Да, безнадежный труд — искать вовне Ту жизнь и ту любовь, чьи корни — в глубине.
(Колридж, ода "Уныние")
Аннетт задержала взгляд на ручках двустворчатой двери, внимательно вслушиваясь в те страшные слова, что произносились за ними, и послушно отошла в сторону, когда одна из них опустилась, а из столовой вышел Джозеф. Она не хотела встречаться с ним взглядом, но от испуга вздрогнула и подняла глаза, отчего он, этот человек с ожесточившимися чертами выцветшего лица, вдруг вспыхнул и выкрикнул, что едет немедленно, выкрикнул так, словно она могла осмелиться начать его останавливать. Джозеф прошел мимо нее, сильно припадая на трость, и, дважды оглянувшись, не переменяя тона, чеканно повторил: — Я — смею, я — могу… — Кто смеет больше, тот не человек… — неслышным шепотом отозвалась мисс Аннетт, дождавшись, когда шаги стихнут. Девушка не переменилась в лице: она знала точно, что все это только сцена, сцена, определенно, впечатлившая ее, произведшая эффект и оказавшаяся способной на одно мгновение по-настоящему напугать ее, одна из тех, что ей уже доводилось видеть или воображать. Мисс Портер слишком часто представляла Джозефа в ту минуту, когда он, взбешенный требованием отца, принужденно вскрывал при нем ящики своего стола, а после со странным торжеством во взгляде показывал ему документы мисс Бетти, чтобы не понять, что случившееся теперь есть, в сущности, повторение той прошлой сцены, что она не виновата, а этот повышенный тон — лишь слабый отголосок того, что произошло за этими дверями, на которые она отчего-то продолжала смотреть. Подождав еще немного, Аннетт в некотором отдалении последовала за ним с твердым намерением отнестись ко всему со сдержанным спокойствием, как относилась миссис Джейн к эмоциональным проявлениям своего супруга. Письмо мистера Ренфилда, о котором заговорили снова, ее тревоги — все это могло подождать, если она не хотела допустить того, чтобы их венчание устраивалось под гром проклятий и из одного лишь чувства противоречия, а Джозеф отправлялся в приход в том состоянии духа, в котором не должно и грешно появляться в церкви. Она нашла его в своем кабинете стоящим у камина, голова его лежала на сгибе локтя той руки, в которой он держал полупустой и потому не первый бокал: первый Джозеф имел обыкновение выпивать залпом. Левую же руку мужчина как-то болезненно прижимал к животу, сминая в пальцах ткань жилета. Он дышал тяжело, его била мелкая дрожь еще не сошедшего возбуждения, его душило, ему мешало, но он оставался в сознании. — Я могу поговорить с вами? — осторожно спросила мисс Аннетт, не решаясь пройти в комнату, но Джозеф не отвечал, отчего девушка сильно усомнилась в своих силах. — Я знаю, что могу, всегда могу говорить с вами, — стараясь поддержать самое себя этими произнесенными вслух словами, Аннетт все же закрыла дверь и продолжила: — Я слышала, что произошло, и знаю, что вы поедете, поэтому пришла попрощаться с вами и сказать, что буду ждать вас в саду… на скамье, все время, пока вас не будет в доме. — Оглашения не будет, гостей не будет, модистка приедет через несколько дней… — заговорил Джозеф, почувствовав, что Аннетт на несколько шагов приблизилась к нему, а в нем самом поднялось нестерпимое желание как можно скорее избавиться от ее присутствия, удовлетворив ее этими исчерпывающе-отталкивающими ответами. — Не будет никого из тех, кто мог бы высказать возражение. Ни моих родственников, ни ваших, — присовокупил он с намерением расстроить Аннетт этим категорическим сообщением о том, что запрещает ей извещать отца о предстоящем венчании, и тем самым заставить в слезах запереться в своей спальне. Однако девушка продолжала идти к нему, стараясь единственно понять, какие из этих решений ей надлежит считать окончательными, а какие есть следствие его нынешних умонастроений, — последние она отстраняла. — Останетесь здесь, в этой комнате, сядете за мой стол и составите приглашения, напишете Уильяму и мистеру Брауну, имена его дочерей я впишу сам, после. Адреса найдете на конвертах, — охваченный ее руками, Джозеф продолжал делать свои распоряжения, в каждом из которых содержалась тщательно отмеренная доля отвращения, казалось, к самой Аннетт, ради которой все эти приготовления и совершались. — Я их знаю… — потухшим голосом ответила Аннетт, приникнув губами к его плечу, после чего закрыла глаза и покорно склонила голову: она не умела противостоять долго, она страшилась увидеть его искаженное от негодования лицо, а в глазах прочесть ненависть за то, что теперь ему действительно приходилось платить за нее ту самую завышенную в пылу торгов цену. Аннетт не сомневалась, что Джозеф заплатит, как не сомневалась она и в том, что затем — в отместку самому себе — он уничтожит ее, если к тому времени ей не удастся доказать ему, что она стоит всего того, чем он поступился ради нее. — Я их запомнила, потому что мистер Браун друг вашего отца и ваш… Мне показалось, что я должна запомнить, чтобы моя неосведомленность не могла поставить вас в неловкое положение при нашей следующей встрече с мистером Брауном. — Откуда вы знаете? — сдержанно осведомился Джозеф, одолжив Аннетт не столько самим этим вопросом, сколько тем, что придает ее трогательной предупредительности хоть какое-то значение. — Ваша мать имеет привычку читать письма… — несмело ответила Аннетт и, почувствовав, что голос начинает ей изменять, поспешила замолчать, Джозеф же сделал движение, свидетельствующее о его намерении высвободиться из ее объятий. Однако ему недостало сил для того, чтобы разнять ее руки и оттолкнуть ее, а потому он покорился и, скривившись, язвительно и желчно повторил ее слова о том, что миссис Джейн имеет привычку вслух читать письма. Заговорить вновь Аннетт решилась отнюдь не сразу; еще некоторое время она продолжала в молчании стоять за его спиной, вслушиваясь в то, как странно пульсирует кожа на щеке, неприятно тронутая тканью его рубашки, и внутренне надеясь на то, что вскоре Джозеф успокоится и переменится к ней. — Миссис Браун всегда пишет подробные письма, а ваша мать читает их при мне. Вышло так, что я познакомилась со всеми девочками заранее, по письмам миссис Браун, я только не видела их фотографических карточек… — постаравшись улыбнуться, мисс Аннетт окончила свои слова этим маленьким прибавлением, но, несмотря на все ее усилия, разговор не продолжился. Предположив, что такой сторонний предмет, как дочери мистера Брауна, может раздражать Джозефа, Аннетт нашла правильным возвратиться к прежней теме: — Я могу попросить мисс Бетти?.. — Можете. Уильям — мой шафер, а мистер Браун, полагаю, согласится стать вашим посаженным отцом и проводит вас до алтаря, к которому вы так стремитесь. — Почему вы так говорите со мной? Почему не хотите ни посмотреть на меня, ни поцеловать перед отъездом? Почему я стала вам неприятна? — в отчаянии спрашивала Аннетт, обходя его и становясь между ним и камином. — Джозеф, послушайте… Вы поверите мне, если я скажу, что поняла все, что произошло за столом, и знаю, кем вы за ним были? Зачем вы назвались Каином, когда вы мой Пигмалион? Зачем вы Каин? Почему не Адам? Мой единственный, вы сами показали мне наш Эдем, а если нет, если вам угодно думать, что один грех порождает другой, то и каинова Ада стала не меньше ему верна оттого, что он был земледелец. Но я знаю, что вы — Пигмалион, что вчера вы закончили творить свою Галатею, и вам известно, что она готова ожить для вас одного, вы видите тому множество примет… — осмелев в своей тревоге, ласково шептала мисс Аннетт, проводя рукой по его волосам и забирая их у виска в надежде на то, что Джозеф все-таки взглянет на нее и увидит маленькую женщину, не из умысла старающуюся внушить ему, что она все поняла и хочет только принадлежать ему. — Посмотрите мне в глаза, вот так… — Я могу сейчас же отвезти вас в город, в свою квартиру. Хозяйка комнат — порядочная женщина, пожилая вдова. Мне давно следовало предложить вам уехать туда. Если это для вас неприемлемо, мы можем снять смежные номера в гостинице. Я ничем не выдам своего с вами знакомства, пусть сам я того не желаю, — пользуясь возможностью испытать ее слова и, верно, предчувствуя, что достаточно измучил ее, Джозеф, видя, как отчетливо проступают на ее лице знаки сомнения и страха, предлагал Аннетт все новые и новые варианты, ни один из которых не представлялся ему допустимым до сегодняшнего утра, до того, как его отец нанес ей в присутствии всей семьи такое тяжелое оскорбление. — Я могу не бояться?.. — доверчиво посмотрев в его глаза, едва слышно спросила мисс Аннетт, чувствуя, как сердце дрожит в груди ее оттого только, что его рука не выпускает ее локтя. Она сказала слишком много и оказалась поймана: за всем тем, что говорил Джозеф, ей виделась грязная газетная история, сожительство, поначалу честное, но не могущее не быть запятнанным… Аннетт впервые по-настоящему полно ощутила, как важно для нее одно лишь сознание того, что в этом доме, помимо них двоих, присутствует многочисленный штат прислуги, а сама она спокойна потому, что находится под внимательным присмотром миссис Джейн и значительную часть времени проводит в обществе Лили и Чарльза. — Вам нечего бояться. Я на вашей стороне. Если падете вы, паду и я: вы — мое духовное, я — ваше телесное. Мы — одно. Первые люди на новой земле, — выговаривал Джозеф, как одержимый, открывая перед ней тайные взаимосвязи всего, что происходило с ними, обнажая сами причины следствий… Печать серьезности ложилась на его лицо лишь в те минуты, когда решительно ничего нельзя было исправить, и заставляла его выглядеть старше, выразительнее, опаснее. — Я согласна… — не отдавая себе отчета в том, что она говорит, шепотом произнесла мисс Аннетт, подкрепив свои слова осторожным кивком головы. Она, казалось, не умела отвести взгляда от Джозефа, который завороженно говорил о поистине страшных вещах, касаясь материй, с которыми не дозволено соприкасаться простому человеку. Он перетолковывал само представление о супружестве, он повторял давно знакомые Аннетт слова, непостижимым образом подменяя их смысл, он не был человек — в такие минуты девушка почти совершенно верила в это, видя, что перед нею змей в людской личине, посягнувший на столь чистые слова единственно для изъяснения своей низменной страсти. В простоте его слов таилось искушение, залегали недвижные столетьями грехи. Джозеф представлялся мисс Аннетт равно дьяволом, испепелившим тщеславием душу свою и отступившим от Бога, и Адамом, что вслед за своею Евой отрекся от всего, что было в нем от святости божественной природы, и дал роду Каина начало. После всего сказанного его отцом, Аннетт верила, что она порочна ничуть не менее Евы, в наготе которой праотец некогда находил высшее блаженство, но только ее демона питала и держала рядом нагота души. Джозеф действительно оставался на ее стороне, и Аннетт, в свою очередь, чувствовала, что, если теперь откажет ему в желаемом, отец его, вне всякого сомнения, сможет снова вступить в свои права над сыном. — Джозеф, я согласна… — следя за тем, как Джозеф, выпустив ее руку, отставил бокал и, отступив на шаг, взял прислоненную к стене трость, утвердительно повторила Аннетт, стараясь заставить его оглянуться. Своим согласием девушка сознательно поощряла назревающую в нем и поминутно распаляющуюся жажду бунта, и слезы сохли на ее щеках от жара этой клятвы, в которой она, казалось, впервые обещала себя ему. — Я знаю, что мы будем счастливы, — навязывая молодому мужчине это свое последнее условие, прошептала мисс Аннетт, касаясь его лица своими ладонями и взглядывая прямо в глаза: ей хотелось целовать его и, сомкнув веки, слышать, как по стенам этого дома идет трещина, как рушится все, что многие годы создавал тот, другой, человек, сидевший во главе стола; хотелось целовать его в тот самый миг, когда слух о том, что он отторжен от семьи, камнем падал в подвальные этажи этого дома; хотелось целовать и знать, что их видит прислуга, кишащая и перешептывающаяся в кухне этого дома, словно червь, взрыхляющий недра трупа. Все эти желания проступали на поверхность сквозь вуаль тонкого, но подлинного переживания, владеющего ею, и, заметив ее тайный испуг, кто-то другой, возможно, мог отступиться, отказаться от этой принужденной жертвы, в которую мисс Аннетт приносила свои приличия с тем, чтобы удержать его подле себя, но Джозеф, преодолевая преграду рук ее, мнил, что он вознагражден, что он вправе распорядиться ею по своему усмотрению в эту минуту и во все последующие. Едва помня о том, что должна ласкательно касаться шеи или плеч, Аннетт сносила страстные — почти страшные — поцелуи, в которых не узнавала его, привычно сдерживаемого и прежде всего ее запретом, и в которых спешил воплотиться он сам, не знающий или позабывший о том, что она, в отличие от сестры, не умела нарочно распалять томными вздохами и призывно склонять головку; в своем безумном упоении ею не замечающий, что девушка от слишком участившегося дыхания и смешения незнакомых чувств готова была плакать в его руках, но молчала, не решаясь забрать назад всех своих слов и обещаний. Джозеф предавался ей тем яростнее, чем сильнее предчувствовал свой конец, который предвещал ему отец. Ему казалось, что в этой тайной связи естества должно соединиться то, над чем никто не будет властен, что в следующую же минуту она сделается его, а он — ее, что они станут одно. Аннетт поняла, что этот долгий, требовательный поцелуй окончился, когда встретила спиной стену и где-то в отдалении пугающе отчетливо расслышала, как выпавшая трость дважды ударилась о поверхность пола, — то же представилось ей в тот вечер, когда Ингрид старалась внушить ей мысль о том, что Джозеф надругался над нею. В следующее мгновение девушка открыла глаза, но не увидела перед собой его лица, нашла рукой уступ камина и потому только удержалась на ногах: он сорвался, рука его уперлась в стену, затем скользнула вниз и наконец ухватилась за ее талию, как за ствол колонны, после чего Джозеф медленно опустился колени. Он не выпускал ее, напротив, как-то судорожно собирал платье, подол которого сминал и подхватывал левой рукой, по-видимому, надеясь, что вскоре ему станет лучше и он сможет подняться сам. В волнении поднеся ко лбу похолодевшие пальцы и прикрыв глаза, Аннетт догадалась — ее пронзила мысль, что Джозеф не сможет встать без посторонней помощи, она оглянулась через плечо и, потянув шнурок вниз, позвонила. Сделав все возможное, Аннетт, казалось, впервые за все время смогла вздохнуть, осела в его руках, придерживаясь за угол камина, и, прикрыв глаза Джозефа ладонью, привлекла его тяжелую голову. Девушке подумалось, что все это даже к лучшему, что теперь Джозеф не сможет никуда ее увезти, что ему самому едва ли позволят ехать, но, если бы кто-то в настоящую минуту передал ей ножницы, она, как ветхозаветная Далила, не задумываясь, остригла бы его… Сознание того, что она едва не допустила его до себя, повергало мисс Портер в ужас. Ей представлялось, что она заняла место своей сестры за этой дверью, место его горничной в этом доме, что место мисс Далтон в его жизни отводилось и с некоторых пор принадлежало ей, что она почти решилась уступить, отдаться ему, — последнее дружески рекомендовала ей мисс Бетти, но этот совет противоречил всем тем понятиям, которые имела сама Аннетт относительно супружества. Вскоре явился камердинер, мужчина не молодой, но и не старый, находящийся в том неопределенном возрасте, в каком, по мнению юных мисс, вечно пребывает прислуга. Прежде Аннетт не часто доводилось встречаться с ним, но камердинер Джозефа всегда казался ей человеком, отученным замечать что-либо, находящееся вне его компетенции, ничего не знающим о делах хозяина и не допущенным до них. Он и теперь не придал никакого значения ее присутствию — только разнял руки Джозефа, после чего поднял, подвел к креслу и, взяв с дивана несколько подушек, устроил его с тем, чтобы, ненадолго отлучившись, вернуться и предпринять меры сообразно тому состоянию, в котором он находился. — Что произошло? Что это значит? — тревожно спрашивала мисс Аннетт из опасения, что этот человек притворяется и в действительности то положение, в котором ее застал камердинер Джозефа, послужит причиной тому, что несколькими этажами ниже уже даже не шепотом, а в полный голос перескажут все произошедшее в последние часы и, верно, довольно скоро рассудят их. — Прежде всего, опийная настойка на спирту, мисс, затем голодание и алкоголь, телесная немощь, — он произнес эти слова так, что Аннетт сделалось совестно за свою глупость: едва дождавшись, когда камердинер оставит их одних, девушка присела напротив Джозефа и, расстегнув запонки на манжетах, стала осторожно дуть на кисти его рук. Конечно, Аннетт укоряла себя, ведь ей следовало с самого начала догадаться о том, что ему сделалось дурно уже после первого бокала, что именно поэтому Джозеф не смог допить второй, она и нашла его в такой позе, точно у него все перед глазами помутилось, но вместо этого она старалась произвести на него впечатление тем, что поименно запомнила всех мисс Браун, и спрашивала о том, почему же он не хочет на нее смотреть? Когда же в коридоре снова послышались шаги, мисс Аннетт, горько разочарованная своим поведением, встала и отошла в сторону, уступив Джозефа заботам всех тех людей, которые то входили в комнату, то снова зачем-то выходили, но, во всяком случае, лучше нее понимали его нужды. Девушка предполагала, что по ее смятому платью и нарушенной прическе несложно догадаться о том, что здесь происходило, но считала себя виноватой и потому заслуживающей любых мыслей. Аннетт со стороны смотрела на то, как Джозефу терли виски, а после давали пить подслащенную воду с лимоном, но не вмешивалась, не вмешивалась до тех пор, пока в ней не поднялась ревность, пока ей не захотелось, чтобы все эти люди вышли вон и оставили их одних, чтобы все эти люди перестали вносить стулья и раскладывать на столе приборы, переговариваться, шуметь… Подняв с пола его тяжелую трость, Аннетт приставила ее к подлокотнику кресла и отошла к письменному столу, затем взяла чистый лист плотной бумаги и сложила его вчетверо. Движения ее рук казались слишком отчетливыми, слишком резкими, словно она все еще старалась справиться с охватившим ее волнением. Нетерпеливо дождавшись, когда камердинер отойдет от Джозефа, Аннетт поспешно заняла его место возле кресла и начала энергическими движениями разгонять воздух. Заметив, что взгляд Джозефа наконец прояснился, она оставила свое прежнее занятие и принялась за другое — за свои маленькие поцелуи, но Джозеф с самого начала дал понять, что к ним не расположен, отвернулся и, взяв трость, встал, держась рукой за спинку кресла. — Вам нужно поесть, — растерянно проговорила Аннетт, когда мчавшееся время вдруг почти совершенно остановилось и все вокруг стихло, когда она осознала, что они снова остались наедине. — Стол накрыт на две персоны, — резонно заметил Джозеф, не сразу решившийся отойти от кресла, на которое он продолжал опираться еще некоторое время. Аннетт поняла, что Джозеф подразумевал под этими словами, и подчинилась. Они впервые завтракали вдвоем, и Аннетт испытывала невыразимое стеснение оттого, что Джозеф снова принял вид человека ей постороннего и держался с нею холодно и надменно, — сказывалось взаимное отсутствие привычки, помимо всего прочего, выразившееся в мертвенном молчании. Джозеф умел производить ничуть не менее гнетущее впечатление, чем его отец, лицо его казалось сидевшей напротив девушке совершенно непроницаемым, словно он ни о чем не думал и ничего не чувствовал. Аннетт изредка взглядывала на него и осторожно размышляла над тем, как опрометчиво было ее согласие, если в его квартире, гостиничном номере или даже в ресторане на корабле могло не произойти никакой перемены. Джозеф ел принужденно, с видимой неохотой, Аннетт же вскоре совсем оставила прибор: ее растревоженное воображение рисовало ей столь печальные картины их совместной будущности, что глаза ее увлажнились слезами, потому как в каждой такой фантазии Джозеф выходил равнодушным супругом и излишне строгим, а порой жестоким отцом, в присутствии которого трепетали дети. Аннетт стало нестерпимо жаль их старшего сына, во всем правильного мальчика, не слишком нуждающегося в ней и несчастного оттого, что не умеет заслужить его отцовской любви, а она, мать, даже не знает, как научить достигать этого сердца, потому что у нее самой не всегда получается. — Джозеф, я подумала… — встретив его вопросительный взгляд, нетвердо начала Аннетт, но тут же осеклась, не найдя достаточно смелости для того, чтобы признаться в том, какими глупостями в действительности оказались заняты ее мысли. В последней попытке узнать в его лице приметы какого-то другого человека, также знакомого ей, но по иным — светлым — мечтаниям, девушка остановила на Джозефе свой внимательный взгляд, всмотрелась в его глаза, но и в них не нашла никаких доказательств тому, что того, другого, она не выдумала, что тот, другой, существовал в реальности и мог в недалеком будущем на равных спорить с сыном, говорить с ним на множество недоступных ей самой тем и постепенно вводить его в сферу своей деятельности. Старший сын виделся Аннетт непременно взрослым и непременно похожим на Джозефа во всем, поскольку в противном случае, как она опасалась, Джозеф мог слишком скоро утратить к нему всякий интерес. — О чем вы подумали? — сдержанно осведомился Джозеф, очевидно, имевший некоторые предположение на этот счет и в затаенной злобе на свою несостоятельность готовый с самого начала добиваться того, что дала ему подходящая минута, готовый возражать, оспаривать, разуверять, приводить доказательства чего угодно — и все для того, чтобы вновь заручиться ее утраченным согласием. — Извините… — нечаянно обронила Аннетт, зажимая рукой свой уродливо дрожащий рот и торопливо выходя из-за стола, после чего отступила на середину комнаты, страшась выходить в коридор или оставаться рядом. — Мисс Портер, — не понимая, в чем заключается подлинная причина ее поведения, Джозеф повысил голос и постарался одернуть ее, повторив свое повеление: — Мисс Портер, вернитесь за стол. — Извините… — испуганно и беззащитно отозвалась она, затем отошла еще дальше — к окну — и, повернувшись к Джозефу спиной, разрыдалась, не зная, что за этим последует. — Мисс Портер, что происходит? — переменив интонации на спокойные и ровные, спрашивал Джозеф, вслед за нею поднимаясь из-за стола. — Ничего не получается!.. — жалко и как-то сдавленно вскрикнув, Аннетт, оглянувшись, нервически вскинула руки, а после повторила немного тише, словно ища помощи: — У меня ничего не получается... — Что вы имеете в виду? — настойчиво спрашивал он, придерживаясь прежних интонаций, которые в настоящую минуту могли служить Аннетт единственной опорой. — Роль, свою роль… — отвечала она, перестав отворачиваться и закрываться, и Джозеф предчувствовал, что еще немного, и она заговорит, а потому продолжал следовать однажды избранной стратегии: — Объясните мне. Аннетт содрогнулась всем телом, понимая, что если она начнет отвечать на этот вопрос честно, то ей придется охарактеризовать Джозефа в отношении к ней самой и их детям, что ей придется озвучить выдуманные характеристики, никак не приложимые к настоящей действительности. Она не могла сказать ему в лицо, что расстроилась оттого, что представила его жестоким отцом или равнодушным супругом, она нуждалась во времени и, перестав плакать, принялась отирать лицо руками. — Помните, вы читали мне роман о портрете мистера Грея, в котором мисс Сибила Вэйн играла роль Джульетты? — дрожащим голосом спросила Аннетт спустя некоторое время. — Помните, как поразило Дориана ее выступление и как страшен оказался ее крах в тот день, когда мистер Грей пригласил лорда Генри посмотреть постановку? Я вижу, что то же происходит со мной, что после моего первого успеха вы ждали не того и теперь разочарованы… — найдя достаточно вразумительную причину своим слезам, с трудом выговорила мисс Аннетт, отчетливо помнившая, как гордость поминутно утверждалась и крепла, срастаясь с нею от одного только сознания того, что ей удавалось не меняться в лице. Аннетт наблюдала внутрисемейную жизнь этого дома достаточно долго, чтобы усвоить, что отец Джозефа всегда действовал одинаково — единым словом лишал сына почвы под ногами, одерживал верх и торжествующе смотрел на то, как падает занавес так и не начавшегося спектакля. Джозефу хватало выдержки играть любые другие спектакли: перед лицом смерти он все-таки выстрелил в воздух, но отец являлся в его глазах силой даже большей, чем смерть, и Аннетт заключала, что неумение дать отпор и повторить отца шло из детства, а теперь каждая домашняя постановка Джозефа начиналась с того, что ее конец в его сознании являлся чем-то предопределенным. Она совсем иначе вспоминала теперь все эксцентрические, скандальные выходки возлюбленного: каждая из них являлась попыткой лишить отца опоры и возможности подняться… Сегодня она сдержала свое слово и своим сознательным спокойствием помогла Джозефу окончить постановку, помогла договорить, пусть даже старик не отступился и не отдал им желаемого, пусть даже спектакль не понравился никому, но всего того, что происходило после, Аннетт и в самом деле не могла объяснить. Она остановилась и ждала, что Джозеф станет торжествовать, что он похвалит ее, как только немного придет в чувства, а он играл дальше и рвался вперед, несмотря на то что, как оказалось, не имел для того достаточных сил. — Кем вы находите мистера Грея? — согласно приняв предложенный Аннетт расклад, снисходительно поинтересовался Джозеф, отчасти довольный тем, какое впечатление производила на эту девушку подобранная им литература, отчасти тем, что она постепенно научалась говорить с ним на одном языке. — Джентльменом, развращенным и впоследствии разочарованным, — недоуменно отвечала мисс Аннетт, еще не понимая, к чему Джозеф спрашивает, но уже верно предчувствуя допущенную где-то ошибку. — Кем вы находите мистера Грея в отношении мисс Вэйн? — уточнил Джозеф, подчеркнуто не теряющий самообладания во все время этой равно долгой и трогательной сцены, которых миссис Ренфилд предсказывала ему множество и которые, несмотря на ее проницательность, начались еще до венчания. Однако Аннетт не ответила ему, по-видимому, не сочтя возможным сделать такое невыгодное для Джозефа сравнение, ведь Джозеф не мог поступить с нею так же дурно, как поступил мистер Грей со своей возлюбленной. — Мисс Портер, мистера Грея в отношении к мисс Вэйн вы должны находить зрителем, он судил ее как зритель, — подведя разговор к желаемому заключению, Джозеф позволил себе сдержанную полуулыбку, которой суждено было превратиться в почти самодовольную усмешку, когда Аннетт, догадавшись, в чем же состоит между ними разница, смущенно выдохнула: «Вы — актер…» — В своем театре я — Шекспир, мисс Аннетт, я сам пишу пьесы, я сам их ставлю и, как вы верно заметили, играю с вами на одной сцене. Я вижу и сужу вас иначе. Я не для того снимал вас с танцевальной сцены и ставил на театральную, чтобы вы плакали из-за каждой неудачи, постигшей вас во время репетиции. Репетицией вы можете считать все, что происходит между нами в отсутствие посторонних. Я повторяю вам, что мне известно, почему вы танцевали канкан, известно лучше, чем вам самой, — вы не хотели просто выжить в Штатах, вы хотели достичь цели и для того старались найти недостающую сумму. Вот на что я сделал ставку. Вы знаете, что на вас я поставил все, что я готов платить любую цену для того только, чтобы выставить вас на суд двух континентов; готов платить вперед, потому что вы доказали мне сегодня и здесь, в этом доме, что я не буду посрамлен. Если я помешал вам в какой-то вашей импровизации, то прошу вас извинить меня и возвратиться за стол. Аннетт не решилась подойти и продолжала стоять. — Я повторяю вам, что вы можете ошибаться в моем присутствии, что мое чувство к вам не прихоть и я не имею намерения оставлять вас. Я вернусь и мы поговорим о том, что так вас тревожит. Я хочу, чтобы вы подумали над тем, что, по всей видимости, давно имеете сказать мне. Я буду с вами откровенен в равной степени. Вернемся. — Я не оттого… — несмело возразила Аннетт, на что Джозеф ответил ей привычно вразумляющим комплиментом: — Ведь не думаете же вы, что первые шаги Галатеи были легки? Мне всегда казалось, что она шла тяжело и была очень смущена, но вместе с тем очаровательна… Джозеф перехватил ее сконфуженный взгляд, свидетельствующий о том, что мисс Аннетт отнюдь не питала иллюзий относительно того, что Галатея сошла со своего постамента одетой, и на мгновение приняла на себя те чувства, которые она должна была испытать в первые минуты после своего пробуждения. Однако Аннетт подошла к нему, и Джозеф с видом независимым и гордым, присущим человеку, сумевшему настоять на своем, передвинул стул и сел за стол. Аннетт аккуратно переставила несколько блюд, после чего также заняла свое место, так близко, что локти и колени их соприкасались. Она осторожно взглянула на Джозефа, но его выражение его лица не выдавало неловкости, словно никакой перемены не произошло, тогда как ее лицо горело смущением, с которым она не умела справиться, отвечая мужчине все еще слишком встревоженными, застенчивыми и частыми улыбками. — Если вы согласитесь ехать со мной, я клянусь, что возведу вас на ту высоту, с которой ничье суждение не сможет вас сбросить, что мы поднимемся, мы преуспеем, — найдя ее взволнованное состояние благоприятным для возвращения к этому вопросу, Джозеф снова старался эпатировать девушку прежними фразами, которые теперь не производили должного впечатления, поскольку Аннетт слишком хорошо понимала, что причиной этих слов, того, как они произносились, стала ее нерешительность, слезы же он принял за испуг перед невозможностью отказаться от данного ею согласия. — Остановимся в Новом Орлеане, — продолжал Джозеф, — затем поедем поездом, в одном купе, разумеется, и как мою жену вас это не должно стеснять. В Новом Орлеане мы проведем несколько дней, для вас это должно означать один гостиничный номер. — Джозеф, я понимаю, — вмешалась Аннетт, найдя правильным прервать этот монолог пока еще не поздно, потому как в Джозефе говорила уязвленная гордость и он всячески старался растравить ее сильнее, представляя сожительство с ним как неизбежное следствие ее собственного желания венчаться. Аннетт видела, как через это он входил в роль, сживался с нею, что почти всегда придавало его лицемерию достаточную долю искренности — Джозеф всегда играл честно, а со сцены говорил проникновенно и откровенно — вне зависимости от чьего лица. Однако в этот раз она не могла с ним согласиться: девушка считала, что существует значительная разница между первым и вторым его предложением, поскольку первое подразумевало совместную жизнь до венчания, которое Аннетт имела своей конечной целью, в то время как второе нисколько не угрожало ее репутации и означало медовый месяц в Новом Орлеане. — Я все понимаю и хотела бы вместе с вами провести несколько дней в Новом Орлеане, — повторила Аннетт, полагая, что теперь между ними достигнут возможный компромисс. Мисс Портер нисколько не сомневалась в том, что все страхи ее исчезнут в ту минуту, когда она переступит порог церкви и у алтаря увидит того, другого, человека, своего мужа, которого до этих пор она могла только воображать в Джозефе, каждый раз сталкиваясь с тем, что ее фантазии мало соответствовали действительности. Джозеф, в свою очередь, остался недоволен результатами заключенного соглашения, по которым ему следовало сразу после завтрака отправиться в приход и выправить лицензию, а затем возвратиться и положить перед нею свидетельство своей капитуляции. — Я могу остаться здесь? — тихо и, казалось, примирительно спросила Аннетт, которой верилось, что в этой комнате, столь тесно связанной с ним, все ее переживания окажутся запечатаны где-то глубоко внутри, когда она останется одна, что здесь и только здесь она сможет запретить себе волноваться. Но, как только Джозеф вышел из-за стола, девушке пришлось признать, что ее страх против воли выразился в чуть приоткрытых губах и гулком сердцебиении, которое болезненно отдавалось в висках. — Можете. Позвоните, пусть унесут стол, потом закройте дверь, если не хотите, чтобы вас кто-то тревожил, и подумайте над тем, что я сказал, — произнес Джозеф, задержавшись в дверях, — такой маленькой и незащищенной показалась она ему, столько раз отвергнутая за одно это утро, что, когда пришло время оставить ее и уехать, он не знал, что еще предпринять, чтобы по возвращении найти ее в этой комнате, на диване с книгой или за своим столом — не важно. Ему казалось, что что-то еще могло произойти в его отсутствие. Ему хотелось запереть ее здесь или в ее спальне, если она не желала ехать. Его мучили дурные предчувствия. Ему казалось, что его судьба циклична и что однажды — когда-то давно — он оступился и теперь все должно повториться. Невовлеченной в этот замкнутый круг Джозефу представлялась только одна женщина: он знал, что одна Фортуна непокорна, а сам он ни за что не в ответе более, и верил в свою Фортуну, ревнивую, упрямую, вздорную, непостоянную, а потому нашелся скоро и вопреки всем поднявшимся со дна воспоминаниям и сомнениям ответил Аннетт, что они будут счастливы. Последние слова бросили Аннетт к нему так неодолимо, властно, точно ей впервые за все это долгое утро разрешили чувствовать, позволили попрощаться, не расставаясь со всеми маленькими поцелуями, слезами и прочими глупостями, чтобы наконец затихнуть в его руках и на вопрос «Несколько часов, вы подождете несколько часов?» ответить послушными и, пожалуй, слишком частыми кивками. Обнимая его руку повыше локтя, Аннетт отрицательно качала головой, когда Джозеф спрашивал ее о том, подождет ли она здесь, не станет ли выходить? Мисс Аннетт оказалась одна в опустевшей комнате совсем неожиданно, точно не успев осмыслить его уход, и еще долго-долго касалась ладонями притворенной двери, невидящими глазами смотря на подрагивающие пальцы. Она невесомо, как призрак, пересекла комнату и позвонила, затем опустилась на диван и прислонилась головой к стенке шкафа, словно ее ослабевшее, измученное сознание помутилось и не было способно мыслить. Она слишком отчетливо помнила каждое слово, произнесенное этим утром, ей представлялось, что только что в ее жизни свершилось что-то непоправимое, что-то, чего нельзя изменить или исправить. Люди входили и выходили, а она сидела и смотрела перед собой каким-то молчаливым, ничего не выражающим взглядом. Ее спросили, не нужно ли затопить камин? Она кивнула и впервые подумала о том, что несколько дней назад окончилось лето и начиналась холодная, дождливая осень, что, вполне возможно, в день их венчания тоже пойдет дождь и тогда свадьба станет напоминать похороны. Аннетт не знала, когда умерла мисс Далтон, но в эту минуту ей почему-то подумалось, что тоже осенью. Люди ушли, а ее блуждающий взгляд остановился на письменном столе, она вспомнила про Уильяма и Бетти, которым должна была написать, но не поднялась со своего места. Аннетт отчего-то невыносимо захотелось видеть веселую и взбалмошную мисс Бетти, однако теперь это не представлялось ей возможным; девушка могла только успокаивала себя мыслью о том, что в самый день венчания мисс Бетти с самого утра будет присутствовать при ней, а значит, они смогут поговорить, она сможет спросить… Если же нет, то, как она уже успела заметить, мисс Бетти, обнаружившая особенную проницательность в такого рода вопросах, расскажет ей сама и она пойдет к алтарю осведомленная и совершенно успокоенная, она сможет иначе думать о Новом Орлеане и гостиничных номерах, и Джозеф останется ею доволен. В таком настроении мисс Аннетт сочинила несколько очень приятных приглашений: для мистера Гила, для мистера и миссис Браун с дочерьми, для мисс Бетти «лично», — это слово она подчеркнула для того, чтобы Уильям ознакомил ее подругу с непосредственным содержанием письма и ни в коем случае не ограничился беглым пересказом или, что еще хуже, шутливым уведомлением о том, что она тоже приглашена. Мисс Аннетт почему-то подумалось, что мисс Бетти никогда не доводилось получать личных писем, а потому ей будет приятен этот маленький знак внимания, возможно, она постарается прочесть письмо самостоятельно, если оно окажется «личным»… Мисс Аннетт спохватилась и переписала приглашение, предназначавшееся мисс Бетти, с особенным прилежанием, делая хорошо различимые отступы между словами и превращая прописные буквы в печатные, только выведенные с легким наклоном. Закончив с этим, Аннетт перечитала все письма и, убедившись, что не достает только даты, оставила их на столе, чтобы чернила высохли, прежде чем они вложат приглашения в праздничные конверты с написанными на них адресами. Мисс Аннетт чувствовала, что тепло камина и то время, которое она провела за составлением писем, согрели ее: она вновь ощутила себя окруженной неравнодушными к ним с Джозефом людьми, которые, конечно же, окажутся искренне рады за них. Уильям, разумеется, скажет что-то о ее «дурном влиянии» на его друга, но его слова всегда следует понимать в противоположном смысле: Аннетт из рассказа Джозефа помнила, что и сам он не хотел долго оставаться в Англии после их отъезда. Что же касается мистера Брауна, то он, безусловно, переменит свое мнение о Джозефе, а его девочки не смогут отвести взгляда от ее венчального платья… Мисс Бетти, возможно, немного погрустнеет, но Аннетт решила, что обязательно постарается запомнить, где она стоит, и… отвлеклась. Взгляд ее задержался на книжной полке, с которой мисс Портер сняла маленький томик Уайльда, и, присев на край дивана, девушка стала торопливо перелистывать страницы. Найдя нужное место, она остановилась и медленно прочла каждое слово: «— Кто же она? — Ее зовут Сибила Вэйн. — Никогда не слыхал о такой актрисе. — И никто еще не слыхал. Но когда-нибудь о ней узнают все. Она гениальна». Аннетт поняла, что помнила не только то, что в ту минуту подумала о себе как о актрисе, которой никогда не существовало, но и с каким именно выражением Джозеф прочел ей эти строки, как отчетливо она расслышала последние слова... Но теперь она знала, что Джозеф — не Дориан, не восхищенный ее игрой зритель, что он кто-то другой, что он — творец со страниц этой книги, создатель совершенной формы, ее Пигмалион, которого она могла узнать лишь в лорде Генри… Мисс Аннетт, затаив дыхания, прочла те строки, которые она в первый раз оставила без внимания, находясь под впечатлением от сказанных мистером Греем слов; строки, которых ей не следовало слышать и которые потрясли ее до такой степени, что девушка закрыла книгу: «— Мой мальчик, женщины не бывают гениями. Они — декоративный пол. Им нечего сказать миру, но они говорят — и говорят премило. Женщина — это воплощение торжествующей над духом материи, мужчина же олицетворяет собой торжество мысли над моралью». В первое мгновение мисс Портер показалось, что Джозеф, как и Уильям, самого себя воспитывал в соответствии со вторым принципом, а ее и мисс Бетти — в строгом соответствии с первым, но уже в следующую минуту она нашла множество несоответствий между своим личным опытом и этим парадоксальным утверждением. В конечном итоге Аннетт, пережив множество неприятных сомнений, пришла к заключению, что это безнравственное сочинение или совсем не подходит ей, ведь думать, что Джозеф мог надеяться обмануть публику, представив на ее суд лишенную содержания форму, — смешно и глупо, или она не в состоянии самостоятельно его понять, а потому не должна читать этой книги в одиночестве.