ней мучительно поднимались все пережитые за эти несколько месяцев тревоги и воспоминания: она помнила, что с самого детства они с Чарльзом росли вместе, что еще каких-то несколько лет назад играли здесь же, а маменька сидела на этой скамье, незаметно присматривая за пристойностью их поведения; помнила, что Чарльз никогда не переставал баловать ее и в первый же вечер, проведенный ею вне дома, оказался единственным, кто укрыл ее от осуждающих взглядов всех прочих джентльменов, а после оказал Джозефу поистине неоценимую услугу. Лили, утвердившись в своем намерении навсегда расстаться со своими сомнениями и страхами, несколько ускорила шаг с тем только, чтобы, немного опередив Чарльза, уведомить его о том, что ее чувство к нему вовсе не заблуждение и не прихоть, но, к сожалению, свершившийся факт, что оно, как ей самой представлялось, подлинно и неизменно, а потому должно быть высказано. Однако силы ее духа хватило только лишь на короткий поцелуй — последствий же мисс Лили испугалась так сильно, что в это же мгновение отпрянула от своего кузена и с изящной легкостью, что нередко читается в движениях молоденьких мисс, кинулась к пустующей скамье и пала на нее, закрыв лицо руками. — Прошу прощения, мисс Лили, я… — нетвердо произнес Чарльз, попавший в капкан исключительного замешательства. Он, очевидно, с трудом находил слова, однако, как то и предписывали правила, с не изменившей ему искренностью в случившемся молодой человек усматривал свою вину. — Мне не следовало допускать этого, но, поверьте, я и предположить не мог… — Я наложу на себя руки, если о моем поступке станет известно маменьке или отцу… или даже Джозефу, — последнее мисс Лили добавила после непродолжительного раздумья, но с прежней долей уверенности в голосе: она полагала себя покинутой ими всеми, совсем одинокой и позабытой, а потому с детской жестокостью желала наказать своих близких, лишив их своего доверия. — Обещаю вам, мисс Лили, что сохраню это в тайне, — сглотнув, выговорил Чарльз, медленно обходя окруженный стульями чайный столик. Он все еще оставался слишком ошеломлен открывшейся ему действительностью, и, точно пробудившись от долгого сна, его глаза наконец согласились признать, что перед ними находится совсем не маленькая девочка, но юная и неоспоримо красивая девушка, способная питать сильное и к тому же весьма постоянное чувство, здоровая и свежая, хорошо воспитанная и, он знал, одаренная многими приятными качествами и талантами. Она только что разрушила призрак прежней его сердечной привязанности к мисс Аннетт, всего лишь призрак, которому он все это время хранил обманчивую верность, и теперь своим по-отцовски твердым и прямым взглядом всматривалась в его лицо, ожидая, по всей видимости, каких-то слов. И по вине этого взгляда Чарльз, несмотря на то что видел, как подрагивают ее губы, как крепко — до покраснений на коже — сцеплены пальцы рук, молчал, признавая за нею большую, чем в самом себе, внутреннею силу характера. — Вы сами можете видеть, Чарльз, чем все окончилось, — вновь заговорила мисс Лили. — Несколько месяцев назад я, возможно, еще могла предаваться наивным фантазиям о каком-либо внимании со стороны… прочих джентльменов. Однако мы больше не выезжаем. Как вы, наверное, знаете, за все это время — ни единого приглашения: многим представляется, что я дурного нрава, плохо воспитана, и потому только не могу составить никому счастья, что выросла в одном доме со своим братом, — вопреки тому, что это стоило ей значительных усилий, мисс Лили старалась сохранить, по крайней мере, внешнее спокойствие, но все-таки голос начинал ей изменять. Она все чаще останавливалась или даже вовсе прерывалась, словно предчувствуя, что если в это самое мгновение Чарльз не сумеет ощутить того, как она утомлена и ослаблена всем этим, и не поймет, как сильно ее женственная и еще не ожесточившаяся натура, несмотря на истинно отцовский характер, нуждается в защите и опоре, то для них двоих все окончится. — Я согласна ждать сколько потребуется до тех пор, пока вы не повзрослеете достаточно для того, чтобы так или иначе дать мне ответ, — продолжала девушка, опираясь на некогда сказанные Джозефом слова и стараясь таким образом показать, что не так уж мало смыслит в межчеловеческих отношениях. Однако, в отличие от мисс Аннетт, Лили не умела привыкнуть к этой манере разговора и возвращалась к привычной, свойственной ей одной. — Джозеф совсем скоро уезжает, вам это известно, после его отъезда у меня не останется никого, кроме вас. Чарльз, пожалуйста, не оставляйте меня одну, — совсем тихо попросила мисс Лили, подразумевая скорее разлуку с мисс Аннетт, нежели с Джозефом, и все сильнее стискивая пальцами нежную кожу на тыльных сторонах ладоней. Она, быть может, предчувствовала, что заложенный в нее от рождения потенциал, несмотря на во всех отношениях правильное воспитание, мог со временем превратить ее в деспотичную женщину, вышедшую замуж единственно по настоянию отца, если только та сокрывшаяся от посторонних глаз детская, но еще не покинувшая ее нежность, лишиться которой мисс Лили так страшилась, не окажется взята под чью-то опеку. Она соглашалась во всем довериться Чарльзу, всегда оставаться ласковой и кроткой с ним, смиренной и нежной, ни за что не позволяющей посторонним заподозрить ее в том, что она имеет на него большее влияние, чем надлежит иметь супруге на своего мужа, если только он справится теперь со своей всегдашней нерешительностью и примет ее. — Могу ли я надеяться, что вы позволите? — почти шепотом произнес он, не умея справиться со своею робостью, однако же в полной мере понимая ту ответственность, что Лили возлагала на него. Чарльз вознамерился ответить Джозефу (разумеется, в том случае, если ему станет известно о том, что произошло между ним и мисс Лили), что тот «не вправе его осуждать», потому как мисс Лили после всего случившегося никак нельзя было оставить в одиночестве. Она не требовала от него взаимного признания, понимая, что он не сможет найти подходящего предлога для отказа, потому как не знает за ней ни одного хоть сколько-нибудь существенного недостатка, и потому непременно попадется в еще одну ловушку. Чарльз же, сокрушенный подступившей к нему жалостью, с неподдельным трепетом разнял ее ладони и опустился рядом на скамью, не выпуская ее аккуратных кистей из своих рук. — Вы позволите просить вас о поцелуе? — на одном дыхании произнес Чарльз: как человек высокой нравственности и сторонник непреложной морали он покорно шел на то, что с этого дня его запястья отяжелят кандалы обязательств, которые вместе с тем оградят его от позорного и малодушного отступления. Он впервые пожелал уступить своему порыву, впервые не захотел вновь убеждать себя в том, что перед ним не юная девушка, а прежняя малышка Лили, и что ее знаки внимания, в действительности являющиеся лишь следствием детской доверительной связи, поняты им совершенно неверно. И для того, чтобы мир навязанных им самим себе иллюзий окончательно рассеялся, Чарльзу необходимо было получить последнее тому доказательство, но Лили порывисто поднялась со скамьи, верно, стыдясь так скоро давать свое согласие, не получив взамен ровным счетом ничего. Однако она оказалась задержана за сгиб локтя поднявшимся вслед за ней юношей. Она постаралась вырваться, но была привлечена Чарльзом к груди, усмирена им, и потому принуждена уступить в тот самый миг, когда опрокинутый ими стул едва слышно повалился на траву. — Я позволила вам, — с деланным достоинством проговорила мисс Лили, и голос ее дрожал едва ли от возмущения или праведного негодования: она, восстав против незаслуженных упреков, которыми наградило ее общество, желала хоть в какой-то мере их оправдать. — И теперь вы должны поклясться мне, Чарльз, поклясться самой страшной клятвой… — со всею серьезностью, на которую только была способна, девушка обращалась к прежней своей манере заключать такого рода договоренности. Чарльз же узнавал ее через эту совсем незаметную черточку характера и оттого улыбался, предполагая, что, несмотря на всю видимую важность приготовлений, за этими словами не последует никаких невыполним условий или страшных кар. — Поклянитесь, что о том, что я вам позволила, не станет известно, по крайней мере, до отъезда Джозефа, — мисс Лили полагала, что отца его отъезд смягчит, и потому откладывала свое признание, что не желала добиваться своего счастья, следуя примеру старшего брата, а именно «вопреки». — Поклянитесь, что непременно приедете на Рождество, а до тех пор станете писать мне так часто, как только сможете. Почему вы молчите?.. — сведя брови к переносице, вдруг почти испуганно спросила мисс Лили, которой представлялось, что Чарльзу следует не дослушать ее до конца, но, напротив, начать восторженно осыпать самыми искренними заверениями в своей преданности. — Лили, мисс Лили, я счастлив дать вам эти и другие клятвы, — подведенный к ответу ее маленькой подсказкой, взволнованно и оттого несколько поспешно заговорил Чарльз, ощущая ровное тепло ее ладоней на своей груди. — Я не отказал бы вам в них, даже если бы вы были единственной в этом доме, кого мой приезд мог бы осчастливить… — Так и случится, — неожиданно прервала его девушка, чувствуя, как среди всех смятенных чувств ее ревность начинает проступать все отчетливее. — Чарли, неужели ты не понимаешь? Джозеф, конечно, теперь обещал маменьке приезжать. Он пообещал, чтобы она жила от лета до лета, но ведь ты сам знаешь, после у него найдутся дела поважнее — с ним всегда так. Он нисколько к нам не привязан, он слишком переменился… Аннетт, разумеется, тоже надеется, что сможет видеться со своим отцом, но мне кажется… Понимаешь, мне кажется, что теперь они уезжают если не навсегда, то очень надолго. Я… я действительно буду счастлива, если ты приедешь на Рождество, Чарли… Мы единственные друг у друга, — мисс Лили, точно знаменитая Алиса из сказки, вдруг снова уменьшилась до совсем маленькой девочки, страшащейся пустых комнат и одиночества, — даже прежние повадки взяли над нею верх, и она, слыша заходящееся в груди сердце, отнюдь не нарочно первой нарушила свои же условия и назвала Чарльза его домашним прозвищем. — Я приеду, я стану писать вам каждую неделю, каждый день, если это вас не утомит, — с распалившейся в душе страстностью заверял ее Чарльз, не умея в подражание кузену унимать взглядом все чувства своей питомицы или же смирять их одной только внутренней силой своего голоса: в каждом его движении и слове чувствовалась какая-то юношеская неловкость, в какой-то степени даже смешная стеснительность, лишь усугубившаяся, стоило молодому человеку понять, что мисс Лили смотрит на него, закусив губу, пальцами впившись в плетеную скамью и словно изо всех сил сдерживаясь от смеха. Он вспыхнул, едва ли не гневаясь на нее за то, что она так внимательно следит за ним, неуклюже произносящим перед нею все эти клятвы, и постарался нетвердой рукой опереться о стол: ему казалось, что голова его кружится, а пальцы начинают холодеть, что к горлу подступает тошнота, и он прикрыл глаза, в следующее же мгновение ощутив, как ее нежные губы приникли к его губам, а мягкие ладони охватили лицо — другого такого смешения чувств ему никогда прежде не доводилось испытывать. Первый поцелуй мисс Лили казался стершимся из его памяти совершенно, впечатление от второго неуклонно таяло с каждой минутой и, очевидно, нуждалось в подкреплении, тогда как Чарльз ощущал густой жар прилившей к лицу крови, сдерживаемый одними только ее ладонями. — Постарайтесь не обнаружить случившегося за обедом, — живо напомнила мисс Лили и тут же оставила своего кузена, выпорхнув из окружения скамей и плетеных стульев, а после поспешила по дорожке, что вела к дому, охваченная фантазиями о том, как непросто теперь будет Чарльзу скрыть свою к ней привязанность, тогда как молодой человек осторожно поднял опрокинутый стул и, находясь в состоянии исключительного смятения, остановился, не последовав за девушкой. Остаток дня Чарльз действительно словно не принадлежал самому себе — он еще не чувствовал в себе готовности хранить подобные тайны от миссис Джейн, от Джозефа, от его отца, в конце концов, несмотря на то что мистер МакКуновал много меньше остальных занимался такого рода вопросами. Кроме того, старик, не прилагая к тому никаких особенных усилий, делал вид, что законного сына для него не существует и целыми вечерами с холодной рассудительностью, закрываясь с ним в своем рабочем кабинете, рассказывал о тонкостях управления имением. В такие минуты Чарльз чувствовал, что вступает не в свои права и готовится занять не свое место, и с содроганием сознавал, что Джозеф смотрит на него именно так, что не произошло между ними никакого примирения ни до, ни после дуэли, а он сам совершал что-то очень похожее на подлость, предательство со стороны человека, помогающего Джозефу у постели, а после ознакамливающегося с переписанным в свою пользу завещанием его отца.

***

— Не сюда, выше, — выхватив Чарльза из ставших привычными размышлений, с отчетливым пренебрежением в голосе произнес Джозеф, коротко взглядывая на свою руку и неприятно саднящие синеющие следы уколов на ней, а после на своего кузена, который, казалось, специально делал инъекции едва ли не в одно и то же указанное доктором Хейлом место, находящееся чуть выше запястья. Он заставлял вводить иглу в вену, которая особенно хорошо просматривалась на сгибе локтя, затем запрокидывал голову назад и закрывал глаза, терпеливо дожидаясь того, когда очередная шестичасовая доза анальгетика окажется впрыснута под кожу, полагая, что Чарльзу так же, как и ему самому, должен быть очевиден тот факт, что доводящий до исступления зуд очень неприятен, особенно на седьмой день. — Отец что-то говорил о своем завещании? Или о моем наследстве? — Джозеф, не открывая глаз и все еще опираясь высвобожденной рукой о край раковины, задавал эти вопросы с какой-то издевательской насмешкой, так, словно винил своего кузена в том, что отец все-таки переменил свое решение относительно всего того имущества, которым он располагал. — Да, он изменил завещание, — едва слышно отозвался Чарльз, который и сам, очевидно, еще не вполне примирился с этим известием и не считал, что может принять права наследования, точнее, имеет на то основание; Джозеф же продолжал глумливо и как-то даже рвано улыбаться в ответ на его слова, словно каждое из них становилось еще одним доказательством его краха. — Он знакомит меня с положением дел… Я сказал лишь, что из родственных чувств готов рассмотреть суть дела и по возможности передать его лицу сведущему, если потребуется искать нового управляющего… — Наверное, ты только потому здесь, что мальчик Чарли все делает правильно, а капитал моего отца заставил его простить мне мисс Аннетт. Поэтому ты здесь, — кривя рот, выговаривал Джозеф, все сильнее впиваясь пальцами в края раковины, потому как стоять ему до сих пор было непросто. — Я не простил тебе, я только принял ее выбор, — спокойно возражал Чарльз, еще несколько дней назад взглядывающий на вышеупомянутую мисс так, словно готов был принять некогда белый платок своей любви, если бы она только подняла его, втоптанный, с земли. Однако теперь жизни его кузена ничего не угрожало, и он вполне сознавал всю тщетность своих надежд. — Мисс Аннетт стоит много дороже всякого капитала, — со все возрастающим напряжением в голосе отвечал Чарльз, уязвленный, казалось, одной возможностью сопоставления такой изумительной девушки с тем, что теперь написано в завещании мистера МакКуновала. — Я никогда не считал и до сих пор не считаю, что должен терзать ее своими навязчивыми ухаживаниями и излишним вниманием, тем самым внушая ей чувство вины и сомнения. И я искренне хотел бы, чтобы эти средства отошли тебе, потому что в скором времени она станет твоей женой, — заключил он, закончив взбивать пену кисточкой для бритья, однако по-прежнему не глядя Джозефу в глаза. — Верно, не простил, и потому в отместку мне развлекаешься с моей сестрой, ведь ты ответил ей. Я сразу это понял, хотя, признаться, думал, что ты откажешь, — Джозеф с видимым трудом сносил то, как кузен наносил на его лицо пену. Однако Чарльз, прежде чем начать снимать ее острым лезвием бритвы, счел нужным предупредить, что совсем недавно отсылал ее к точильщику для правки, поскольку Джозеф и в самом деле имел скверную привычку начинать дерзить и всячески досаждать своим поведением, причем в самый неподходящий для того момент. Джозеф смолчал, Чарльз же, казалось, был рад охладить его этим своевременным замечанием. — Я, как ты выразился, не развлекался с твоей сестрой — это вообще очень грубое и пошлое выражение, — с трудом сдерживаясь, отвлекся Чарльз, по всей видимости, чрезмерно задетый этими словами. — Между нами произошло объяснение, и я ответил на ее признание, потому что ты даже представить не можешь, в каком она теперь положении. Мисс Аннетт выйдет за тебя, вы уедете, сможете начать сначала, а мисс Лили останется здесь, причем совершенно одна, потому что скоро мне тоже придется уехать, и я не смогу навестить ее до Рождества. Когда ты последний раз разговаривал с ней? — с неожиданной для самого себя прямотой и настойчивостью спросил Чарльз, осторожно снимая пену лезвием. — Вчера, — нагло отшучиваясь от его вопроса, отрывисто отвечал Джозеф, — и ты при этом присутствовал. — Когда ты последний раз разговаривал с ней? — в конце концов добившись того, что даже усмешка сошла с его лица, с нажимом повторил Чарльз, заставив Джозефа замолчать и дослушать. — Она очень одинока, невыносимо одинока, ее репутация уничтожена до основания, хотя это невинное и чистое, совсем еще юное создание до самого последнего мгновения ни о чем даже не догадывалось, и она улыбается, Джозеф. Мне больно, когда она старается казаться веселой, несмотря на то что все понимает. Мисс Лили очень хорошо понимает, в каком она положении, и просила меня о защите, в которой я не мог ей отказать. Она истинно любит меня и сможет составить мне счастье, и я надеюсь, что в скором времени также смогу посмотреть на нее не как на сестру или дитя, потому что мисс Лили заслуживает взаимного чувства. И если говорить откровенно, то я не думаю, что с моей стороны будет честным по отношению к ней, если я, женившись на другой, позволю всему имуществу ее отца перейти в чужие руки. Не сомневаюсь, что, переписывая завещание, твой отец рассчитывал на мою честность. Он это учел, и потому наш с Лили брак одобрят, — омывая в раковине лезвие и кисть, произнес Чарльз, по-видимому, многое вынесший из долгих вечерних бесед с отцом своего кузена, Джозеф же, несколько пристыженный этим разговором, в молчании отирал лицо полотенцем, стараясь осмыслить услышанное, ведь до этой минуты он знал только о том, что отец собирался пересмотреть его права наследования. Однако Джозеф помнил о своем происхождении, и тем легче ему давалось принятие отцовского решения, что внутренне он сам признавал, что так будет честнее по отношению к Лили, ничем не заслужившей постигшего ее общественного презрения. Вчера днем он действительного говорил с сестрой и — Чарльз был прав — не придал никакого значения ее беспричинной веселости, даже не усомнился в ней. Мисс Лили, едва отвязавшись от надоедливых уроков своей гувернантки, почти вбежала к нему в комнату, вынужденная, однако же, остановиться и прикрыть за собой дверь, прежде чем сесть на край кровати, потому как на стуле у его постели сидела миссис Джейн. Ничуть не смущенная тем, что на нее единовременно оглянулись мистер Хейл, мисс Портер, маменька, а сам он и вовсе первым столкнулся с ней взглядом, мисс Лили с достоинством оправила платье и, не справившись с внутренним оживлением, в непрерываемом молчании перепорхнула на противоположную от той, возле которой сидела миссис Джейн, сторону кровати, тогда как его мать, до того делавшая доктору какие-то маленькие вопросы и несколькими пальцами отводившая край халата от перетянутого повязками плеча, вдруг отдернула руку. — «Извините», — не выдержав молчаливого неодобрения маменьки, произнесла мисс Лили, одним взглядом поставив насмешливую улыбку Джозефа на место. — «Я пришла поговорить», — обратилась она к нему. — «Мистер Хейл, не могли бы вы отойти и закрыть уши? Это семейный разговор», — улыбнувшись, добавила маленькая мисс и, получив в ответ согласие пожилого, но совершенно очарованного ею доктора, который тут же отошел к окну, исполняя каприз юной леди, приказала Джозефу посмотреть на нее. Мисс Лили обеими руками оперлась на перину и приблизила свое лицо к лицу брата, а затем нравоучительным тоном произнесла: «Неужели ты не понимаешь, что приехал только на лето, чтобы не мешать дяде до окончания строительства, а этим поступком ужасно огорчил всех, кто так тебя любит! Знаешь, как я плакала?! — воскликнула она, прежде всего заостряя его внимание на своем переживании. — Разве ты думал, что сделается со мной? С маменькой и папенькой, с мисс Аннетт? Мне сказали, что ты спустишься к завтраку, а ты не пришел». Однако этим мисс Лили не ограничилась и продолжила свое наступление: «Глупый, зачем ты согласился стреляться с мистером Ренфилдом?» — шепотом, но в то же время достаточно требовательно спросила девочка, Джозеф же, призванный к ответу, выводил ее из себя отсутствием даже попытки сдержать улыбку. Миссис Джейн, в свою очередь, мельком взглянув на Аннетт, деликатно и точно извиняясь улыбнулась тоже. Лили оказалась серьезным противником прежде всего потому, что вела разговор и не придерживалась при том никаких правил этикета, словом, в той же самой манере, как и тогда, когда он еще находился в поре юношества, а она все свое время проводила в детской. Лили, как и любая старательно избалованная, но вместе с тем во всех отношениях милая и добросердечная девочка, в полной мере ощущала свою правоту, а потому походила теперь на вымышленную пиратку, приставившую к горлу своего пленника остро наточенный клинок. Мисс Аннетт насторожилась, хотя и читала на лице миссис Джейн, опустившей глаза, потаенную улыбку матери, которая вынуждена находить поведение своих детей просто невозможным и все же любить их. Девушке представлялось, что в следующую минуту этот забавный разговор примет иной оборот и девочке придется столкнуться с не щадящими никого моральными кодексами, статьями из которого ответит ей Джозеф, придется признать поражение и убежать в самых расстроенных чувствах, если не в слезах. Мисс Портер внутренне жалела свою подругу и сестру, по неопытности повторившую ее ошибки, но очень скоро убедилась в том, что ее сочувствие было не только преждевременным, но даже напрасным: Лили позволялось говорить то, что она думает; Лили позволялось пользоваться неограниченной любовью матери, отца, кузена и брата; Лили позволялось притворяться взрослой и властной — это было живое воплощение маленькой Грид, и Джозеф покорялся ей, быть может, даже не осмысливая того, а может, только шутя, но в то же время сознавая свою правоту и способность разрушить все ее аргументы. — «Как я могу заслужить прощение, мисс Лили?» — спросил он ее тогда, и в ответ на его слова мисс Лили отвернулась, выпрямилась в спине и сложила руки на коленях: она предполагала, что терзает и мучит, но вместе с тем делала вид, что погружена в глубокие раздумья, ведь от ее решения зависела его дальнейшая участь и даже счастье мисс Аннетт. Сама же Аннетт молчала — ей хотелось вступиться за любимого, сделать аккуратное вразумление и донести до Лили, словно нарочно притворяющейся ребенком, «взрослые» причины его поступка — но он не выказывал ни малейшего признака того, что нуждается в поддержке со стороны, а потому девушка оставалась изумленной зрительницей. Лили в эту минуту представлялась мисс Аннетт капризной и избалованной девочкой, лишенной всякого чувства жалости и сочувствия к едва выжившему брату, которого та напрасно укоряла; капризной настолько, что мисс Портер становилось жалко Чарльза, попавшего в сферу ее интересов, но в то же время она знала в ней трогательность еще не огрубевших чувств, способность к слезам и неподдельным тревогам. Даже эту сцену мисс Лили делала брату от возмущения, от тех страхов и волнений, что ей пришлось пережить в ту нежную пору, которая дается девочкам для наслаждений и мечтаний. В конце концов мисс Аннетт приняла решение считать Лили искренним ребенком — ведь не притворялась же она в отношениях с кузеном, а только следовала заученным предписаниям, боясь сойти за какую-нибудь скверную кокетку, — именно ребенком, который рос в окружении всеобщей любви к себе и просто имел в своем характере много отцовских черт. — «Мисс Лили, разве я заслужил, чтобы вы были ко мне так безжалостны?» — дразня, спрашивал Джозеф, видя, как Аннетт, словно из ревности, переменилась в лице, и ей действительно довелось испытать схожие чувства в ту минуту, потому как ей он почти никогда не позволял подобного. Однако Аннетт и не настаивала, считая свое нынешнее положение подходящим для замужней женщины. — «Заслужил. Впрочем, я уже все решила, — Лили подняла на него глаза, — как только тебе станет лучше и доктор Хейл позволит тебе выезжать в город, я хочу, чтобы ты привез мне что-нибудь — я позже скажу, что именно, — и мисс Аннетт тоже, ее ты тоже расстроил», — заключила юная мисс, отчего мисс Аннетт совсем растерялась и смутилась. Джозеф же усматривая причину этого стеснения в предшествующем разговоре, а потому, обратившись к своей невесте, хотел напомнить о том, что они могут поехать и без него, но оказался вновь прерван мисс Лили: — «Я знаю, знаю-знаю», — затараторила девочка. — «Мы однажды всю ночь проговорили о твоих обещаниях», — с плохо скрываемой торжественностью объявила мисс Лили, отчего миссис Джейн, случайно открывшая этот маленький секрет, стразу же встрепенулась, однако не вмешалась в разговор, видя сделавшееся крайним смущение мисс Аннетт, закрывшей лицо руками. — «Маменька тогда сидела возле твоей постели, а нас не пускали, и мы стали мечтать, какая выйдет у вас свадьба. Мисс Аннетт говорила, что ей вовсе не нужного нового платья, но ты настоял, а я сказала, что ты слишком сильно ее любишь и этого не позволишь, что ты позаботишься о том, чтобы у твоей невесты было самое красивое платье во всей Англии и даже в твоей Америке, потому что ты невыносимый гордец. Но даже если ты не захочешь найти нам подарка сам и упросишь маменьку взять меня с мисс Аннетт в город, то я позабочусь о том, чтобы она не стеснялась и выбирала материал как следует, а в наказание я все равно не скажу тебе о том, что мы выбрали, и тебе придется смириться с тем, что ты увидишь его последним». — Я действительно люблю мисс Аннетт, чтобы тебе было известно, — не имя никакого желания допускать правоту кузена, признался Джозеф, тем самым делая Чарльзу видимое одолжение, потому как именно из-за его слов вчерашнюю сцену, разыгранную сестрой для него, он вспоминал теперь в совершенно иных тонах. — Однако это не отменяет того, что я ревную к тебе собственного отца, — при всем внешнем небрежении к словам этого человека, Джозеф оставался вынужден признать, что на самом деле по-прежнему питал к отцу привитое в детстве уважение и почти позорное смирение перед его волей, с которой ему до сих приходилось считаться даже в отношении выбора супруги. — Я знаю, хотя, признаться, думал, что ты оставишь ее, если речь зайдет о наследстве. Но ты оказался лучше, чем мы все полагали, это делает тебе честь, — примирительным тоном заметил Чарльз, не сумевший воздержаться оттого, чтобы не повторить его слов. — Еще ничего не слажено, но если после смерти отца вам потребуются средства, то ты всегда можешь написать мне или сестре. Я не стану запрещать мисс Лили, я сознаю, что всем обязан единственно прихоти твоего отца, и не думаю, что нам стоит продолжать… Мы росли вместе, — протягивая ему руку, произнес Чарльз, вложивший в свои слова слишком много смысла, но еще больше чувства. — Я этого не забывал. Еще возможно все исправить, я не хочу разрывать всех связей, поверь, мисс Лили и я тоже… мы хотим, чтобы ты приезжал, с мисс Аннетт и детьми… и пугал нас их американским воспитанием, — Чарльз шуткой отвечал на взаимное пожатие руки, которому впервые улыбался так искренне, как в дни минувшего юношества, потому что чувствовал, что это правильное решение, что он должен сохранить семью и прежде всего для мисс Лили. В глубине души Чарльз совсем не желал того, чтобы отъезд Джозефа в Штаты превращался в изгнание, кроме того, он понимал, что Джозеф тоже нуждался в этом разговоре, потому как иначе он не отослал бы своего камердинера и воспользовался бы его услугами. — У них будет самое лучше американское воспитание, можешь мне поверить, — с привычной усмешкой отозвался Джозеф, снимая с шеи поддерживающую руку в согнутом положении полоску ткани, после чего Чарльз помог ему надеть просторную ночную рубашку. Они решили начать с рукава, однако совсем не потревожить плеча не получилось, и Джозеф, несмотря на действие морфина, снова несдержанно выругивался, пока Чарльз застегивал пуговицы на манжетах и ослаблял левую бретель подтяжек. После того, как с рубашкой было покончено, а рука снова оказалась подвязана под локоть, на плечи Джозефа усилиями Чарльза возвратился его домашний халат, пустой рукав которого он почти привычно перехватил поясом. Джозеф сам чувствовал, что еще не имел достаточных сил для того, чтобы покидать комнату, однако мисс Аннетт не дала ему и недели на отдых, а потому к вечеру пятого дня он все же решил попытаться дойти до гостиной, не без помощи кузена, разумеется. — Наш последний разговор с Лили случился по дороге в столовую. Сначала она гадала, с кем станет вальсировать на вечере Ренфилда, ей претила мысль об овдовевшем лорде, а потом спрашивала о тебе, почему ты не желаешь ей открыться. Я сказал, что ты видишь в ней ребенка и что сам не вышел из этого возраста, а еще я сказал, что она повзрослеет и сможет выбирать из молодых юношей и испытанных светских львов. Теперь я говорю это тебе — Лили очень хороша и сможет выбирать, если пожелает. Однако я уже много раз пожалел о том, что сказал ей эти слова, потому что только в том случае, если нынешнее ее решение окончательно, я смогу нисколько не опасаться за ее достоинство. Все ее мадам, взятые в своей целокупности, даже не подозревают о том, как эта девочка умна, что смогла в точности угадать планы своего отца, и если он решил сделать ставку на тебя, то пусть так. Мы с отцом никогда не были так близки, как хотели бы показать, — Джозеф иронизировал над постыдным поступком своей матери с такой прямотой и смелостью, какая обыкновенно может быть свойственна лишь человеку, совершенно уверенному в том, что его не поймут правильно. — Нам теперь лучше переменить тему, нас ждут в гостиной, пойдем, — тактично заметил Чарльз, выведший Джозефа из комнаты и помогший ему спуститься по лестнице. Однако на протяжении всего пути они почти не говорили, сосредоточившись каждый на своих мыслях, и только у двустворчатых дверей гостиной Чарльз напомнил кузену о том, какую новость они намеревались сообщить присутствующим в комнате дамам. Когда они показались в дверях, мисс Аннетт едва не отложила свою вышивку и не поднялась навстречу, однако сдержалась, ограничившись, как и молодые люди, пришедшие в гостиную и встреченные миссис Джейн, маленьким приветствием. Она понимала, почему Джозеф спустился к ним сегодняшним вечером, и очень хорошо помнила, как сказала ему, что не даст и недели времени. Он пришел на пятый день, и это, очевидно, далось ему нелегко — Аннетт могла видеть, что Чарльз левой рукой крепко держал Джозефа за пояс, а тот всем своим весом опирался на его плечо и, казалось, едва держался на ногах. — Мистер Ренфилд писал, что суда не будет. Его письмо пришло на мое имя сегодня утром, — сообщил Чарльз, в присутствии всех членов семьи пересказывая послание, в весьма краткой и к тому же официальной форме составленное мистером Генри Ренфилдом, которое свидетельствовало лишь о том, что с его кузеном этот человек по-прежнему не желал иметь никаких сношений и своей вины перед ним не признавал, представляя свое решение в виде некоего одолжения. Ренфилд на самом деле писал так, словно мог выиграть это дело. — Он очень великодушен, не правда ли? — не без иронии произнес Джозеф, на что Аннетт, видя, что он вошел в веселое расположение духа, ответила ему все той же осторожной улыбкой, сделавшейся таковой единственно по причине присутствия в комнате мистера МакКуновала, потому как в действительности ей тоже хотелось посмеяться над неразумным поведением мистера Ренфилда, не посчитавшего своим долгом даже принести извинения за поступок своей супруги, не говоря уже о своем собственном. — Джозеф, — негромко сказала миссис Джейн, укоризненно посмотрев в глаза сыну, после чего ее взгляд снова сделался внимательным и по-матерински тревожным, как и прикосновения к его лицу и волосам. Женщина поступала с ним в точности, как и с мисс Лили, если она выглядела неопрятно или нездорово, однако это вовсе не помешало миссис Джейн вспомнить о присутствии в комнате мисс Аннетт и участливо поинтересоваться для нее о положении ее сестры: — Что же с миссис Ингрид? В письме что-нибудь говорилось о миссис Ренфилд? — деликатно спросила она, искоса взглянув на Чарльза, после чего отступила на шаг назад, удостоверившись в том, что с Джозефом все в порядке, несмотря на почти привычно суженные зрачки и отчетливо видимый при свете газовых ламп блеск глаз. — Я не могу сказать, — вежливо ответил Чарльз, не нашедший правильным распространяться о нынешнем положении миссис Ренфилд, сведения о которой ни для кого из присутствующих не представляли подлинного интереса, потому как мисс Аннетт и сама понимала, что после всего случившегося Ингрид не могла рассчитывать на благосклонность со стороны супруга и что, скорее всего, она оказалась им наказана и выпорота за свою выходку, а также за этот возмутительный скандал, который мог и, вероятнее всего, отразился даже на карьере мистера Ренфилда. Девушка считала это выдуманное ею наказание заслуженным и правильным, потому как сама она тоже осталась лишена возможности выезжать, мисс Лили отказали во внимании многие достойные джентльмены, Джозеф же не только получил серьезное ранение на этой никому не нужной дуэли, но и лишился наследства по вине незаслуженного гнева отца. — Если Чарльз дал слово, то тайна уйдет с ним в могилу, — не вполне отдавая отчет своему поведению, Джозеф продолжал паясничать, и Чарльз, полагая, что все это происходит по причине действия морфина, никак не отвечал на эти выходки, стараясь сохранять возможное спокойствие и присматривать за состоянием своего кузена. — Мы никогда не узнаем, что стало с миссис Ренфилд, потому что Чарльз дал мистеру Ренфилду слово, — нарочно поддразнивая кузена в присутствии отца, Джозеф говорил в совершенно дружественной манере, чуждой, впрочем, такого рода семейным вечерам, на которых присутствовали не только дамы, но даже юные мисс. — На моем месте, ты тоже не сказал бы, — с деланной невозмутимостью в голосе заметил Чарльз, продолжая придерживать своего кузена. — Я никому не даю слова, — в притворном изумлении его невежеством отвечал Джозеф. — Кроме мисс Портер, — шутя, напомнил Чарльз, первым не выдержавший этой нарочито серьезной постановки. — Кроме мисс Портер, — согласно подтвердил Джозеф, и лицо его прояснилось, когда он вновь встретился взглядом с неслышно вставшей со своего места и подошедшей к нему девушкой. Почувствовав, что их маленькая, но остроумная шутка иссякла на признании истинности этого факта, Чарльз осторожно оставил его, вложив в здоровую руку своего кузена его трость, вместе с которой Джозеф на некоторое время получил и свободу. — Мы ждали вас. Как хорошо, что вы пришли… — едва сдерживая слезы, невольно разнящиеся с настроениями всех прочих людей, сошедшихся вместе в этих стенах, шептала мисс Аннетт, ласковой пташкой прильнувшая к нему, сумевшему так сильно тронуть ее этим неуклонным выполнением каждого ее повеления, пусть даже то ее приказание совсем не нуждалось в исполнении. Джозеф же стоял с трудом, казалось, всецело сосредоточившись на своем состоянии, и оттого только сильнее опирался на трость, как-то неловко склонившись к Аннетт, которая не могла быть даже заключена в объятья этим надломленным человеком или, скорее, картой, криво перегнутой пополам от левого плеча до правой щиколотки и только что не разорванной по линии сгиба. Пораженная сознанием того, что, вопреки всему, стоящий перед нею мужчина, с которым она была знакома столь недолгое время, дважды был готов умереть за нее и теперь, превозмогая свою телесную немощь, спустился в гостиную только потому, что она попросила, мисс Аннетт, любовно коснувшись пальцами шеи, привлекла его голову на свое плечо, целуя висок. Она, так часто пугающаяся его настояний, теперь лишь надеялась, что все присутствующие знали о том, что они были много ближе друг другу, чем хотели показать, а она — действительно ждала его здесь, нуждалась в нем, и потому принимала в свои руки, тепло и осторожно обнимая, стараясь при этом ни в чем не стеснить и вознаградить за усилие, совершенное вопреки видимой даже со стороны слабости. — Вам лучше присесть, — испуганно выдохнула мисс Аннетт, ощутив тяжесть ответного объятья, когда Джозеф, перехватив трость у ее середины, неловко завел руку за ее спину. Он стоял, опоясанный нежностью ее рук, а она искоса взглядывала на мистера МакКуновала, который, казалось, не замечал не только его состояния, но даже самого Джозефа. Он не видел, не признавал и презирал сына, словно нарочно разыгравшего эту веселую и расцвеченную шутками сценку у самых дверей гостиной, и оттого мисс Аннетт делалось по-настоящему страшно. — Я помогу вам, пойдемте… — отстраняясь, чуть слышно предложила мисс Аннетт, однако Джозеф выразил намерение идти самостоятельно, и она смогла лишь проводить его до дивана. — Я счастлив видеть вас, — с надрывным, почти мятежным достоинством защищая свой выбор и свое право на этот выбор, выговорил Джозеф так, словно никого вокруг не существовало, словно он опять играл на пустой сцене, лишь предчувствуя, что где-то в темноте пустующего зала скрывается и пристально, с осязаемым отвращением во взгляде на него смотрит фигура отца. — Вы мне сыграете? Не важно, что… — предупреждая ее сомнения и возможные возражения, поспешно, отчасти даже резко дополнил Джозеф, тяжело опустившись на диван. Он, не обращая внимания на слухи, не видел необходимости в том, чтобы их порождать, ежечасно опасаясь того, что однажды их может стать слишком много в том ханжеском обществе, что его окружало. Он знал, что именно тогда для людей их класса и положения, но прежде всего для его отца, слухи перестают быть просто слухами и превращаются в неопровержимые факты, когда они получают слишком широкую огласку. Джозеф вырос, подчинившись этому негласному закону внешних приличий, который теперь оказался нарушен одной несдержанной в своих порывах женщиной. Однако он имел принципы, и потому, помня о них, просил девушку сыграть, что считал себя вправе досадить отцу, если тот в его отсутствие произносил что-то неугодное ему или даже оскорбительное за столом или в личной беседе с мисс Аннетт, от которой Джозеф нисколько не старался скрыть того, что эта просьба есть всего лишь ответный ход, ход, сделанный ею и за нее. — Конечно, — послушно ответила мисс Аннетт, ничем не выдавая своего желания отказаться. Она давно оставила привычку путать его карты, а потому соглашалась играть отведенную ей роль, зная, что после, когда все окончится, она окажется непременно вознаграждена, что немного позже он обязательно найдет возможность выразить ей свою признательность и гордость, пусть даже теперь Джозеф не удостаивал ее ни поднятым от пола взглядом, ни теплотой тона. Аннетт, несмотря на то что знала, что Джозеф довольно равнодушен к музыке и живописи, а страстную любовь питает лишь к театру, картам и книгам, соглашалась ступить на указанную им клетку шахматной доски, потому что так было нужно ему, потому что ее послушание, по крайней мере, не могло дать его отцу права укорить ее за вздорный нрав и отсутствие манер. Аннетт не сомневалась, что может быть счастлива в супружестве, потому что довольно скоро усвоила, что значат разговоры с нею в общей гостиной, желание видеть ее за фортепиано или чтением вслух, сделанные ей вопросы… Все это значило одно — между Джозефом и супругом миссис Джейн едва ли не каждый день случались ссоры, несмотря на то что их личная встреча произошла только теперь, спустя пять дней после случившегося разговора, тогда как сама женщина, казалось, была счастлива наблюдаемой идиллией и взаимным согласием помолвленных, не замечая того, что ее муж молча переносил очередной маневр своего противника. — Сыграет моя дочь, — не терпящим возражений тоном констатировал старик, несколькими словами перечеркнувший узы родства, которые по-прежнему имели место и значение, по крайней мере, для Джозефа, которому в слове «дочь» слышалось сводящее с ума «законная», а в себе самом виделся омерзительный ублюдок, тот самый «никак не милый племянник» шекспировской пьесы, и Аннетт, испуганно остановившаяся посреди комнаты, понимала, что именно поэтому он не человеком смотрел на отца. Однако последний занавес пал, спектакль завершился, так и не начавшись, и потому Джозеф, не умеющий повторить и воплотить этого тона, излишне резко для своего нынешнего положения поднялся на ноги, намереваясь выйти из гостиной. Миссис Джейн успела лишь сделать маленький знак Чарльзу, чтобы тот, направившись следом, все же помог Джозефу возвратиться в свою комнату, прежде чем заиграла музыка, казавшаяся отвратительной даже мисс Аннетт. В такие минуты девушка невозможно пугалась оступиться, не сдержаться и, поддавшись порыву, выйти вслед за ним. Но миссис Джейн возвратила ее к настоящей действительности и под руку довела до дивана, прошептав слова, которые еще очень долго не шли у Аннетт из головы: «Я не видела женщины, которая так походила бы на меня в будущем, как станете походить вы». В них Аннетт виделся мистический смысл и пророческая сила, потому что миссис Джейн давно не казалась ей счастливой женщиной. Однако она была любима, много лет любима тем страшным человеком, которого мисс Аннетт видела перед собой, и оставалась преданна и верна ему, понятому ею до конца. Она впервые по-настоящему и, казалось, слишком поздно осознала, по чьему образу и подобию Джозеф создавал ее и почему приехал к ней в то утро — он приехал потому, что не хотел столько лет обманываться, подобно отцу, всецело доверяющему своей супруге, и именно поэтому в значении гравировки он прочел «скверное предзнаменование для них обоих». Аннетт понимала, что в своих настояниях Джозеф делался жесток из суеверия, которое вновь взращивало ничего не значащее предостережение до пророчества, предрекающего ее измену, ее предательство, а оно в глазах этого человека становилось во много раз страшнее уже оттого, что с каждым ходом он лишался одной или даже нескольких дорогих фигур. После случившегося они с Джозефом стали видеться довольно редко и еще реже оставались наедине: Аннетт видела его, по крайней мере, трижды в день за столом и, изредка задержавшись в дверях или у окна, во время непродолжительных оздоровительных прогулок сначала по дому, а потом и по саду, в которых его постоянным спутником сделался Чарльз. Джозеф по каким-то неизвестным Аннетт причинам не желал допускать ее до участия в столь неприглядной стороне своей жизни, позволяя кузену во всем сопровождать себя. И это нежелание происходило отчасти из непризнанного стеснения, отчасти из стремления оправиться скорее и втайне от нее. Доктор Хейл перестал гостить у них, он сократил свои посещения и приезжал теперь дважды в день, занимаясь своей практикой, а к концу недели он и вовсе повелел свести употребление морфия до возможного минимума из опасения, что у Джозефа может возникнуть привыкание. Миссис Джейн читала Аннетт письма, пришедшие от миссис Браун, из которых женщина черпала сведения о том, что происходило во внешнем мире, потому как из газет ей дозволялось узнавать только то, что считал правильным озвучить ее супруг. Таким образом, скверная привычка миссис Джейн, зная о которой Джозеф многое недоговаривал в своих письмах, вскоре стала известна и мисс Аннетт. Однако девушка понимала, что обыкновение рассуждать над частной перепиской в послеполуденные часы развилось у женщины скорее от одиночества и стремления поделиться с кем-то своею внутренней жизнью, нежели от желания посплетничать. Впрочем, соседи по-прежнему оставались к ним нерасположены, а из писем миссис Софи Браун Аннетт могла вынести только то, что мистер Браун не имел сыновей, что их ему заменило множество дочерей, имен которых девушка еще не успела запомнить, что его супруга снова не здорова, а сам он опять в отъезде. Однажды дамы попытались составить список гостей. Однако ни миссис Джейн, ни мисс Аннетт не могли предложить никого, кроме Браунов, мистера Уильяма, которого, к удивлению девушки, Лили со слов своей маменьки полагала женатым мужчиной, а также мистера Портера и четы Ренфилдов, насчет которых сомневалась и сама Аннетт, вследствие чего это дело решено было пока что оставить, а вместо него заняться модными журналами. Мисс Портер совершенно неожиданно оказалась увлечена рассматриванием иллюстраций и отвлечена разговорами миссис Джейн насчет того, какой фасон и материал ей пойдет лучше, что, конечно же, не шло ни в какое сравнением с тем лоскутом ткани, который она в день помолвки, стоя перед зеркалом, приложила к своему лицу. Миссис Джейн, женщина уже немолодая, однако же сумевшая проявить необыкновенную живость и создать у Аннетт устойчивое ощущение предпраздничной суеты, видела в том своего рода необходимость, потому как дом все еще не украшали, не говоря уже о заказе цветов и составлении меню, а это могло стать серьезной причиной многочисленных тревог девушки, которая все видимые промедления объясняла состоянием Джозефа и тем, что спешить еще рано. Однако же мисс Аннетт предчувствовала, что в этом промедлении виноват запрет мистера МакКуновала, который, впрочем, не распространился на запланированную поездку в город, по возвращении из которой девушке сообщили, что Джозеф ждет ее в своем кабинете. Не сговариваясь, к окончанию недели они нашли этот час покойного времени, в который мисс Аннетт оставалась без присмотра, потому как мисс Лили занималась со своею гувернанткой, а миссис Джейн отдыхала, и сразу же направлялась в личный кабинет Джозефа, нисколько не сомневаясь в том, что застанет его там. Он стал таинственно скрытен, неискренен и сдержанно приветлив, мысль его сделалась недоступна ей, и Аннетт могла только предполагать, что часами он думает о прежней утерянной жизни, что ему мало публичных встреч и ее коротких визитов, что он корит ее за бесхитростность и трусость, за то, что она слишком скоро сделалась частью его семейного круга, тогда как он едва ли к нему принадлежал. Однако мисс Аннетт нравилось проводить часы в его кабинете, где Джозеф позволял ей находиться во время своей работы, потому что здесь девушка могла укрыться от той постоянной неловкости, которую всякий раз испытывала при виде его отца. Она не знала, чем конкретно он занимался, но только видела, как Джозеф все время писал что-то, пока она неслышно ходила по комнате, укрытая ото всех тревог и спокойная, так и не переступившая своего обещания не позволять себе слишком многого. Мисс Аннетт действительно нравилось в этих стенах, ничем не примечательных, но близких; иногда она воображала, как он энергичным движением руки выдвигал ящик стола и показывал отцу документы той мисс, что принадлежала ему до нее, то ей представлялось, как он метался по этой маленькой комнате тигром и с горящими от восторга глазами рассказывал дяде о Штатах, которых никогда прежде не видел, и как Бернар сначала добродушно подсмеивался над ним, а после первым же согласился участвовать в этом предприятии. Ее занимало множество мыслей — девушка видела в стойке другие трости, многие из которых казались ей изящнее и лучше той, с которой теперь ходил Джозеф, и оттого мисс Портер задавалась вопросом, почему он не хочет ни починить, ни переменить своей трости и так привязан к той, основание которой уже давно было сбито? Порой в своем воображении мисс Аннетт рисовала Джозефа сидящим за книгой на небольшом диване, что стоял здесь же, у стены между двумя узкими книжными шкафами, и в ее фантазии в книгу он смотрел так же, как тогда на сцену театра, в то время как полы его халата были небрежно распущены. После подобных размышлений мисс Аннетт, истомившись, выбирала что-нибудь из того, что имелось в сравнительно небольшой коллекции его личной библиотеки, садилась на диван и, унимая растревоженное воображение, тоже принималась читать, устраивая книгу на подлокотнике и склоняясь к ней. Иногда Джозеф спрашивал, что она читает и присоединялся к ней, а Аннетт, в свою очередь, просила его прочесть для нее вслух, и выходило так, что мисс Аннетт всегда сама выбирала программу послеполуденного чтения. Джозеф же читал совсем не так, как Чарльз: в его прочтении давно знакомая Аннетт книга нередко превращалась в совсем иную, незнакомую, наполненную новыми и часто противоречащими прежним смыслами, хотя временами ей начинало казаться, что ему на самом деле безразличен ее выбор и причина этой выразительности вовсе не в книге. В короткие перерывы между чтением мисс Аннетт принималась занимать его всеми возможными глупостями, отвлекая Джозефа рассказами о том, как мисс Лили показывала ей детскую и как они играли в крокет; о том, что ей самой снилось прошлой ночью, когда же снов не приходило, Аннетт сочиняла их, а после, оставляя Джозефа в его кабинете, долго удивлялась тому, что он, не кто-то, а именно он выслушивал все эти незамысловатые истории. Иногда мисс Аннетт казалось, что Джозеф знает, что она выдумывает, а что, напротив, скрывает от него, стесняясь пересказывать весь сон и ограничиваясь коротким: «Мне снились вы». Однако все это было лучше, чем ничего, потому что Аннетт не знала, каким он выйдет из своих размышлений и до чего дойдет в них, проводя столько часов в неизменно независимом одиночестве. Аннетт начинала замечать, что разница между их сокровенным и внешним день ото дня делалась все более разительной, во многом успокаивающей ее саму, не могущую утверждать точно, но догадывающуюся о том, что наедине даже мистер Ренфилд общается с Ингрид совсем иначе. Они почти не говорили о предстоящем венчании, но Аннетт знала, что Джозеф, скрываясь в этих щедрых стенах, все же занимался приготовлениями, потому как полученная травма не мешала ему составлять писем или коротких записок с поручениями и распоряжениями, и изредка советовался с матерью, неравнодушной к ее участи и, очевидно, оказывающей значительное влияние на сына. Миссис Джейн во многом помогала девушке, не говоря уже о случившейся поездке в город, в ходе которой они успели посетить несколько хороших ателье. Мисс Аннетт была обязана этой женщине многими долгими разговорами и тем, что не чувствовала приближения развязки и давления извне. Миссис Джейн относилась к ней с участием и вниманием, а потому девушка, внутренне пугающаяся замужества, рассказывала ей о том, что порой ее сердце щемила мысль о скорой и неотвратимой разлуке не только с отцом и сестрой, но и с нею и с мисс Лили, и тогда доверительный их разговор оканчивался ее слезами. Аннетт видела, что Джозеф ни о чем из ее исповедей не знал, но не делилась с ним этими напрасными тревогами, потому как понимала, что страшилась перемены и разрыва прежних привязанностей, но никак не жизни с ним, к тому же миссис Джейн успела уверить ее в том, что ни одна из их повседневных крошечных радостей не заменит радости сделаться законной супругой своего возлюбленного, а после и матерью его детей: миссис Джейн отчего-то позволяла себе некоторые разграничения в этом вопросе. Однако теперь Джозеф послал за нею, и, войдя в комнату, оставшись наедине с ним, Аннетт вновь почувствовала, что его вероломный и мятежный дух задыхался в этом доме, что сам Джозеф передергивал карты и загибал углы уже не из интереса, а из последних сил, и оттого девушке еще сильнее хотелось думать, что весь ее смысл, все существо ее заключено в нем одном. — Зачем вы хотите досадить ему?.. Я не понимаю, — осторожно спросила мисс Аннетт, опомнившись от своей первой непосредственной радости при виде записки, которую Джозеф держал между указательным и средним пальцами правой руки. Она хотела сказать прямо, что тем он раздражает не кого-то, а своего отца, но положилась на степень понимания, давно существующую между ними: Аннетт находила Джозефа человеком, в присутствии которого еще несколько веков назад придворные сплетники могли и вовсе с легкостью обходиться без имен и при том быть вполне правильно понятыми, а потому покорно приняла записку, предназначенную лично ей. Однако уже в следующую минуту девушке представилось, что с этим посланием в руках она нечаянно столкнется с избегаемым ею с особенным усердием хозяином дома, что тот под каким-то предлогом непременно потребует показать письмо и тогда, вне всяких сомнений, разгневается на пустую расточительность сына, а ее саму отправит к папеньке. От подобных мыслей руки Аннетт задрожали, и она поспешила подойти к столу и возвратить послание на прежнее место, но и этот порыв зачах под его взглядом, принудившим девушку выбирать между двумя покровителями. Аннетт, остановившись, опустила глаза и принялась объясняться: — Ваш отец, узнав о том, на что вы решились… ведь если это то платье, которое, как показалось вашей маменьке, мне станет к лицу, и та материя… Джозеф, я лучше напишу отцу — он, как то и следует, возьмет на себя часть расходов. Мне кажется, что это правильно, — на этих словах силы оставили мисс Аннетт, и она умолкла, мысленно досадуя на то, что Джозеф не имел привычки прерывать ее, когда она произносила глупости, а напротив, всегда с вниманием и неподдельным интересом выслушивал ее с тем, чтобы почерпнуть из ее слов одному ему необходимые сведения о мире и здоровье ее души. — Зачем вы отказываете в вере моим проявлениям любви к вам, зачем отравляете ее саму подозрением? — теперь, когда она правильно толковала его поступки, Джозеф играл бессовестно и неискусно, зная наверняка, что так Аннетт окажется не в состоянии отличить его ложных намерений от истины и, окончательно запутавшись, лишь раскается в жестокости своих подозрений в том, что этим своим поступком он хочет только одного — отнюдь не впервые досадить отцу. Однако Джозеф ее щадил и, выдержав необходимую для осознания произнесенных слов паузу, не оглядываясь на мисс Аннетт, обратился к доводам иного рода: — Разве же вы убеждены, что ваш отец простил вам этот побег, а мне — столь длительное удовольствие от владения вами? Мисс Портер, мы должны признать, что сложившаяся ситуация не разрешилась минувшим поединком, что со дня на день она лишь усугубляется, становясь все более невыгодной для нашего с вами чувства… — Мисс Аннетт, стараясь исправиться, осторожно прикасалась губами к его щеке, добиваясь так часто лениво-снисходительной улыбки, которая позволила бы ей прильнуть к уголку его рта. — Отчего вы сделались такой недоверчивой? Мне казалось, вы крепко обмануты моей матерью и ведете совершенно беспечное существование… Отчего вы терзаетесь тем, что не решится одной вашей волей? Зачем ищете у меня правды, на что она вам? Ведь рано или поздно мы уедем… — отклоняясь на спинку кресла, он говорил, в то время как мисс Аннетт продолжала свою сдержанную, а оттого и странную ласку, всецело состоящую из нечастых и осторожных, почти скромных поцелуев непривычно серьезного лица, которого она не давала отвернуть, одной рукой держа записку и опираясь на подлокотник кресла, а другой — дотрагиваясь до подбородка самыми кончиками пальцев. Однако все это были вовсе не поцелуи, а воплотившийся в них шепот просьб оставить этот разговор, извинить ее за его начало, ведь сегодня она впервые по-настоящему почувствовала себя невестой и в действительности была очень счастлива составленной им записке. — Мы скоро уедем, мисс Аннетт, обещаю вам, мы уедем… — отвечая на ее поцелуй, Джозеф дважды едва слышно повторил затверженное обещание того, что скоро вместе с нею уедет, и Аннетт отшатнулась, до самого последнего мгновения отказываясь подозревать в этих словах навязчивую идею, которой он если не был одержим, то, во всяком случае, был занят достаточно. Она вдруг поняла сложившуюся в этом доме ситуацию: Джозеф, несмотря на свое состояние, извлекал все возможные выгоды из того положения, в котором находился, но уже не сражался и не играл — он бежал и ждал не венчания, а отъезда, тогда как свадьба становилась его условием. — Идите ко мне… — Джозеф просил так, словно понимал причину ее перемены, а после протянул ей руку, не переменившую своего положения с того момента, как Аннетт приняла записку, однако же девушка отказала и отпрянула от его руки, дотронувшись до подлокотника и спинки его кресла. — Я видела, каких женщин мужчины зовут на колени — это неправильно и пошло, — озвучивая общепринятое мнение на этот счет, возразила мисс Аннетт, чеканно выговаривая слова и страшась признаться в том, что отвыкла от него за каких-то несколько дней. — Очень красивых женщин, насколько мне известно. Мисс Аннетт, это просто глупо, глупо уже потому, что вы не относитесь к тем женщинам, а я не жду от вас того, что ждут от них другие мужчины. Если вы не перемените своего намерения, я решу, что вы дразнили меня. — Вы знаете, что это не так, — в нерешительности обходя кресло, прошептала мисс Аннетт, помнившая, что отец точно так же держал ее на коленях, только теперь она уже не считалась девочкой, а мистер Портер уже много лет не позволял себе ничего подобного. Однако же это воспоминание или, точнее, случайная ассоциация успокоили ее, и мисс Аннетт, лицо которой, казалось, горело от смущения, подчинилась, не сумев скрыть того, как ей неловко. Девушка аккуратно положила на стол записку, после чего оказалась заключена в его успокаивающее объятие, очень похожее на то, которое она позволила Джозефу еще тогда, в закрытом экипаже. — Вам сегодня уже лучше, — осторожно повернувшись к Джозефу и неуверенно улыбнувшись, заметила мисс Аннетт, внимательно всматриваясь в черты его лица. Никогда прежде ей не доводилось видеть человека, который так отдавался бы всякой, пусть даже самой незначительной ласке, и потому девушка ожидала, что все это так и окончится — маленькими и невинными поцелуями, нежным выражением благодарности, а теперь вдруг обнаруживала себя у него на коленях и не знала, о чем говорить. — Почему вы молчите?.. — Потому что смотрю на вас и не знаю, будет ли вам интересно то, что я хочу вам показать, — продолжая придерживать Аннетт одной рукой, Джозеф разговаривал с нею интригующе неспешно, однако же не стремясь произвести впечатление горячечным шепотом или же страстностью выражений и тем самым предоставить ей лишние поводы для волнений. — Покажите, мне интересно… — тихо и завороженно попросила мисс Аннетт, не имея ни малейшей догадки о том, что ее может ожидать после таких слов, но во всяком случае желая поддержать его в этом сдержанном намерении подарить ей еще одно маленькое откровение. Джозеф отчего-то медлил, и Аннетт от странного смешения неловкости и нашедшего на нее любопытства нечаянно ответила ему смущенной улыбкой, после чего, точно в поощрение, услышала согласное: «Откройте верхний ящик стола». Аннетт с трепетом повиновалась и, чуть нагнувшись к письменному столу, аккуратно выдвинула указанный ящичек. — Там ваши письма… от вашего дяди, мистера Брауна… мистера Уильяма, мое письмо… — в нерешительности перекладывая маленькие стопки корреспонденции, перетянутые тесьмой, называла мисс Аннетт, словно не понимая, к чему все это и зачем Джозеф хотел ей это показать. — Вам ведь было интересно, храню ли я письма тех женщин, о которых говорил вам. Прошлым вечером я решил сжечь их, потому что они давно ничего не значили для меня, — негромко произнес Джозеф, даже тоном не выдавая интриги, которая, как представлялось мисс Аннетт, все же таилась под покровом спокойных интонаций его голоса. — Посмотрите в другом, я хочу, чтобы вы удостоверились в моей честности. Мисс Аннетт, взволнованная тем, что ее мысли и сомнения вновь оказались разгаданы и прочтены, послушно задвинула один ящик, а затем потянула за изящное кольцо другой, в котором, впрочем, не оказалось писем, только какие-то кипы бумаг, счетные книги, в которых сводились доходы и расходы, а также несколько разрозненных расписок о карточных долгах, написанных разными почерками, что свидетельствовало о том, что Джозеф ждал их возвращения. Однако же Аннетт смогла заметить, что некоторые из этих записок уже были перечеркнуты его рукой. — Возьмите красную кожаную папку, — взглядывая на содержимое своего стола-бюро через плечо мисс Аннетт, продолжал Джозеф, наблюдая за тем, как девушка на своих коленях развязывает стягивающие папку веревочки и с неподдельным интересом раскрывает ее. Мисс Аннетт невольно улыбнулась тому, что под кожаной обложкой скрывались географические карточки с изображенными на них штатами, и, отложив папку на стол, стала раскладывать их у себя на коленях, сопоставляя неточные границы территорий США. — Здесь пройдет еще не достроенная железная дорога, соединяющая Север и Юг, дороги проложат также и на Запад, — проводя указательным пальцем по нескольким картонным карточкам и едва дотрагиваясь до них, шепотом произнес Джозеф у самого ее уха, — а здесь наш Эдем, — все так же негромко продолжал он, найдя среди карточек ту, на которой изображалась Оклахома, отчего Аннетт вздрогнула и оглянулась на него. — Наш Эдем? — почему-то тоже шепотом переспросила мисс Портер, которой, напротив, казалось, что цветущий сад находится здесь, в Англии, где все оставалось по-прежнему знакомо и привычно, где жили родные и неравнодушные к ним люди, друзья и знакомые. Америка же представлялась девушке ненаселенной и невозделанной пустынью, орошенной кровью людей, тела которых покрыла серая парусина в полдень шестнадцатого сентября; пустынью, в которую они были изгнаны потому только, что общество винило Джозефа в том, что тот возжелал запретный плод, предложенный ему ее же сестрой. — Наш Эдем, хотя я не думаю, что наш дом будет иметь какие-то разительные отличия от дома, принадлежащего какому-нибудь состоятельному плантатору с Юга, по крайней мере, первое время, если правильно вложить средства, — Джозеф почти смеялся и говорил так, словно в очередной раз перетасовывал свои мечты, и Аннетт, держа в сложенных на коленях руках еще не разложенные географические карточки, поддавалась влиянию его настроений и, счастливо улыбаясь, слушала эти истории о Штатах, похожие на сказки, однако девушка помнила, что его сказки имели обыкновение сбываться. — Мы можем собой гордиться, мисс Портер, земля действительно хорошая, можно заняться производством пшеницы и если не вкладывать все деньги в строительство железных дорог, а приобрести, к примеру, участок леса или шахту, то риск потерять все состояние значительно уменьшится в случае банкротства компании… Мисс Аннетт, вслушиваясь в то, что говорил Джозеф, ощущала себя частью его «американской мечты», в которой и она тоже была счастлива, несмотря на то что его слова о лесе и шахтах наводили девушку на мысль о частых и долгих отлучках, потому как в Оклахоме ей не доводилось видеть гектаров строительного леса или чего-то им подобного. — Вы же не сочтете меня эксплуататором, если я решу купить прииск? — запрокинув голову и взглядывая на Аннетт снизу вверх, спрашивал Джозеф, ненадолго отходя от основного предмета их разговора, тогда как мисс Портер, почти не понимая его слов, внимательно слушала рассуждения Джозефа о нескольких конкурирующих фирмах, между которыми он никак не мог сделать выбор, который так необходим ввиду того, что рано или поздно установится монополия на железнодорожные пути. Она слушала с интересом, потому что все эти слова позволяли ей думать, что их ничто теперь не разлучит, что после того, как она впервые осмелилась осведомиться о его прежних увлечениях, впервые опустилась к нему на колени, тем самым заверив в том, что никому другому не хочет принадлежать, отношения их приняли иное русло и что даже если приедет ее отец, то Джозеф просто не отпустит ее, не отдаст, а дуэли здесь не допустят. Он же, ничуть не стесняясь ее присутствия, развертывал и читал корреспонденцию, пришедшую от дяди Бернара, и Аннетт поражала степень его доверия и его увлеченность, точнее, вовлеченность в происходящую на континенте жизнь. Джозеф, несмотря на то что они по-прежнему могли просто продолжать попеременно читать книги, все чаще и с заметным энтузиазмом начинал заговаривать с нею о ситуации в Штатах, и Аннетт в такие минуты почти забывала о том, что их могли застать вдвоем, а кресло стояло к столу едва ли не боком, выдавая то, что заняты они отнюдь не работой. Мисс Портер понимала, что ни с кем другим он не мог затронуть этих тем, но, к своему сожалению, с каждым его словом она лишь утверждалась в том, что свадьбы с нею он ждет не так сильно, как этого отъезда, что уже теперь вся его жизнь происходит там, за океаном, а она и семья держат его здесь, довлеют над ним вместе со всеми традиционными порядками и общественными установлениями, которых необходимо было придерживаться в преддверии церемонии. Джозеф же не скрывал, что любил ее присутствие при такого рода деятельности, любил ее отвлеченное внимание и полную непонимания заинтересованность, рассказывая о необходимости составить правильный круг знакомств, понять, что из себя представляют соседи, поставить себя в их обществе, найти дело. Он много говорил о развитии и прогрессе, заговаривал даже о рудниках, транспортировке чего-то, усматривая в том какие-то выгоды и преимущества, а Аннетт понимала только то, что для него жизнь составлял весь мир, в то время как для нее Америка заключалась в маленьком и уютном домике, который описывал его дядя в своих письмах, но которого она сама еще не видела. Ее жизнь представлялась ей кроткой и покойной, дни плавными и незаметными, проходящими в заботе о его детях и о нем самом, окруженными его странной, одичавшей здесь и какой-то озлобленной любовью, которая там, далеко-далеко от этого дома, должна была непременно успокоиться. Аннетт поражала сила и горячность его фантазии, в которой мало было уважаемого отцами рационализма, но много амбициозности и решимости, ее восхищало его деятельное участие в жизни, происходящей за много миль отсюда, тогда как в действительности их с дядей связывали лишь редкие письма и деньги, которые неизвестными ей суммами перечислялись туда на строительство и обустройство их дома. Но в то же время мисс Аннетт немного пугалась того, как различно оставалось их представление о счастье, однако девушка находила в этом свои преимущества и даже какое-то негласное правило жизни. Свое покойное счастье она видела непременным условием его счастья и так связывала их у самого основания, но часто сплетала вместе в обещанных ей семейных поездках в гости к отцу, в поцелуях по вечерам, в обедах, устроенных для его знакомых, во взаимопонимании и поддержке, ведь без постоянной деятельности он не мог, он чувствовал эту потребность, и Аннетт принимала его таким. — Джозеф, — мягко позвала мисс Аннетт, аккуратно сложившая карточки и перевязавшая отложенную в сторону папку, когда он окончил выговариваться ей. — Я верю, что вы преуспеете и мы будем счастливы на континенте, но также я верю, что мы можем быть счастливы здесь, — сделав незаметную паузу, произнесла она. — Мы завтра едем кататься с мисс Лили и Чарльзом, пожалуйста, приходите, потому что после прогулки на лошадях, мы с вашей маменькой будем пить чай в саду… Вы никогда не спускаетесь к чаю, а нас это очень огорчает… — Мисс Аннетт… — Джозеф начинал говорить очень неопределенно, не поднимая на нее взгляда, но оглаживая и крепче стискивая ее ладони в своей, не умея простить Аннетт того, что с ее появлением в этом доме вне его устраивалась теперь какая-то своя жизнь, лучше и чище прежней, совсем не похожая на ту, что он знал. — Когда вы станете моей? — точно отказываясь от своих слов и прячась за их множащимися смыслами, он снова усмехался и поспешно выпускал ее руки, не желая удерживать рядом, но в то же время не зная, как иначе подступиться к ней, как не спросить о том одном, что оставалось сейчас в его руках. — Я ваша, — мисс Аннетт не вполне поняла его вопрос, а оттого нетвердо улыбнулась, полагая, что Джозеф говорит о венчании и правах на нее, которых пока не имеет и которые получит после, или о их уединенной жизни в Штатах, где никто не испортит им вечера, или просто о том, когда она станет проводить с ним наедине немного больше времени. — Джозеф, я ваша и ничья другая, — доверительно прошептала девушка, и ей доставляло удовольствие, называя по имени и одаривая спокойной лаской, повторять для него эти слова, сказанные им в вечер накануне дуэли, потому что мисс Аннетт если не знала, то, по крайней мере, предчувствовала, что только они могли унять все то, что так долго зрело и клокотало в нем, непреложно дрожащем от негодования и гнева на каждое слово, сказанное в ее адрес. Мисс Аннетт долгим касанием вела рукой от плеча до шеи, оправляя отворот халата, и этим нежным вниманием доверчиво-осторожных женских рук подчиняла его, вполне сознавая свою в этом власть. Девушке льстило, что человек, мечущийся между двух континентов, между Адом и Раем, что разверзлись в нем самом, обретал покой в ее избирательно благосклонных руках, в которых по-прежнему оставалось столько невыразимого, что Аннетт порой делалось страшно. Однако в эти минуты Джозеф, мечтающий единственно о похищении своей Европы, казалось, примирялся даже с самим собой, а она понимала, что не могла спасти своих руин, но лишь помогла им продержаться чуть дольше, застенчиво целуя его и тем одним стараясь продлить свидание. — Вы иссушаете меня, когда-нибудь я воспламенюсь от одного вашего взгляда, — невесело усмехаясь над самим собой, проговорил Джозеф, задержав взгляд на ее маленькой ножке и точно точеной, совсем кукольной щиколотке, открывшейся под едва заметно вздернутой тканью платья. — Вы, вероятнее всего, откажетесь поверить мне, мисс Аннетт, но иногда мне кажется, что я готов одной рукой держать ваш каблук, а другой — изгиб ступни, и, стоя перед вам на коленях, целовать шнурки вашего сапожка, — завороженно шептал Джозеф и, казалось, сам не слышал того, что говорил, а если даже мог услышать, то сам не верил в произнесенное. Он лишь недвижно смотрел, почти не касаясь ее, и Аннетт не знала, кого или что Джозеф видит перед собой. Он умел отвечать и выражаться сквозь многие оттенки одного и того же чувства, он мог задыхаться ею, предаваться ей и своему жреческому восхищению и так говорить о том, как измучен сделался этой злой шуткой, как изнывал всегда, не ощущая ее подле, но не мог просить о снисхождении, потому что ее как женщины для него по-прежнему не существовало. — Я вам верю… — не понимая причин этого откровения, невольно призналась мисс Аннетт, неловко и с какой-то доверительной осторожностью улыбнувшись его словам. Однако она не могла переменить своего взгляда даже из опасения, что эти слова все еще могли оказаться нисколько не преувеличенной правдой. Он же мучился, плененный наваждением, и видел, словно наяву, как она, повернувшись к нему спиной, дрожащими пальцами расстегнула несколько верхних пуговиц и отогнула высокий ворот платья, приоткрыв шею, которую позволяла целовать. — Я не хочу видеть вас завтра на конной прогулке, не хочу видеть вас счастливой в семейном кругу, я не хочу показывать вас в свете и всякий раз ревновать, истязая свое чувство, которое даже вы со временем научились дразнить, — продолжал Джозеф, криво усмехаясь оттого только, что знал все существо ее, но не верил в простоту устройства, и Аннетт могла видеть, какую уродливую форму принимали в нем страсти многих. — Мисс Аннетт, Пигмалион трагичен потому, что не казнился, как Эдип… — в своих словах он зверем кидался на равнодушное изваяние ее морали, а она дичилась его крепнувших страстей, о которые всякий раз обжигалось ее слишком несмелое чувство, и принималась за свои всегдашние и неизменные, несмотря на все происходящие с нею метаморфозы, нравоучения. — Вы можете ревновать лишь к обстоятельствам, я не даю вам повода, никогда не дам, — решительно отвергнув его упреки, Аннетт остановила Джозефа этим категоричным, почти вразумляющим замечанием. — Прошу, оставим это… Вы и сами знаете, что мы должны явиться, что мне не следует находиться здесь… — Вы не утратите своей красоты и через несколько лет войдете в тот возраст, когда за вами снова примутся ухаживать, потому что я превращусь в хромого старика, с которым они не станут считаться и которого вы пусть не сразу, но непременно начнете стыдиться, — Джозеф заговорил, не дождавшись, когда она окончит, так, словно привычка к вещи давно оставила его, уступив место истовому обожанию, а сознание этого факта — сломило окончательно, тогда как Аннетт сочувственно выслушивала его. Девушке казалось, что никогда прежде ей не приходилось видеть человека, столь же жестокого по отношению к самому себе, сколь и ко всем прочим. — Я обещаю навсегда запомнить вас таким, как теперь, а если у кого-то из этих джентльменов возникнут сомнения, если они удивятся тому, как я смогла полюбить вас, то я просто попрошу гувернантку привести в гостиную вашего старшего сына, — мисс Аннетт сделала деликатную попытку переменить тему, найдя совершенно замечательный и отчасти даже неожиданный выход из предложенной им ситуации. Уняв его тревожные настояния, мисс Аннетт осталась вполне довольна своим измышлением, потому как достаточно отчетливо помнила слова миссис Джейн и, опираясь на их смысл, не хотела позволять Джозефу заходить слишком далеко в своих самоистязаниях. — Но как же мы поступим, если при этом будет присутствовать Уильям, неужели вы не побрезгуете показывать детей мисс Бетти? — отвлекаясь на начатую мисс Аннетт игру, спрашивал Джозеф, возвращая ее к мыслям о скором приезде своего друга и, по всей видимости, желая удостовериться в том, по-прежнему ли девушка расположена к этой встрече. — Вовсе нет, — из солидарности мисс Аннетт вступилась за мисс Бетти, которая много дольше нее самой находилась в ситуации пугающей неопределенности, — но вы должны ответить мне на один вопрос: почему мисс Лили считает, что мистер Гил женат? — с притворной серьезностью и все же немного капризно, точнее, прихотливо спрашивала мисс Аннетт, осторожно прильнув к нему и привычно ласково соединяя их руки. Она не слишком любила разговаривать о мисс Бетти и Уильяме, однако же тайком причисляла этот предмет к тем, что касались только их двоих и никогда не поднимались в присутствии кого-то третьего, а потому находила особенную прелесть в теплоте и искренности размышлений над такого рода вопросами. — Потому что мистер Гил плохая кандидатура для мисс Лили, — согласно удовлетворяя проснувшееся в мисс Аннетт любопытство, насмешливо отвечал Джозеф, не могущий как-то иначе вспоминать о чрезмерном внимании сестры к вышеупомянутому джентльмену, визиты которого в этот дом некогда сделались довольно часты и подтолкнули миссис Джейн к принятию определенных мер предосторожности. — В таком случае вы допускаете серьезную ошибку, называя мисс Бетти так, потому что вам следовало бы называть ее миссис Гил, если мы с вами говорим о будущем, — наставительно заметила мисс Аннетт, в принужденной веселости стремясь найти отдохновение от всего того, что было сказано им прежде и так страшно встревожило ее. — Вы думаете, Уильям женится на ней? — положительно заинтересованный ходом ее мысли, спрашивал Джозеф. — Я в этом уверена, — не оставляя своих позиций, продолжала Аннетт, обескураженная этим вопросом. — Уильям хороший человек и ваш друг. Он, как мне показалось, всерьез ею увлечен, а она… — девушка запнулась, поначалу не найдя подходящих слов, — так нежно и трогательно любима. Джозеф, поговорите с ним, прошу вас, поддержите его, если он сомневается, — встрепенувшись, принялась и вовсе не за себя просить мисс Аннетт, опираясь ладонью на его здоровое плечо и непременно стараясь смотреть прямо в глаза. — Тогда вы тоже должны сказать мне, как, по вашему мнению, любимы вы, — сговорчиво отвечал Джозеф, одним поведением мисс Аннетт расположенный к продолжению этого разговора, но вместе с тем он выдвигал также и свое, встречное условие. — Я любима ревностно, потому что вам все время приходится отстаивать меня. Вы страшитесь меня потерять, но в то же время вас это распаляет и иногда толкает на невольную, всегда случайную жестокость. Я знаю, что вы мне глубоко преданы, что между нами есть… какое-то невыразимое понимание. И я горда тем, что теперь могу прочесть в вашем взгляде обожание и интерес, но теперь мне нужно идти, — произнесла мисс Аннетт, точно оправдываясь за то, что хотела уйти от этого неудобного и непростого для нее разговора, затем аккуратно встала и взяла со стола записку, написанную Джозефом для нее, и потому не позволившую девушке оставить его просто так: — Джозеф, поверьте, я тоже считаю дни, но не могу постоянно напоминать вам о том, не могу торопить вас, зная, что все приготовления к церемонии совершаются едва ли не тайно и всегда наперекор воле вашего отца. Я просто хочу, чтобы вы знали, что я очень жду этого дня… — смутившись, сказала мисс Аннетт, после чего на прощание поцеловала его и поспешно вышла из комнаты, чтобы уже за дверью осторожно развернуть послание и взглянуть на неровный, но столь дорогой ей почерк. Она тихонько затворила дверь, осчастливленная одним тем, что все-таки решилась сказать ему нечто важное, нечто сокровенное, коим делиться она не могла ни с кем, кроме самого Джозефа. Он же хотел, но не мог воспрепятствовать этому скорому, пусть и не внезапному уходу, потому как одного взгляда на мисс Бетти делалось достаточно для того, чтобы понять, что вложения Уильяма полностью окупаются, в то время как его невеста по каким-то причинам вновь пожелала предпочесть его общество ничего не значащим и ничего не стоящим приличиям.

***

В следующее воскресенье действительно приехал мистер Уильям Гил и, как Аннетт того и ожидала, не один, а они с Джозефом вместе с прислугой встречали их на пороге, словно устраивали какой-то торжественный прием. Однако все, не исключая даже горничных, знали, что это не так, что Джозеф просто хотел перед своим отъездом в последний раз почувствовать себя хозяином в этом доме. Мисс Портер, точно жена, стояла рядом с ним, снявшим свой домашний халат и впервые за все это время не без помощи камердинера надевшим выходную рубашку и светлый в бежевую полосу жилет. Он желал выглядеть достойно, однако же рука его по-прежнему оставалась подвязана, а правой он смиренно опирался на свою трость. Аннетт же в молчании, но не скрывая своего восхищения тем, что Уильям мог сохранять на своем лице неподдельную веселость и пировать во время чумы, когда, казалось, все общество отвернулось от него, связавшего свою жизнь с девушкой, взятой из публичного дома, и открыто с ней сожительствующего, смотрела на то, с какой непосредственностью мисс Бетти, опершись на его руку, шла к ним навстречу. — Милочка Аннетт! — радостно воскликнула мисс Бетти, вскинув свою прелестную ручку в приветственном жесте. — Мы так давно не виделись — целую вечность, поверить не могу! — ворковала мисс Бетти, оставив Уильяма и целуя мисс Аннетт, до плеч которой она дотронулась в своей привычно раскованной манере. Мисс Портер, в свою очередь, постаралась ответить ей таким же милым приветствием, чтобы не выказать девушке своего презрения или надменности, как о том и просил Джозеф. — Здравствуй, Джозеф, — деловито продолжила мисс Бетти, повторяя с ним то же самое, что и с мисс Аннетт, словно желая показать, что, несмотря на свою маленькую обиду, не хочет теперь вспоминать о ней. Однако мисс Портер оказалась поражена не столько этой вольностью обхождения, сколько переменой, произошедшей в лице Уильяма, когда тот понял, что дуэль на самом деле случилась. Она вплоть до настоящей минуты просто не могла представить на его лице столь озадаченного и словно недоумевающего выражения. — В той записке, которую так бесцеремонно сунула мне в лицо моя новая личная горничная, не было и слова о том, что ты меня пригласил, но, как ты можешь видеть, я все-таки приехала, — с появлением до комичности правильной мисс Бетти, словно за один вечер наученной мистером Уильямом всем хорошими манерами, которые могли понадобиться ей на этом визите, на лице Джозефа проступила неприятная улыбка принужденной вежливости, однако Уильям поспешил вмешаться: — Джозеф, скажи же ей… — просил молодой человек, который, по мнению мисс Аннетт, удивительным образом подходил к нему, не выбирая взглядов и обращений, так что в конце концов девушке начинало казаться, что почти года их знакомства с Джозефом ничтожно мало для его понимания, потому как в действительности он был вовсе не так сложен, как представлялся на первый взгляд. — Уилл, ты ведь знаешь, — не слушая его, принимался за свои разъяснения Джозеф, посчитавший своим долгом сообщить другу, что его спутница является гостей в равной с ним степени, а значит, появление мисс Бетти, пусть и не оговоренное в письме, которое он писал не своей рукой, подразумевалось и что он сам очень даже рад, что Уильям правильно понял его. — Добрый день, Уильям, — Аннетт посчитала нужным правильно и учтиво поприветствовать его и так ничем не обнаружить того, что приезд их, пусть и сглаженный предшествующими ему разговорами, все же не совсем пришелся ей по вкусу отчасти потому, что она, находясь в этой компании, продолжала чувствовать себя девушкой иного круга. Мисс Аннетт страшилась в чем-то повторить ошибки мистера Брауна, который все свое достоинство, неподвластное насмешкам молодого поколения, отдавал на растерзание этих несносных кутил, которые разговаривали с ним с издевательскою серьезностью и таким же образом поддерживали друг друга. И оттого Аннетт думалось, что та натянутость в словах и движениях, маленькая попытка отторгнуть настоящую действительность, которую она знала за собой, покажется окружающим слишком заметной и оскорбительной. Однако ее поведению, по-видимому, никто не придавал значения. — Неужели промах? С кем ты стрелялся? — озадаченно спрашивал Уильям, неожиданно открывший для себя тот факт, что подробности ему по-прежнему не известны. Он, казалось, позволил себе опустить приветствие мисс Аннетт потому только, что, находясь в непосредственной близости от Джозефа, сам заметил нездоровую бледность лица и почти видимую усталость человека, не желающего ее демонстрировать, но и не могущего скрыть того, как много сил он расточает на преждевременную подвижность. — С Ренфилдом, — коротко ответил Джозеф, в то время как мистер Гил перехватил его руки пониже плеч и смотрел так, точно не мог понять, куда именно стрелял Генри. Однако он сознавал, что это имя ни о чем не говорило Уильяму, а потому продолжил: — Муж сестры моей невесты, — не имея на то никакого особенного желания, объяснил Джозеф, которому после подобной формулировки на единое мгновение показалось, что одна его мысль сплетается с другой, вновь создавая невероятную путаницу в голове. — Вот как? — Уильям, будучи уже явно заинтригованным, не смог сдержать улыбки, впрочем, не сумевшей умалить серьезности последующего вопроса: — Ваш брак настолько нежелателен? — Уильям, а ты бы стрелялся, если бы речь шла о моей чести? — мило поинтересовалась мисс Бетти, воспользовавшись тем мгновением, когда Джозеф еще не начал говорить, а Уильям лишь ждал ответа, и потому молчал. — Безусловно, милая, — достаточно равнодушно отозвался мистер Гил, в настоящую минуту занятый несколько более существенным вопросом. — Мисс Аннетт, я хотел бы остаться с Уильямом наедине, пошлите за нами, когда принесут чай… — сдержанно распорядился Джозеф, и мисс Аннетт, догадавшаяся, о чем далее пойдет их разговор, намеревалась послушно удалиться, однако мисс Бетти ей этого не позволила. — Аннетт, вы решились так скоро нас оставить? — спросила девушка, приветливо улыбнувшись, и Аннетт по одному взгляду Джозефа поняла, что должна на время занять мисс Бетти, а потому пригласила ее пройти вместе с нею в гостиную, попросив прощения за свое вынужденное отсутствие у мистера Гила. Мисс Бетти, в свою очередь, сделала Уильяму улыбку, в которой тоже, тоже читалась едва различимая в этой ненужной поспешности любовь. Однако мисс Портер все же поторопилась взять девушку под руку, поскольку помнила, что Джозеф хотел переговорить со своим другом насчет предстоящего бракосочетания: в то время как ей во всем помогала миссис Джейн и мисс Лили, он оставался лишен всякой поддержки и участия со своей стороны. Кроме того, мисс Аннетт попросила его озадачить своего друга судьбой самой мисс Бетти, положение которой все еще оставалось достаточно шатко, что, конечно же, требовало их совместного отсутствия. — Не думала, что окажусь здесь гостьей, — разрешив себе маленькую колкость, начала мисс Бетти, вышедшая из-под внимательного контроля своего кавалера. Впрочем, вполне возможно, что идея привозить сюда недалекую и немного завистливую мисс Бетти относилась к числу самых необдуманных решений мистера Гила за последнее время, но так или иначе, а маленькая Киприда все же ступила на свой остров. — Я здесь такая же гостья, как и вы, — тактично заметила мисс Аннетт, понимающая, что ее из ревности и по причине давних ссор причислили к хозяйкам этого дома, занявшим не свое место, а потому нисколько не удивленная этими словами своей спутницы. Девушка впервые в разговоре с мисс Бетти чувствовала себя достаточно осведомленной и ни в чем не обманутой, несмотря на то что внутренне она предчувствовала — Джозеф снова преподносил довольно неприглядную и в чем-то даже трагическую историю как нечто незначительное, несущественное и представлял изложенные факты совсем не в том свете, в каком они могли видеться самой мисс Бетти, не единожды перешедшей из одних рук в другие. — Я хотела бы завязать с вами дружбу, мисс Аннетт, ведь у вас нет подруг, — неожиданно предложила мисс Бетти, польщенная таким ответом на свою невинную остроту, который мог свидетельствовать лишь о том, что Джозеф действительно предпринял меры по отношению к своей невесте. — Мы с мисс Лили очень дружны, — возразила мисс Аннетт, вновь задетая этой неизвестно откуда взявшейся проницательностью мисс Бетти, в которой девушка нисколько не нуждалась, не признавая за этим замечанием даже его уместности. — Она слишком мала, — непринужденно настаивала мисс Бетти, отчего мисс Аннетт на какое-то мгновение сделалось по-настоящему дурно, потому как она не считала, что юность и исключительная неопытность мисс Лили могла сделаться причиной невозможности их взаимной дружбы. Мисс Портер полагала, что состоит в достаточно доверительных отношениях с матерью и сестрой Джозефа, что же касается всего остального, то они всегда разговаривали о том наедине, и потому девушка, в отличие от мисс Бетти, воспитанная совсем по-другому, не видела нужды заводить подруг только для того, чтобы делиться с ними сокровенными подробностями своей личной жизни. Аннетт пребывала в неизменном убеждении в том, что для нее существовал лишь один человек, к которому она могла пойти с такого рода вопросами или сомнениями, и им являлся сам Джозеф, тогда как мисс Бетти она не доверяла совершенно и если и готова была согласиться на дружбу с нею, то только потому, что помнила, в чем именно признался ей Джозеф. — Вам подсказал этот разговор мистер Гил? — желая во всем разобраться, напрямую спросила мисс Аннетт, которой сама тема не внушала ни доверия, ни покоя. — Вовсе нет, — искренне возразила мисс Бетти. — Я знаю, что вы еще девушка, мисс Аннетт, и не думаю, что Уильяму это любопытно, по крайней мере, очень на это надеюсь, — вскинув брови и состроив многозначительное выражение лица, отметила мисс Бетти, впечатления которой о недавних сценах, по всей видимости, были еще достаточно свежи, несмотря на то что Уильям все-таки получил ее снисходительное прощение после последнего посещения театра. — Джозеф теперь нездоров, — неловко отговаривалась мисс Аннетт, понимая, на какой случай своей жизни ссылается мисс Бетти и за что именно укоряет ее саму. Девушка чувствовала, как от лица ее отходит кровь, как от волнения начинает кружиться голова, однако все что она могла сделать в этой ситуации, так это обозначить сам предмет разговора как несуществующий на данный момент, пусть даже по причине внешних обстоятельств. — Вы и прежде были с ним холодны, — мисс Бетти с поразительной беспечностью снова отвергла ее слова и разбила все ее доводы. — Поверьте, мисс Аннетт, мы можем стать подругами, — интригующе произнесла мисс Бетти, входя в пустую и просторную гостиную и закрывая за Аннетт дверь, однако мисс Портер было известно о том, что подразумевает под своими словами эта женщина, очарованная своим мнимым превосходством, говоря, что они «могут стать подругами». Она уже имела возможность отметить все то общее, что существовало между ними, и все же не хотела продолжать о том говорить, не с ней… — Я знаю, что вас унижает и оскорбляет мое общество, хотя вы стараетесь не показать вида, тогда как в вашем взгляде читается та же преданность и покорность, которую с таким трудом учатся выражать за шиллинг. Я не знаю, кто вы, мисс Аннетт, я не знаю, откуда вы и кем были, но я вижу, что вы презираете меня, в то время как я просто умею быть благодарна и хорошо понимаю, что ничего большего не стою… — мисс Бетти говорила так, как будто в действительности все знала про нее и про ее прошлое тоже, однако Аннетт сознавала, что Джозеф ни при каких условиях не открыл бы этой ее тайны, и лишь поэтому ей все еще удавалось воздерживаться от чрезмерных волнений. — Некогда я имела знакомство с одной дамой. Она знала много языков, а языки знали ее. Во мне, как и в вас, таких особенностей никогда не водилось — я не слишком умна, но Уильям считает, что красивое вовсе необязательно должно быть сознательно. Я вижу, вы не понимаете, — смешавшись, заметила мисс Бетти, не зная, как подступиться к девушке, которая и в самом деле не понимала ее излишне осторожных намеков. — Я хочу оказать вам дружескую услугу. Поймите, что эти люди — сильные нашего с вами мира, в их руках сосредоточены наше благополучие и наша свобода, — мисс Бетти старалась говорить правильно, и мисс Аннетт не могла укорить ее за неискренность, зная, что в случае мисс Бетти эти ее слова приобретали буквальные смыслы. — Поэтому мы обязаны всякий раз прощать им даже самую подлую измену. Думаете, Уильям никогда не делал мне неверностей? Напрасно… но я молчала, и всегда с виною во взгляде он возвращался ко мне. Подумайте теперь, достойно ли вашего презрения то, чем я не без удовольствия плачу ему за свою счастливую жизнь, если в паре кварталов от нас в ту же минуту та же ценность продается за шиллинг? По сравнению с тем, что мужчины делают для нас, мисс Аннетт, мы их вечные должницы и рабы, наши природные стати украшают их, а нас избавляют от участи еще более горькой. Мы прекрасные рабы, которым поклоняются боги; рабы, которым они, все время поощряемые лаской, станут являть все свое могущество в этом мире и которых, томимые всегда скрываемым влеченьем, станут ревновать за взгляд и лишнюю улыбку, за минутное невнимание — вот что делает мне достоинство. Я любима, и вы тому доказательство. Я сказала Уильяму: «Уильям, неужели я хуже мисс Аннетт? Или ты не любишь меня? Мне очень любопытно, Уильям», — мисс Бетти, поставив руки на талию, начала очень выразительно демонстрировать то, как принялась осаждать мужчину, стоило им с Джозефом покинуть театральную ложу. — «Неужели ты не видишь, что она избегает моего общества? Ты просто делаешь вид, просто не хочешь замечать, не хочешь сделать Джозефу замечание, чтобы он объяснил ей!» — пародируя саму себя, мисс Бетти весьма достоверно повторила свой обиженный призыв, поступивший к любимому, не замечая перемены в лице мисс Аннетт, которая, постаравшись справиться со своими эмоциями, молча выносила это представление. — Вы можете видеть, что значит одно его слово. Мы с вами теперь подруги, потому что он сделал Джозефу замечание, как я того и хотела. Аннетт не стала оспаривать ее слов, однако сохранила за собой право считать, что этот разговор стал возможен лишь потому, что мужчинам нужно было остаться наедине и с глазу на глаз обсудить вопросы, которые не касались их с мисс Бетти. Кроме того, девушка знала, почему Джозеф попросил ее о этом одолжении, как знала мисс Портер и о том, что мистер Гил важен для него и, разумеется, имеет дружеское влияние на Джозефа, которым мисс Бетти не имела никакого права гордиться, потому как подругами они сделались из-за его сегодняшнего отъезда и ввиду того, что сама Аннетт не желала ссоры с этой капризной женщиной, которая представляла бы для ее счастья много меньшую угрозу, расстанься они на хорошей ноте. К тому же мисс Портер отчетливо помнила, как Джозеф страшился разрыва последних связей, и, имея на то основания, догадывалась, что перед мистером Гилом он через ее послушание хотел показать, что не только мистеру Ренфилду может давать наставления. — Вам лучше оставить свою притворную стыдливость, мисс Аннетт, мужчину унижает терпение. Он ответит вам невниманием, вы ему — ревностью, и выйдет ссора, но что красоте в страдании? — словами Уильяма продолжала мисс Бетти, однако рассуждения ее не стали для мисс Аннетт сильным шоком. — Джозеф не… — мисс Аннетт хотела что-то возразить, но не находила слов. Она лишь помнила, что настоящая леди никогда не выказывает волнения, и теперь мысленно повторяла эту затверженную еще в детстве строчку из книги по этикету, несмотря на то что стон застыл в груди ее, а сознание, казалось, просто отказывалось воспринимать созданную мисс Бетти картинку вместе, сообразно. Мисс Аннетт, желая единственно очиститься от мерзкого ощущения испорченности и грязи, терпеливо выслушивала все то, что говорила эта мисс, и словно видела, как тлетворные смыслы ее высказываний разъедали словесную ткань. Аннетт не понимала, откуда в голове этой легкомысленной кокетки взялись такие ужасные мысли, и отказывалась верить в то, что их мог привить ей Джозеф, ее Джозеф, образованный и галантный, или даже Уильям. Впрочем, нечто подобное девушке уже приходилось слышать от танцовщицы Роуз, когда та рассуждала о том, что именно делает мужчин сговорчивее. Но Розалинда притворялась, лгала, а мисс Бетти находилась в искреннем убеждении в своей правоте, и Аннетт, не понимающую природы такой психологии, ужасало, что эта миниатюрная женщина могла в своем совершенном бесправии обнаруживать предмет для гордости и повод для счастья. — Нет, Джозеф мне этого не говорил — моя хозяйка, когда я вошла в возраст. Я не знаю своего отца, потому что моя мать... с тех пор я с нею не виделась… — прикусив нижнюю губу, призналась мисс Бетти, которая и в самом деле ничего не слышала о своей матери с того момента, как оказалась «спасена», а теперь открывала мисс Аннетт свои пошлые истины, предназначавшиеся для того, чтобы ее саму примирить с той участью, к которой она приготовлялась, и не испортить репутацию дому терпимости. — Мне нужно сесть… — нетвердо произнесла мисс Портер, не могущая долее выносить этого разговора, в ходе которого ее сопротивляющемуся сознанию все же открылся смысл еще одного маленького послания. Она вдруг поняла, что тогда в театре Джозеф назвал мисс Бетти Венерой, каждую ночь рождающейся из пены кружев, вовсе не за красоту, в то время как ее саму шутя именовал Галатеей, укоряя за холодность и неотзывчивость. От этих мыслей девушка даже свое отражение в зеркале вспоминала совсем иначе — ей представлялось, что то колье, которое Джозеф подарил ей, и в самом деле смотрелось на ней так непривычно и странно, словно оно было надето на шею мраморной статуи. Аннетт казалось, что она действительно походила на Галатею, что теперь разговаривала с Венерой, которой ее Пигмалион некогда молился в известном храме, и в день ее пустого торжества слушала, как последняя учила ее жить, одаривая своими ненужными советами. Но при этом мисс Бетти точно нарочно не желала замечать того, что внутри Аннетт давно была жива и всем существом своим откликалась на каждую внешнюю перемену. Мисс Портер недвижно смотрела перед собой, испытывая почти физическое недомогание от происходящего между ними разговора, от пошлой цели всех этих рассуждений. Ей хотелось закрыть лицо руками и закричать, лишиться чувств, а после проснуться и ничего не помнить, но в то же время девушка сознавала, что все то, что теперь сходилось один к одному, являлось простой иллюзией, тогда как Джозеф в действительности никак не мог попросить мисс Бетти о таком с нею разговоре, потому что единственное письмо, отправленное мистеру Гилу, Аннетт писала своей рукой. Кроме того, девушка не сомневалась — Джозеф знал, что она всего лишь страшилась возможного падения, и потому не мог винить ее за это до венчания, как не сомневалась она и в том, что его руки никогда не совлекли бы ее с постамента против ее воли, но первыми поддержали бы ее, когда бы она решилась сойти. Аннетт верила ему, как своему создателю, творцу, и тем сильнее делалась ее вера, что сегодня в разговоре с мисс Бетти она впервые увидела, на что его сознание подменяло подлинную реальность, исключая саму возможность случайного совпадения. — Конечно, давайте присядем, — с легкостью согласилась мисс Бетти, спугнув все мысли мисс Аннетт. — Взгляните, как я переделала шляпку для вечера. Я подумала, что ведь так никуда не годится и немного перешила вот здесь, — улыбнувшись, мисс Бетти сняла свою маленькую шляпку со сложным декоративным украшением в виде искусственных цветов, вплетенных в почти незаметную под ними ленту, и предложила девушке взглянуть на то, чего касался ее ухоженный пальчик. Она старалась перевести одну тему на другую, менее шокирующую, но зато несколько более подходящую для Аннетт, тогда как мисс Портер открыто взглянула на мисс Бетти, по-видимому, принявшую очень деятельное участие в приготовлении своего наряда для этого выезда, которого, впрочем, не заметил Уильям, и ощутила, как неподдельная жалость и сочувствие подступили к ней: — Бетти, дорогая, я думаю, что мы можем стать подругами, — из понимания того положения, в котором находилась эта молоденькая женщина, подлинно ставшая прихотью двух состоятельных джентльменов, мисс Аннетт все же согласилась принять ее предложение, однако затем продолжила: — Я знаю, что мистер Гил, возможно, считает, что… — Аннетт не нашла слов и решила начать по-другому: — Я попросила Джозефа переговорить с мистером Гилом о благополучном устроении вашей будущности, — в чем-то подражая тем поставленным интонациям, которые избирал для такого рода разговоров ее жених, мисс Портер постаралась произнести эти слова ничего не выражающим тоном, напоминающим тот, которым мистер МакКуновал за завтраком зачитывал подходящие для женского слуха колонки Таймс, испорченным, однако же, ее волнением и излишней поспешностью. — Уильям, по-видимому, очень гордится своей выдумкой — он не считает это чем-то обязательным. Уильям называет брак пережитком прошлого, он не придерживается этих консервативных взглядов, а я не желаю быть причиной его неудовольствия, — мисс Бетти, к удивлению самой Аннетт, казалось, нисколько не обрадовалась ее словам, поскольку Уильям постарался внушить ей противоположные воззрения на этот счет и ни на что большее она не надеялась. — Я действительно хочу, чтобы у вас все наладилось, — негромко проговорила мисс Аннетт, и на лице ее отразилась печальная озадаченность. — Джозеф считает, что Уильям восхищен вами. Мне, признаться, тоже так показалось в нашу первую встречу. Я думаю, вам непременно следует сделать фотографию после венчания и после рождения первенца тоже. Я надеюсь, мы сможем поддерживать переписку… — мисс Аннетт, желая помириться, тепло улыбнулась своей собеседнице, которую ей нестерпимо хотелось хоть как-то утешить, однако мисс Бетти ответила ей привычно капризной и недоверчивой ужимкой. — Вам тоже теперь непросто, верно? Я знаю, каково это… терпеть общественное презрение, — прошептала мисс Бетти, не поднимая глаз от своей дорогой шляпки. — Уильям запретил мне верить, сказал, что слухи ложные и что я не должна с кем-то говорить о том, что услышала. Мы тогда только приехали в салон, все почему-то решили, что Уильяму известны подробности, но мы, разумеется, ни о чем не знали. Его стали расспрашивать о том, когда состоится суд и чем окончилась дуэль, виновен ли Джозеф в том, в чем его обвинил… мистер Ренфилд, — мисс Бетти фамилия мистера Генри практически ни о чем не говорила, а потому она произнесла ее с некоторым сомнением в голосе. — Он все отрицал, каждое слово, он не верил, что Джозеф стрелялся… Его подняли на смех, те, кто знал точно, — маленькая мисс говорила медленно, делая между словами отчетливые паузы и допуская множество уточнений в свой рассказ, и Аннетт понимала, что она, должно быть, была очень напугана в тот вечер и едва могла понять, что происходит, а потому теперь, пересказывая события того выезда, мисс Бетти приходилось воссоздавать увиденное в своей памяти. — Мы уехали сразу же, Уильям не пожелал оставаться… — Мы скоро вернемся в Штаты, и вся эта история перестанет иметь всякое значение, — Аннетт по рассказу мисс Бетти догадалась, что произошла ссора, однако она не могла скрыть того, что ей приятно слышать о таком поведении Уильяма, приятно знать о его безотчетном отрицании пустых слухов и не подтвердившихся домыслов, потому что для нее это значило, что Джозеф не ошибся в своих суждениях о этом человеке. Впрочем, мистера Гила Аннетт по-прежнему была склонна считать неоднозначной личностью, зная, что между ними с мисс Бетти никто не помнил хоть сколько-нибудь серьезного разговора и о его юношеских выходках тоже. Кроме того, мисс Аннетт замечала в словах мисс Бетти давно знакомое ей самой категорическое «запретил» и «сказал», которым никто из них не мог и не хотел выказать неповиновения, поскольку их учили думать и поступать правильно. В конце концов мисс Аннетт и сама признавала, что, позволь Уильям своей питомице распространяться о случившемся, все могло выйти еще хуже, ведь мисс Бетти выезжала много чаще нее. — Поначалу я ничего не сознавала, для меня имело значение лишь то, выживет ли он или нет, после мне казалось, что я не смогу вынести всего этого. Джозеф сказал, что мы не сможем вместе появляться в городе. Но теперь я вижу, что ему это одиночество дается тяжелее, чем мне, ведь, живя здесь, я почти не ощущаю никакой перемены, по крайней мере, пока… Мы иногда читаем вместе. Джозеф не запрещает мне и не стремится оградить от так называемой «развращающей мысль» литературы, — Аннетт несколько смутилась, делясь первым секретом со своей новой подругой, но все же чуть слышно добавила осторожное: «Мы читали Уайльда». — Я не умею читать, мисс Аннетт, мне никогда не приходилось. — Аннетт явственно видела, что мисс Бетти было неловко признаваться в этом, и ее поистине ужасало, что ни Джозеф, ни Уильям не посчитали нужным хоть сколько-нибудь заняться ею и развить ее. Мисс Бетти ничего не знала, мир ее ограничивался двумя мужчинами, подарками и пустыми развлечениями, и она лишь отдаленно понимала, что это не вполне нормально, а мисс Аннетт положительно не знала, какую тему предложить, чтобы продолжение разговора вообще оказалось возможно. Наступило неловкое молчание, нарушенное, впрочем, вошедшей в гостиную горничной, что внесла поднос с чайным прибором. — Пойдемте, пригласим их, — любезно предложила мисс Аннетт, постаравшись приветливо улыбнуться и тем сгладить все неровности минувшего разговора. — Они, должно быть, сейчас в кабинете, — обратившись к мисс Бетти, непринужденно продолжала мисс Портер, тогда как в действительности ей, видящей, как яд пусть и постепенно, но смешивается с кровью, нестерпимо хотелось плакать над ней, плакать вместе с ней, не играющей на самом деле ничьей роли, а только по глупости своей хвастающей перед нею своей доступностью. Аннетт казалось, что вместо того, чтобы спасти эту в целом добродушную девушку, они своим циничным равнодушием изуродовали ее, лишенную всякой сознательности и только и умеющую, что угождать их желаниям и прихотям. Однако же ход ее размышлений, в кратчайшие сроки ставший вдруг каким-то совершенно неукротимым и диким, оказался прерван озвученным мисс Бетти согласием. Подойдя к чуть приоткрытой двери, мисс Аннетт расслышала, как Уильям, очевидно, занятый каким-то сосредоточенным поиском спрашивал самого себя: «Да где же это?», а Джозеф впервые за все это время смеялся, отказавшись от своих привычных усмешек, исполненных чудовищным многообразием оттенков. Девушка поспешила толкнуть дверь и войти в кабинет, где застала мистера Гила торжественно демонстрирующим найденную бутылку искомого коньяка, а Джозефа — сидящим в кресле и откровенно смеющимся над самой ситуацией, не выпуская из рук какого-то томика. Выражение лица мисс Аннетт поначалу потерпело внушительные изменения, но было смягчено встреченной ею насмешливой, но живой и открытой улыбкой мистера Уильяма, к подвижности которого она все никак не могла привыкнуть, особенно в сравнении с вынужденной степенностью Джозефа. Однако девушка, остановившись у самой двери, по-прежнему не двинулась с места, словно кто-то от неожиданности разжал пальцы и ее фигурка, выпущенная из них, глухо приземлилась на шахматную доску. — Мисс Аннетт, мы решили выпить за ваш отъезд, — со всей честностью фокусника заявил Уильям, разливая коньяк по приземистым шарообразным бокалам, что стояли на письменном столе Джозефа, который, казалось, ничуть не смутился неожиданным появлением своей невесты. — Не переживайте, я возвращу вам вашего друга еще до наступления вечера и как следует прослежу за ним в наше отсутствие, — продолжал заверять Уильям, и по лицу Джозефа скользнула слегка ироничная улыбка, ставшая отголоском их обоюдно принятого решения удовлетворить этому дамскому капризу. — Мы пришли к тому, что нам стоит не задерживаться на чай, мисс Аннетт, и ехать сразу: все это может занять неопределенное количество времени, а нам нужно постараться устроить все до конца лета, чтобы уехать до поздней осени и значительной перемены погоды, — разъяснял Джозеф, принимая из рук Уильяма бокал, на треть наполненный коньяком. — Все хорошо? — остановившись на ней взглядом, негромко, но отчего-то настороженно спросил он, выражая тем самым свою готовность выйти и, если нужно, переговорить с Аннетт лично, избавив ее от присутствия при том посторонних. — Мы очень мило побеседовали, — ответила Аннетт, польщенная тем, что перемена настроений Джозефа не имела к ней никого отношения, что он по-прежнему придерживался с ней уважительного обращения, а в разговоре не отходил от привычно спокойного и серьезного тона. — Мисс Аннетт, вы выглядите так, словно всю ночь не спали, — продолжал интересоваться Уильям, не позволяющий окружающим потерять ощущение постоянно присутствующего в их с Джозефом словах подтекста. — Вам дурно спалось? — мистер Гил, высказав свое пошлое предположение на этот счет, прислонился к краю стола и отпил немного, держа короткую ножку бокала меж двух пальцев. Он окинул мисс Аннетт, едва не начавшую и в самом деле говорить о том, как она волновалась из-за этого их приезда и оттого долго не могла заснуть, испытующим взглядом человека, желающего понять по ее лицу, насколько метко он выстрелил. — Уилл, своими словами ты вынуждаешь меня вызвать тебя на дуэль, — снисходительно усмехнувшись, нарочито серьезно проговорил Джозеф, и этим случайным опровержением избавил мисс Портер от подозрений насчет того, что в присутствии своего друга он дает ей исключительно неверные подсказки. Девушку его достойный и, главное, своевременный отклик на эту шутливую дерзость Уильяма заставил загадочно улыбнуться и, посмотрев куда-то вдаль, ответить мужчине следующее: — Почти правильно, мистер Гил, почти, — сказала Аннетт, успевшая вовремя уловить суть новой игры, в которую она оказалась вовлечена. — Но, думаю, дуэлей на этот год достаточно, — мягко заметила она, бережно забирая из рук Джозефа книгу и возвращая ее на книжную полку, тем самым дав Уильяму понять, какую ценность доверяет ему на остаток этого дня. Аннетт старалась проявлять к Джозефу свою нежную заботу даже в таких мелочах, как согревающие их отношения незаметно выказанные знаки внимания, и со временем она научилась не задевать при этом его самолюбия. — Вы уже решили, когда наша свадьба, Уильям? — дождавшись своей очереди, нетерпеливо спросила мисс Бетти, и Аннетт, испугавшись такой поспешности, видела, что Джозеф едва сдержал усмешку, по всей видимости, полагая, что в ответ девушка услышит страшное «никогда». Однако ответ мистера Гила оказался способен удивить даже его: — Когда научишься играть в карты, Бэт, — не давая ей прямого отказа, непринужденно ответил Уильям, отходя и возвращаясь к столу еще с двумя хрустальными бокалами в руках, которые тут же оказались наполнены и предложены дамам. — Мисс Аннетт, — настаивая, проговорил Уильям, ненадолго отвлекаясь от торопливого возмущения мисс Бетти, и Аннетт с позволения Джозефа приняла предложенный снифтер. — Однако же ты никогда не берешь меня с собой в клубы, а если и берешь, то совершенно не обращаешь на меня внимания, ничего не говоришь и не объясняешь правил, так что иногда случается так, что я весь вечер бываю предоставлена самой себе, — поспешно отвечала мисс Бетти. Мисс Аннетт же молчала, догадываясь, что, к сожалению, из ее задумки ничего не вышло и что если в прошлый раз разыгрывали ее саму, то теперь наступал черед мисс Бетти, а потому понимающе и незаметно сочувствующе улыбалась. Она чувствовала, что начинала привыкать к неугомонной мисс Бетти и к постоянно разгуливающему по комнате мистеру Уильяму, который еще минутой ранее наливал выпивку, а теперь, подойдя ко всегда занавешенному окну, одергивал тяжелые шторы и впускал в комнату яркий дневной свет. Аннетт сквозь стекла высоких окон открылся прекрасный вид на свежую летнюю зелень поместья и от одного этого ей стало немного легче дышать. Впрочем, с тем, что «так лучше», согласились все присутствующие. — Сегодня Джозеф обещался помочь мне научить вас одной игре, мисс Бетти, потому что ему очень хотелось, чтобы я разделил с ним счастье считаться женатым человеком. Мисс Аннетт, простите нам, но мы все уже несколько месяцев как держим вашего жениха за достойного семьянина. Меня время от времени спрашивают, где он и почему на протяжении последних нескольких недель не появляется за карточным столом, а я говорю всем, что теперь он остепенился и почти женат и что я его шафер, — Уильям паясничал, играя отнюдь не притворную гордость за своего друга, оказавшего ему эту честь, а Аннетт, стоя подле кресла и слегка опираясь локтем о его спинку, могла лишь радоваться той благоприятной перемене, что происходила в умонастроениях Джозефа, и удивляться артистически богатой мимике его давнего знакомого. — Нам нужно оплатить твое членство, если ты помнишь, — между делом напомнил Уильям, повторно наполняя их с Джозефом бокалы, и Аннетт невольно отмечала, что если Джозефа все принимали за карточного шулера, то в мистере Гиле действительно прослеживалось что-то от иллюзиониста. Он умел не только увлекать разговором, но и вовлекать в него, так что сама мисс Портер нисколько не смутилась оттого, что возлияния начались еще до отъезда. — Уилл, через несколько месяцев меня уже здесь не будет или даже того меньше, если не возникнет известных трудностей, — вступал в спор Джозеф, оперевшись рукой, в которой держал опустевший бокал, о колено. — Я не вижу никакого смысла в том, чтобы из-за нескольких праздных вечеров делать новые взносы, — Джозеф вдруг сделался неожиданно серьезен и, казалось, слишком сосредоточен на предмете разговора, и по его словам мисс Аннетт поняла, что в их с мисс Бетти отсутствие, ему стали известны те же факты, что и ей, и именно поэтому он не желал никуда ехать. Однако Уильям не хотел мириться с несправедливостью сторонних мнений и, по всей видимости, намеревался представить своему кругу живое доказательство их ложности: — Несколько месяцев — это целая жизнь, нам всем плевать на то, с кем и по какому поводу ты стрелялся, к тому же ты сам мне сказал, что никакого расследования не ведется и суда этот мистер Ренфилд не хочет, так значит ты не виновен и незачем все драматизировать. — Я не хочу пустых разговоров и никому не нужного оживления, — раздражаясь, с ощутимым нажимом проговорил Джозеф, точно повторял эти слова не впервые и теперь едва сдерживался. — И жить отшельником? Видом своим здесь ты только досадишь, — недоуменно взглянув на Джозефа, чье лицо, по-видимому, сделалось отягощенным мыслью, парировал Уильям. Своим вопросом он поставил в едва начавшемся споре точку и выиграл его, после чего непринужденно рухнул на диван рядом с мисс Бетти, которая, судя по всему, осталась чем-то ужасно опечалена и сидела, откинувшись на спинку дивана, расстроенная оттого, что к ее претензиям и возражениям оба мужчины оказались глухи. Она, безусловно, чувствовала себя глубоко оскорбленной и обманутой этой насмешкой, но придраться к чему-то еще не могла, внутренне надеясь на то, что предварительно оговоренные условия все же будут выполнены и ей не придется на протяжении всего вечера крутить в руках несколько пестрых фишек или какую-нибудь глупую статуэтку из тех шахматных фигур, что покинули доску излишне преждевременно. Мисс Бетти знала, что ей снова не достанется ни поцелуев, ни комплиментов, и тоскливо рассматривала изящные линии округлого бокала, отчего мисс Портер сделалось невыносимо ее жаль. — Мисс Аннетт, нам нужно ехать. Я вернусь к вечеру, если нас ничто не задержит, но это маловероятно, — вставая с кресла, коротко, точно распорядившись, произнес Джозеф, отдавая ей пустой бокал и вновь беря в руку трость, и девушка видела перед собой освистанного публикой актера, который недрогнувшей рукой возвращал на свое лицо привычную маску и вновь, едва оправившись, выходил на сцену. Он не мог играть в пустом театре, и его отец, сам того не сознавая, лишал его не только признания, но и жизни, так что мисс Портер могла лишь во всем полагаться на Уильяма и молиться о том, чтобы эта постановка возымела успех, потому что одних ее аплодисментов Джозефу уже давно недоставало. Ему так же, как и миссис Ингрид Ренфилд, никогда и ничего не было достаточно. — Я передам миссис Джейн, — ответила мисс Аннетт, не став упоминать о том, что останется здесь и, конечно же, станет ждать его возвращения, хотя и не понимает, зачем ему после всего случившегося ехать в Лондон и там встречаться со всеми этими людьми, которые еще не скоро простят и забудут ему поднявшийся вокруг такой скандальной истории ажиотаж. — Вам не следует волноваться, мисс Аннетт. Я приеду, зайду за вами, и мы вместе спустимся к ужину. Мы сможем назвать точную дату уже сегодня, — Джозеф хотел ободрить ее, но говорил так, словно в чем-то переступал через себя, и Аннетт отчего-то казалось, что при этом он чувствовал себя ничуть не лучше, чем она сама при разговоре с мисс Бетти, ведь ему тоже было неловко и непросто уступать ей, особенно в таких мелочах. Однако же он слишком хорошо видел ее перемену и поступал так, потому что считал мисс Аннетт заслужившей это поощрение с его стороны в преддверии запланированного отъезда. Джозеф в ходе этой поездки все же надеялся успеть посетить портного, оплатить клубное членство и получить лицензию, позволяющую вступить в союз с мисс Портер, принадлежащей к тому же приходу, что и он сам. — Можешь подниматься, милая, сегодня ты не останешься без внимания, — поддержав мисс Бетти развязным поцелуем в щеку, Уильям попрощался с мисс Аннетт и, находясь уже в холле, насмешливо констатировал следующий факт: — Своим отъездом мы повергли самых нежнейших существ в самые расстроенные чувства самым безжалостным образом!.. ПРИМЕЧАНИЯ: ≪Знаменитая Алиса из сказки≫: имеется в виду героиня книги «Приключения Алисы в Стране чудес». По жанру это сказка, написанная английским математиком, поэтом и писателем Чарльзом Лютвиджом Доджсоном под псевдонимом Льюис Кэрролл и изданная в 1865 году. В оригинале еще страшнее, чем в переводе. Пигмалион — в греческой мифологии скульптор, создавший прекрасную статую — девушку Галатею — из слоновой кости и влюбившийся в своё творение. Во время праздника, посвящённого Афродите (Венере/Киприде), Пигмалион обратился к богине с мольбой дать ему жену столь же прекрасную, как и выполненная им скульптура. Осмелиться попросить оживить холодное изваяние Пигмалион не решился. Миф относится к периоду гибели наивной мифологии, замены ее трезвой и реалистической поэтизацией природы и человека. Но у Овидия там вообще UST-овая трагедия в «Метаморфозах»: ≪…≫ И создал он образ, — подобной Женщины свет не видал, — и свое полюбил он созданье. Было девичье лицо у нее; совсем как живая, Будто с места сойти она хочет, только страшится. Вот до чего скрывает себя искусством искусство! Диву дивится творец и пылает к подобию тела. Страшно ему, что синяк на тронутом выступит месте. Он ее украшает одеждой. В каменья Ей убирает персты, в ожерелья — длинную шею. «Пигмалион трагичен потому, что не казнился, как Эдип»: миф о царе Эдипе, ослепившем себя, (и весь цикл о родовом проклятии фиванских царей) относится к периоду разложения героической мифологии. Аристотель считал трагедию Софокла образцовой, но приведу цитату из Сенеки: Вот со стоном бешеным К лицу поднес он руки. А глаза меж тем Недвижно и упорно смотрят на руки, Стремясь навстречу ране. Искривленными Перстами в очи жадно он впивается ≪…≫ Дождь гнусный залил щеки: изобильную Оборванные жилы изрыгали кровь. Венера — в римской мифологии богиня красоты, плотской любви, желания, плодородия и процветания. Следовательно, под выражением «молился в известном храме» подразумевается публичный дом, так как комнаты римских лупанариев расписывались фресками эротического содержания, курились миртовые, как и в храмах, благовония. Мирт — растение-атрибут Венеры. «Ваш брак настолько нежелателен?»: теоретически мистер Ренфилд как человек, состоящий в родстве с мисс Аннетт, считался ее братом, то есть мог представлять интересы ее отца, если бы причиной дуэли был нежелательный брак, а не обвинение в изнасиловании. «Мы читали Уайльда»: Оскара Уайльда действительно в то время не запрещали и читали, но не все моралисты одобряли, все-таки по содержанию он сильно рознится с высокоморальным Диккенсом, ну и в главе было несколько указаний на то, что его и правда прочли. Например, момент про целование шнурков отсылает к «Натурщику-миллионеру». Трости: хорошим тоном считалось иметь несколько выходных тростей (числом до десяти), они коллекционировались и считались одним из обязательных мужских аксессуаров. Дендизм и повальное увлечение мистицизмом на рубеже веков привнесло сакральные смыслы в значения набалдашников трости. В общем, если человек ходил с одной и той же тростью, то он давал общественности реальный повод недоумевать. Похищение Европы: авторская попытка в игру слов и смыслов путем метонимического переноса. В данном случае европейку по натуре в буквальном смысле хотят полулегальным способом увезти в Америку. Однако различия между американским и европейским типом воспитания существовали вплоть до Первой мировой, когда социальные устои не просто пошатнулись, но рухнули. Отсюда и слова Чарльза о том, что их будут «пугать американским воспитанием». «...задержав взгляд на ее маленькой ножке и точно точеной, совсем кукольной щиколотке, открывшейся под едва заметно вздернутой тканью платья»: здесь не преувеличение, просто тогда открывать ноги считалось дурным тоном, в их номинации использовали эвфемизмы и так далее. Собственно, по этим же причинам канкан стоит почти на одной ступеньке с публичным домом. «Она знала много языков, а языки знали ее»: еще одна попытка в игру слов и метонимические переносы. Под языками подразумеваются иностранные послы и политические деятели.