Кто видит лишь недостатки, не видя их причин, тот видит лишь наполовину; если же он видит их причины, то гнев его может порой обратиться в самое нежное сострадание.
Мисс Портер не сразу очнулась оттого, что сквозь дрему расслышала, как в мерный ход напольных часов с неслышно и равномерно покачивающимся из стороны в сторону маятником вмешались сначала приглушенно-отдаленные, но вскоре ставшие отчетливо различимыми звуки — стук его трости по поверхности пола. Аннетт так долго уверяла себя в грядущих переменах и отвлеченных причинах случившейся ссоры, что, казалось, не должна была этого страшиться. Однако девушка на мгновение перестала дышать, когда Джозеф одним резким и точным движением вставил ключ в замочную скважину, а затем дважды повернул его. Джозеф, по-видимому, спешил войти и на этот раз не расположен был спрашивать ее разрешения, Аннетт же не сомневалась в том, что человеком за дверью являлся именно он. Она привыкла узнавать его шаги, но ей оставалось только догадываться о причинах этого неспокойного и чем-то вновь раздраженного его состояния — она до последнего мгновения не знала, возмущен он или обеспокоен, разгневан или испуган?.. — Я не запирал вас… — возмущенно и негодующе произнес Джозеф, не задержавшись у двери и не закрыв ее за своей спиной. — Мне сказали… Моя мать, мать сказала мне, что с вами случился нервический припадок, поэтому я пришел… Меня не хотели пускать к вам, но я потребовал немедленно дать мне ключи от вашей комнаты, — окинув взглядом помещение, спешно проговорил Джозеф. — Ваша горничная, присутствовавшая при этом, кажется, растерялась и, несмотря на возражения матери, отдала их мне, — продолжал он, зачем-то обходя спальную комнату мисс Аннетт, тускло освещенную идущим из коридора светом, пока наконец взгляд его не упал на перекинутый через спинку кресла пеньюар. Аннетт совершенно ничего не понимала и никак не могла одуматься, точнее, она вполне различала произнесенные им слова, даже отдаленно сознавала их смысл, но совершенно не понимала происходящего теперь в ее комнате. И именно в силу этого своего непонимания она, казалось, просто не успела смутиться. Впрочем, все случилось слишком неожиданно, а Джозеф и не взглянул на нее, он только опустил ключ в карман и молча переложил шитый кружевом пеньюар на кровать, после чего возвратился к двери и затворил ее изнутри — слова миссис Джейн излишне встревожили его, снести же последнего ее упрека он не смог и хотел доказать его несправедливость: — Я никогда и никого не запирал, даже мисс Бетти. Хранил ее документы под замком, но ее саму не запирал: в моем понимании гуманнее лишить человека жизни, чем свободы… Я предлагал вам расторгнуть помолвку и, исполнив тем самым долг перед своей семьей, возвратиться к отцу. Прими вы это решение теперь, я ни в чем не стал бы препятствовать вашему отъезду, потому что вы не должны делить со мной всего того, что на меня обрушилось, — мы ни в чем друг другу не клялись. Но вы действовали необдуманно, мисс Аннетт, — так, точно именно в этом и заключалась главная ее ошибка, произнес Джозеф, остановившись в полуметре от дверного проема. — Вы не хотели никуда уезжать и наутро сокрушались бы о последствиях своего шага, — с угрюмым остервенением продолжал Джозеф, словно что-то еще не высказанное мучило и бесило его, человека, достигшего той точки невозврата, к которой стремилось все существо его, но до которой он сам внутренне страшился дойти. — Ваш отец, в свою очередь, незамедлительно принял бы все необходимые меры для того, чтобы не допустить меня к вам. Боюсь, что в этом случае я уже ничего не смог бы предпринять. Я не смог бы помочь вам. Поэтому я хотел, чтобы вы знали, что для достижения определенных целей я могу решиться на крайние меры, если сочту, что в них есть острая необходимость. Я готов также пользоваться всеми теми полномочиями и средствами, что находятся в моем распоряжении. Я хочу, чтобы ваши поступки всегда, при любых обстоятельствах, оставались подотчетны вашему сознанию. Я хочу, чтобы вы навсегда усвоили, что никто и никогда не проявит к вам жалости или сочувствия, что даже та помощь, которую я оказал вам на континенте, являлась следствием моего стремления извлечь из нашего соглашения определенные выгоды. Я не хотел помогать вам, я помогал… — Джозеф хотел сказать что-то еще и о том, что даже Чарльз, его кузен, не жалел ее и не сочувствовал ей, а только подпал под очарование печально-задумчивого ее образа, но Аннетт окликнула его… Всю свою сознательную жизнь мисс Портер достоверно знала одно: присутствие мужчины в ее спальне повергло бы ее в шок, находись она в постели в одной сорочке, а при любых других обстоятельствах смутило бы до самой последней крайности, теперь же ей пришлось оставить эти и многие другие иллюзии, поскольку появление Джозефа не только не стеснило ее в том смысле, в каком следовало ожидать, но даже напротив позволило ей несколько сосредоточиться и по пробуждении избежать еще одного припадка. Джозеф оставался подчеркнуто деликатен в отношении хорошего тона и не испытывал ее скромности, а потому Аннетт, чувствуя, что на нее не смотрят, сначала осторожно приподнялась в кровати, затем села и, дотянувшись до пеньюара, стала в темноте на ощупь искать ворот и рукава: Джозеф отнюдь не сразу зажег газовый рожок на стене, тогда как она спешила одеться, чтобы иметь возможность говорить с ним. Аннетт почему-то казалось, что если она скажет хоть слово или назовет его по имени, то он непременно взглянет на нее, но ведь этого нельзя… никак нельзя допустить… если же не скажет и позволит ему договорить, то он уйдет, оставит ее и тогда она совершенно точно погибнет. Аннетт торопилась, но от волнения никак не находила рукава, а только путалась в просторной ткани. Свет от зажженного газового рожка на мгновение отвлек ее — Аннетт подняла глаза: Джозеф только что отвел дрогнувшую руку от лампы, после чего на ее глазах вернулся в прежнее свое положение, облокотившись рукой о дверной косяк. Пальцы его медленно сжались в кулак. Джозеф закрыл глаза и переносицей врезался в запястье; трость его стояла тут же, прислоненная к стене. Джозеф стоял к ней спиной, и в таком положении левое плечо его казалось странно и в некотором смысле неестественно сильно опущенным вниз, подвязанная под локоть рука безвольно висела между ним и стеной, а отблеск тусклого и какого-то даже мутного света лег и застыл на пряжке его бежевой жилетки. Все это она схватывала молниеносно, сознавая только лишь то, что ей не нравилось, что он, Джозеф, единственный человек, в разговоре с которым она могла затронуть любой волновавший или даже просто интересующий ее предмет, находился так близко к двери. Аннетт поспешно застегивала пуговицы, спрятанные в кружеве на груди, то и дело взглядывая на его изломленную фигуру, так, точно у нее оставалось совсем мало времени: — Джозеф… — неожиданно даже для самой себя позвала мисс Аннетт, опустив руки поверх одеяла, но он не шевельнулся, а только перестал говорить, отчего девушка растерялась и принялась выговаривать все то, что приходило ей на ум все это время. Она решилась говорить до тех пор, пока он не подойдет к ней или, по крайней мере, не оглянется, испугавшись ее состояния, ведь, как известно, лучше знакомый дьявол, чем незнакомый. — Джозеф, я знаю, что вы не хотели меня бить, что это вышло случайно, иначе вы взяли бы другую трость. Одну из тех, что стоят в вашем кабинете… Я часто рассматривала их: почти все они легче и тоньше вашей. Просто аксессуары, предназначенные не столько для ходьбы, сколько для дополнения костюма… Мне отчего-то показалось, что дверь не поддалась… Я не знаю, почему так вышло, но мне показалось, что дверь не поддалась, и я, глупая, решила, что вы заперли меня в наказание, заперли потому, что я виновата, ведь я не стала слушать… Я не захотела вас выслушать и не дала вам времени… Я знаю, что вы не хотели, что вы скорее запятнаете свои руки, чем позволите мне испачкать свои в ваших глазах, ведь вы предупреждали мистера Ренфилда. Я и при том присутствовала и не должна была… Я понимаю вас, я вам простила, Джозеф, простите и вы меня и помогите мне… Пожалуйста, скажите, что делать? Я не выйду из комнаты, не стану есть, если вы не поможете мне… Джозеф, пожалуйста, поцелуйте меня, посмотрите на меня, мне важно знать… Помогите мне, иначе я откажусь выходить… Джозеф… — Аннетт то звала его по имени, то просила и спрашивала о чем-то, но все каким-то прерывающимся шепотом, выдающим в ней все нарастающее волнение. Под конец она принялась даже измышлять для него свои детские угрозы, не умея унять своего участившегося дыхания и тихого, какого-то хнычущего плача. Аннетт вскоре оставила смотреть на него, только в каком-то необъяснимом отчаянии сминала в пальцах край одеяла. — Джозеф… — недоверчиво произнесла мисс Аннетт, отвлеченная от своего страдания звуком пододвигаемого к кровати кресла: Джозеф старался передвинуть его, не выпуская из руки трости, и Аннетт, сознавая, что нужно немножко подождать, до боли прикусила нижнюю губу. Но вот он опустился в кресло, слегка наклонившись с тем, чтобы положить трость на пол, и Аннетт, отчетливее, чем следовало, расслышавшая этот гулкий отзвук, в каком-то детском нетерпении обняла его, зачем-то вытягивая шею и заставляя мужчину опираться рукой о подлокотник кресла, но все же подаваться вперед. Мисс Аннетт, привыкшая скорее отдавать, чем получать, никогда не требовавшая ничего взамен, почувствовав, что заключена в ответное объятие, могла думать лишь о том, как это приятно — наконец успокоить друг друга, и потому шепотом повторяла: «Я вас люблю, я нуждаюсь в вас…» Однако девушка и помыслить не могла о том, почему Джозеф вдруг сделался взаимно ласков и нежен к ней, как не понимала Аннетт и того, какие чувства в действительности поднимались в нем от ее слов и как плохо они сочетались с его совестью. Джозеф, не столько раскаявшийся в содеянном, сколько потрясенный тем, что мисс Аннетт действительно находилась в том состоянии, которое описала ему мать, принужден был смотреть на творение рук своих и видеть в них не что иное как трефовую даму — карту, что всякий раз проклятием возвращалась к нему и ложилась в его ладонь. Он не пожелал смотреть на то, как угасала мисс Далтон, не находился при ней и в последние дни ее земного существования; он не смог возвратиться в комнату мисс Аннетт, когда его слуха достигли ее рыдания, окончившиеся какой-то неестественно скоро наступившей тишиной — такого рода картины, сюжеты которых отражали предсмертную муку, страдание умирающего, отмеченного печатью смерти, порождали в нем суеверный страх и ужас. Он не хотел переступать этой черты, но, верно, должен был исправить совершенную когда-то давно ошибку, и потому теперь находился рядом. Еще не зная, как помочь этой маленькой и хрупкой девушке, прильнувшей к правому его плечу из опасения потревожить повязку, Джозеф молчал и прикасался к ней, как к мертвой, целуя висок и так непривычно распущенные волосы. Он то успокаивающе проводил по ним рукой, то забирал в ладонь, но смотрел отчего-то в пустоту комнаты, в которой, казалось, ощущалось присутствие кого-то третьего, того, кто пришел за ней и мог лишить ее остатков сил, если он ничего не предпримет. Джозеф враждебно взглядывал на складки подвешенного над кроватью полога, на тяжелые занавеси окон, его тревожили очертания находящейся в глубине комнаты мебели, что становились постепенно все более различимыми в темноте комнаты. Его ад воплощался в строках, что одной ненастной ночью пришли на ум Мэри Шелли; в строках, из которых Эдгар По сплетал повесть своего безумья. Его ад разверзался внутри и вне его, а страх питался стенами этого съеденного веком дома, но его Элизабет, его Линор, его трефовая дама по-прежнему оставалась жива. — Если моя мать решит, что вы нездоровы; если ей покажется, что к утру вам не сделалось лучше, то она станет настаивать на том, чтобы пригласить к вам доктора… — осторожным, но ровным шепотом произнес Джозеф, опуская ладонь на всегда ухоженную головку мисс Аннетт, которая доверчиво склонила ее на его плечо, и стараясь сделать так, чтобы нашедшее на него помрачение сознания отступило. — Джозеф, пожалуйста, скажите вашей матушке, что мне не нужно никакого доктора… — едва слышно попросила мисс Аннетт, ласково дотрагиваясь до пальцев его левой руки. — Вам нужно как следует отдохнуть, — постаравшись отстраниться, проговорил Джозеф, однако Аннетт ему этого не позволила; она готова была скорее всю ночь провести в этом неудобном положении, чем так скоро отпустить его. — Мисс Аннетт, мне в той же степени, что и вам, известно, что от мигреней и расстройства нервов доктора рекомендуют лечиться покоем, — снисходительно и вместе с тем несколько устало усмехнувшись, продолжал Джозеф. Аннетт не могла понять, чем именно не нравились ей эти его слова, но что-то в них подсказывало ей, что это ложное утешение, что Джозеф в ходе разговора с миссис Джейн уже определил ее дальнейшую участь, а сейчас только хотел сделать так, чтобы она не сопротивлялась принятому решению. — Не лгите мне теперь, когда я научилась видеть вашими глазами, когда я поняла и смогла простить вас… Подумайте, какой это позор для женщины. Подумайте, как дурно мне сделается, если он прикажет показать… Джозеф, пожалуйста, я не хочу, чтобы другой мужчина… Я все равно откажусь, я не позволю, не накануне венчания… стал бы касаться и смотреть… — не вполне связно лепетала мисс Аннетт, но после, словно найдя неожиданный выход из сложившейся ситуации, несколько отстранилась и взяла его лицо в свои ладони. — Взгляните вы, вы знаете лучше, когда я здорова, а когда больна… — предложила девушка. — Прошу вас, посмотрите на меня, я прошу вас посмотреть на меня, — добившись того, что взгляд Джозефа остановился на ее лице, Аннетт продолжила, стараясь говорить не слишком торопливо и при том по возможности держаться убедительных интонаций: — Если хотите, я могу встать с постели и пройтись по комнате, мне это не составит никакого труда. Мне вовсе не было больно, только страшно… Я всего лишь очень-очень сильно испугалась, но теперь все окончилось. Мне вовсе не страшно, я только тогда испугалась… Поговорите с матушкой, скажите, что мне теперь лучше и что я теперь спокойна, что я согласна выходить, что стану есть — эти угрозы я только сейчас выдумала. Джозеф, прошу вас, пожалуйста, поклянитесь мне, что вы не допустите, чтобы меня показывали доктору… Дайте мне слово, что вы, по крайней мере, станете при том присутствовать, — никак не умея успокоиться, твердила мисс Аннетт, сочиняя свою невинную и простодушную ложь в точности так, как это делают дети. В настоящую минуту единственно важным ей представлялось как-нибудь уговорить Джозефа отказаться от этой мысли, договориться с ним, и оттого она тихонько льнула к нему, стараясь смягчить нежными поцелуями и доверчивыми ласками. Однако девушка и предположить не могла, что в каждом ее трепетном прикосновении ему виделись признаки помешательства, что все ее ласки и заверения скорее пугали его, чем помогали утвердиться в намерении отказаться от доктора. И все же Джозеф понимал одно — ему следует как можно скорее переменить тему так взволновавшего Аннетт разговора и занять мысли девушки каким-нибудь не менее важным для нее предметом. Мисс Аннетт пребывала в слишком расстроенных чувствах для того, чтобы спокойно отнестись к известию о том, что кто-то посторонний станет осматривать ее изувеченное тело, и принять его, однако не была морально сломлена и обесценена в собственных глазах. Все эти трепетные заверения являлись лишь следствием ее стремления сохранить свое достоинство и, возможно, его репутацию. — Мисс Портер… мисс Портер, послушайте меня, — целуя и отводя ее руки, повторял Джозеф. — Послушайте меня внимательно, никто не станет вас принуждать… Я понимаю вас и пришел в действительности не потому, что мать сказала мне о вашем состоянии. Я пришел из чувства вины. Я пришел просить вас позволить мне остаться здесь, подле вас, по крайней мере, до рассвета и не нарушу приличий, потому что мне тоже стало страшно… Я боюсь потерять вас, мисс Аннетт, — Джозеф говорил эти слова с каким-то странным и завораживающим Аннетт достоинством: она помнила, как сильно нуждалась в нем в тот день, когда произошла дуэль, как всем существом рвалась к нему и вместе с тем не смогла решиться даже на то, чтобы осведомиться у кого-нибудь насчет его комнаты, и потому в настоящую минуту девушка не могла ответить Джозефу отказом. Он снова представал перед ней человеком, который мог отринуть условности и возвыситься над общественным мнением, над предрассудком, над глупостью, надо всем, что имеет значение. — Не гоните меня, — несколько тише произнес Джозеф, внимательно всматриваясь в ее глаза, в выражении которых изображалась несмелая заинтересованность: сидевшая перед ним девушка оказалась заинтригована, поглощена его словами, сосредоточена на них, поэтому выглядела много менее взволнованной и расстроенной, чем поначалу. Мисс Аннетт послушно сидела в своей постели, опустив перед собой руки, и, по-видимому, ждала какого-то откровения или просто истории, чего угодно, как впервые приведенный в цирк и пораженный мистификацией ребенок. Джозеф сознавал в себе власть даже над теми ее настроениями, с которыми девушка не могла справиться самостоятельно, и в погоне за эффектом он держался долгих и выразительных пауз. Дождавшись от Аннетт робкого и все же согласного кивка, Джозеф наклонился за своей тростью, оперся на нее и тихо опустился сначала на одно колено, затем на другое, после чего снова возвратил трость на прежнее место: — Моя Августа, учи меня иль смелым быть, иль терпеливым… — в тот час, когда Аннетт полагала свою жизнь зависимой от его воли и намерений, Джозеф, став перед нею на колени, взял ее руку и произнес эти строки с тем просительным и вместе с тем исповедальным выражением, с каким дошедшие до крайней степени отчаяния люди отдаются во власть высших сил. Вот только, униженно моля, он всегда требовал взамен пасть еще ниже. — Не читайте мне этих проклятых стихов… — выдохнула мисс Аннетт, плененная одним именем того, кому эти строки принадлежали, после чего поспешила отнять свою руку. Ей сделалось некомфортно: лорд Байрон представлялся девушке неблагонадежной фигурой, и потому Аннетт, вновь вынужденная признать поразительное сходство судеб, не желала, чтобы Джозеф примерял на себя эту роль. Будь он так же хром, впутан в громкий общественный скандал и не поддержан светом, Аннетт не склонна была подозревать в этих стихах никакого мистического смысла и назвала их проклятыми единственно потому, что знала о том, как Джозеф суеверен, и не желала слышать от него тех строк, которые ей не нравились. Поэт посвятил их своей сестре, с которой, как считалось, он состоял в кровосмесительной связи, и потому Аннетт не хотела принимать стансов и отказывалась от этих грешных слов, пропитанных страшными слухами, которые Джозеф повторял для нее не как для подруги или сестры, но как для любовницы. — Какие же стихи я должен вам читать? Я не менее, чем он, изгнанник, но мир, где есть душа такая, уж не пустыня для меня… — пользуясь произведенным впечатлением, продолжал Джозеф, вполне удовлетворившись результатом предпринятого хода, ведь мисс Аннетт в настоящую минуту думала совсем не о докторе, напротив, почти возмутившись, она настояла на том, чтобы он прекратил, и даже повторно озвучила свое маленькое требование: — Джозеф, прошу вас, не читайте мне этих стихов, — проговорила Аннетт, взамен позволяя Джозефу снова взять ее за руку, поскольку девушку слишком стесняло то, что он по-прежнему стоял перед нею на коленях, тогда как она сидела в своей постели в одном пеньюаре, наброшенном поверх сорочки. Аннетт не хотела казаться излишне неприступной, по крайней мере, в отношении этого человека, к тому же такая сцена после всего случившегося просто противоречила всем ее представлениям о вкусе, и Джозеф правильно понял причину ее неловкости. — В таком случае выслушайте меня, мисс Аннетт, — произнес Джозеф, переменив положение; он сел подле кровати Аннетт, но не выпустил ее ладони из своей руки, отчего девушке тоже пришлось опуститься на подушки. Мисс Портер постаралась лечь так, чтобы хорошо видеть его лицо на протяжении всего рассказа, несмотря на то что для этого ей потребовалось несколько нарушить порядок постели. Окончив устраиваться, мисс Аннетт оправила одеяло, и кроткая, но оттененная смущением улыбка мягко легла на ее губы, когда Джозеф перед тем, как начать говорить, приник губами к костяшкам ее пальцев: — Ваша сестра однажды сказала, что вы не та, ради которой мне придется разбиться в щепы. Ваша сестра, по-видимому, всегда хорошо знала, что и кому говорить. Она знала, чему поверят, — не сумев воздержаться от очередного саркастического замечания в адрес Ингрид, Джозеф предпочел возвратиться к прежним спокойным повествовательным интонациям: — Однако ее суждения отнюдь не всегда были верны. Когда я впервые увидел вашу сестру на том вечере, мне в самом деле показалось, что в Оклахоме вас постигла неудача единственно потому, что вы нечаянно, по какому-то случайному стечению обстоятельств, исполнили не свою, а ее роль. Впрочем, в скором времени мне пришлось признать, что миссис Ренфилд не только порождение и отражение здешнего уклада — это не сделало бы из нее исключения, ведь вы и я — все мы в какой-то степени стали частью того окружения, в котором находились столь долгое время, но она, понимаете, она живет и дышит им, оно насыщает ее, и она, в свою очередь, питает его. Миссис Ренфилд, насколько я могу судить, никогда не стремилась оставить своего окружения, вы же никогда к нему не принадлежали и не хотели его узнавать… В вас с сестрой общего — цвет масти, внешнее сходство. Вас я поначалу счел… Я просто не понимал, как вы смогли, достигнув порта, самостоятельно добраться до Оклахомы, как вышло так, что еще на этом этапе пути с вами ничего не произошло? — Аннетт смущенно, так, словно она и сама не вполне знала ответ на его вопрос, улыбнулась этим словам Джозефа, которые отчего-то представлялись ей забавными и смешили ее. — Вам, наверное, казалось, что вы ведете осторожную и незаметную жизнь, что никто не придает вашему присутствию или даже самому вашему существованию никакого значения, но вы выглядели до смешного растерянной, неопытной, недоверчивой… заблудившейся. За вами внимательно наблюдали… не тогда, когда вы танцевали на сцене, на сцене — все равно, — Джозеф нашел правильным сделать это маленькое уточнение, — но вы никак не хотели замечать тех косвенных взглядов, что вас сопровождали; их вы приписывали сцене и потому стыдились. Хотели оставаться незаметной, ходили тихо и осторожно — всегда вдоль стен, вы ни разу не прошли между столов — и тем только привлекали внимание. Вы едва ли сознавали, что происходит с вами и вокруг вас. Я — тот, кого вы приняли за человека из другого, нового мира, — должен был быть с вами строг, категоричен, а вы должны были вздрогнуть и на мгновение остановиться, чтобы понять, где вы, кто вы и, главное, зачем вы здесь. Однако, помимо этого, я требовал от вас той пластичности, которой сам сумел достичь совсем не сразу, и настаивал на понимании не только ситуации, но и себя самого. Теперь вы держитесь совсем иначе, потому что цель ваших стремлений стала для вас ясна, потому что вы получили ответы на эти вопросы. На втором вечере у Ренфилдов многие из присутствующих мужчин смотрели на вас с восхищением. Вы сказали мне, что есть много счастливых семей, в которые любовь пришла не сразу, а ваша сестра первой уведомила меня о том, что я ревновал… Я, в самом деле, ревновал вас к каждому, в чьи руки вы попадали во время перемены пар, но в тот вечер оказался вынужден уступить вас им, сделаться зрителем… Я ревновал оттого, что в вас развилось достоинство, ставшее следствием того, что я привил вам убеждения и уверенность, веру в мои силы… Вы почему-то храните эту веру и теперь, когда их не осталось, я же — вам это известно — не умею быть смешон и вместе с тем не могу не оправдывать ожиданий. Я всегда с завидным упорством оправдывал худшие ожидания своего отца, даже превосходил их, но вы никогда не ждали от меня чего-то плохого… и я старался в меру сил оправдывать ваши лучшие ожидания. Поэтому я не мог ни изменить вам, ни возвратиться домой в том виде, который вспоминал и столь живо описывал вам мой отец. Первое было бы смешно, второе — значило не оправдать ваших надежд и унизить вас, — любовно перебирая пальцы ее руки, говорил Джозеф, не глядя на Аннетт и невольно размышляя над тем, что в том положении, которое приняла кисть ее руки, читалось какое-то изящное бессилие. — Я испугался, когда оставил вас одну в комнате и вышел. Прислонившись к противоположной двери стене, я совершенно точно расслышал приглушенные рыдания, доносившиеся из вашей комнаты, затем дверь немного приоткрылась, но вы не выходили… некоторое время слышалось только какое-то движение, шаги, после чего все стихло… Я не решался войти, не знал, что предпринять. Вскоре в коридоре появилась ваша горничная. Заметив меня, она поспешила войти к вам, но вскрикнула и в следующее же мгновение снова появилась в коридоре, однако, встретившись со мной взглядом, отпрянула от двери. Она ничего не понимала, на побледневшем лице ее застыло выражение ужаса. Ее шокировало то, что она увидела… Она стояла посреди коридора, полагая, по всей вероятности, что должна заговорить со мной, в ней, казалось, нарастало какое-то противоречие, но после, точно спохватившись, она отправилась за моей матерью. До прихода матери я не знал, что с вами случился обморок, я не решался войти… Миссис Джейн жестом повелела мне вернуться в свой кабинет и ждать ее там. Я повиновался, поэтому остальное знаю лишь с ее слов… Все то время, пока я ждал прихода своей матери, я находился в состоянии, напоминающем помутнение рассудка и ни о чем другом не мог даже думать… Я помню, что сидел в кресле и впивался пальцами в маленький кожаный мячик, которым доктор Хейл советовал мне разрабатывать руку. Мне впервые показалось, что это занятие нисколько не раздражало меня, а, напротив, успокаивало… Я всецело сосредоточился на этом предмете, продавливал ногтем кожаную поверхность, подушечкой пальца проводил по широким и грубым стежкам… Мне представлялось, что они чем-то походили на швы. Мне хотелось знать, что находится внутри этого мячика — я прежде никогда над этим не задумывался, мисс Аннетт, но в ту минуту мне нужно было чем-то занять свои мысли, чтобы не думать о вас, по крайней мере, до возвращения моей матери. Я не хотел делать никаких преждевременных предположений, возможно, даже опасался их… — Джозеф говорил и описывал свое состояние так, словно оно было для него ново и потому в какой-то степени удивляло его. Джозеф с юношеским восхищением подбирал слова для выражения тех оттенков чувства, которые прежде не были ему знакомы, продолжая делиться с мисс Аннетт всеми теми нисколько не примечательными мыслями, которых ни при каких других обстоятельствах он никогда не стал бы высказывать, поскольку важным теперь оставалось одно — увлечь ее разговором, пусть даже речь в нем пойдет о совершенных безделицах, и говорить, говорить с нею до тех, пока она совершенно не успокоится. Аннетт же ход его рассуждений представлялся скорее знакомым и понятным, нежели странным и удивительным, поэтому девушка позволяла себе ненадолго отвлекаться на то, чтобы в своем воображении несколько дополнить изображенную им картину. Кабинет Джозефа почему-то виделся Аннетт совершенно пустым помещением, похожим на маленькую и плохо освещенную сцену, крытую полинявшими досками, на которой едва ли не у самого края стояло одно-единственное кресло, мягкие подлокотники которого поддерживали изнуренное тело сидящего рядом с нею мужчины. Зрительный зал казался окутанным такой густой темнотой, что Аннетт никак не могла разобрать, полон он или пуст? Как бы то ни было, зрелище представлялось ей поистине завораживающим — мужчина, который настолько слаб, что почти лежит в креслах; на протяжении всей постановки он не произносит ни единого слова, взгляд его сосредоточен на маленьком кожаном мячике, который тот вертит в подвязанной левой руке, в лице же его заметно напряжение каждого мускула, движение и тайная работа мысли. Он, по-видимому, ждет чего-то, готовится принять какое-то известие, содержание которого так же туманно и неясно, как и все вокруг, но занавес падает и скрывает его силуэт от глаз зрителей — развязки нет, нет никакого разрешения представленной миниатюры, нет даже толкования… — Расскажите, что вас задержало?.. — негромко попросила мисс Аннетт, не чувствуя себя готовой к тому, чтобы выслушать ту часть повествования, к которой он подходил: девушка слишком стыдилась того своего состояния, в котором застала ее миссис Джейн и о котором, несомненно, поведала сыну. — Мы поехали в ателье к моему портному, мистеру Куперу… — согласно начал Джозеф, воспринявший этот вопрос как подсказку и, несмотря на усталость, постаравшийся придать своим интонациям и этой истории в целом комическое выражение, нисколько не желая того, чтобы Аннетт отнеслась к ней как к чему-то серьезному и имеющему к ним непосредственное отношение. — Прежде чем снимать мерки… Уильям помог мне раздеться. Я счел уместным на этот раз отказаться от помощи подмастерьев. Он, — Джозеф, по-видимому, говорил о своем портном, — не задавал мне никаких вопросов, кроме тех, что могли относиться к деталям костюма, и держался так, словно не замечал повязки на плече и груди. Я мог подумать, что это действительно так, однако, перед тем как мы расстались, мистер Купер отвел меня в сторону и уведомил о том, мисс Аннетт, что долг гражданина и патриота не позволит ему молчать и что он вынужден донести на меня полиции. Однако мистер Купер, принимая во внимание мои обстоятельства, великодушно соглашался молчать, разумеется, в том случае, если заплачу вдвое больше конечной стоимости всех оказанных мне услуг и впредь не стану ставить под угрозу репутацию его ателье. Он взял с меня расписку, мисс Аннетт. Вы знаете, как я не люблю условий, если поставлены они не мной. Можете себе представить, как я был этим взбешен? Уильям говорил, что мне не следовало ничего подписывать, потому что тогда слова мистера Купера еще могли счесть просто словами. Но, понимаете, я знаю этого человека уже много лет и думаю, мы можем полагаться на его честность, кроме того, я на себе ношу доказательства его слов и при всем желании едва ли смогу их скрыть. В расписке указана сумма, в которую мне обошлось его молчание. У меня на руках осталась копия, список... Однако это не самое приятное обстоятельство — не единственное примечательное событие, случившее в ателье мистера Купера. Я не знаю, мисс Аннетт, о чем вы говорили с мисс Бетти, но она приняла деятельное участие в примерке и очень для вас старалась. — Для меня? — почему-то улыбнувшись, переспросила девушка, решив оставить разговор о расписке и не продолжать его потому только, что, насколько она поняла со слов Джозефа, ему в конечном счете удалось достигнуть соглашения с мистером Купером, а значит, взаимные обязательства, которые теперь существовали между этими людьми, должны были являться залогом безопасности каждого из них. Аннетт надеялась, точнее, хотела верить в то, что имела достаточные основания для того, чтобы причислить эту досадную неприятность к числу тех, что легко разрешаются посредством денег и договорных квитанций. — Она спрашивала у меня о качестве и цвете тканей, на которых вы с матушкой остановились, и уже исходя из вашего выбора давала свои рекомендации и советы. Должен признать, очень недурные по большей части, так что к некоторым из них нам пришлось прислушаться. Уильям привил ей вкус — этого не отнять. Бетти совершенно заняла мистера Купера, полагая, должно быть, что костюм жениха является своего рода дополнением к венчальному платью невесты. Вы должны были ее видеть, мисс Аннетт, только представьте — на столике перед нею несколько раскрытых журналов с цветными гравюрами, в руках еще один, мы с Уильямом сидим в креслах, а мой портной с покорностью выслушивает наставления и замечания о сочетаниях тканей и цветов. Нам с Уильямом оставалось только предаться их воле. Позже, уже в экипаже, Бетти объяснила свое усердие тем, что вы с нею теперь подруги, опустив, впрочем, детали разговора и не став слишком распространяться о его причинах. Она сказала, что намерена вступить с вами в переписку… — Уильям ведь согласится прочесть ей мои письма? — не сдержавшись, поспешила поинтересоваться мисс Аннетт, польщенная и глубоко тронутая тем, какой чистой монетой платила ей эта девушка за самую незначительную долю внимания и участия, проявленного к ней. — Я предложила иногда писать ей, но мисс Бетти сказала, что не умеет читать, но если бы ваш друг согласился читать ей, то я непременно стала бы писать, — объяснила мисс Аннетт Джозефу, в порыве чувств несколько сильнее стиснув его ладонь и даже придвинувшись к нему. — Думаю, он согласится, по крайней мере, первое время. Уильям прочтет, — утвердительно произнес Джозеф, вполне ручаясь за своего друга. — Он оказался положительно заинтересован теми настроениями, которые завладели мисс Бетти после разговора с вами. Назвал вас ее новым кумиром, нас же провозгласил поверженными идолами. — Почему только первое время? — озадаченно спросила девушка, не успев окончательно расстроиться оттого только, что Джозеф оказался заметно увлечен своим повествованием, оживающим по мере изложения; мисс Аннетт почувствовала, что вполне готова счесть своего возлюбленного вошедшим в хорошее расположение духа и теперь увлекающим ее саму под власть тех же настроений. — Позже мисс Бетти постарается сама отвечать на ваши письма. Уильям спросил ее, с чего она хотела бы начать учиться? И знаете, что она ответила ему? — Аннетт отчего-то улыбнулась и, приподнявшись, отрицательно покачала головой. — С Уайльда, мисс Аннетт. Тогда Уильям взглянул на меня с долей одобрительной иронии во взгляде и, усмехнувшись, заметил, что это решение несколько скрасит тот нелегкий труд, что ему предстоит. Он сказал, что признателен мне, а затем спросил: «Неужели эта милая, умная девушка сделала такую глупость — согласилась стать вашей женой?» Я подтвердил, сказав, что вы совершенно точно дали мне согласие, а мой отец заблаговременно лишил меня наследства, поскольку счел неспособным стать для вас идеальным мужем. На это Уильям резонно заметил, что идеальный муж — «это что-то такое... ненастоящее, чего и нет на этом свете». Бетти же сказала, что не имеет ничего против того, чтобы обзавестись супругом, пусть даже и не во всем идеальным. Она добавила, что в этом вопросе она совсем не притязательна, иначе ни за что не села бы с нами в один экипаж, — с долей какой-то ироничной насмешливости произнес Джозеф, намереваясь на этом и окончить, поскольку за этой частью его истории следовали те факты, к которым Аннетт едва ли была готова. — Я счастлива, что тогда, в Оклахоме, согласилась сесть с вами в один экипаж… — справившись со своею всегдашней неловкостью, призналась мисс Аннетт. — Но, пожалуйста, рассказывайте дальше, — попросила девушка, положительно заинтересованная тем предметом, о котором говорил Джозеф. Никогда прежде она даже не представляла того, как Джозеф говорил о ней с Ингрид или находясь в компании своих друзей, лишь однажды, в театре, Уильям случайно проговорился, что он выглядел разочарованным в тот день, когда состоялась помолвка, но о том Аннетт старалась не думать… Из этого же рассказа следовало, что Джозеф в конечном итоге остался доволен принятым решением и шуткой отвечал на попытки Уильяма припомнить ему прежнее положение его мыслей и взглядов на этот счет. Впрочем, в словах мистера Гила девушке тоже виделось скорее одобрение сделанного Джозефом выбора, нежели что-то предосудительное. Аннетт нисколько не сомневалась в истинности рассказанной истории, ведь Джозеф не мог знать того, что в разговоре с мисс Бетти она упоминала Уайльда. Что же касается самой мисс Бетти, то к ней после всего услышанного девушка просто не могла питать ревности — так много подражательности и милой заносчивости, которую мисс Бетти старалась выдать за достоинство, прослеживалось в каждом ее слове. — Потом мы направились в игорный дом, не имея, впрочем, намерения там задерживаться. Последним делом из тех, что оставались у нас в Лондоне, была оплата клубного членства. Еще в салоне экипажа Уильям сказал мне, что лучше снять повязку… Я нашел правильным согласиться с ним, несмотря на то что действие морфина, по-видимому, заканчивалось и плечо начинало меня беспокоить. Рукой же я до сих пользуюсь не вполне свободно, как вы могли заметить... По правде говоря, дела обстояли довольно скверно и я сомневался в том, что справлюсь с этой импровизацией. Можете представить, мисс Аннетт, совершенная импровизация, ни одной заранее сочиненной реплики — и мы на это решились. Безумие, не иначе. Бетти, кажется, выглядела растерянной или даже вовсе испуганной и не хотела сопровождать нас, но молчала. Мы решили придерживаться утверждения, что никакой дуэли не состоялось. Отрицать все с самого начала, разумеется, мы не могли: когда мистер Ренфилд вызвал меня, слишком много людей присутствовало при том, но свидетелей самой дуэли, могущих о ней распространиться… секундант мистера Ренфилда, мистер Фрим, не показался мне человеком, склонным или имеющим интерес к тому, чтобы распространять эту сплетню. Мы условились настаивать на том, что примирение состоялось, однако нам не дали такой возможности, мисс Аннетт. Представьте, мы входим в просторную зонированную комнату, стараясь держаться непринужденно, но разговоры постепенно стихают, в какие-то считанные мгновения в помещении воцаряется совершенная тишина… Проходит еще некоторое время, в которое на нас смотрят внимательно, изучающе или даже с оценкой, после чего слышится только, как почтенного вида джентльмены первыми отодвигают свои стулья и встают из-за зеленых столов. Они вышли молча, оставив свою игру — этим презрительным жестом они хотели показать, что деньги для них не играют роли, что их имя и репутация имеют вес много более значительный, чем долговые расписки и выписанные чеки. Должен признать, эффект это произвело поразительный — комната опустела в несколько минут, никто не хотел покинуть ее последним. Мне показалось, что лакей проследует вслед за всеми остальными, но Уильям задержал его и приказал принести нам выпить, дополнив сделанное распоряжение незначительной ремаркой… Он попросил пригласить держателя салона, сказав, что хочет сделать двойной взнос и надеется, что его репутации и его поручительства достанет для того, чтобы это осуществить. Уильям насильно усадил мисс Бетти за один из карточных столов, после чего дьяволом взглянул на меня, сказав, что перед моим отъездом хочет сыграть со мной на свою свободу, что мне всегда везет, а ему плевать и он готов поставить все. Вы его не знаете, мисс Аннетт, но Уильям — горд. Горд нестерпимо. И в ту минуту он отрекался, он сделался отшельник, монах. Мисс Бетти и прежде стояла на нем клеймом, которое замечали все, а он носил с надменным достоинством, но теперь он вознамерился вовсе уйти от света, умереть для него и желал, чтобы я помог ему в этом, чтобы, присоединившись к мисс Бетти, я собственноручно обыграл и тем самым умертвил его. Я понимал, что, возможно, вы были правы в том, что Уильям сомневался, что ему недоставало решимости… Я не знал, имею ли я право и должен ли, не попытавшись отговорить, потворствовать этому союзу, однако не мог ему отказать — мы всю жизнь играем за одним столом. В действительности же от меня ничего не зависело — Уильям поддавался, а после пил и все время повторял, что в таких ситуациях бывает даже полезно промотаться совершенно, очиститься… Он хотел очиститься и все же сознавал, что даже в том случае, если он возвысит мисс Бетти до себя, ее происхождения здесь все равно не забудут; Уильям много смеялся и звал мисс Бетти в путешествие по Европе, спрашивал ее, куда она хотела бы отправиться прежде всего, а она смотрела на него так, словно никогда не видела Уильяма таким, да и я, признаться, тоже… — Джозеф, я понимаю, Уильям ваш друг, но даже он не всегда… Между нами с мисс Бетти состоялся разговор, содержание которого я тоже не хотела бы пересказывать вам, но он заставил меня усомниться… — мисс Аннетт хотела что-то ответить, но не вполне понимала, что именно собиралась сказать, и потому не находила слов, ведь порядочным мисс не полагалось не то что рассуждать, но даже иметь мнение о такого рода предметах. Джозеф же рассказывал ей историю, которая являлась отнюдь не обыкновенным эпизодом из жизни азартного человека, — азартные люди с некоторых пор вовсе не удивляли мисс Аннетт и не казались ей редкостью, она видела их достаточно и почти к ним привыкла. Он описывал ей не просто партию в карты, а таинство, ритуал; не игроков, не людей, а небожителей, которым ничего не стоило проиграть в карты свои и чужие жизни. Джозеф открывал перед ней глубины той языческой философии, которая немногим была доступна, ведь, согласно ее постулатам, над всем земным законом стояла эфемерная Фортуна. — В моих или Уильяма словах? Если вы сомневаетесь в моих словах, то что я могу ждать от общества? Если не в моих словах, то в чьих вы склонны видеть для себя последнюю истину? Мисс Аннетт, я никогда и ни в чем не обманывал вас. Вы можете быть уверены, что я не нарушал своего слова. Я поеду в приход сегодня, — в каком-то скованном нетерпении припав головою к ее руке, произнес Джозеф, словно Аннетт имела намерение лишить его своей благосклонности. — Я поеду в приход сегодня, потому что хочу назвать вас своею. Мне никогда не приходилось и некого было называть так — для мисс Бетти это сделалось бы лишь досадным напоминанием, тогда как вы давно стали для меня единственным смыслом. — Джозеф прерывисто выдохнул. Пусть Аннетт не знала, кому принадлежали эти слова, но он знал, и потому желал всеми силами вытравить их из себя, а после очиститься, очиститься совершенно, и от справедливых упреков мисс Аннетт, и от навязанных ее сестрою мыслей. — Вы всегда были для меня единственным смыслом, — продолжал он, не поднимая головы и не переменяя своей покаянной позы. — Я не должен был… к вам не следовало применять этого средства. Не к вам и не мне. Я прошу вас забыть мне этот поступок. В нашем доме, в нашей семье, между вами и мною этого никогда не повторится. Я не знаю, что на меня нашло, мисс Аннетт. Я прошу вас забыть мне этот поступок. Я не думаю, что моя мать могла быть счастлива с моим отцом, и потому рад оставаться единственным свидетельством их взаимного счастья, но я хотел бы, чтобы вы были подлинно счастливы со мной. Аннетт было известно, что его дядя, Бернар, относился к женщинам довольно легко и не был к ним слишком взыскателен, а потому, по его же собственным словам, мог разделять их общество бесконечно долго даже в том случае, если ему приходилось выслушивать истории о самых крошечных неприятностях из тех, что вообще способны омрачить их нежные будни. Порой мисс Аннетт сожалела о том, что не успела составить с ним близкого знакомства, ведь отец Джозефа производил впечатление открытого и простого в обращении человека, но вместе с тем неглупого — дядя Бернар просто смеялся надо всем до тех пор, пока мог быть весел, однако в решительные минуты он показал себя человеком организованным и рассудительным, способным мыслить здраво и не поддаваться панике. Он участвовал в Ост-Индской компании и отчасти именно в силу этого обстоятельства несколько поверхностно относился к повседневным неурядицам, они его не трогали. Джозеф же почти никогда не смеялся, смеху он предпочитал усмешку, а все перипетии жизни лишь называл незначительными, в действительности так не считая. Джозеф пошел в мать и играл только драматические или трагические роли. Аннетт за несколько недель своего проживания в этом доме успела узнать миссис Джейн лучше и нисколько не сомневалась в том, что Джозеф прав, полагая, что родители его не могли быть счастливы в браке: для миссис Джейн легкость и непосредственность его отца со временем стали бы невыносимым грузом. Кроме того, мисс Аннетт помнила, что легкость и непосредственность стали одними из первых черт, от которых Джозеф постарался избавить ее, тогда как миссис Джейн любила в ней свое подобие — трагическую актрису, трефовую даму, но ведь все это происходило от нездорового климата их дома, от деспотизма супруга и отца, от множества причин, влияние которых привело к поистине необратимым последствиям. — Если бы вы только знали, о каком тихом счастье подле вас я мечтаю… — склонившись над Джозефом, порывисто прошептала мисс Аннетт, проводя рукой по его волосам. Скорый отъезд в Штаты и дом, выстроенный на шестидесяти пяти гектарах их земли, давно стали для них двоих единственным утешением, но Аннетт помнила, как легко дышалось ей в утро шестнадцатого сентября, как хотелось жить и сознавать себя частью жизни других, и потому верила, что в Оклахоме это пройдет и Джозеф изменится. Девушка давно решила, что станет отпускать его на рудники и шахты, на объезд участков лесозаготовки или даже вовсе в соседние крупные города для заключения важных коммерческих сделок с представителями каких-нибудь крупных компаний, потому что это дьявольская игра не окончится до тех пор, пока Джозеф не начнет по-настоящему жить, пока ему этого не позволят. В этом Аннетт виделся ее смысл и долг, потому как они действительно были друг другу назначены. — Однажды я сказал Чарльзу о том, что у нашего сына будет самое лучшее американское воспитание, мисс Аннетт, и что я, разумеется, не упущу случая напугать им его или же матушку… — почти смеясь, выговорил Джозеф, поднимая глаза на мисс Аннетт и, верно, ничуть не менее сильно, чем она, желая устроить их совместное счастье на континенте. — Осталось совсем немного, мисс Аннетт. Вы станете мне жена, а после — клянусь вам — я на коленях буду стоять перед вашим отцом и, раскаявшись, стану просить его отпустить вас со мной, позволить вам ехать… Он не успевал не то что передохнуть, но даже переменить одежду между актами, и потому мисс Аннетт не спрашивала Джозефа о том, что ей делать и как вести себя в присутствии его родных. Аннетт сознавала, что он, вполне возможно, и сам не знал ответа на этот вопрос, а только надеялся, что импровизация, в которой ни одной реплики не сочинено заранее, окажется удачной, да и каких еще слов она могла ждать от него? Что еще она хотела услышать от человека, который весь этот ад заключил в нескольких словах, сказав: «Я пришел к вам», а после, едва дойдя, в бессилии повалился у ее постели, как у алтаря… От этой случайно мысли мисс Аннетт в нерешительности дотронулась до его волос и, проведя по ним рукой, пропустила меж пальцев несколько прядей. Девушка, не выпуская его руки из своей ладони, кротко улыбнулась тому, что Джозеф вслед за ее прикосновением вновь опустил голову на постель и медленно сомкнул веки. Аннетт сознавала, что он не спал, не мог спать теперь, однако сделалась смелее, всматриваясь в его лицо и размышляя над множеством странных и нисколько не сочетающихся между собой предметов. Аннетт представлялась себе почти замужней дамой, которую со временем перестало смущать присутствие мужчины в ее спальне, и тогда она удивлялась, как еще год назад могла так искренне этого опасаться, но дальше этого присутствия и желания каждое утро видеть лицо Джозефа таким спокойным мысль ее не заходила… Она отвлекалась на мисс Бетти, чья помолвка состоялась при столь же трагических обстоятельствах, что и ее собственная, и видела ее напуганной, ведь, по словам Джозефа, даже зная о том, на что они решили играть, девушка не хотела садиться за карточный стол. Уильям же представлялся мисс Аннетт человеком, который при другом раскладе никогда не пошел бы на такой открытый протест, но в тот момент, по-видимому, оказался слишком потрясен открывшейся несправедливостью и потому из гордости, из чувства противоречия решился… Аннетт думалось, что если они отправятся в Европу, то им придется остаться там навсегда, и что Уильям смеялся именно потому, что сознавал это, но тогда мистер Сэм Браун должен был быть всеми покинут… Джозефу же, очевидно, слишком тяжело далось решение помочь Уильяму в совершении этого социального самоубийства — вот, к чему в действительности вела ее маленькая к нему просьба, порожденная сочувствием к мисс Бетти, — и оттого Аннетт, сопротивляясь подступающему сну, старалась не выпускать его руки. Девушке, окутанной вязким состоянием полусна, представлялось, что от единого слова лжи, сказанного ее сестрой, расходились слишком широкие круги и что круги эти доходили даже до ее постели, поэтому ее так едва ощутимо качало, но она не должна была верить, не должна была отпускать его ладонь, не должна была отдавать его самого отливным волнам… Однако в доме по-прежнему не спали: миссис Джейн, осторожно покинувшая свою комнату, тихо ступала по коридору, держа перед собой переносную керосиновую лампу. Мягкие каштановые волосы женщина убрала в слабую косу, перекинутую через плечо и слегка стянутую светлой шелковой лентой, сама же она была облачена в шитый из плотной ткани капот, надетый поверх ночной сорочки. Миссис Джейн надеялась, не потревожив сна своей подопечной, навестить Аннетт, за состояние которой тревожилась истинно, а после — в предрассветный час, еще до прихода камердинера — войти в спальню сына. Она хотела просить его сдержаться за столом, снести все то, что скажет отец, чтобы только не выдать тайны, сыграть для нее так, как он никогда не играл… Миссис Джейн во многом полагалась на силу его сыновнего к ней чувства: она знала, что с возрастом Джозеф стал видеть в ней слабую, измученную, нуждающуюся в защите женщину, и в случае необходимости принимала для него вид такой женщины. Миссис Джейн знала, что супруг ее всякий раз оказывался прав, замечая за ней то, что к сыну она привязана много больше, чем к дочери, однако она не входила в число тех женщин, которые предпочитают не замечать, что их дети растут, и не питала никаких ложных иллюзий. Джозеф в гневе признавал лишь слово «мать» — и тем одним держался их дом последний несколько лет, что миссис Джейн умела правильно пользоваться имеющимися у нее сведениями, только теперь, когда разговор с мужем уже состоялся и не дал никаких положительных результатов, ей нужно было во что бы то ни стало переговорить с сыном до завтрака и уговорить его молчать, ради нее молчать, чтобы после своего отъезда не оставить на месте фамильного особняка дымящихся руин внешнего благополучия. Миссис Джейн неслышно приоткрыла дверь в комнату мисс Аннетт — так, чтобы узкая полоса света, исходящего от газовой лампы, не коснулась лица девушки. Но шумный вздох сорвался с губ женщины, едва не выронившей светильник, когда она увидела у постели Аннетт сына, чья фигура оказалась выхвачена ее глазами из полумрака комнаты. Джозеф сидел на полу, согнув одну ногу в колене, а спиной прислонившись к краю кровати, голова же его, казалось, была запрокинута назад и немного склонена набок, отчего миссис Джейн на миг подумалось, что сын ее спал. Однако Джозеф, слегка сощурив глаза, едва заметно приподнял голову и при виде растерянной матери медленно, но вместе с тем твердо и отчетливо перевел несколько утомленный минувшим разговором взгляд на Аннетт, а затем вновь в молчании посмотрел на мать. Глаза миссис Джейн вторили движенью глаз ее сына, и женщине пришлось признать, что она не может потребовать Джозефа к себе: его правая рука была отведена в сторону, в то время как Аннетт вложила свою ладонь в его, другой же тревожно стискивала запястье. Миссис Джейн не могла поверить, что примирение произошло между ними так скоро и так непреложно воцарилось в этой комнате, что некогда зияющая пропасть, казалось, исчезла в этом тесном сплетении рук. Однако взгляд сына явственно свидетельствовал о том, что во всем случившимся он винит ее, не вмешавшуюся и не прервавшую слов супруга за ужином; что решение отца Джозеф по-прежнему ни во что не ставит и что терзать Аннетт такого рода упреками в его адрес есть жестокость, которой он и впредь будет противопоставлять свое глухое, загнанное в полумрак этой тихой комнаты чувство к такому нежному и доверчивому, но отчего-то никем, кроме него, не защищенному созданию, как мисс Аннетт Портер. Миссис Джейн в странном волнении затворила дверь — в своих страстях ее сын повторял отца.***
После недолгого, но спокойного сна мисс Портер чувствовала, что к ней, по крайней мере, вернулись силы, однако, к своему удивлению, открыв глаза, девушка нашла Джозефа спящим у своей постели: он действительно никуда не уходил от нее на протяжении всей ночи. Аннетт с плохо скрываемым любопытством тихо приподнялась на локте, отметив про себя, что, верно, во сне выпустила его руку и что теперь она расслабленно покоилась у его колена. Приблизившись к Джозефу, Аннетт осторожно тронула плечо молодого мужчины и, отчего-то смутившись, позвала по имени, предупреждая его пробуждение мягким поцелуем в щеку. Она придерживала одеяло у груди и нежно длила и прикосновение, и поцелуй — ей хотелось понять, какого это, целовать мужчину, с которым провела ночь, целовать Джозефа как мужа, тогда как все то, что произошло вчера, словно вытеснилось из ее сознания, как страшный сон, как нечто невозможное в действительности. — Мне уже лучше… — успокаивающе и тепло прошептала девушка, несколько расслабленно приникая к уголку его губ и лениво настаивая на ответе. Джозеф впервые не ждал большего и только давал ей то, о чем она просила. Аннетт же совсем немного льстило ее так неожиданно открывшееся превосходство над прочими его увлечениями, среди которых, хоть это и грешно, присутствовала и покойная мисс Далтон. Ей нестерпимо хотелось скорее уверить возлюбленного в том, что она жива и почти совершенно спокойна, несмотря на предстоящий завтрак за общим столом, а затем навсегда задернуть шторы вчерашнего дня, и оттого в каждом ее прикосновении чувствовалась какая-то особенная, опасливая нежность. Аннетт не имела привычки читать в его лице сознание вины и готовность послушно подчиняться ее маленьким приказаниям, однако, как и всякая женщина, она довольно скоро освоилась со своим положением и так же шепотом, едва не в губы, произнесла свое первое кокетливое повеление, отчасти походившее на маленькое напоминание: «Вам нужно выйти до того, как войдет моя горничная. Она не поймет таких проявлений вашей преданности и все истолкует превратно». Ее слова были подобны рукам матери, что, касаясь лопаток, подталкивали непослушное дитя к двери, однако Джозеф поднялся с трудом, сначала оперевшись рукой о край кровати, а затем наклонившись за тростью. Все в его лице выдавало то, что он помнил свое деяние и при том слишком отчетливо, а потому находился теперь в замешательстве. Взгляд его блуждал, то и дело на мгновение тревожно останавливаясь на лице мисс Аннетт; его мучительно томило желание задать вопрос, который из его уст прозвучал бы слишком кощунственно, и оттого к выражению его лица примешивалась какая-то взволнованная растерянность, как у ребенка, по неосторожности или даже назло сломавшего куклу, но после опомнившегося. Прислуга знала о том, что накануне он тростью избил свою невесту, мать застала его у постели мисс Аннетт, а он не чувствовал в себе сил продолжать стоически сносить всеобщее презрение. Однако Джозеф видел — Аннетт не лгала ему, не притворялась перед ним и, верно, из одной только скромности не провожала до двери. — Я буду ждать вас, мисс Аннетт, только переменю одежду на свежую и встречусь с доктором Хейлом, если он приехал… — с почтением проговорил Джозеф, затушив газовый рожок и ненадолго задержавшись в дверях. Он был виновен, но прощен, а значит, и не грешен, и достоин прощения.