Пигмалион и Галатея

— «Вам не следует волноваться, мисс Аннетт... Я приеду, зайду за вами, и мы вместе спустимся к ужину…» — прерывающимся шепотом повторяла мисс Портер, стараясь аккуратно уложить платье в раскрытый саквояж, но руки плохо слушались ее — так, точно она куда-то спешила — и потому ей приходилось по нескольку раз перекладывать уже сложенные вещи. Все это начинало походить на совершенное помешательство, но случившееся в столовой лишило девушку последних сил и так сильно взволновало ее, что мисс Аннетт, в действительности не желая уезжать, нашла правильным и лучшим подчиниться воле хозяина этого дома. Она хотела верить, что это однообразное занятие вернет ей прежнее спокойствие и поможет, не натворив глупостей, дождаться возвращения Джозефа, но оно нисколько не отвлекало ее — мысль ее всякий раз возвращалась к данному Джозефом и им же нарушенному обещанию назвать за ужином дату их венчания. — «Вам не следует волноваться, мисс Аннетт…» — оттолкнув от себя чемодан, девушка опустилась на край кровати и положила руки на колени, потому что ей не следовало волноваться, а все то, чем она занималась в настоящую минуту, выдавало в ней волнение и страх. Джозеф не позволял ей подпадать под влияние этих чувств, а значит, все происходящее являлось не просто неправильным, но запретным для нее: Джозеф не хотел, чтобы она прислушивалась к словам этого выжившего из ума старика, и она не должна была. — «Вам не следует волноваться, мисс Аннетт…» — недвижно глядя на застывшие на коленях кисти рук, мисс Аннетт, снова и снова повторяя его слова, уловляла свою мятущуюся мысль и не разрешала ей зайти дальше дозволенного, поскольку только он сам или, по крайней мере, иллюзия его присутствия имели над нею достаточную для того власть. Ей казалось, что она могла, не открывая глаз, выйти из темного лабиринта парковых насаждений, если бы следовала спасительному смыслу сказанных им слов, если бы оставалась спокойна и до самого его возвращения не двигалась с места… — «Мы сможем назвать точную дату уже сегодня». — Девушка не успела опомниться, не успела понять, как эта короткая реплика просочилась сквозь непрестанно твердимое ею «Вам не следует волноваться, мисс Аннетт», как вспорола шелковые ленты ее ложного, искусственного спокойствия, которыми она так осторожно опутала свои мысли и которые, точно повязки, наложила на глаза и руки. Мисс Портер испуганно поднялась на ноги от мысли, что теперь все окончательно потеряно, а в ее голове звучат другие его слова; слова, что, казалось, эхом отражались от стен и за весь минувший день успели отозваться в ее сознании невыразимым множеством оттенков и смыслов; слова, что распались, растворились в круговороте дня и вовсе лишились изначально присущих им интонации, — так часто и различно они повторялись ею за каких-то несколько часов, прошедших с его отъезда. — «Мы сможем назвать точную дату уже сегодня…» — доверчиво и нежно сошло с ее губ, стоило только остаться одной в его кабинете, в точности как тогда, в день помолвки, когда, отойдя от окна, она мечтательно произнесла: «Даже не верится…» — «Мы сможем назвать точную дату уже сегодня», — все еще не веря тому, что это действительно так, что это происходит наконец-то не с кем-то, а с ней, вслух произнесла мисс Аннетт, с осторожностью оглядываясь на все то, через что им пришлось пройти, на череду гнетущих дней и разговоров, в которых венчание и отъезд в Штаты им двоим представлялись чем-то желанным, но вместе с тем таким призрачным и далеким, как линия горизонта в поле шестнадцатого сентября. Аннетт надеялась, что они обвенчаются в самом конце лета или в начале осени, а после церемонии — едва ли не через несколько дней — отправятся домой, чтобы шестнадцатого сентября за ужином в кругу семьи говорить о том, что происходило здесь ровно год назад и как все переменилось теперь. Девушка допускала, что отец Джозефа ни за что не упустил бы случая подшутить над ними и сказать, что он с самого начала знал, как все окончится, и оттого невольно улыбалась, а руки ее бережно разглаживали складки уложенной в чемодан юбки. Она хотела вплести этот отнюдь не праздничный, но, вне всяких сомнений, памятный и важный для них с Джозефом день в еще не начатое панно их совместной и поначалу уединенной жизни, ведь у каждой семьи существовали свои традиции. — «Мы сможем назвать точную дату уже сегодня!» — в нетерпении воскликнула мисс Портер, когда вышла встречать возвратившихся из церкви родных — за время своего нахождения здесь она привыкла считать этих людей родными, поскольку никто из них никогда не причинял им с Джозефом и их чувству никакого вреда. Мистер МакКуновал, не изменившись в лице, передал лакею цилиндр и перчатки, после чего прошел дальше по коридору и оставил их, она же поспешила в объятия мисс Лили и между приветственными поцелуями, все никак не унимаясь, твердила, что Джозеф поехал в приход и уже сегодня — непременно сегодня! — они смогут назвать точную дату. Мисс Аннетт казалось, что по неосторожности, не помня себя от счастья, она угодила в руки прежде избегаемого ею Чарльза, поддержавшего ее под локти и совершенно искренне поздравившего их с Джозефом с этим событием. Однако из его рук мисс Аннетт, не успев опомниться от первых услышанных поздравлений, попала к миссис Джейн, что всем существом своим откликнулась на это счастливое известие и также поцеловала ее. Девушке представлялось, что она окружена друзьями, в кругу которых радость ее лишь приумножалась и могла длиться бесконечно долго, но от воспоминаний об этой сцене руки ее точно ослабли — из них выскользнула едва приподнятая со дна раскрытого саквояжа стопка уложенных вещей и неслышно опустилась на прежнее место. — «Мы сможем назвать точную дату уже сегодня», — восторженно прошептала она, оглянувшись на личную горничную, что убирала ей волосы и помогала приготовиться к ужину, а затем прилежно выпрямилась в спине и, не отводя взгляда, смотрела на свое отражение в зеркале, которое впервые за долгое время оказалось способно отразить всю полноту ее счастья и всю ее красоту. Даже когда до ужина оставалось немногим больше часа, мисс Портер не позволяла себе сомневаться, не допускала до себя и мысли о том, что Джозеф может не успеть возвратиться из Лондона к ужину. Он никогда не нарушал своего слова — он возвратился из Штатов и возвратил ее, тем самым исправив совершенную по недоразумению ошибку; он приехал на вечер миссис Ренфилд только потому, что обещал ей; он стрелялся за право венчаться с ней и не мог не приехать теперь. Джозеф должен был вернуться вовремя, подняться к ней, и она, преисполненная своей глупой радостью, тайно ото всех стала бы целовать его. Однако этого не случилось, а ряд ее перечислений оборвался, и именно поэтому в настоящую минуту мисс Аннетт Портер невидящим взглядом обращалась к стоявшему несколько поодаль комоду, в то время как руки ее с нервной поспешностью выдвигали неглубокие и продолговатые ящики с бельем, из которых выдергивали и в совершенном беспорядке набрасывали одна на другую панталоны, украшенные вышивкой и кружевом сорочки, нижние юбки, чулки и тонкие хлопковые корсетки. — «Мы назовем дату сегодня», — с достоинством и непреложной уверенностью в голосе ответила она на вопросительно-ироничный взгляд мистера МакКуновала, а теперь, вдруг рассердившись, кинула скопившееся на сгибе локтя предметы нижнего белья поверх уже сложенных в чемоданчике платьев и жакетов, отчего этот светлый сверток едва не распался. Мисс Портер хорошо помнила, как омерзительный старик, в отличие от всех прочих, сразу же принялся за трапезу, не став дожидаться возвращения сына, и повелел другим последовать его же примеру, а она так больше и не встретилась глазами с Лили и Чарльзом, тогда как миссис Джейн, остерегаясь подвергать слова девушки преждевременным сомнениям, одним взглядом подтолкнула Аннетт к тому, чтобы та на время оставила свои тревоги и, по крайней мере, притронулась к пище. В те нескончаемые минуты мисс Аннетт, не имея возможности встать из-за стола и выйти из столовой, чеканно повторяла уже другие слова: «Я вернусь к вечеру, если нас ничто не задержит, но это маловероятно. Маловероятно. Маловероятно». Однажды Джозеф точно так же назвал свой визит «маловероятным», однако же приехал, причем на следующий же день, и должен был приехать теперь, а потому Аннетт склонялась к тому, чтобы скорее тревожиться за него, чем винить его за эту, по всей вероятности, вынужденную задержку и пока что не известные ей причины промедления. Она верила и до последней минуты ждала его, однако ужин окончился и старик-отец, промокнув салфеткой уголки рта, вдруг рассмеялся, сначала неровно, каким-то кашляющим и рваным смехом, а после отодвинул стул и, поднявшись со своего места, присоединил к смеху уничтожившие последние ее надежды аплодисменты. Мистер МакКуновал оставался единственным из всех присутствующих, кто счел случившееся постановкой, и он был рад сообщить своим домочадцам о том, что спектакль наконец окончен. Он торжествовал, во всем видя доказательства своей правоты, которым никто не мог, не решался возразить. Однако вскоре старик смолк и с прежним мертвенным спокойствием в голосе уведомил ее, мисс Аннетт Портер, о том, что отсутствие ее жениха на сегодняшнем ужине может значить, по-видимому, только одно — венчания не состоится и никогда не должно было состояться, а потому она может начать собирать свои вещи с тем, чтобы уже на следующий день покинуть их гостеприимный дом и перестать компрометировать себя столь долгим пребыванием здесь. — Мы назовем дату сегодня, — остановившись над разбросанными вещами, Аннетт закрыла глаза и вновь с усилием выговорила эти слова, отчего рот ее скривился в болезненной, почти издевательской усмешке над собой и собственной глупостью. — Мы купим брачную лицензию и назовем дату сегодня, чтобы избежать огласки, чтобы пастор несколько недель подряд не называл перед паствой наших имен, чтобы никто не мог помешать венчанию… — твердила девушка, сведя, точно от боли, брови к переносице и погружая руки в этот бесформенный ворох белья, словно для того, чтобы перебрать и аккуратно разложить его, а затем укрыть от своих глазах под опущенной сверху крышкой чемодана. — Что же вы делаете, мисс Портер? — едва не рассмеявшись своей выдумке, выразительно и с участием спрашивала Аннетт саму себя и выкладывала вещи из саквояжа, разыгрывая понятную ей одной, но оттого, кажется, ничуть не менее смешную сценку, в которой действовали не лица, а одна маска — карикатурное изображение сразу нескольких лиц. — Ваш отъезд может поставить под угрозу свадьбу, неужели вы не понимаете? Вы этого хотите, мисс Портер? Под угрозу свадьбу ставлю не я, — несколько более резко, чем ожидала, возразила мисс Аннетт, находившаяся в самых расстроенных чувствах, но тем не менее продолжавшая озвучивать принадлежавшие другим реплики, чтобы только заглушить все то, что шло ей в голову. — Вы ведь просто ужасно сердиты на него, мисс Портер, но к утру все обязательно разрешится, и вы вновь будете чувствовать самой счастливой на свете, потому что завтра он будет настолько же влюблен, насколько пьян сейчас. Я уверена, что примирение не заставит себя долго ждать, мне это даже очень хорошо известно… — мисс Портер уговаривала себя прекратить это сумасшествие, расцвечивая все сказанное присущими миссис Джейн интонациями, которые девушка подмечала со всем имеющимся у нее прилежанием и потому воспроизводила теперь с удивительной точностью, но в конце концов Аннетт договорилась до того, что ей стало невыносимо стыдно за свое поведение. Она напомнила себе маленькую девочку, устроившую игрушечное чаепитие или сидящую напротив кукольного домика, с которым предписывалось обращаться очень аккуратно, только вот сидела Аннетт в центре комнаты перед своим раскрытым и все еще не уложенным чемоданчиком с совершенно развороченным содержимым. Девушка долго и внимательно, но вместе с тем недоверчиво смотрела на свои руки, точно не вполне понимая, она ли все это совершила. Однако постепенно Аннетт успокоилась и в какой-то плохо сокрытой нерешительности отошла от своих приведенных в беспорядок вещей. — Мисс Портер, прекратите немедленно, это никуда не годится. Прекратите сейчас же, — рекомендательным, точнее, привычно наставительным тоном проговорила она, когда руки ее безвольно опустились, а сама он, будто почувствовав слабость в ногах, присела на край кровати. — Он взрослый мужчина; все равно он должен одуматься. Сам или кто-то ему поможет, не важно. Подождем еще немного, подождем до завтра, к утру все разрешится… — очнувшись от нашедшего на нее оцепенения, в заключение негромко добавила мисс Аннетт, постаравшись улыбнуться и внутренне соглашаясь с тем, что эти несколько слов, этот смех его отца — все это ничего не может значить до тех пор, пока Джозеф не вернется и не расскажет о том, что его задержало. Мисс Аннетт оправила платье и возвратилась за свой туалетный столик: в конце концов, ей приходилось ждать и дольше и совсем не так, как сейчас, но даже тогда она не позволяла себе ничего подобно, несмотря на то что все могло окончиться расторжением помолвки. В настоящую минуту ей представлялось не вполне правильным терять последние крупицы возможного счастья, поскольку всему случившемуся все еще могло найтись самое простое и прозаическое объяснение. Девушка коротко взглянула в зеркало и отерла с лица еще не до конца высохшие слезы, позволив мыслям принять иное направление и постаравшись в последний раз вписать сложившуюся ситуацию в те дуги и подчеркивания, с которыми она уже была знакома. По здравому размышлению, мисс Портер остановилась на том, чтобы считать историю мисс Бетти ранней и во всех отношениях неудачной партией, а Джозефа — несклонным возвращаться к тем предприятиям, которые ему самому казались провалившимися или, точнее, в которых он не нравился самому себе. Именно поэтому Аннетт не видела нужды в том, чтобы придавать минувшему разговору с мисс Бетти и всем этим двусмысленностям Уильяма, которыми тот пересыпал свою речь, слишком большое значение. Аннетт верила, что ей нечего опасаться, в противном случае она предпочла бы остаться в неведении, поскольку чувствовала, что не смогла бы последовать совету мисс Бетти и молчать — молчание унижало ее. Кроме всего прочего, девушка не позволяла себе исключать и того, что возможной причиной этой задержки, вероятнее всего, являлась повредившая ногу лошадь или сломавшийся в пути экипаж, а значит, Джозеф в эту самую минуту мог терзаться ничуть не меньше ее, поскольку, отослав извозчика, принужден был в освещении четырех граненых фонарей на пустой дороге ждать другой. Из-за нынешнего своего состояния он не был способен к тому, чтобы самостоятельно выпрячь лошадь и приехать верхом: слишком слаб, нездоров и смешно подозревать его в неверности, в измене с девушкой, в которой он нисколько не заинтересован, к тому же по часам выходило так, что ему давно нужна была еще одна инъекция, ведь с утра прошло уже столько времени… От этих и им подобных мыслей Аннетт на одно мгновение захотелось во что бы то ни стало поделиться своими опасениями с миссис Джейн, однако девушка хорошо понимала, что женщина не может выказать супругу открытого неподчинения и что ее появления в этой комнате ждать не следует, по крайней мере, сегодня. Впрочем, в следующую минуту Аннетт уже не чувствовала себя готовой ни к каким встречам и разговорам: от всего пережитого у нее разболелась голова и мучительно тянуло виски. Она почти сожалела о том, что отослала свою горничную и потому не могла теперь лечь в постель, но, с другой стороны, ей совсем не хотелось, чтобы кто-то вошел и увидел все многочисленные свидетельства ее слабости. И именно теперь, когда сил на то, чтобы привести комнату в порядок, казалось, совсем не осталось, Аннетт постигло пугающе отчетливое сознание того, что она просто не знает, как поступить: ее отъезд мог все перечеркнуть, тогда как продолжать находиться в доме, хозяин которого уже не в первый раз настаивал на ее возвращении к отцу, она просто не имела права, по крайней мере, в отсутствие Джозефа. В конечном счете в ее затравленном сознании все разрозненные мысли сошлись в одну — если Джозеф по каким-то причинам не сможет вернуться к утру, то ей просто придется уехать, что значило впервые за долгое время снова спутать все его карты. — Мне сказали, что вы еще не ложились и ваша горничная зайдет к вам позже… — дипломатично произнес Джозеф, негромко постучав в дверь и после непродолжительного ожидания слегка приоткрыв ее. — Я предположил, что, несмотря на поздний час, вы захотите меня видеть и позволите мне войти. — Джозеф нашел правильным объясниться, поскольку никогда прежде не бывал в комнате, в которой разместили Аннетт, тем более в не предназначенное для визитов время — последнее было бы исключено и даже оскорбительно, войди он без приглашения. — Входите… — дрогнувшим голосом тихо ответила Аннетт, медленно и осторожно выходя из-за стола, за который зачем-то продолжала держаться. — Вы можете войти, — девушке пришлось повторить свое разрешение, когда она почувствовала, что ее интонации несколько окрепли, после чего Аннетт смогла разглядеть фигуру человека, все это время находившегося за дверью: Джозеф стоял, устало опираясь на трость и склонив голову к дверному косяку, так что девушка не вполне понимала, на что именно он смотрит. Он молчал, она же тревожно оглядывала его, стремясь в деталях найти подтверждения тем или иным своим догадкам, пусть даже самые незначительные. Основываясь на его словах, Аннетт предположила, что Джозеф приехал только что и прошел к ней сразу же, справившись у кого-то из прислуги о том, чем она занята, а значит, не мог успеть привести в порядок своего костюма. Впрочем, вскоре девушка заключила, что в этом не было никакой существенной необходимости — ничто в Джозефе не говорило о том, что за время отсутствия он попал в какое-то дорожное происшествие или опустился до недостойного поведения, находясь в городе. В нем все оставалось в точности так, как прежде. Аннетт отрывисто и несколько недоуменно взглянула на напольные часы — немного за полночь. — Я совершенно проигрался, мисс Портер, — перехватив ее взгляд, вдруг признался Джозеф так, что девушка вздрогнула. Он смотрел нее, словно оказался чем-то разбит, но все еще не до конца верил в это и потому смеялся — Аннетт, впервые за все время разговора посмотревшая ему в глаза, успела заметить сходящий след какой-то нетвердой полу-усмешки, что все еще читался на губах. — Что это значит? — терпеливо выдержав незначительную паузу и дождавшись, когда Джозеф затворит за спиною дверь, спросила мисс Портер, давно усвоившая, что в устах этого человека слово «игра» могло наполняться пугающим количеством возможных смыслов: за зелеными столами — игра, в отношениях с людьми — игра, в любви — игра, вся жизнь — игра, чередование выигрышей и проигрышей и вечное притворство, когда же Джозеф с нею искренен — он за кулисами. Она понимала, точнее, смутно догадывалась о том, что никакой лицензии он не купил, ведь в противном случае начавшийся разговор непременно принял бы иное направление, и потому хотела услышать объяснения, не чувствуя в себе готовности выказывать сочувствие и поддержку, несмотря на то что Джозеф, как то и описывала мисс Бетти, возвратился к ней с виною во взгляде. — Я вас хотел спросить о том же, — приподнимая концом трости валявшийся на полу чулок и насмешливо вскидывая брови, спрашивал Джозеф: ему почему-то сделалось смешно от этих причудливых декораций. Кроме того, он хотел смутить слишком серьезную для окрашенной в комические тона истории мисс Аннетт и потому искал предлог для какой-нибудь, пусть даже самой глупой, шутки, а это могло значить одно — мысль его не доходила до возможных причин случившегося в этой комнате в его отсутствие. — Ваша сестра, миссис Ренфилд, некогда предупреждала меня о долгих и трогательных сценах, всякий раз сопровождающихся слезами, которые, по ее словам, ожидали меня в браке с вами… Я не посчитал нужным прислушиваться к словам миссис Ренфилд и даже теперь не хочу думать, что она была честна со мной. Неужели здесь произошла одна из тех самых сцен, что были мне обещаны? В таком случае я рад, что мне не довелось присутствовать… — не без иронии заметил Джозеф, однако Аннетт не переменилась в лице. — Ваш отец сказал за ужином, что, поскольку свадьбы не состоится, я могу покинуть его дом и долее не досаждать ему своим присутствием. Он считает, что я компрометирую себя, что в глазах общества, по причине ваших настояний, я ничем не отличаюсь от женщины, которая живет с мужчиной и при том не состоит с ним в браке. Никто не возразил ему… — мисс Аннетт старалась говорить спокойно, словно пересказывая Джозефу случившееся в столовой, и при том не высказывать своего мнения относительно сказанного, чтобы он мог распорядиться полученной информацией по своему усмотрению. Однако последние ее слова все же прозвучали как упрек, ведь никто, кроме него, Джозефа, не мог и не имел права возражать — он и только он мог отстоять ее достоинство, и все не произнесенные за столом реплики принадлежали ему. — Я спас ее, — Джозеф защищался, разгадав скрытое в словах отца имя, отсылающее к истории во всех отношениях неприятной, которую он так часто представлял в виде шутки или простого анекдота, что в конце концов и ему самому она начала казаться чем-то исключительно забавным. Отец имел обыкновение вспоминать ему это происшествие каждый раз, когда находил случай подходящим, и потому теперь, стараясь оправдаться и отклонить сделанное девушкой замечание, Джозеф пропустил второе и главное, касающееся самой Аннетт. — Как спасли меня? Вы погубили мисс Бетти — удобно содержать питомицу, которая письма не может ни прочесть, ни написать, отлученную от матери, а отца даже не знающую, никем не защищенную. Она не понимает всего, не понимает, в каком униженном положении находится, но я понимаю… и, что самое страшное, вы тоже понимаете… Понимаете, поэтому и согласились исполнить... — Вы полагаете, в доме терпимости мисс Бетти была бы меньше унижена?! — не сдержавшись, Джозеф прикрикнул на нее, отчего девушка испуганно отступила на шаг и медленно опустилась за стол. — Не говорите о том, чего не знаете, и не вменяйте мне в вину то, что, как вам кажется, я сделал для нее недостаточно. Вы даже представить себе не можете, мисс Портер, сколько моих и Уильяма средств было вложено в эту девушку — сейчас она живет, ни в чем не терпя лишений, окружена вниманием и, насколько я могу судить, в защите не нуждается. Покажите мне человека, который, находясь на нашем месте, поступил бы лучше нас и принялся бы образовывать шлюху! — рвано усмехнувшись тому, как нелепо это прозвучало, Джозеф ненадолго замолчал с тем, чтобы перевести дыхание. Аннетт же, по-видимому, не ожидала столь решительного отпора, а потому не отводила от него взгляда и видела, как непросто дался ему этот монолог, высказанный ей в лицо на одном дыхании так, что продолжать его Джозеф был принужден много тише и медленнее: — Или покажите мне девушку ее класса и происхождения, которая бы умела читать и была бы несчастна оттого, что неграмотна. Не верите мне — так спросите у сестры, многих ли сирот она видела лично и скольких из них ей удалось чему-то научить! Миссис Ренфилд от скуки посещает благотворительные концерты и вашего любопытства удовлетворить, боюсь, не сможет, а потому мисс Бетти в моих глазах по-прежнему во много раз выше и лучше вашей сестры. — Я не ответственна за поступки моей сестры, — осторожно, но твердо возразила мисс Аннетт, уверенно отклоняя упрек в самом факте ее родства с миссис Ингрид Ренфилд, что угадывался в его словах. — Позвольте мне договорить. Я ждала вас еще вчера, вы обещались приехать к ужину… — девушка постаралась вернуться к главной теме их разговора, однако Джозеф оборвал ее на полуслове: — Я пришел к вам, — с видимым усилием сдержавшись, повторил Джозеф, так, словно этими словами исчерпывался весь смысл его присутствия в этой комнате; словно они одни могли служить доказательством его верности своим клятвам и его честности; словно, несмотря на все сказанное до того, он еще мог все исправить и возвратить ей упущенные часы. — Я была бы польщена, если бы вы проявляли такое же рвение в устроении нашей дальнейшей будущности, какое я вижу в ваших попытках отстоять свое место в карточном клубе. — Мисс Аннетт начинала догадываться о том, что именно произошло в городе, ведь, по словам Уильяма, «несколько месяцев — это целая жизнь», которую никак нельзя «прожить отшельником», однако общество, по-видимому, придерживалось иного мнения на этот счет и раз за разом выносило Джозефу один и тот же вердикт, не желая слышать оправданий. Он же слепо рвался из плена одиночества, к которому оказался так несправедливо приговорен; затравленно, но прямо смотрел во вне, а сюда, домой, возвращался с позором, и потому, сколько бы Аннетт ни пыталась обратить его внимание на случившееся сегодня за ужином, он не мог на этом сосредоточиться, не понимал ее или, напротив, понимал слишком хорошо, поэтому и не видел в этом домашнем происшествии чего-то, что не решалось одним его возвращением. Для него, человека, который так нестерпимо долго играл в пустом театре, довольствуясь одной-единственной зрительницей, которую нашел в ее лице, а теперь не выпущенного даже на подмостки несколькими не знакомыми Аннетт джентльменами, ее трагедия была сравнима с теми, что происходят в детской во время кукольного чаепития, и по существу таковой не являлась, ведь он приехал, и она теперь не должна уезжать, а лицензию можно купить в любой другой день… Подлинную трагедию играли там, в городе, далеко-далеко за стенами кукольного домика мисс Лили, но мистер Ренфилд молчал, стыдясь появляться перед публикой и показывать ей свою супругу, а Джозефу не давали выйти на сцену по причине того, что последние слова принадлежали Ингрид и низвергли его в прах в глазах общества. Аннетт понимала все это, понимала и искренне верила, что там, на континенте, все сложится иначе в том случае, если они вернутся в Штаты вместе, поскольку они друг другу назначены, однако по-прежнему не чувствовала в себе сил простить ему своих обманутых надежд, по крайней мере, пока, и потому в очередной раз — почти невольно — оставила без внимания те слова, которые для Джозефа значили все, а для нее — практически ничего. Они казались девушке до смешного неуместными, произнесенными так несвоевременно, что хотелось плакать, только плакать она не могла, напуганная тем, что Джозеф снова повышал голос: — Не проявляй я рвенья, вы говорили бы со мной только в установленные часы! В том, разумеется, случае, если бы ваш отец позволил это вам, тогда как лондонская общественность зачитывалась бы теми показаниями, что вы и ваша сестра дали в суде. Впрочем, показания миссис Ренфилд я и сам бы прочел с интересом... — Джозеф скривился, Аннетт же вздрогнула и отвела взгляд, давно отученная смотреть и замечать проявления его слабости, но он неистовствовал и, по всей видимости, хотел противоречить себе, потому что Ингрид была слишком далеко, а она, ее родная сестра, все еще оставалась в комнате: — Посмотрите, во что я превращен вашей сестрой! Я сказал, посмотрите! Аннетт подчинилась, хотя ей и не нужно было видеть его лица, чтобы знать, что изображалось на нем, пока Джозеф ядовито и зло глумился над нею и над ее сестрой: его лицо в такие минуты делалось пугающе подвижным, так что могло показаться, что он не в себе. Однако Аннетт заметила что-то еще — едва заметную мелкую дрожь, охватившую его руку, пальцы которой впивались в набалдашник трости, врезавшейся в пол. Девушка сочла это опасным симптомом и прежде всего потому, что сам Джозеф не придавал своему состоянию никакого значения или даже вовсе не хотел замечать его. — Оставьте меня, мне нужно побыть одной, — удовлетворив его требованию, попросила мисс Аннетт. Она поступала так не столько потому, что минувший день представлялся ей слишком долгим и насыщенным, сколько из-за того, что ее не покидали опасения за его состояние: девушка почти не сомневалась в том, что Джозеф по причине своей травмы устал ничуть не меньше, чем она, и что сознание и силы оставят его, как только отступит гнев, которым он держался. — Вы в той же степени, что и я, убеждены в необходимости этого разговора... — опустившись до шепота, но с выражением и вновь проступившей сквозь слова твердостью интонаций, выговаривал Джозеф. Он держался позы поистине актерской, в фигуре его даже прослеживалось то достоинство, что присуще немногим проигравшим, ведь за столом жизни он блефовал — играл то небожителей, то земных царей и еще при жизни оказался развенчан лживым словом женщины. — Я винюсь перед вами… — выдержав паузу, наконец произнес Джозеф, вполне сознавая, что тем самым снова стреляет в воздух и открывается перед лицом отнюдь не исчерпанного конфликта, однако он готов был платить эту цену за то, чтобы остаться в комнате, что принадлежала той, которую он сотворил из ничего, вылепил из глины и грязи, нарек именем, а царящую внутри нее пустоту наполнил своим содержанием. Джозеф не имел никакого права продолжать находиться здесь, и потому готов был платить любую цену, только бы не сойти еще и с этой клетки — слишком много позиций оставлено за день, чтобы уступать ее, некогда всецело ему принадлежащую. — Вы смеетесь надо мной, — излишне категорично возразила Аннетт, поднимаясь из-за стола. Она не видела смысла продолжать этот разговор теперь, когда все стало, пожалуй, слишком ясно, когда все чего ей по-настоящему хотелось в эту минуту, так это остаться одной и не слышать слов, которые казались девушке слишком наглядной иллюстрацией к рассказу мисс Бетти. Аннетт не желала допускать и мысли о том, что незамысловатая жизненная философия ее новой подруги в действительности могла оказаться столь исчерпывающей и точной, что даже действия Джозефа легко укладывались в заданные ею координаты и, возможно, потому, что он никогда не делал между ними существенного различия. Бетти молчала и ей советовала поступать так же, но Аннетт хорошо помнила, что в рассказе мисс Бетти фигурировал Уильям, и это позволяло ей говорить, а все видимые сходства причислять к числу случайных совпадений. В конце концов Джозеф никогда не запрещал ей высказываться, напротив, позволял настаивать, смотреть с холодностью и презрением, когда она того не умела, словом, делать все для того, чтобы он стремился заслужить ее благосклонность не в шутку и не ради того, чтобы соблюсти простые формальности, потому что только так она могла уберечь его от падения. И Аннетт говорила, в последний момент решившись придать своим словам ту очищающую и спасительную жестокость, которую все еще достаточно отчетливо помнила в отзвуках его голоса: — Вы нашли не самый лучший предлог для очередного кутежа. Вы сделали мне неверность и, возможно, не одну и не таитесь… О своем намерении жениться на мне, о нашей помолвке, вы сообщили домашним, находясь в состоянии, недостойном джентльмена. Вы, кажется, пьяны и теперь, но не стесняетесь стоять здесь и говорить мне все это... Я полагаю, вы проиграли деньги, которые имелись у вас на покупку лицензии, на устроение нашего счастья, в которое я, несмотря ни на что, до сих пор верила. Ваш отец аплодировал вам. Жаль, что вы этого не застали. Аплодировал вам и смеялся надо мной, как вы смеетесь. Вы клялись мне, что не допустите того, чтобы обо мне или нашем доме отзывались дурно, что не позволите никому каким бы то ни было действием унизить меня, но в каждом вашем поступке — новое унижение. Признайте, ведь вы не любите… Вы никогда меня не любили и вернулись в Англию не потому, что вообразили меня своей судьбой, а потому, что, зная о моем чувстве, хотели власти… Владеть вещью, чьи документы хранятся в ящике вашего стола, совсем не то, что душой, ничем в сущности вам не обязанной. Признайтесь, эта мысль вам голову вскружила, и та дуэль, и остальное — бесспорно, доказательства, но вовсе не любви, а вашего нежелания расстаться с властью. Вы поносите наш брак. Вы мне отвратительны. Я прошу вас оставить меня, — помертвевшим тоном выговаривала мисс Аннетт, делая несколько шагов навстречу, и не знала, кого своим приговором ранила сильнее — его или себя. — Я пришел к вам, — глухо повторил Джозеф, точно не умея иначе выразить своей мысли. Стоя к Аннетт вполоборота и недвижным взглядом исподлобья держась за нее, он в последний раз предлагал принять все то, что от него осталось и что с покорностью жреца пред рукотворным божеством подносил к ее алтарю как залог и вместе с тем единственное доказательство своей верности. Аннетт же шла к нему, медленно, как в полусне, и в воспалившихся глазах ее стояли слезы, отчего Джозеф до последнего мгновения не понимал, помилуют его или казнят, пока наконец не перехватил занесенную над ним руку. Он готов был позволить женщине шутливую пощечину и даже был бы ей рад, стань она ответом на любовную дерзость, но не мог стерпеть настоящей: — Не вам и не меня, — разительно переменившись в лице и сойдя до шепота, произнес Джозеф в тот момент, когда пальцы его вдруг плотно сомкнулись на тонком запястье и прижали его к древку трости так, что с губ девушки сорвался тихий вскрик, похожий на стон. Аннетт не успела заметить того, как рука его скользнула с набалдашника чуть ниже, перехватив трость почти у самой середины и оторвав от пола, а потому только тогда она и ощутила страх, когда почувствовала, что несвободна. Настоящий животный страх, который заставляет лишаться ощущения себя; страх, который теперь принуждал ее смотреть Джозефу прямо в глаза и вслушиваться в стук его сердца, в тяжелое, но учащенное дыхание, в ток крови по венам. В глазах ее поселился ужас, проступающий все отчетливее по мере того, как ее зрачки становились все шире и шире. — Я творил из вас женщину лучшую, а вы в мое отсутствие опустились до этого? — Джозеф неопределенно мотнул головой в сторону, указывая на выдвинутые ящики комода и раскрытый чемодан, окруженный раскиданными по полу вещами. — Вы помешались, мисс Портер, тронулись рассудком?! Отвечайте, что еще могло заставить вас прислушаться к словам выжившего из ума старика и поставить себя на одну ступень со шлюхой? Может быть, ваш отец внушил вам, что я держу вас за свою немую содержанку? Мне он ясно дал это понять. Я никогда не сравнивал вас, никогда не старался купить вас, хотя и не считал, что вам стоит стыдиться общества мисс Бетти, скорее, был убежден в обратном, например, в возможности найти общие темы для разговора и не одну. И вы, зная все это, принялись согласно укладывать вещи по первому повелению? Не можете не вызывать жалости… — с отвращением произнес Джозеф, полагая, что все мнимые приличия, которыми объяснял необходимость ее отъезда отец, не стоят и части тех усилий, которые он положил на достижение этой глупой цели, и потому Аннетт не должна была слушать ничего из того, что говорил старик. Аннетт же совершенно растерялась и не нашлась, что возразить, — для нее его слова звучали как заслуженный и страшный упрек, страшный потому, что девушке впервые открылось, что, он, Джозеф, мог стыдиться ее. Своим поступком Аннетт не просто подвела его, но и открыла его отцу всю ту правду, которую от него скрывали, кроме того, ей следовало тогда же, за столом, возразить ему, возмутиться, ведь она никогда не жила с мужчиной вне законного супружества, в таком случае и Чарльз непременно вступился бы за нее… Аннетт испугалась того, что совершила, ведь то, чем она занималась в Америке, нельзя было назвать правильным или даже приличным. Доверившись Джозефу потому, что знала о его осведомленности, Аннетт не ошиблась в том, что он готов пойти на это, что он возьмет ответственность и никогда не станет вспоминать, но сама не проявила достаточной сознательности. Свое прошлое Аннетт умела скрывать немногим лучше, чем мисс Бетти. Возможно, потому и привязалась к ней, но эти привязанности надлежало разорвать, а о своем прошлом забыть и прежде всего ей самой, ведь не для того Джозеф все это время оставался так внимателен и терпелив к ней, не для того учил держать лицо и не придавать значения сторонним мнениям, чтобы она сама постоянно напоминала ему о том, что он все еще имеет при себе последний туз и всегда может указать ей на ее место, тем самым лишив возможности выказать хоть малейшее неповиновение… — Противно мне и то, что та, которую я оценил так высоко, цены себе не знает! — в исступлении выкрикнул Джозеф, с силой оттолкнув Аннетт, отчего девушка упала как-то боком, успев подставить руки, чтобы не удариться лицом. Аннетт постаралась посильнее зажмуриться, увидев, как Джозеф пошатнулся, а затем всем телом повалился на трость, чтобы только удержаться на ногах, и теперь, едва дыша, совершенно затихла, ожидая, когда он уйдет и все окончится. Однако время шло и, казалось, слишком медленно, с носа ее начали капать слезы, срываясь и падая на тыльные стороны ладоней, но шагов Аннетт по-прежнему не слышала, не сразу поняв, что одумалась непозволительно поздно и теперь Джозеф не уйдет. — Скажите мне, почему я, ища святость, каждый раз нахожу глупость? Почему? Потому что в их и вашем мире все слишком просто устроено, мисс Портер? Отвечайте мне! — захлестнутый все нарастающим гневом, подстегнутый одним видом ее падения, кричал он, входя в раж и не замечая того, как речь его оказалась прервана первым точным ударом, за которым последовал второй, нанесенный с не меньшей яростью. Он, вдохновленный и одержимый скульптор, вновь вынужденный взяться за зубило и молоток, не придавал значения своей пугающе рваной, хромающей походке и с таким упоением врезался в неподатливую твердь камня, словно желание создать женщину лучшую и вправду оставалось последним, от чего он готов был отступиться. Джозеф говорил, продолжал говорить, снова и снова замахиваясь тростью, но почти не глядя на то, как она тонет, погружаясь в складки платья, чтобы наутро, сорвав все покровы, явить Аннетт толпе и дать ей прозрение. Девушка почти не слышала его слов, только приглушенный звук ударов слышался где-то далеко, не здесь, не с ней, и боль, сеткой расходящаяся от места удара, охватывала не ее — не ей принадлежащее — тело. Она лежала на полу недвижно, опираясь на локти и уронив голову на тыльные стороны ладоней, на каждое прикосновение трости отзываясь сдавленным всхлипом и вместе с тем вполне сознавая, что не вызовет, не способна вызвать жалости теперь — лишь гнев, новый припадок злости, ненависти и… омерзения. Сознание ее держалось за те несколько секунд передышки, что наступали между ударами, а дыхание то поминутно обрывалось, становясь едва различимым, то делалось пугающе частым, перемежаясь с непрерывными всхлипами, которых подавить она по-прежнему оставалась не в силах. Аннетт хотелось видеть его лицо, но она страшилась со своей стороны неподходящего взгляда, а всего больше того, что налет надменной насмешки надо всем и всегда поражающая ее воображение преданность в темных, как вода в осенних водоемах, согретых наискось пронизывающими их толщу лучами, глазах, тяжесть их внимательности и проницательности навсегда сменятся в ее памяти жуткой гримасой гнева и глухого презрения, презрения к ней. Аннетт, чувствуя на себе пачкающую неприязнь его взгляда, не поднимала головы не столько потому, что сделалась слишком напугана, сколько оттого, что так еще можно было думать, что это не он, но кто-то… кто-то его рукою, нет, тайком взявший его трость так зверски расправлялся с нею и в эту минуту решался, должно быть, попрать ногою руины разрушенного храма. Когда же слуха ее достигали какие-то обрывки его фраз, иллюзия рассеивалась, сменяясь сознанием того, что в комнате никого, кроме них, нет, что это он, Джозеф, наносит на ее тело свои знаки, ставит на коже отметины, что еще не видны, но позже распустятся, превратившись в темно-синие, возможно, слегка коричневатые розы. И тогда Аннетт, отрезанная от его милосердия, в каком-то полубреду принималась говорить с Джозефом, шепотом прося, умоляя прекратить эту постановочную казнь ее, пожалуй, слишком короткой и неразумной жизни — пока за одной из них не последовал долгожданный шаг назад и, судя по выцветшему лицу мужчины, полное опустошение. — Я полагаю, вы никогда не думали, что вас может постигнуть участь сестры. Никогда не верили в то, что я посмею. Однако же я по-прежнему убежден в необходимости применения такого рода мер и в ваш адрес, и в адрес вашей сестры. Некогда я так же, как и вы, мисс Аннетт, заблуждался, не допуская даже мысли о том, что все то, что происходит со мной теперь, вообще могло быть возможно, но, стараниями вашей сестры, я расстался с этим заблуждением. Миссис Ренфилд, научившись влиять на супруга, представила его шутом. Ренфилд — шут, который вынужден теперь молчать, и из его последнего письма достоверно известно, почему. Я — не шут и никогда не играл комедий, а потому, замечая в вас подобные склонности, я и впредь буду стараться не давать им развития. Будьте уверены, мне удастся извести все те дурные чувства, что в вас еще остались, — он говорил, тяжело дыша и опираясь на трость сильнее, чем обычно, поскольку нуждался в отдыхе. — В утро дуэли мне на мгновение показалось, что вы гордились тем, на кого ставили. Вы ведь не на шута ставили, мисс Портер? Я же творил женщину лучшую, но вы не оставили мне иного выбора. Вы вынудили меня, так пусть лучше этот урок преподам вам я, чем все они, все те, кого вы до сих пор слушали… Если вы наконец услышите меня, если вы запомните то, что я сказал, этого никогда больше не повторится. — Я хочу, чтобы вы немедленно справились со своими эмоциями и успокоились, подумав над тем, что я сказал и почему все вышло так, — с этими словами Джозеф вышел, в последний раз взглянув на разбросанные по комнате вещи. Мисс Портер опомнилась, лишь когда услышала, как мягко затворившаяся дверь — она внутренне сочла это признаком отступившего наваждения — оказалась заперта на ключ: это сделалось для девушки вторым отчетливым и потому сильным впечатлением. Ее заперли в точности, как запирают в чуланах скверных, вздорных и за то наказанных детей. Он позволил себе запереть ее, лишив последнего глотка свободы, которой она и так почти не чувствовала в стенах этого дома, — Аннетт подумалось, что отец никогда не наказывал ее так и, разумеется, не запирал, и от этой мысли девушка, содрогнувшись всем телом, разрыдалась. Громко, слишком громко — так громко, что, казалось, она и не расслышит, если дверь вдруг снова откроется. Аннетт поняла, что дрожит, точно от холода, но, стоило девушке пошевелиться, как сознание отторгнутой прежде реальности стало медленно возвращаться к ней: кожа ее горела, а запястье неприятно ломило — тело ее смогло запомнить касания его трости много отчетливее, чем губы ее помнили самые страстные их поцелуи. Она поспешно поднялась, отирая лицо руками, и спустя несколько минут ей удалось немного успокоиться, только кожу вокруг глаз теперь стягивала тонкая сухая пленка высохших слез. Аннетт почти не сознавала своего страха, потому что, как ей представлялось, она знала самое главное — она знала, почему это произошло и что нужно делать, чтобы он счел ее поведение правильным, точнее, безукоризненным, именно безукоризненным — Джозеф так это называет. Он пришел, он не оставил, она не выслушала, поэтому правильно он все сделал, правильно, даже мало. Девушка зачем-то подошла к двери, тронув ручку кончиками пальцев и не заметив, как та подалась, а затем возвратилась к разбросанной одежде, которую еще вчера она небрежно набрасывала поверх чемодана, и принялась разбирать ее, стараясь дрожащими руками аккуратно уложить вещи на свои места. Аннетт торопилась, ей все казалось, что Джозеф вот-вот должен вернуться, и тогда нельзя было допустить, чтобы он застал ее плачущей, а вещи — неразложенными, чтобы хоть что-нибудь в этой комнате разбудило в нем чувство раздражения, а оттого даже опрокинутые со стола предметы туалета оказались подняты девушкой, силящейся вспомнить, как располагались они на ее столике до его прихода. Аннетт не чувствовала и не помнила, что происходило дальше, однако, почувствовав слабость, не раздеваясь, повалилась на постель и вскоре забылась, но и в вязкость ее полусна проникали образы, которых девушка не узнавала. Кажется, то входила ее горничная в сопровождении миссис Джейн, что сначала помогала раздеть ее, а после чем-то терла виски, то и дело промакивая влажным полотенцем лоб и шею. Аннетт только слышала, как кто-то несколько раз входил и выходил из комнаты, но никого не видела. На единое мгновение девушка испугалась того, что в действительности кем-то раздета и бредит, что при всем этом мог присутствовать мужчина, и оттого принялась одергивать сорочку и отталкивать чьи-то руки, металась в постели, дичась всех, кто, казалось, снился ей, и не давалась ничьим рукам. Миссис Джейн о чем-то ей шептала, уговаривала уняться, успокоиться и продолжала твердить, что хочет только приложить лед, после чего Аннетт, достаточно громко, как она надеялась, попросила оставить ее в покое, дать ей воздуха и отдыха — в комнате и в самом деле сделалось душно, воздуха же не хватало оттого, что кто-то по неосторожности разлил флакон с каким-то ароматическим маслом или духами, который насытил помещение своим густым запахом. Миссис Джейн распорядилась, окна открыли, и в комнате стало достаточно свежо, так как снаружи давно стояла ночь, после чего женщина еще долго и тихо разговаривала с нею, ласковыми и осторожными движениями убирая с лица Аннетт влажные волосы. Голос ее звучал так же успокаивающе, как голос матери перед сном: миссис Джейн то шепотом уверяла ее в том, что все окончилось и теперь нужно поспать, то просила, по крайней мере, посмотреть на нее, то спрашивала, можно ли закрыть окно и не нужно ли ей чего-нибудь? Аннетт же осознала, что все это происходило не во сне, а наяву, только когда, словно со стороны, услышала свой слегка осипший голос, споривший с неуступчивыми женщинами и умолкший лишь после того, как они согласились выполнить ее условие: непременно запереть дверь после своего ухода, чтобы Джозеф не догадался, что кому-то еще известно, что кто-то еще видел ее в таком состоянии. Миссис Джейн поначалу пыталась возразить ей, утверждая, что, когда они вошли, комната была не заперта, но Аннетт настояла и почувствовала себя несколько лучше, когда осталась одна в своей спальне с потушенным светом и затворенной дверью — она хорошо расслышала, как ее горничная, вышедшая следом за миссис Джейн, дважды повернула ключ в замочной скважине. Аннетт пустыми глазами смотрела над собой, вслушиваясь в свое выровнявшееся дыхание. В комнате сделалось совсем темно, но она не поднималась и не зажигала света. Ослабление нервов сменилось опустившимися на дно ее сознания мыслями: она впервые ясно поняла, что произошло. Аннетт не могла представить, как после всего случившегося уже через несколько часов спустится к завтраку и сядет за стол со всеми этими людьми, которым придется притворяться еще сильнее, чем ей самой. От такого рода размышлений девушке сделалось стыдно перед матерью Джозефа, которой, вполне возможно, от переизбытка чувств не достанет мудрости скрыть свой визит к ней от сына, который остался верен своему слову и в самой доходчивой форме уже не Ингрид, а ей самой изложил, почему подобное поведение неприемлемо. В супружестве не должно было быть пощечин мужу и повышенного тона, невозможных условий и, конечно же, предательства, доказательством которому стали несколько раскрытых и еще не совсем приготовленных к возвращению к отцу чемоданов, и все это в единую минуту оказалось пресечено, оборвано решительной рукой. Однако Аннетт невольно оправдывала Джозефа, сознаваясь перед собой, что ее подозрение могло быть ложно, а упрек — им не заслужен, тогда как предательство оказалось страшнее, чем ей казалось поначалу: она посмела укорить и оттолкнуть человека, мучимого совестью, взявшего в привычку сознаваться ей во всех своих провинностях; человека, который ни за одно свое деяние еще не избежал наказания. Она и только прощала его, но никто другой: семья давно не поддерживала его, за право жить в свете достойным человеком ему пришлось стреляться, но все прочие люди гнали его, не желая слышать того, что короткая интрижка, порыв, минутное увлечение — вот все, в чем он действительно виноват, пусть даже о том говорил не он, а револьверный выстрел, прогремевший в утро дуэли. Ингрид могла вернуться, он — нет, никогда, потому что вся эта история клеймом стояла на его имени. Он все проиграл, но пришел к ней со всегдашним отчетом о ходе этой игры мнений и жизней, потому что она, хотя и не сразу, со временем, смогла заслужить право знать о всех выигрышах и проигрышах, допущенных ошибках и пропущенных ударах — Джозеф сознавался перед ней во всем, как и она сознавалась перед ним в каждой своей мысли и чувстве. Он клетка за клеткой лишался своего поля, а она, глупая, сидела в этой комнате и ревновала к дурочке Бетти, переживала из-за дорожных происшествий и опоздания в каких-то несколько часов, не видя дальше стен этого дома. Мисс Аннетт прощала и находила все новые и новые оправдания этому человеку, потому что знала, что сам он делать этого не станет, как знала она и то, что училась жить, но для и подле него одного, училась нравиться, но не всем, а ему, пробовала говорить откровенно, но только с ним, — это давало ей преимущество мнимое, делало ее домашней и неспособной выжить в отсутствие этого человека. Однако Аннетт сама решилась довериться ему, сама просила его о том, чтобы он взял за нее ответственность и истолковал ей жизнь, потому что его суждения представлялись ей правильными, а слова — убедительными, и девушка не хотела этому препятствовать потому, что никому другому принадлежать она не собиралась, обществу же не доверяла, а людей, его представляющих, страшилась. Джозеф был прав — жить в своем мире ей было привычно и просто, и мир этот состоял из друзей семьи, то есть людей по преимуществу пожилых и давно отошедших от света, а покой в нем долгое время нарушала только Ингрид, но сестру она знала с самых первых дней своей жизни и нисколько не страшилась. В Штатах ее ждала такая же тихая и спокойная жизнь — Джозеф рассказывал ей, что там, на континенте, важны предприниматели и капитал, а значит, друзьями их семьи станут те предприниматели, в руках которых сосредоточен значительный капитал — таких, рассуждала Аннетт, не может оказаться много, всего несколько полезных знакомств, о необходимости завязать которые Джозеф так часто говорил. Если все сложится хорошо, то именно их семьи, кланы, станут примером для подражания и тогда не придется слушать ничьих сторонних мнений — прислушиваться станут к ней, мисс… нет, миссис и совершенно нового типа. В отношении же вопросов вкуса Аннетт не видела причин сомневаться ни в Джозефе, ни в Уильяме — вкус они смогли привить даже мисс Бетти. Джозеф же, не видя ежечасно неверной супругу матери, неравнодушного к его же невесте кузена и вздыхающей по нему сестры, в отсутствие давления со стороны отца и общества не мог не перемениться. И если из Англии их изгнали, если Джозеф прав и их Эдем — невозделанные пустоши Оклахомы, то они смогут быть счастливы там, как Адам и Ева, как первые люди на новой земле… а если ей важна цель, то она должна перестать пугаться тех средств, которые необходимы для ее достижения. Джозеф никогда не боялся — боялся мистер Ренфилд, который остаток вечера накануне дуэли пил и рассказывал анекдоты о неудачливых любовниках, но Ингрид держалась с таким достоинством, что Аннетт и не догадалась о том, какой незначительной фигурой с такой готовностью жертвовала сестра. Девушка смогла дышать легче и свободнее, словно чьи-то руки ослабили шнуровку корсета: в такие минуты у нее часто кружилась голова и в глазах на мгновение темнело, и потому теперь, когда все разрешилось, а напряжение сошло, Аннетт закрыла глаза.