Пигмалион и Галатея

И меня не принудят к смиренью, Если будешь союзницей ты.

Мисс Портер решилась покинуть свою комнату лишь по прошествии нескольких минут после ухода своей горничной, потому как визит этой, как показалось Аннетт, излишне внимательной особы не оставил и тени той предутренней нежности, которая разлилась в ее груди, стоило только открыть глаза. Все началось с опасливых и каких-то тревожно-внимательных взглядов, которые горничная бросала на нее, переменяя постель, однако вскоре все они воплотились в одном с видимой неловкостью сделанном Аннетт вопросе о том, не нужно ли завесить зеркало, прежде чем она начнет переодеваться к завтраку? Мисс Портер почувствовала, что слова эти чем-то задели ее и что она должна возразить на них, а после непременно понять причину этого поднявшегося внутри нее негодования. — Мы вполне примирились, — сдержанно произнесла она и, помолчав немного от страшного сознания того, что губы ее мелко дрожат, деликатно продолжила: — Вчерашнее происшествие есть следствие того, что я получила недостаточно хорошее воспитание: мой отец не мог приготовить меня к жизни в браке, матери же я не имела… и потому я благодарна тому, кто должен стать моим возлюбленным супругом, за все сделанные им вразумления. В городе его задержали обстоятельства, за которыми не должно было последовать ни одной из тех домашних сцен, что были мною устроены. Я не нахожу его поступок жестоким, а действия — недопустимыми и заслуживающими вашего осуждения, причиной же, по-видимому, впечатлившего вас нервического припадка стал единственно мой испуг. Нас с сестрой никогда не наказывали подобным образом и, возможно, напрасно… Я не вижу ничего дурного в том, что мистер МакКуновал позволил себе вступить в права супруга несколькими неделями раньше, и желала бы, чтобы в людской распространилось то же мнение. Не нужно закрывать зеркал, — в заключение прибавила мисс Аннетт, совершенно ослабленная тем выговором, который она принуждена была сделать прислуге, несмотря на то что не хотела видеть следов минувшей ночи. Однако она отчетливо сознавала, что принять предложение горничной в действительности значило предоставить ей и, как следствие, всем в этом доме лишние подтверждения того, что между ними с Джозефом существуют какие-то разногласия. Горничная, извинившись, с покорностью склонила перед ней голову, после чего принялась в молчании помогать Аннетт одеваться к завтраку, тогда как сама девушка чувствовала себя в высшей степени неловко уже потому, что сделала выговор этой неравнодушной и всерьез обеспокоенной ее состоянием женщине. Мисс Аннетт казалось, что Бетти в действительности не допустила ошибки ни в одном из своих суждений, потому как ей и в самом деле довелось испытать какое-то смутное удовольствие от того только, что она впервые назвала Джозефа своим мужем, своим идолом, а себя — его рабой, в чьих глазах только его мнения и слова имели непререкаемый авторитет; рабой, ради которой он переступал приличия и у постели которой стоял на коленях этой ночью… Аннетт с трудом переносила постороннее присутствие, отвлекающее ее от множества мыслей, пробужденных, казалось, этими несколькими косвенными взглядами: «Учи меня иль смелым быть, иль терпеливым», — вилось в ее сознании, и она старалась придать лицу выражение исполненного достоинством спокойствия. «Посмотрите, во что я превращен вашей сестрой!» — пугающе отчетливо врывалось в сонм ее неясных мыслей и заставляло Аннетт изнывать от нетерпения и желания освободиться от всех этих ненужных приготовлений и спешить к нему, лаская, принимать в свои руки и молить о прощении. Миссис Ренфилд поступила необдуманно, толкнув его с высот светского Олимпа в ее нежные объятия, однако Аннетт понимала и то, что сама она проявила едва ли не меньше сознательности, чем ее сестра, потому как сделанная ею сцена в конце концов привела к тому, что он, поруганный и изгнанный кругами высшими, стал презираем кругами низшими — прислугой в собственном доме. Понимала, понимала до слез отчетливо, но решительно не знала, как поправить свое и Джозефа положение, ведь не столько она, сколько именно он нуждался в сочувствии и сострадании, по крайней мере, со стороны самых близких ему людей. — Простите меня, — едва слышно произнесла мисс Аннетт, задержав горничную за руку в тот момент, когда та положила гребень на стол. — Простите его. Он искуплен и не виновен ни в чем из того, в чем его обвиняют… Прошу вас, проявите милосердие не ко мне, но к нему… позвольте ему покинуть дом, а не его руины, среди которых он вынужден укрываться только потому, что некуда идти. Прошу вас, — завороженно прошептала Аннетт, медленно отпуская руку приставленной к ней горничной в надежде на то, что ее слова смогут тронуть эту женщину, а партия, с которой начался ее день, все же не будет окончательно проиграна. — Господин ждет вас, — переменившись в лице, так же тихо отозвалась женщина, все еще находившаяся в некотором замешательстве. — Он ждал вас еще до того, как я вошла, — несколько тверже продолжила она, так, точно нашла подтверждение словам хозяйки в собственных наблюдениях за этими странными изъявлениями взаимной преданности после учиненных накануне зверств. — Мистер МакКуновал уже виделся с доктором Хейлом? — много спокойнее и сдержаннее, нежели прежде, поинтересовалась мисс Аннетт, стараясь придать своему разговору с горничной в каком-то смысле повседневный тон и вместе с тем обзавестись кое-какими сведениями о том, в каком направлении менялись настроения ее возлюбленного за эти несколько часов. — Как доктор его находит? — Полагаю, что да. По-видимому, мистер Хейл позволил ему снять повязку, однако следы усталости на лице… — замявшись, женщина хотела сопроводить свою характеристику несколько более подробным комментарием, однако Аннетт поспешила остановить ее: девушка находила себя истинной виновницей того, что Джозеф едва сомкнул глаза этой ночью, ведь ей следовало отослать его в постель или, по крайней мере, настоять на том, чтобы после завтрака, он восполнил часы сна дневным отдыхом, отложив поездку в приход на день или два. К тому же Аннетт вовсе не желала допустить того, чтобы в своих мыслях ее горничная дошла до того, что их вчерашнее объяснение могло затянуться и продлиться вплоть до предрассветного часа… Ей вспомнились слова Уильяма, произнесенные молодым человеком тогда, в гостиной, по причине ее уставшего вида, и она пристыженно опустила глаза: — Думаю, мистер МакКуновал остался этим вполне доволен. Подвязанная под локоть рука, по его мнению, испортила бы фотографию, — мягко улыбнувшись, мисс Аннетт, в настоящую минуту до отвращения напоминавшая самой себе описанную Джозефом даму бубей, окончила свой несколько расчетливый диалог с горничной, которую она считала своим долгом окончательно убедить в том, что их венчание — дело решенное, поскольку в случае ее успеха это выгодное им обоим мнение в течение получаса распространилось бы в кухне. — Вы свободны, — произнесла мисс Аннетт, отпуская горничную, после чего закрыла лицо руками: на самые незначительные партии она затрачивала едва ли не все свои силы, а от Джозефа ждала сегодня не просто выступления, но триумфа, тогда как любая другая подлинно любящая девушка принялась бы отговаривать его от этой мысли. Подавленный всем тем, что произошло вчера в городе и в стенах этой комнаты, нездоровый и, по ее милости, проспавший каких-то два часа, сидя у ее постели, но, несмотря на это, вознамерившийся сегодня же ехать в приход, Джозеф, казалось, не был готов, и Аннетт знала, что просить его теперь, после того как она приняла все его заверения и клятвы и даже настояла на том, чтобы они были даны, нет никакого смысла и что в ее власти оставалось единственно ободрить его перед тяжелым разговором с отцом… Мисс Портер вознамерилась выйти из этой комнаты и предстать перед ним достойной наградой за ее представительство в предстоящей партии, наградой желанной и пленительной; отчасти Аннетт даже склонялась к тому, чтобы позволить себе одно или два невинных прикосновения, ведь ни один мужчина не захочет порывать с отцом ради женщины холодной и неотзывчивой, то есть внешне к нему не расположенной — так, по крайней мере, шептала ей на ухо червовая дама, воплотившаяся в давно знакомой ей Венере. Аннетт открыла и придержала дверь, затем слегка толкнула ее и несмело отошла вглубь комнаты, впуская смирённого змея внутрь, — и он вошел, серьезный, сосредоточенный, виновный. — Джозеф, дорогой… — едва слышно выдохнула Аннетт, внимательно вглядевшись в его застывшее лицо, похожее на слепок, в каждом изломе которого залегли тени усталости и еще не исполненного, но неотвратимого намерения. Не поднимая головы, она подошла под левую его руку, с которой только что сняли повязки, с тем, чтобы заключить в ставшее привычно бережным объятие. — Наконец-то доктор вас освободил, — справившись с подступившим к ней волнением, любовно произнесла мисс Аннетт, стыдившая своего притворства. — Я должен быть еще очень осторожен… — негромко и, как показалось Аннетт, несколько отрешенно отозвался Джозеф, отчего девушка поджала дрожащие губы и закрыла глаза, не зная, рассмеется она в следующую минуту или заплачет: она представлялась самой себе волной, вновь и вновь находящей на мрачный скальный отвес и, верно, готовой даже разбиться, только бы на мгновение обвить его своими нежными руками, но всегда безуспешно — слишком слабы ее руки, и не в их власти продлить этот миг. — Вы мой тайный друг… Я только сегодня узнала, что вы существуете в действительности, что вы настоящий, а до того… До того я только старалась уверить в этом других, подходила к каждому и указывала на вас, доказывая, что вы есть, что вы есть у меня, а на меня смотрели как на ничего не смыслящую девочку… — продолжала шептать Аннетт, подступаясь к нему снова, расстегивая верхние пуговицы жилета и сквозь рубашку касаясь повязок на спине так, что, казалось, могла отличить один их слой от другого. — Скажите, что я ваша маленькая домашняя богиня… — совсем тихо попросила Аннетт, прижавшись щекой к груди, а после в каком-то невысказанном отчаянии уперевшись в нее лбом, как в холодный камень могильной плиты, о который она тщетно старалась согреться. — Мой милосердный ангел, — склонившись к ней, прошептал Джозеф, перекладывая трость в левую руку, которой обнимал девушку, и Аннетт слышала его голос, зазвучавший вдруг совсем близко, тогда как теплая рука, коснувшаяся ее шеи осторожно, чтобы не испортить высокой прически, оставила за ее ухом долгое массирующее прикосновение, заставившее вздрогнуть и все же подчиниться, склонить голову в какой-то неиспытанной прежде истоме. Все эти чувства Аннетт переживала впервые, они развивались под его внимательным взглядом и завладевали ею, отчего девушке приходилось сильнее прижиматься к нему. Дрожь и холодное онемение охватили ее, Аннетт вся сжалась от одного этого прикосновения, которое прежде могло испугать или даже до слез обидеть ее, но не теперь, когда Джозеф снова сделался трепетно нежен по отношению к ней и осторожно приучал ее к этому новому впечатлению, чтобы она никогда его не забыла и не позволила никому другому… Под ласковым и вместе с тем властным, покровительственным прикосновением его пальцев, которому она подчинилась, Аннетт вскоре смягчилась и, прикрыв глаза, только сильнее клонила голову к его руке, словно вот-вот готова была лишиться сознания. Она хотела бы быть сотворенной из мягкой и податливой глины, чтобы кожа ее помнила о каждом подобном касании и вечно хранила следы, оставленные маленькими успокаивающими и утешающими ее жестами взаимного расположения. — Вы язычник, — ласково и тихо возразила Аннетт, словно ей все еще казалось, что даже теперь, называя ее своим милосердным ангелом, Джозеф отстраняет ее, отводит ее окрепшие в неустанной борьбе за их чувство руки, потому что считает, что она должна остаться в стороне и в молчании смотреть на то, как он один выходит на поле против всех тех фигур, что еще остались на нем. — Подле вас я праведник, а вы — единственный ангел, что еще присматривает за мной. — Аннетт не могла видеть его лица, но в ровные интонации его голоса примешивалось что-то, что заставляло ее думать, что губы его подернулись сочувствующей ее наивности улыбкой. — Вовсе нет, вы не праведник, Джозеф, вы — игрок, а ваша Фортуна ждет вас на континенте и в настоящую минуту завтракает за одним столом с вашим дядей. Вы игрок, — настаивала Аннетт, — и вы знаете, сколько я поставила на вас, как знаете вы и то, что теперь я хочу прибавить к этому еще немного… — То, что во мне, правдивей, чем игра… — спокойно и отчужденно — сверху вниз — смотря в ее глаза, тревожно обращенные к нему, Джозеф произнес это как человек, сознающий, в чем именно состоит его проклятие и что оно, по-видимому, давно и долго преследует его. Однако Аннетт не могла мириться с такого рода заключениями и продолжала стоять на своем, немного сильнее запрокинув голову, что и так почти лежала в его ладони. — А это все наряд и мишура?.. Боюсь, что нет… Вы и сами это знаете, но хотите уверить меня в обратном, — аккуратно отстранившись, Аннетт отрицательно покачала головой; прежние чувства, казалось, вернулись к ней, и теперь она читала в глазах Джозефа, что он слишком хорошо помнил ее вчерашний нервический припадок и потому старался по возможности ограждать ее от преждевременных волнений. Между ними воцарилось молчание — Джозеф не отрицал того, что она правильно поняла его намерение. — Доктор Хейл станет присутствовать за завтраком? — несмело спросила Аннетт, принявшись продевать пуговицы в узкие прорези жилета и дойдя до последней, верхней, словно извиняясь, снова посмотрела на него с неподдельным и трогательным участием, но в то же время настойчиво и серьезно. — Я должен, но не хочу быть осторожен… — уклончиво отвечал Джозеф, наклоняясь за поцелуем, но Аннетт не желала слушать: ей думалось, что присутствие этого человека чем-то поможет им, что мистер Хейл вступится за них, что его слова, вполне возможно, могут иметь какое-то значение и для хозяина этого дома, что так и только так у них еще есть какая-то надежда… Аннетт опасливо обвила шею Джозефа руками, с тревогой ожидая ответа, но он молчал, и тогда она едва слышно повторила свой маленький вопрос, не вполне понимая, почему Джозеф не пожелал заручиться его поддержкой: — Доктор станет присутствовать?.. Когда же Джозеф дал отрицательный ответ, Аннетт не стала расспрашивать его, несмотря на то что по-прежнему не знала, хорошо это для них или плохо и зачем Джозефу потребовалось расстаться с мистером Хейлом до завтрака. Она в своем доверчивом волнении могла повторять лишь одно: — Хорошо, пусть так… если так нужно, если вам кажется это правильным… я вам верю, — поддержанная, привлеченная его нетвердой рукой, Аннетт вновь принималась за свои извечные заверения в том, что готова совершенно довериться ему и, не осмысляя, принять любое его решение. — Вы даете мне жестокие уроки воздержания, — оставив попытки уловить ее, несколько неопределенно произнес Джозеф, досадуя на эти множественные, но равно невинные и искренние проявления чувств неравнодушного к нему существа, которое, казалось, преисполнялось ими и не могло самостоятельно с ними справиться, а потому лишь просило его со снисходительным и благосклонным терпением позволить им излиться. — Вы несносны, — тепло улыбнувшись, ответила Аннетт, по-видимому, успокоенная тем, что Джозеф нисколько на нее не сердит, после чего внимательно и точно изучающе всмотрелась в его лицо: — Вы совсем не спали… Я пойму, если вы захотите остаться дома и отдохнуть. Я буду этим довольна, — утвердительно проговорила Аннетт, отпуская его. — Я был вознагражден этим утром, — возразил Джозеф, постаравшись приласкать и приободрить эту маленькую женщину, которая с первой минуты своего пробуждения старалась доставить ему удовольствие, выказывая свою сознательность и осведомленность на его счет. Он вполне верил тому, что Аннетт проснулась с новым и, несомненно, более полным знанием относительно того, каково именно положение дел в его голове, однако девушка не находила эти немногочисленные проявления своей понятливости и покорности достаточными: — Вы и теперь будете вознаграждены, если отложите поездку в город, по крайней мере, на день... — Аннетт хорошо понимала, что утром Джозеф получил не вознаграждение, а маленький аванс, но ей нестерпимо хотелось, чтобы в своих страстях он взвился над приказами отца и, ярясь от одного воспоминания этих ласк, вступился за свою и за ее любовь. И она позволила ему, взглядом позволила ему целовать лицо, чуть приоткрытые губы и шею и продолжать сыпать клятвами, твердя о том, что поедет сегодня же. — Я… сегодня же, обещаю вам, мисс Аннетт… — тяжело дыша и все же ища ее прямого взгляда, повторил Джозеф, пока девушка наконец не заговорила: — Джозеф, после всего… скажите, ведь не может же случиться так, что вы проиграете, что вы уступите меня, отречетесь… откажетесь от меня теперь, когда у вас есть столько поводов мною гордиться? Я не решилась сказать вам сразу, но этим утром я заверила свою горничную, что не нуждаюсь в сочувствии или жалости. На протяжении всего утра я утверждала ее в этой мысли, и я видела, как переменился ее взгляд. Я желала сказать ей, что вы мой идол, мой единственный господин, и никто не вправе указывать вам, как мною распоряжаться… — Аннетт успокаивающе опустила руки на его вздымающуюся грудь и прислонилась головой к тыльным сторонам своих ладоней так, словно она еще надеялась на то, что грудь его могла разверзнуться и вместить ее, тем самым навсегда укрыв от всех опасностей и невзгод. — Я подарю вам сына, первенца, точь-в-точь похожего на вас, а вы откроете перед ним всю Америку, позволите ему дышать так, как в свое время не позволяли вам… — закрывая глаза и вслушиваясь в глухие удары его сердца, она видела перед собой нового — всесильного — человека, под чьей рукой простирались железные дороги, по чьей воле стремительные, тяжелые, рокочущие машины приходили в поминутно усиливающееся движение, а множество топоров, врезаясь в стволы деревьев, где-то далеко-далеко, за много миль от их дома, валили их лес, — все это она различала в самом токе его крови и не могла сомневаться. Аннетт верила, что перед ней стоял воплощенный демон прогресса, всезнающий и могущественный дух нового времени, который откроет его тайны своему сыну и для него одного перевернет существующий мир, что для нее одной останется замкнутым и неизменным, но ее отстраняли и принуждали идти, ее вразумляли и, сколько то представлялось возможным, приводили в сознание: — Довольно, мисс Портер, довольно, — отводя ее руки, но не отпуская их, говорил Джозеф, тогда как Аннетт невидящим взглядом смотрела перед собой, словно стараясь мысленно завершить свою фантазию, которая, несомненно, могла воплотиться в реальность, если бы он нашел силы порвать со всем тем, что его здесь удерживало и все эти годы душило, мешало, искажало и извращало те начала, которые — девушка нисколько в том не сомневалась — могли развиться ровно и полно, о прочем же она не думала. — За столом вы должны оставаться спокойны, и только. Не придавайте значения ничему из того, что может быть сказано. И если никто не вправе указывать мне, как вами распоряжаться, не лишайте меня этого права… — Джозеф продолжал разговаривать с ней, как с мертвенно спокойной куклой-автоматом, которую он взглядом старался уверить в том, что все вполне хорошо, и ему даже казалось, что она слышит и понимает его. — Мы задерживаемся, это нехорошо, идемте. Вот так… — продев ее руку под свою и в последний раз взглянув в ее отрешенное лицо, лишенное всякого определенного выражения, Джозеф понял, что мог ввести ее в столовую и посадить за стол теперь, когда все чувства и переживания, прежде переполнявшие ее, наконец излились и не оставили взамен ничего, кроме тихой и ровной пустоты. Однако Аннетт помнила, что ее предназначение состоит в том, чтобы мысленно, всем существом своим поддерживать Джозефа и через то удерживать его от излишних волнений и тревог за нее, как в то страшное утро дуэли. Поэтому, когда Джозеф, ненадолго переложив трость в левую руку, открыл перед нею двустворчатую дверь, что вела в светлую залу столовой, которая в настоящий момент казалась девушке незнакомой, словно какая-то огромная и оттого всегда представляющаяся пустой сцена, Аннетт впервые открыла глаза и почувствовала, как сошло наваждение. Дыхание ее участилось и от волнения сделалось излишне мелким и прерывистым, несмотря на то что по коридорам Аннетт шла в молчаливой задумчивости, уговаривая себя держаться за завтраком точно так же, как в присутствии горничной, только много спокойнее и достойнее, и не важно, сколько за столом человек, а на шахматном поле — фигур. Она осмелилась поднять глаза только после того, как Джозеф затворил дверь и опустил трость на пол — последнее Аннетт расслышала отчетливо и, казалось, встрепенулась, почти вздрогнула оттого, что пространство представало перед ее глазами во много преувеличенном виде, а достигающие ее слуха звуки пугающе странно искажались. — Что вас задержало? — сдержанно спросил старик, опустив приветствия, несмотря на то что не видел сына с тех пор, как тот, едва оправившись после дуэли, вошел в гостиную; его суровый и неумолимый вид при каждой встрече, пусть даже самой кратковременной, с новой силой внушал Аннетт прежние страхи и опасения: она слишком хорошо знала — что их задержало. — Счет времени для меня давно потерян, отец, я… — в привычной своей манере начал Джозеф, однако его уважаемый родитель имел достаточно времени для того, чтобы подробнейшим образом ознакомиться с его тактикой и сообразовать с ней свою стратегию, всеми преимуществами которой мистер МакКуновал имел намерение воспользоваться в ходе сегодняшнего разговора: — Что вас задержало? — с нажимом повторил он, не позволив сыну договорить и резко, нетерпеливо прервав его, тем самым подчеркивая то, что он не удовлетворен этим объяснением, потому как оно апеллировало к чувствам, в которые он не верил и саму возможность зарождения которых в этом союзе решительно отрицал. — Я спрашиваю, что вас задержало. Отвечай мне. — Моя хромота. Я хром и нездоров, отец, — принужденно выговорил Джозеф, исподлобья тяжелым взглядом следя за переменой в лице отца, которой, впрочем, не произошло, несмотря на то что старику удалось вызвать его на эту публичную и потому болезненную откровенность. — Вместо инъекций доктор рекомендовал настойку лауданума: от этого случаются головокружения… — наклонившись к супругу, миссис Джейн деликатно дополнила ответ сына этим осторожным и негромким замечанием. Мистер МакКуновал, приняв вид непреклонного, однако же справедливого судьи, приказал жене говорить тише, словно из нежелания видеть сына оправданным в глазах сестры и кузена, и потому Аннетт смогла различить лишь немногие из тех слов, что были произнесены миссис Джейн впоследствии, но одним из них совершенно точно оказалось «лестница». Сочтя объяснение жены достаточным, а быть может, желая продолжить свою экзекуцию при переменных декорациях, хозяин дома и всех внутри дома впервые поднял свой неблагосклонный и холодный взгляд на сына, сдержанным кивком головы позволив сесть за стол. Мисс Аннетт видела, как Джозеф отодвинул для нее стул, предоставляя сесть напротив матери, — миссис Джейн оказалась ее визави, поняла Аннетт, не поднимая глаз на лица, однако видя перед собой кисти рук и столовый прибор. Девушка аккуратно поблагодарила Джозефа за помощь, но не решилась взглянуть на него, когда тот занял свое место за столом на одной с ней стороне; не решилась, потому как он сидел по правую руку от отца, а в сторону этого человека Аннетт страшилась бросить даже самый короткий и осторожный взгляд. Воцарилось молчание, к Аннетт подступила давящая тишина, которая, казалось, сгущалась где-то у подбородка и тяжело давила грудь, так что волнение ее поминутно возрастало и девушке представлялось, что она непременно лишится рассудка или совершенно сойдет с ума, если не дотронется до его запястья, если не найдет в нем опоры и в одном этом жесте не выскажет всего того, что испытывает в настоящую минуту. Аннетт казалось, что она могла описать, каково это — сделаться куклой, фарфоровой куклой с застывшим и оттого несколько надменным лицом, покрытым нежно-розовой с перламутром пудрой; с отяжелевшими и неподвижно лежащими на столе кистями рук и непослушным, из ваты сшитым телом, которому форму придает каркас корсета. Миссис Джейн, чей взгляд до сих пор ничем не выдал ее осведомленности, как лицо не принадлежащее ни к одной из враждующих партий первой подала пример и притронулась к пище, взглядом подтолкнув к тому же и Джозефа — на Аннетт она не смотрела, потому как каждое движение этой девушки являлось отраженным действием ее сына. Кроме того, женщина не желала обнаружить ни сочувствия, ни сожаления, ни даже своего вчерашнего испуга: она слишком хорошо понимала, что отгремевшие этой ночью грозы надлежало похоронить и навсегда оставить в прошлом. Подобный же побудительный взгляд достался и ее законному супругу, после чего тот в своей степенной и все еще крепкой, несокрушимой старости с видимой неохотой принялся за свою каждодневную трапезу. — Полагаю, мисс Портер, вам известно, что это мнимое ваше счастье не продлится долго, — по прошествии некоторого времени повседневным тоном осведомился старик, откладывая нож и вилку. — Сегодня за этим столом сидите вы, а несколько лет назад ваше место занимала содержанка моего сына… Он, конечно, не сообщал вам этих деталей, — я это допускаю… Пусть останется и выслушает! — несдержанно выкрикнул мистер МакКуновал, ударив рукой по столу, на противоположном конце которого заметил столь сильно отвлекшее его шевеление: гувернантка мисс Лили намеревалась осторожно вывести ее из-за стола, и девочка, неслышно отодвинувшая стул, уже собиралась подняться, когда все ее желания оказались пресечены строгим приказом отца. — Пусть останется и знает, до какой запятнанной женщины вы ее допустили, — взглянув на миссис Джейн, произнес он. — Я настаиваю на том, чтобы этот разговор происходил в присутствии всех тех, кто так или иначе связан с этим домом. Прежде их присутствие вас не стесняло, ведь так, мисс? Как отец я считаю своим долгом уведомить вас о том, что положение ваше непрочно, и мой долг как христианина открыть вам глаза: вы помолвлены с моим сыном, и потому его и ваши тайны должны остаться за пределами той церкви, порог которой вы вознамерились переступить вопреки моей воле. Вы стараетесь обмануть меня, вы надеетесь, что он заслужит мое прощение и сердце мое смягчится — пусть даже это произойдет на смертном одре, вам это безразлично! Он, возможно, уже получил аванс, и теперь вы принуждены до последнего терпеть эти множественные унижения, принуждены притворяться, но если так, то пусть это послужит уроком вам и вашему отцу, потому что ничего другого получить от нашей семьи вам не удастся! Аннетт выслушивала все это с закрытыми глазами и затаенным в душе сознанием того, что она должна молчать, потому что, если она ответит ему хоть слово, мистер МакКуновал охарактеризует ее как дерзкую и что-то из себя возомнившую мисс, тем самым лишив Джозефа возможности назвать ее своею любящей и кроткой женой, как назвал он тогда, в разговоре с ее отцом. Старик говорил с нею так, словно совершенно изучил своего сына и испытывал наслаждение от того только, что Джозеф повторялся и ничем не мог его поразить: он видел как глупых и распущенных девиц, так и хитрых расчетливых интриганок, во всем руководствующихся своей корыстью, он видел ее сестру и всех их — в ней, в мисс Аннетт Портер. Однако Джозеф продолжал молчать, потому что время для ответного хода еще не настало, и Аннетт не могла представить, что должен был в настоящую минуту испытывать ее Пигмалион, представивший на суд толпы свое творение — совершенную женщину — и решительной рукой сорвавший с нее последние покровы, но приговоренный к тому, чтобы стоять подле нее и слышать, как создание его рук, его страстного и вдохновленного гения поносят, равняя с другими — земными — женщинами; Пигмалион, сознающий свою вину в том, что сам восстановил против себя эту толпу, чей многоголосый ропот сливался в слова его отца, толпу, которой в своем тщеславии он осмелился противопоставить статую, чье совершенство неоспоримо, чье молчание — его гордыня и прихоть. Осмеянный Пигмалион, непризнанный и уязвимый в своем создании творец, сам научивший отца противостоять ему, сам изрезанный его словами, он вскинулся наконец — и пал, оказался повержен наземь еще одним заданным напрямик вопросом: — Вы состоите в связи? Отвечай мне, вы состоите в связи? — негодование и гнев сына старик встретил и отразил словами, которые, казалось, просто не могли прозвучать в присутствии Лили и Чарльза, и Аннетт, позабыв молитвы, могла думать лишь о том, как находит своей рукой его руку, изо всех сил стискивает его запястье и тем одним удерживает Джозефа от, возможно, непоправимых ошибок. — Мы связаны взаимными клятвами и благословением отца мисс Аннетт, мистера Портера. Спросите мать… — Джозеф действительно говорил так, словно старался взвесить каждое слово и не оступиться, однако оказался прерван запретительным жестом отца, человека, превосходящего его не только годами, но и внутренней силой своих убеждений, в которых старик не имел случая усомниться на протяжении всей своей долгой жизни. Мистер МакКуновал не удостоил его ответом и с достоинством возвратился на свое прежнее место, по-видимому, вполне удовлетворенный этим исчерпывающим объяснением: ему представлялся существенным лишь один аспект затронутого вопроса, а именно наличие возможных последствий той связи, о которой он спрашивал, поскольку в случае разрыва Аннетт могла получить достаточно оснований к тому, чтобы прибегнуть к шантажу. Сам факт того, что Джозеф упомянул миссис Джейн, позволил мисс Аннетт взглянуть на эту женщину, которая приходилась женой самому цезарю и потому оставалась вне подозрений, несмотря на то что многое из того, что прозвучало за этим столом сегодня, можно было отнести на ее счет. Жена цезаря — вне подозрений: в этом пункте сходились во мнениях и отец, и сын, однако же миссис Джейн считала, что она порочная женщина, порочная мать, развратившая сначала сына, а после и ее, эту маленькую женщину, сидевшую перед ней и ничем в действительности на нее не похожую... но развратившая для него. Она стала посредницей в их чувстве, сводней, что писала мистеру Портеру длинные письма и не замечала долгих и частых свиданий. Миссис Джейн невольно поверила тому, что сказал Джозеф, и ей впервые открылось то, как сильно она заблуждалась все это время. Перед непроницаемым для чужих глаз лицом ее вновь прошла галерея картин: от утра дуэли и просьбы Аннетт не утягивать корсет, от всех ее множественных попустительств, от ее вчерашнего испуга и настояний на осмотре и вплоть до сегодняшнего утра, когда она имела неосторожность приоткрыть дверь в комнату девушки, — все эти картины и каждая в отдельности служили ложным доказательством их связи, и все их надлежало пересмотреть. — Дорогая, полагаю, сегодня нам следовало бы поужинать в городе, — язвительно заметил Джозеф, когда первый акт окончился, и, не отложив прибора, выпрямился в спине, словно желая подать присутствующим пример вежливости и сыновнего смирения. Однако смирения и почтения к отцу в нем было столько же, сколько в Люцифере под дланью Всевышнего, а потому Аннетт предчувствовала, что передышка окажется недолгой. — С некоторых пор вы не можете ужинать в городе, — мистер МакКуновал, желчный и сухой старик, нисколько не переменившись в лице, счел своим долгом указать сыну на это его упущение и внутренне торжествовал: серьезность того положения, в котором они все находились по вине Джозефа, питала его доводы, подкрепляя их мнением общества, а он… он один не осознавал последствий своего поступка и отказывался в них верить, так, по крайней мере, представлялось дело главе этого дома. Аннетт же, в тайне поражаясь тому, сколь эмоциональным бывал этот неприятный ей человек, знала, что прошлым вечером Джозеф имел честь расстаться с последними из своих иллюзий на это счет, и помнила, как долго они говорили, а потому верила, что слова мистера МакКуновала не смогут ранить его слишком глубоко. Джозеф действительно отвечал отцу со спокойным и сдержанным достоинством, которого при подобных обстоятельствах не смог бы обнаружить человек виновный: — Миссис Ренфилд имеет много друзей, которые выказывают ей сочувствие, но это не доказывает правдивости тех слов, на которых она по-прежнему продолжает настаивать, по крайней мере, публично. Она лишена настоящей поддержки даже со стороны своего супруга. Полагаю, мистер Ренфилд все понял в то утро, когда ее обман открылся. Что же касается моей помолвки, — продолжал Джозеф, — я не намерен переменять своего решения, отец. Насколько мне известно, вы, в свою очередь, уже высказали свое отношение к этому союзу в той форме, какую сочли допустимой и уместной. Я сегодня же еду в приход и уведомляю вас о том лично, — последнее слово Джозеф нашел уместным подчеркнуть, напомнив отцу о своем недовольстве той сценой, которую мистер МакКуновал устроил его невесте прошлым вечером. — Я запрещаю... — прошипел старик, заходясь мелкой, апоплексической дрожью, однако, несмотря на это решительное возражение, Джозеф не отошел от выбранных прежде интонаций и продолжил говорить прежним невозмутимым тоном: — Если я верно понял вас, отец, вы оставили за мной право наследования лишь части имущества моей матери. Она оставила мне это право, с вами же я ничем не связан, отец, а потому повторяю, что не намерен переменять своего решения. —Ты — мой сын! — повысив голос, с расстановкой произнес старик, отчего Аннетт испуганно взглянула на миссис Джейн, затем — на Джозефа, и ей совершенно неожиданно открылось, что, несмотря на все сказанное, он сознавал себя сыном этого человека и признавал за ним права отца. Джозеф выглядел пригвожденным этим странным для него утверждением, он непритворно побледнел, но не возразил и смог заговорить лишь по прошествии некоторого времени, не сразу оправившись после этого случайного потрясения: — Вы сами лишили себя возможности продолжать оказывать на меня хоть какое-то давление, — с много меньшей долей уверенности в голосе начал Джозеф, словно усомнившись в том, что в мире вообще могло существовать что-то, способное лишить старика этого на него права. — Мой кузен — прямой наследник вашего имения, человек безусловной нравственности, приверженный к законам морали и неукоснительно им следующий, к тому же хороший управленец. Возможно, под вашим руководством даже лучший во всей округе. Я согласно принял ваше решение и уважил ваш выбор, отец. Со своей стороны я прошу у вас лишь одного — позволения устроить то, что осталось от моей прежней жизни, и возвратиться в Штаты с тем, чтобы больше никогда и ничем не тревожить вас, ведь именно этого вы всегда хотели. — Я всегда хотел, чтобы этим человеком был ты. Я видел тебя таким человеком, — вразумляющим тоном, не оставляющим возможности усомниться в искренности произнесенных слов, выговаривал старик-отец, ждавший от сына единственно отречения и поминутно все сильнее овладевавший им, его сознанием и волей… Аннетт на мгновение показалось, что во власти мистера МакКуновала купить все желтые издания, выследить и найти каждого их тех людей, кому известен или выгоден этот слух, выиграть тяжбу честолюбий, вернуть прежнее положение своему сыну и не длить пытки, которой стал для Джозефа преподанный мнениями света урок, ведь деньги и влияние, так называемый вес в обществе и авторитет в Парламенте восстанавливали и не такие репутации. — Я не виновен, отец. Я не виновен в том, что говорят… — отвечал Джозеф, словно все угасшие надежды заслужить признание, оправдаться, по крайней мере, в глазах отца вдруг поднялись и ожили в нем. Аннетт чувствовала, что эти слова — последние слова осужденного перед вынесением ему приговора: они производили на нее то же неизгладимое впечатление, потому что на протяжении всего разговора с отцом Джозеф отступал к краю доски, отступал, но тем не менее отстаивал свое право на каждую из клеток, как подсудимые отстаивают свое право на жизнь. — У меня, у Чарльза есть доказательство — то частное письмо, которое писали не мне и содержание которого я позволю себе не пересказывать в присутствии вашей дочери и моей сестры. Если пожелаете, вы можете потребовать его в любую минуту и ознакомиться с ним. — Итак, мой сын невиновен, — вынося свой вердикт, мистер МакКуновал вновь обращался к Аннетт, которая, по его мнению, должна был осознать себя последним препятствием к его примирению с сыном: венчанием с ней, девушкой, взятой из некогда порядочной семьи, Джозеф ни на йоту не очищал свою семью. — Полагаю, в таком случае виновной оказывается ваша сестра, а вы по-прежнему не хотите оставить нас, мисс Портер. За ужином я ясно дал вам понять, что не желаю видеть вас в этом доме, и потому я искренне удивлен тем, что у вас хватило дерзости отнестись с такой непочтительностью к высказанному мной приказанию и присутствовать за этим столом. Вы можете и дальше не отвечать на мои слова, мисс, но я убежден, что вы их слышите, поэтому повторяю: женщина обязана исполнять волю хозяина дома, будь то отец семейства или ее муж. — Мисс Портер исполняет мою волю, никому другому она не должна выказывать своего послушания, — глухо возражал Джозеф, так, словно клокочущее внутри негодование поднималось к горлу и мешало ему говорить, словно он и в самом деле был развенчанный Пигмалион, чьи права на созданную им скульптуру не только отказывались признавать, но и оспаривали, оспаривали отнюдь не впервые, тогда как он создал ее лишь для себя, для себя одного. — Потому что паспорт ее заперт в ящике твоего стола? — издевательски-вежливо осведомился мистер МакКуновал, желая через это маленькое уточнение напомнить сыну о том, что всего его права мнимы и призрачны, в то время как сам он имел действительную власть распорядиться всем в этом доме, всем — от прачки до своего наследника и правопреемника, поэтому ни горничная, ни мисс Аннетт и никто другая в этом же роде не могли помешать исполнению его воли. — Мисс Портер — лучшая из женщин, — возмущенно, задето выдохнул Джозеф, по-видимому, слишком отчетливо помня о том, какую меру воздействия применил к Аннетт, и все же не желая допускать в отношении нее никаких сомнений: он знал, он пребывал в убеждении, что Аннетт осталась не потому, что он запугал ее, а потому что она сама не хотела уезжать и никогда не смогла бы оставить его по чьему бы то ни было требованию. — Лучшие из женщин — лицемерки, — словно угадав движение его мыслей, наставительно и веско произнес старик, удовлетворенный приведенной к случаю цитатой и той тонкой насмешкой, какая звучала в каждой строчке, что принадлежала настоящему автору этой сентенции. — В то время как раскаявшийся повеса — лучший из мужей. Они могут быть вполне счастливы в супружестве, вы не находите? — вмешавшись, произнесла Джейн. Единственная свидетельница случившегося прошлым вечером, единственное осведомленное лицо, она постаралась смягчить супруга и придать его словам вид невинной шутки, но Джозеф, отравленный разлившимся внутри ядом сомнения, цепенея от гнева, казалось, уже просто не мог остановиться: — Кажется, вы не понимаете, отец, — опуская и оставляя вне своего внимания реплику матери, продолжал Джозеф, — я знаю каждую перемену в ее лице, я и теперь читаю в нем то, что вам и никому не доступно. Она примеряет мое лицо, когда присутствует при вас в гостиной, и потому ненавистна вам. Она — отражение моей воли, не вашей. — И потому присутствовать не будет. Я не намерен терпеть… Маленькая интриганка… — мерзостное отвращение, изобразившееся на лице старика при взгляде на Аннетт, подействовало как удавка, затянутая на шее, но веревка порвалась… и Джозеф, задыхаясь в своем страшном озлоблении не кричал, а грызся, хрипло лаял — «Замолчите!» — и, затравленно взглядывая то на отца, то на мать, казалось, готов был вцепиться в того, кто осмелится произнести вслед за этим еще хоть слово: Аннетт испугалось того, как резко он поднялся на ноги, схватившись здоровой рукой за трость. Другую же он все время держал так, словно она все еще оставалась подвязана, после того как сделал движение, выдававшее его желание опереться ею о стол. — Ты… — медленно и с достоинством встав из-за стола, проговорил мистер МакКуновал, всем своим видом давая понять, что ждал этой гневной вспышки и, вполне возможно, даже умышленно вызвал на нее сына, — немедленно, в присутствии всех, уведомляешь мисс Портер о расторжении помолвки, в противном случае — если ты ослушаешься — я прокляну вас. Я прокляну и тебя, и ее, и весь ваш род и с этим проклятием сойду в могилу. Это не приказ, не требование или просьба, прошу понять, что это — условие, ультиматум, моя последняя воля в отношении тебя. — Аннетт видела, как плотно сомкнулись после этих слов его губы и как стоял против него Джозеф, достойный сын своего отца, для которого, вполне возможно, двери этого дома могли закрыться навечно. Отлучен, отвержен, изгнан, проклят и все же горд, величественен и вознесен выше многих: Аннетт могла поклясться в том, что, когда он стоял так, его пороки казались возведенными в крайнюю степень добродетелями. — Мисс Портер… — овладев собой, наконец произнес Джозеф. Он намеревался выдержать паузу поистине артистически выразительную, и Аннетт почувствовала, что он занес руку над ее фигурой, но, что за этим могло последовать, она не знала и не могла осмыслить, а только всем существом своим верила: он не переменит своего решения и не изменит данному ей слову. Однако его отец не терпел ничего, что делалось для одного лишь эффекта, и не позволил сыну в агонии преждевременного торжества долго упиваться своим положением: — Принесите Книгу, — в то же время сдержанно распорядился мистер МакКуновал, не желая отступаться от своего намерения и стремясь довести до сведения Джозефа, что решение его окончательно. — Оставьте нас, — Джозеф не сказал, но словом снял фигуру с поля — так изящно и послушно Аннетт сошла с шахматной доски, он же с вызовом посмотрел в глаза отцу, он видел, как изменялось его лицо. Мистер МакКуновал не ждал, до последней минуты не верил в то, что сын вознамерится ослушаться его и действительно сможет пойти на это, а потому его укрепляло одно — сделанное ранее распоряжение: приказать принести семейную Библию теперь не смог бы он. Джозеф же впивался пальцами в набалдашник своей трости — так, точно сжимал в руке только что снятую с доски пешку, которая с такой покорностью исполнила его приказание, что, казалось, и вовсе не успела его осмыслить, не успела даже спросить, зачем ее решили вывести из игры, зачем и почему? Она только не лишила его того права, о котором говорила утром, а он… Он хотел скрыть от ее глаз свое падение, хотел сделать так, чтобы Аннетт оказалась за сценой в тот момент, когда в этом вывернутом наизнанку театре на ней произойдет убийство. Он дышал тяжело, но ровно, с каждой минутой ожидания все сильнее утверждаясь в мысли, что Аннетт права, находя его язычником, что молился другим богам и знал — те боги жаждали иных жертв; язычником, для которого ничего не значило и не могло значить проклятие отца. Он только теперь вспомнил, что на протяжении всей трапезы у стен стояли лакеи, которые в настоящую минуту принялись уносить приборы и блюда, стараясь освободить стол, прежде чем на него тяжело ляжет книга в дорогом окладе. — Дьявол, — в каком-то негодующем и тем не менее ужасающем бессилии прошипел старик, открыв Библию на форзаце, куда рука его покойного отца вписала имена членов их семьи, тогда как свой почерк мистер МакКуновал узнавал лишь в имени дочери: мисс Лили родилась после кончины деда. — На свете множество чудовищных детей произошло из благороднейших семей, — надсадно улыбнувшись, когда отец одним отточенным движением вычеркнул его имя, произнес Джозеф и выразительно взглянул на мать, после чего, взявшись рукой за спинку стула, повернул его на одной ножке и резко отодвинул в сторону. Дождавшись, когда старик, склонившийся над книгой, выпрямится в спине, Джозеф отступил на шаг и, склонив голову, произнес: — Благодарю всех в этом доме за оказанное нам гостеприимство. Желая получше обставить свой уход, Джозеф, вскинув голову, пристально и хлестко посмотрел в лицо миссис Джейн и, выждав, когда губы ее едва заметно шевельнутся, ударил тростью об пол; он играл и своими дикими, патетическими жестами пугал ее, но последним он, не глядя на все еще раскрытую книгу, ставил точку в оконченной им сцене. Оглянувшись на лакеев, остановившихся около дальних столов с подносами в руках и, очевидно, не решавшихся производить какой бы то ни было шум, Джозеф нарушил воцарившееся молчание: — Род Авеля, и сон, и пищу тебе ниспосылает Бог, — он заговорил нарочно неопределенно, как актер, еще не знающий, чем окончит едва начатый монолог, но верно предощущающий наступившую развязку и свой конец. — Сын Каина, в грязи валяйся, — отступив на шаг, Джозеф неслышно рассмеялся, привычно пошатнувшись, однако же не повернувшись спиной ни к кому из сидящих за столом. — Сын Авеля, дремли, питайся, — глядя куда-то в пол, Джозеф продолжал выразительным шепотом выговаривать свой странный, но возвышенный монолог, свое проклятие: — К тебе склонен с улыбкой Бог, — взглянув на отца, Джозеф скривился в угоднической и вместе с тем презрительной улыбке и снова ударил тростью. — Род Каина, за страсть расплата — еще один голодный рот, — витийствуя, продолжал юродствовать он, отходя — отступая — к краю доски своим надломленным шагом. — Сын Авеля, люби и множься. — Отрывистый взгляд, лишь косвенно затронувший мисс Лили, что все еще продолжала испуганно сидеть на неловко выдвинутом стуле подле своей гувернантки, но остановившийся на Чарльзе: — Как деньги множатся твои. — Сын Каина, ты по дорогам... — Взгляд, столкнувшийся со взглядом матери, и дрожащая рука, державшая трость, вновь окрепла, со всей силы вогнав ее в пол. — Влачи с семьей свои стопы. — Сын Каина, взбирайся к небу. — Еще один — последний — удар, и наконечник трости врезается в пол, словно призывая всех ко вниманию, а Джозеф, заходясь слепой ревностью, говорит урывками, говорит рвано и мстительно, говорит так же, как идет к двери, пока наконец пальцы его не смыкаются на ее ручке и интонации не крепнут, запечатлеваясь в памяти присутствующих: — И Господа оттуда сбрось!