Пигмалион и Галатея

— Вы выправили лицензию… — словно не веря своим глазам, не веря тому, что Джозеф возвратился и возвратился счастливым, произнесла Аннетт, в волнении привстав с дивана и вновь опустившись на него, когда стало понятно, что Джозеф подойдет сам. Последние несколько часов она провела, занимаясь тем, что старалась представить эту маленькую сцену и то, как именно она выразит Джозефу свою признательность, но он снова приехал слишком неожиданно, а она, казалось, просто не успела определиться с тем, что в эту счастливую минуту считать уместным. — У самого архиепископа, — исполнившись гордостью оттого, что наконец сдержал слово и мог представить Аннетт доказательство серьезности своих намерений, ответил Джозеф, поспешивший закрыть дверь и занять свое место подле девушки, которая, несмотря ни на что, осталась здесь и за время его отсутствия смогла успокоиться, встретив его несмелой, неуверенной в том, что все это действительно происходит, но неизменно трогательной улыбкой. — Когда же?.. — подняв на Джозефа глаза, в смятении спросила Аннетт, принимая из его рук бумаги и все же не читая их; ей хотелось продолжать видеть его таким… оживленным и, казалось, взволнованным не менее, чем она сама, но вместе с тем гордым, уверенным, точнее, определившимся и точно охваченным ожиданием. Аннетт поняла, он хотел сказать сам и одновременно желал, чтобы она прочла и во всем удостоверилась. — В конце месяца, — ответил Джозеф, всеми силами стараясь дать ей время осмыслить случившееся, но лицо выдавало его — в нем, просыпаясь от мертвенного сна, оживал и дышал дух времени, движения и никогда не прекращающегося действия, он, что называется, «закусил удила» и впервые за долгое время видел перед собой вполне определившуюся цель. Он все еще оставался слишком возбужден тем, во что за время обратной дороги превратился для него этот документ, оставляющий за ним все права, означающий его самостоятельность и независимость, отсекающий от него всю его прошлую жизнь, и исходил каким-то странным, но ощутимым даже на расстоянии нетерпением узнать, как воспримет то же разрешение сама Аннетт. — Так скоро… — кротко и совсем тихо произнесла Аннетт, взглянув на Джозефа почти испуганно оттого, что она не могла скрыть своей увядшей улыбки и не понимала, почему это происходило с ней именно сейчас, когда она надеялась испытывать совершенно противоположное, почему разом всколыхнулось и поднялось со дна души столько страхов и тревожных предчувствий. — Все устроено, оставшиеся приготовления не должны занять много времени, — нисколько не сомневаясь в том, что закончит со всеми остальными делами за то время, что еще оставалось до венчания, Джозеф ответил Аннетт довольно сдержанно, тем тоном, которым принято говорить о формальных аспектах рассматриваемого вопроса, поскольку заметил произошедшую в ней перемену, но еще не понял ее природы. Он только в молчании взглядом проследил за тем, как руки ее ослабли и медленно опустились на колени, а листы выскользнули из папки, что еще лежала на ее пальцах, и опустились на ковер… Джозеф сделал движение, могущее свидетельствовать о том, что он хотел или придержать папку или поднять упавшие листы, но Аннетт задержала его руку, коснувшись запястья: — Оставьте, ведь это для вас ничего не значит, — попросила Аннетт, не выпуская его руки, Джозеф же перевел на нее полный непонимания взгляд и застал ее торопливо отирающей слезы с глаз. — Для вас значит, — возразил Джозеф, отчетливо осознавая только то, что сделал это для нее, и еще не вполне приняв мысль о том, что с некоторых пор этот документ и для него самого получил определенное — самостоятельное — значение, возможно, отличное от того, что видела в нем Аннетт, но, во всяком случае, не менее существенное. — Если я права, поговорите со мной о том, что действительно имеет значение, — прошептала Аннетт, несмело напоминая Джозефу о том, с какими мыслями наедине он ее оставил, после чего отпустила его и как-то безотчетно дотронулась до своего локтя. — Мы сделаем визит вашему отцу перед тем, как уехать, и, возможно, проведем несколько дней в его доме. Я стану просить его. Он простит нас, если увидит, что вы счастливы со мной, что мы состоим в законном браке. Мы станем иногда приезжать, — стараясь угадать причину ее беспокойства, Джозеф перебирал наиболее очевидные варианты, не сомневаясь единственно в одном — в том, что интонации его голоса должны оставаться неизменно утвердительными вне зависимости от того, насколько он сам был убежден в собственных словах. — Все произошло так скоро… — заломив руки, пусто повторила Аннетт ту единственную мысль, которую еще могла отделить от всех прочих. — Вы передумали? — настойчиво и почти возмущенно спросил Джозеф, отказываясь верить в то, что происходило теперь на его глазах, но Аннетт поняла… смогла догадаться только о том, что он ею недоволен, что ей этого не хочется и что, наверное, дело совсем в другом, только она еще не знает, в чем, и потому не может даже попросить о помощи. — Нет, что вы… нет… — Аннетт протянула к нему руку так, словно ничего не видела перед собой и искала опоры, затем, найдя ее, поднялась и пересела на колени, склонив голову ему на плечо, не умея подсказать, но стараясь показать, что слишком устала за последние дни и теперь ее сознание медленно угасало, изменяло ей и оставляло ее совсем одну перед таившимся где-то глубоко чувствами, куда загнал их Джозеф и где он же их запер и удерживал вплоть до этой минуты. Она ни от одного потрясения, случившегося с нею за последнее время, не успела оправиться и не ощущала готовности столкнуться с новыми, она слишком сильно чего-то опасалась и никак не могла спрятаться, а потому только слегка подталкивала его руки, умоляя обнять сильнее и закрыть ее от всего внешнего мира. Аннетт успокоилась не сразу, в какой-то момент ее рука легла на затылок Джозефа и привлекла его голову еще ближе к линии плеча и шеи, после чего девушка закрыла глаза и стала неторопливо гладить его, помогая своим мыслям двигаться чуть медленнее, а тревогам постепенно утихать. Вскоре поглаживания прекратились вовсе — Аннетт по-настоящему поняла, что любит его, не слепо, не просто, словом, не так, как прежде, иначе, осмысленно и полно, с сознанием того, что перед нею за человек. Она вдруг поняла его до конца, во всех частностях и противоречиях, которых в действительности не существовало, во всем том, что он ищет и что происходит с ним, однако продолжила сидеть, не переменяя положения, словно какое-то невысказанное горе давило ее, а вместе с нею поглощало и его, превращая в камень, в скульптурную группу, в двух влюбленных, которые после долгой разлуки оказались не в силах успокоить друг друга и между которыми все слова уже сказаны. — Вы действительно готовы увезти меня, если я не хочу оставаться в этом доме? — тихо и немного задумчиво спросила Аннетт, медленно оживая снова, и пальцы ее повторили свои прежние, чуть поглаживающие прикосновения, потому Джозеф продолжал держать ее так крепко, как она его и просила, почти впиваясь пальцами в скрытый под платьем корсет. — Да, — ответил он, не поднимая головы, отчего голос его звучал приглушенно. — Вы не отказываетесь от своих слов?.. — слегка склонив голову, несколько отрешенно прошептала Аннетт, спокойно глядя перед собой. — Нет, — отрицательно мотнув головой, Джозеф плавно покачнулся вместе с ней, отчего Аннетт, польщенная, слабо улыбнулась и следующий свой вопрос задала совсем иначе, точно стараясь раззадорить его серьезность: — Как только я скажу?.. — Да, — сильнее зарываясь лицом в ее шею, Джозеф отвечал все так же прямо на те вопросы, которые Аннетт продолжала делать ему, но уже с интересом и той долей насмешливости, которая становилась различима в ее голосе по мере того, как она справлялась со своим волнением. — У меня нет вуали. — Мы можем поехать вечером или ночью, в закрытом экипаже. — Вы купите мне шляпку с вуалью? — с детской настойчивостью поинтересовалась мисс Аннетт, едва заметно отстранившись и сильно склонив голову набок, чтобы иметь возможность видеть его лицо. — Конечно, если вас это успокоит, очень красивую шляпку, — терпеливо отвечая на ее маленькие вопросы самым серьезными заверениями, Джозеф, казалось, ждал, когда они иссякнут и под ними откроется действительная причина всех ее сомнений. Он понимал, что есть второе дно, предчувствовал его, как понимал он и то, почему Аннетт так часто переменяет тональность разговора и так нарочито смело прикасается к нему, почему ее волнуют такие незначительные мелочи, — она несознательно старалась испытать его, удостовериться в том, что может говорить по-настоящему, а он разрешает спрашивать и на каждый хоть сколько-нибудь значимый для нее вопрос готов дать ответ. Аннетт надеялась постепенно, своими привычно маленьким и аккуратными, но иногда излишне торопливым и пугливыми шажками дойти до сути, а он должен был предоставить ей опору и указать путь, чтобы она ступила на твердую почву и, осмелев, пошла по ровной и отнюдь не каменистой дорожке: — Скажите хозяйке комнат, что я ваша молодая жена, что вы приехали вместе со мной, потому что окончился сезон, — случайно коснувшись чего-то существенного, Аннетт вдруг посерьезнела и внимательно, почти пронзительно посмотрела в его глаза: — Вы ведь скажете? — Разумеется, кроме того, я лично предупрежу ее о том, что в течение месяца ей придется найти нового нанимателя, потому что мы с вами должны будем уехать. — Вы обещаете? — не решаясь дать своего согласия, Аннетт спрашивала так, словно старалась представить, как все сложится. — Обещаю, мисс Аннетт, и, поверьте, не вижу причин представлять вас как-то иначе. — И правда станете просить моего отца, сделаете это для меня? — Да, все, что потребуется для вашего душевного покоя. — Вы думаете, он простит меня? — доверчиво спросила мисс Аннетт, виновато опустив руки на колени, и в ожидании ответа в волнении сцепила пальцы. Она совсем перестала думать о том, с кем говорит и как должна выглядеть, она не чувствовала никакой игры, и теперь, когда они оставили сцену и укрылись ото всех в этой маленькой комнате, Аннетт пришлось по-настоящему осмыслить его слова о том, что происходит и может происходить между ними в отсутствии посторонних: репетиция — это, прежде всего, взаимопонимание и доверие между людьми, исполняющими роли, а значит, именно в эту минуту Джозеф перед ней настоящий и она должна запомнить его таким, чтобы всегда уметь отличить подлинник от того, что порой рисует ей воображение. — Я думаю, что вы перед ним очень мало виноваты, — переведя взгляд на ее руки, Джозеф ответил несколькими взвешенными и осмысленными словами с той особенной честностью, в которой слышится не только искренняя убежденность в сказанном, но и действительное понимание той ситуации, в которой находилась Аннетт. Девушка, тронутая этим неподдельным участием, несмотря на дрожавшие на ресницах слезы, торопливо закивала и счастливо улыбнулась тому, что так считала не она одна, и постаралась отчетливо произнести несколько исключительно важных для нее слов: — Понимаете, я надеялась успеть… поговорить с сестрой. Мне казалось, что я… что мы сможем примириться, — прерывающимся от волнения голосом призналась Аннетт и еще сильнее стиснула кисти своих рук так, что кончики пальцев под ногтями побелели: она нечаянно и весьма неосторожно затронула тот предмет, на котором давно лежал негласный запрет, но миновать его она не могла, как мисс Бетти не могла заменить ей сестры, а потому девушка видела себя загнанной, пойманной, ей представлялось, что ключ в замочной скважине повернулся до того, как она успела в последний раз оглянуться на свою прошлую жизнь. — Вы можете говорить со мной. Говорите со мной. Если женщина начинает испытывать недостаток в доверенных лицах, то это первый признак всех тех неустройств, которые последуют в дальнейшем. Для меня имеет значение все, что происходит с вами, мисс Аннетт, я надеюсь однажды заменить вам отца, — находя долю своей вины в том, что у нее почти никого не осталось при живом отце и здравствующей — Джозеф в том нисколько не сомневался — сестре, он старался говорить основательно, с полным сознанием той ответственности за нее, которую принимает вместе с решением увезти ее. Однако Аннетт, не слушая никаких уверений, принялась с энергией и настойчивостью отрицательно качать головой, словно силясь отогнать в сторону саму мысль начать этот разговор, которая напрасно пришла ей на ум: — Нет, нельзя… Неправильно говорить о том с вами. — Полагаю, моя мать... согласится исполнить обязанности вашей сестры... Вам следует поговорить с моей матерью — мне она не открывает ваших секретов. — Джозеф слишком долго находился в убеждении, что имеет право знать о каждом движении ее души и что для него самого не существует запретных тем, однако перед этим откровением он отступил почти инстинктивно, ища крепости в чувстве такта, которого требовала эта деликатная тема. — Я сама их открою, только не позволяйте мне переставать говорить до тех пор, пока не поймете, что я сказала все, потому что мне не кажется, что впоследствии мы сможем вернуться к этому разговору… — ограничившись одним этим условием, Аннетт попросила Джозефа дать ей руку, прежде чем продолжила говорить: — Я иногда говорю с нею о том, что страшусь замужества, но, пожалуйста, поймите, что причина не в вас, совсем нет. Все эти страхи ничего не стоят — я сама это понимаю, вы мне верите? Пожалуйста, скажите, что верите, тогда я смогу договорить… — Я вам верю, действительно верю. — Вы предупреждали меня, мне казалось, что я готова… все-все перетерпеть, но мне страшно уезжать вот так. Вам неприятно слышать о моей сестре, но мне она дорога. Она поняла, как виновата, мне хочется написать ей, о чем-то незначительном… несколько строк. Подскажите мне… — Аннетт изо всех сил пыталась ограничиться лишь намеками, но почти не верила в то, что ей удастся скрыть от Джозефа свое намерение узнать о том, что писал Ренфилд о ее сестре в своем письме к Чарльзу. Девушка полагала, что сможет восстановить содержание этого письма, опираясь на слова Джозефа: скажи он наполнить письмо изъявлениями сочувствия — это значило бы, что Ингрид находится в столь же скверном положении, что и она сама; скажи он не выражать своего счастья — Аннетт поняла бы это как знак того, что Ингрид винит их в своих злоключениях; скажи он не касаться каких-то определенных тем — она заключила бы, что для Ингрид они имеют какое-то существенное значение; скажи он… — Я не возражаю против письма. Постарайтесь наполнить его переживаниями о ее положении и нынешнем состоянии, напомните сестре о своей родственной привязанности к ней, о том, что тоскуете по ней. Просите возобновить переписку и простить вас — не говорите, за что, ничего не сообщайте о наших с вами отношениях. Отложите это, по крайней мере, до следующего письма. Напишите письмо-пустышку и в нем скажите все и ничего, позвольте мне прочесть, а затем отошлите его миссис Ренфилд. — Я… такая незавершенная, — после непродолжительного молчания стыдливо призналась Аннетт, сознавшись, что исходя из всего сказанного им она не может, не в состоянии сделать никаких выводов о том, что написано в письме мистера Ренфилда, а если в ее голове и появлялись какие-то предположения, то они совершенно точно разнились между собой, гранича одновременно со «все» и «ничего». — Вы? — мягко высвободив свою руку из ее ладоней, Джозеф с сомнением посмотрел на нее, после чего приподнял ее поникшую головку под подбородок и пристально — с оценкой — вгляделся в мельчайшие черты ее лица, и Аннетт от неловкости улыбнулась. Прикосновения скульптора к лицу — то, как он, сощурив глаза, подушечкой большого пальца отирал слезы, — казались слишком непривычными, слишком нарочитыми и вместе с тем почти смешными, потому как Джозеф всем этим давал понять, что находит ее вполне законченной, что нужно только немного подправить выражение этого лица, испорченного слезами и искаженного видимым напряжением. — Да, незавершенная, глупая, в то время как вы лучше меня самой знаете, что написать моей сестре. — Прошло ничтожно мало времени, ничтожно мало, — Джозеф подчеркнуто склонялся к тому, чтобы исключать из всего времени их знакомства Америку и те долгие недели, в течение которых они не имели возможности видеться в Англии. — Я хорошо это понимаю и не жду от вас невозможного. Вся жизнь — игра, и вы учитесь достаточно быстро для того, чтобы успеть что-то выиграть. Вам предстоит написать множество таких писем, вы к ним привыкните, вы поймете, что же на самом деле означает «частная переписка». Посмотрите мне в глаза… Я обещаю вам, что все разрешится, что самое страшное — окончилось, — продолжая придерживать ее лицо, Джозеф говорил, не нарушая вновь установившейся зрительной связи, отчего Аннетт немного вытянула шею и старалась удержаться на грани того гипнотического состояния, в которое ее ввергали такого рода разговоры. — Я хочу замкнуть ваши чувства, остановить движение ваших мыслей и упорядочить их. Я хочу и могу помочь вам, а после рассказать о том, как все сложится дальше. Вы станете слушать? — Аннетт, ничего не умея придумать самостоятельно, согласно кивнула, потому что знала, что он умел незаметно для нее самой производить в ней перемену, которую она замечала лишь после того, как та успевала в ней укорениться и дать первые ростки. Она не торопила Джозефа, во всем полагаясь на его изобретательность, поскольку никто из них двоих не сомневался в том, что разговора до сих пор так и не состоялось. — Прежде всего, вы постараетесь успокоиться относительно вашего отца, так как он примет вас. Он знает, что я невиновен. Ваш отец — один из тех немногих, кто поверил в выстрел, иначе он не позволил бы вам здесь находиться. Однако его присутствие на церемонии для нас нежелательно, поскольку мистер Портер, даже зная о моей невиновности и о вашем ко мне чувстве, может возразить, потому как ему слишком хорошо известно, что думает мой отец о нем и его дочерях. Что же касается миссис Ренфилд, то переписку с ней вы станете вести под моим наблюдением, первое время… После, когда с ее слов вам станет известно содержание письма мистера Ренфилда, вы сможете продолжать ее самостоятельно. Что касается Штатов, то поначалу мне придется сосредоточиться на том, чтобы хорошо устроить наши дела и с вашей помощью закрепить официальные соглашения узами взаимного расположения между семьями акционеров, совладельцев предприятия. В Новом Орлеане вы посетите все модные лавки и станете настоящей американкой прежде, чем мы получим первое приглашение на вечер, но в мыслях вы должны остаться англичанкой — это сделает вам преимущество: ваше происхождение привлечет к вам внимание, превратит вас в объект для подражания. Американки эмоциональны, ваше непроницаемое лицо станет признаком породы, а отсутствие предрассудков лишит их того, чем так горд континент, — монополии на мыслящих женщин. Когда же мы ступим на твердую почву, появится возможность приезжать ежегодно и гостить подолгу. Но, разумеется, вы не сможете быть спокойны за свою репутацию, если мы не затронем еще одной неприятной для вас темы. Вы понимаете, о чем я хочу спросить? — Понимаю, — переведя неопределенный взгляд на движимые сквозняком листы, ответила Аннетт, которой пришлось признать необходимость этого разговора: Джозеф ни о чем не желал напоминать ей, ни за что не укорял, но должен был спросить, потому что они слишком хорошо усвоили, какими последствиями может иной раз отозваться самая незначительная провинность. — Вы работали официально? — Да, у мистера Сандерса. — Хорошо. Поднимайтесь, мисс Аннетт, — воодушевленный тем, что ее ответ не испортил его планов, произнес Джозеф, отошедший к столу сразу после того, как девушка послушно встала с его колен. — Что вы хотите предпринять? — в замешательстве спросила Аннетт, заставив его оглянуться. — Мисс Портер, я игрок и непременно должен держать в рукаве несколько сильных карт. Я сделаю так, что этот человек, мистер Сандерс, забудет ваше имя. Если же ему потребуется вспомнить о вас, он не найдет доказательств. Расскажите мне все, что знаете о мистере Сандерсе, о девушках, с которыми вы танцевали, опишите внешность, привычки… постарайтесь вспомнить имена, которые они называли, пусть даже не точно — я смогу узнать, если их назовут. — Вы станете записывать? — недоуменно и даже почти испуганно глядя на маленькую записную книжку, появившуюся в его руках, спросила Аннетт. — Я в той же степени, что и вы, уверен, что ни в какой другой раз вы не будете так расположены говорить на затронутую нами тему, как сегодня, поэтому, да, я намерен записывать ваши слова и впредь справляться со своими записями, — возвратившись к ней, Джозеф выразил исключительную готовность заполнить пустующие страницы, но Аннетт молчала: ей, по-видимому, не хотелось, чтобы ее нелицеприятная история вообще была записана где бы то ни было, по этой же причине она плохо понимала, чем объясняется удовлетворение Джозефа тем фактом, что она заключала трудовое соглашение. — Мне могут понадобиться любые сведения. Все зависит от того, как сложится разговор и какие люди встретятся нам на континенте. Я обещаю писать только имена и, если потребуется, сопроводительные комментарии к ним, короткие, в несколько слов. — Я ничего не знаю о мистере Сандерсе. Он заплатил мне только один раз, потом приехали вы и настояли на том, чтобы это прекратилось… на любых условиях. Мистер Сандерс объявил мне, что мой уход вводит его в расход и что он не намерен платить жалование «дерзкой маленькой шлюхе, которая к нему вернется, как только снова окажется на улице». Он был на меня сердит, потому что Грейс в качестве причины моего ухода назвала вас, но она вас не знала, она не знала, кто вы, она вас… предполагала. Грейс — высокая, словно высохшая, с плохой кожей и волосами. Между выступлениями она курила и держала мундштук вот так, — Аннетт показала, как именно Грейс держала мундштук, — и все говорила, что хочет выбраться. Роуз, Розалинда… она говорила больше всех, но я старалась не слушать, что она говорит, потому что она всегда говорила о мужчинах из зала, а Грейс смеялась. С Молли нам запретили стоять рядом, потому что мы похожи. Молли все время получала подарки от мистера Аддерли, Реджинальда Аддерли, которого она звала просто Реджи. Он тоже участвовал в гонках, он много рассказывал ей, но она признавалась, что не понимала, и говорила только, что он интересуется освоением Запада. Я никогда его не видела, подарки он присылал с посыльным. Розалинда сказала, что если я окажусь такой же покладистой, как Молли, то заслужу ваше постоянство, на что Молли обиделась, а Грейс рассмеялась, — Аннетт говорила, стараясь воссоздать контекст разговора для Джозефа, потому что знала, что в ее собственных словах слишком мало отчетливого понимания, но много почти интуитивной, смутной догадки и порожденных этой догадкой опасений, дурных предчувствий. Однако она хотела, чтобы, по крайней мере, он все понял правильно, основывая свои заключения на поведении девушек, которых она так бегло описала, но Джозеф только усмехнулся, как-то нехорошо и вместе с тем неверяще, что сильно встревожило Аннетт. — Они угадали во мне вашего покровителя, с которым вы, по их мнению, состояли в связи и расположению которого были обязаны возможностью оставить сцену, поэтому любовная связь со мной для вас имеет вид сделки, причем односторонней, в которой вы — незащищенная сторона, — Джозеф заговорил быстро, но очень ровно, словно не желая потерять той мысли, которая складывалась и развивалась в его сознании. — Сделки, только названной долгом, — подытожил он, захлопнув свою записную книжку и резко поднявшись на ноги, словно от невозможности продолжать находиться с Аннетт на одном диване. Он прошелся по комнате, перекладывая книжку из одной руки в другую, пока не догадался вернуть ее в ящик стола, небрежно бросив поверх других бумаг, точно в досаде на то, что Аннетт сообщила ему слишком мало действительно важной информации, за исключением, возможно, имени мистера Аддерли. — И вы с тех самых пор полагали, что я купил вас, а вы не выполнили своей части соглашения, поэтому каждую минуту я вправе потребовать от вас возврата долга? Девушки сказали, что я купил вас, и рассказали, как именно вам следует уплатить мне, — вот причина, по которой я принужден был умолять вас о каждом знаке вашего ко мне расположения! Вы и в первую ночь намеревались думать о погашенном долге и быть покладистой? Я прав? — Аннетт показалось, что его передернуло от отвращения к этому слову, в котором она могла только предполагать какой-то другой, противоположный, но по-прежнему неясный для нее смысл, тогда как Джозеф понимал под ним что-то вполне определенное, физически ощутимое и памятное ему. Она догадалась, что Бетти, наверное, тоже была «покладистой», а значит, это в некотором смысле дурно и неправильно. — Потом то же самое вам повторил мой отец, так что лицензия в конечном итоге приняла вид долговой расписки, которая жжет вам руки? В таком случае, пусть остается на полу до тех пор, пока вы сами не захотите ее поднять, — мне все равно. Я прав, но я не верю, что эта внушенная мысль могла так хорошо укорениться в вашей прелестной головке. — Джозеф снова сделался язвителен, восставая против этой внушенной не им мысли, а мисс Аннетт даже не могла возразить ему, хотя и не думала так, точнее, рассудком она понимала, что между ними все происходит не так, как Джозеф это представлял от ее лица, но иногда чувствовала, что именно эти страхи и эти мысли давили ее, просто сейчас они впервые воплотились в слова и стали ей доступны, видимы. — Объясните мне, как именно замешаны деньги в наших с вами отношениях. Я подарил вам то колье, которое вы не надеваете? Так знайте же, что оно куплено за выигрыш в карты, что оно обошлось мне в несколько партий и один проведенный в клубе вечер… Вам известно, почему я отказался от всего, что мне принадлежало, вам известно, что не вы тому причина и что отказался я не ради вас, а ради своей конечной цели. — Джозеф, я совсем так не думала, я не могла думать так, а если и опасалась чего-то, то только того, что вы всегда будете видеть во мне облагодетельствованную вами танцовщицу, но вам, по крайней мере, я могла не лгать. Вам хватало такта не вспоминать мне о том, но, мне казалось, вы не могли не помнить, что я танцевала и что танцевала дурно. Вы, может быть, никогда не выскажете этого открыто, но тогда вы смеялись. Вы смеялись. Я только старалась соответствовать и ничем не напоминать вам того, что вы, к сожалению, видели на сцене. Я только хотела показать вам, чтобы вы увидели, что я из хорошей семьи, что я ничем не испорчу вашей репутации, что у меня есть воспитание, манеры, образование и несколько маленьких талантов, которые могли бы доставить вам удовольствие, — Аннетт надеялась успеть договорить прежде, чем слезы прервут ее, и от волнения торопливо поворачивала кольцо на левой руке. — Я хотела, чтобы ничто не могло заставить вас усомнится, что я оказалась в том месте случайно, что я неиспорченна и могу войти в приличную семью; чтобы вы никогда не испытали разочарования в том поступке, который совершили. Клянусь вам, я не думала ни о каком долге, который мне следует уплатить вам, я думала о том, как составить ваше семейное счастье. Например, я думала, что смогу разучить несколько модных в Америке мелодий и развлечь приглашенных вами гостей, и о прочих мелочах, только о мелочах… — Вас не для того стайкой выгоняли на подмостки, чтобы я смотрел на вас одну, — Джозеф несдержанно прервал ее, не надеясь, впрочем, что эти слова смогут успокоить Аннетт, после чего, видя, что она действительно объясняла свои чувства иначе, уступил, хотя и не желал признавать своей неправоты, поскольку считал, что, в сущности, они имели в виду одно и то же. — Однако, вы правы, выглядело все это довольно скверно, порой почти смешно и мало интересно, — выдержав значительную паузу, продолжил Джозеф, не сумев воздержаться от очередного едкого замечания: — Мистер Сандерс едва ли сам понимал, что он ставит и почему вы поете. Я счел себя вправе переменить декорации, потому что то, что происходило на сцене, выглядело отвратительно, начиная с мисс Грейс и заканчивая желтыми чулкам с красными клиньями на ваших ногах. — Остро очерченные линии его лица вдруг смягчились в усмешке: ему действительно стало смешно оттого, как глупо и дешево все это смотрелось со стороны, как ничтожен в действительности этот некто мистер Сандерс, считающий, по-видимому, что он преуспевает и имеет власть. Однако Джозеф преувеличивал — его эстетическое чувство вовсе не было оскорбленно увиденным так сильно, как он говорил, тогда он понимал одно — на сцене девушки танцуют что-то очень похожее на канкан и открывают ножки, и эти ножки венчают его успех. — Они у всех были одинаковыми, — тихо возразила Аннетт, успокоенная этой переменой тона, но совершенно не желающая в одиночестве нести вину за вульгарные чулки, которые ей даже не принадлежали и которые надевали также и другие девушки; не желающая даже в этом казаться отвратительной ему. — И все же я предпочел бы никогда их не видеть, — деловито заметил Джозеф, нашедший, что в менее дешевых тонких чулках не столь кричащей расцветки любые ножки смотрелись бы выгоднее, а после, воспользовавшись тем, что Аннетт не поднимала головы, сдержанно улыбнулся этой своей мысли. — Вы их больше не увидите, — не понимая, что над нею шутят, виновато отвечала девушка. — Полагаю, прошлым вечером я имел честь видеть все ваши чулки, среди них я заметил только черные, — с нарочитой иронией продолжал Джозеф, подражая той серьезности, с которой Аннетт делала ему все свои заверения, пока она наконец не расслышала то, что говорили интонации его голоса, и не взглянула на него. — Возможно, я не прав в том, что не придаю достаточного значения тому предмету, о котором мы говорим, — перехватив ее взгляд, Джозеф произнес эти с какой-то неподдельной значительностью, пользуясь тем, что самые незначительные оттенки смысла оставались ему покорны. — Возможно, меня осудят. Вы знаете, что за эту неосмотрительность меня может постичь осуждение, поэтому вы так обеспокоены внешними приличиями — я вас услышал, но о внешних приличиях мы позаботимся и, надеюсь, сделаем это прежде, чем мистер Аддерли купит мистера Сандерса вместе со всеми оставшимися у него девушками. Ваше прошлое может повредить нам точно так же, как мое прошлое уже повредило нам, но я не считаю, что несколько постыдных выступлений — вы танцевали даже не каждый день — должны лишать вас права на достойное существование. Вы можете указать мне на существенное противоречие: не так давно я сказал вам, что считаю смешным образовывать шлюху, потому что век умных куртизанок, дающих наставления вельможам, прошел, при этом взялся за танцовщицу — многим разница покажется незначительной, но у вас есть что терять, есть ваше происхождение, ваше воспитание и ваши манеры, даже таланты и достаточное для девушки образование, которое, на мой взгляд, все же нуждается в некоторых корректировках, наконец, ваши цели и устремления, — все это заставляет меня думать, что мой риск оправдан. Лицо мисс Бетти, если хотите знать, мы спасали от сифилиса, и мы знали, что спасаем только лицо. Девочки, родившиеся в домах терпимости, находятся в худшем положении, чем те, кто туда попадает, потому что это с детства развращенные существа, которые не могли развиться нормально в той атмосфере, в которой находились. Они за несколько лет до того, как их продали, знали, что их продадут… тому или тем, кто предложит больше, и держат при доме только для того, чтобы продать. Они перешептываются, указывают на посетителей пальцем, выбирают первыми еще до того, как посетителям позволят выбирать из них, и с самого раннего возраста ведут разговоры о мужчинах, которые во много раз грязнее тех, что вам доводилось слышать от мисс Роуз и мисс Грейс. Вы как леди можете и должны протянуть ей руку, но она никогда не разовьется — это тяжело видеть и тяжело признавать, мне тяжело признавать. Я знаю, что Уильям ее рисует, много и в последнее время ее одну. Он показывал мне… неоконченные наброски, ему не хватает выдержки рисовать обнаженную натуру, поэтому она так горда. Он ею доволен, потому что смотрит на вещи иначе и не видит смысла в том, чтобы ее образовывать, так как слишком хорошо понимает, что не сможет ввести ее ни в какое общество — происхождение выдаст ее, а ваше дружеское расположение — иллюзия, в которую она поверила; своих детей, возможно, сможет: сыновей — через закрытые пансионы, дочерей — через свои средства и их красоту, потому что скоро придут те времена, когда старой аристократии не останется и древние родословные прервутся. Уильям знает и ждет, что наступит новое время, а до тех пор рисует и коллекционирует репродукции картин, я же стараюсь успеть вас закончить и принять нужные меры. Было бы глупо думать, что теми сведениями, которые вы сообщили мне, никто не захочет воспользоваться, когда настанет время. Аннетт внимательно слушала его, поначалу уверенного в своих словах, когда он говорил о том, что сознательно идет на риск, но границу между нею и мисс Бетти проводит не так, как все прочие, не исключая даже мистера Брауна, затем — почти виновного и старающегося объяснится перед нею в своем некрасивом поступке, когда он просто отступился и признал свою несостоятельность, наконец, в его откровении она различила замешательство, смешанное с сожалением по Уильяму. Аннетт заметила, что именно на этих словах Джозеф занялся огнем в камине, и осторожно — только в мыслях — предположила, что он считает, что Уильям ошибается, но не находит возможным или правильным переубеждать его, давно привыкнув к тому, что в чем-то они исключительно несхожи, и, очевидно, признавая за Уильямом право придерживаться противоположных мнений. Она тактично промолчала, не став отвечать на это откровение, и возвратилась к той теме, которая окончилась шуткой, со смущенной и все же растроганной улыбкой сделав маленькое признание: — В тот момент я думала, что умру или от стыда, или от страха, потому что порой вы кажетесь мне таким человеком, который, единожды разочаровавшись, навсегда переменится ко мне, а я… ничего, совсем ничего не знаю и не смогу разуверить вас. Вы можете насмехаться над моей неловкостью и неуверенностью, потому что вам никогда не приходилось испытывать подобное, и мне страшно оттого, что, если я потеряю вас, если вы отвернетесь от меня, я даже не буду знать, как возвратить вас. — Во-первых, мисс Портер, от стыда вы не умрете — я заключаю это, исходя из того факта, что страшный поцелуй, случившийся между нами в экипаже, уже много раз повторился и утратил в ваших глазах всякое право производить ужасающее впечатление, — входя в приятное расположение духа от удовольствия смущать мисс Аннетт продолжением столь пикантной темы, Джозеф оставил свое занятие и, повернувшись к девушке, облокотился о каминную полку: — Во-вторых, мне доводилось испытывать те чувства, о которых вы говорите как о не знакомых мне. — Вы расскажете мне?.. — неровно, но светло улыбнувшись тому, как хорошо и скоро все разрешилось, осведомилась отчасти успокоенная, отчасти заинтригованная мисс Аннетт, которая и предположить не могла возможной причины его неловкости и неуверенности, его стыда и страха. — История презабавная, но помню я ее довольно плохо… — согласно начал Джозеф, найдя правильным все же сделать Аннетт предупреждение о невозможности дальнейших расспросов, потому как под этим предлогом отдельные детали он намерен опустить. — Все произошло после изгнания моей горничной из дома. Дядя, воспользовавшись тем, что я оказался разгневан на отца, ничего не сказав моей матери, повез меня в салон. Представьте на моем месте Чарльза, мисс Аннетт, тогда вы поймете, до какой степени я сделался стеснен одним видом находящихся там женщин, но вместе с тем я впадал в ревнивую горячку от одного взгляда на мужчин, которые так свободно держались в их присутствии и уже поэтому в сравнении со мной выглядели настоящими счастливцами. Я с ума сходил, досадовал на свою неловкость, нерешительность, в то время как приветствия затягивались: каждая минута разговора представлялась мне мучительно долгой. Дядю спрашивали обо мне… Он отвечал что-то совершенно буднично и все предлагал мне осмотреться, я же ни на шаг не отходил от него до тех пор, пока он не отделался от своих знакомцев и не заказал выпить, предоставив мне полную и все же только видимую свободу. Я пил и что-то рассказывал ему, стараясь донести до него, изъяснить ему свое нынешнее положение, и чем дольше это продолжалось, тем больше усилий мне приходилось прикладывать. Я начинал повторяться, внешняя обстановка переставала меня стеснять — я распаляся от гнева и, возможно, непонимания того, почему мне этого нельзя, почему мне это запретили. Он мне смеялся, однако же взгляд его внимательно следил за мною… — Джозеф ненадолго замолчал, даже изменился в лице, словно выражение этих глаз действительно врезалось в его память и он слишком отчетливо увидел перед собой дядю, участвующего в разговоре, поддерживающего его, но не сводящего с него своего пристального взгляда. — Я не знал, что все устроено заранее, и совершенно не умел пить, так что, когда через время к нам подошла женщина, которой дядя вознамерился меня передоверить, я почтительно встал из-за стола и едва не опрокинул стул, на спинку которого оперся рукой: меня вело, голова шла кругом, а перед глазами все плыло. Она поддержала меня одною рукой, другою же привлекла мою голову к плечу, запустив пальцы в волосы, после чего еще с минуту о чем-то весело и просто говорила с дядей, как со старым своим знакомым... Затем все ее внимание сосредоточилось на мне, она повела меня в верхние комнаты и всю дорогу о чем-то ласково — сквозь смех — говорила мне. Дядя же остался на прежнем своем месте и, кажется, закурил — тогда я ощутил резковатый запах табака, несколько отрезвивший меня, а впрочем, я практически ничего не сознавал и помню только, что то мое состояние она называла «ни на что не годным» и по этой причине намеревалась уложить меня в постель. Я совершенно ей доверился и во всех ее маленьких указаниях выказал редкое послушание. Меня не смутило то, что, усадив меня на кровать, она выразила готовность помочь мне с одеждой, и даже последовавшие после поцелуи. Не заметил я и того, как ее насмешливая, несерьезная, игривая ласка сменилась совсем иной, тогда как я ничего не мог сделать или понять. Она заставляла прикасаться, трогать… до тех пор, пока я не захлебнулся, тогда я услышал насмешливый укор за то, что «все слишком скоро», что я — «порывистый», — Джозеф говорил медленно, словно вытягивая из прошлого эти неоформившиеся, отрывочные воспоминания — запах, смех, прикосновение, нетерпение, насмешка, стыд, — и лицо его горело каким-то внутренним жаром, не проступающим сквозь кожу, но заметном в том недвижном взгляде, которым он держал Аннетт. Она долго не верила тому, что он говорит, но, как и накануне гонок, Джозеф говорил так, точно все то, что он описывал, в настоящую минуту происходило перед его мысленным взором, и Аннетт невольно приходилось представлять и ощущать то, что передавалось ей не столько через смысл его слов, сколько посредством интонаций. Она не могла выносить этого разговора, она не хотела видеть навязанных картин, она уронила голову на руки, и Джозеф переменил тон: — После я еще долго не поддавался на уговоры дяди и не появлялся в этом заведении. Я видел себя опозоренным, в чем-то даже обманутым, но совершенно ничего не помнил и потому стыдился себя, а всех прочих подозревал в насмешке над собой. Мне казалось, что всем до этого есть дело, но я преувеличивал, а дядя понимал это и дразнил меня своими выдумками. Вообразите, мисс Аннетт, каково мне было выслушивать пересыпанный подробностями рассказ, неправдоподобие и всю абсурдность которого мне удавалось обнаружить в лучшем случае по прошествии получаса — дядя обыкновенно первым не выдерживал: он не мог так долго выносить мой чрезвычайно серьезный и собранный вид, его разбирал смех оттого, что я готов был поверить всему, что он скажет. Еще некоторое время я предпринимал тщетные попытки вызвать его на серьезный разговор и добиться от него недостающих сведений: мне не давал покоя тот кратковременный разговор, случившийся между ними, я находился в убеждении, что эта женщина говорила с ним и после, о моих промахах, давала мне характеристики… Дядя продолжал отвечать мне сущей нелепицей, всякий раз делая вид, что он согласен на компромисс и теперь я непременно услышу от него правду. Самолюбие мое было уязвлено. Я приходил в исступление и ни на шаг не отступал от него, а он многозначительно молчал или же предлагал самостоятельно отправиться в тот салон и лично выяснить интересующие меня подробности. Мне тогда тоже казалось, что я скорее умру, чем поеду туда снова, но мне так только казалось, мисс Аннетт… — довольный тем, что может повторить ее слова в этом новом контексте, Джозеф усмехнулся, после чего его, казалось, оставило нашедшее в ходе рассказа напряжение. — До того, клянусь вам, я не знал женщину и не имел опыта. — Мне неприятен этот разговор, — категорично произнесла Аннетт, которой казался жестоким этот поступок его дяди, его отца, которого развлекала неопытность сына, который мог оставаться внизу и преспокойно курить сигару, несмотря на то что девушка понимала — это новое впечатление, если не сказать потрясение, действительно отвлекло Джозефа от мыслей о прогнанной горничной. Аннетт не осмелилась спросить о других юношах, о Чарльзе, о том, как происходит с ними, но она вдруг ощутила разницу, поразившее ее различие между нею и Джозефом: в то время, когда это случилось с ним, она считалась еще совсем девочкой. Настоящий же отсчет ее жизни начинался даже не с 1893, а с 1894 года — тогда она впервые осмыслила, что с нею происходит, и наступившее впоследствии осознание поставило ее в то же положение, о котором рассказывал Джозеф: она уже понимала, сознавала, что что-то не так, сознавала свою недостаточность, несостоятельность, но еще не умела совершать поступки, которые могли поправить ее положение. Джозеф вынуждал решаться, но никогда не смеялся над нею и никогда не обманывал — теперь она понимала, почему, как понимала она и то, что медлит, заставляя его стоять меж косвенных взглядов прислуги и ждать ее ответа. — Он вам не неприятен, останемся честны, он для вас непривычен. Вы стыдитесь его поддерживать — это нездоровые ростки правильного воспитания. — Джозефу казалось, что Аннетт старается закрыться, прекратить разговор, потому что чувствует, что мысль ее поддается, что сама она привыкает выслушивать эти речи и даже в какой-то мере осмыслять их, а потому он старался не потерять той власти над ее сознанием, которой завладел ценой всех этих откровений: — Мы срежем их, вместе, вам станет легче, — вкрадчиво произнес Джозеф, страшась спугнуть ее резкостью тона и не решаясь двинуться с места из опасения, что хромота выдаст, обнаружит его. — Почему я должна отвечать?.. — прямо спросила Аннетт, подняв на него свои внимательные глаза. Отец запрещал им с сестрой такого рода разговоры, точнее, отец не мог даже помыслить о том, что его дочери станут поддерживать такого рода разговоры, а потому запрещать их он не мог. Однако Аннетт признавала за Джозефом как за своим мужем право устанавливать в своем доме другие правила, пусть даже лицензия все еще лежала на ковре возле ее ног, и только хотела вполне понимать, зачем он продолжает этот разговор и подталкивает ее к тому же. — Представьте, что вам придется сделать то, о чем вы не можете даже говорить, — коротко ответил Джозеф, уверенный в том, что одного этого довода вполне достаточно для того, чтобы окончательно убедить ее. — Я доверяю вам, — прикрыв глаза, устало возразила Аннетт. — Я поступила бы так, как вы бы мне сказали, а после… — Были бы оскорблены, мисс Аннетт. — Джозеф прервал ее так решительно и оказался так точен в своем определении того состояния, с которым Аннетт только надеялась справиться впоследствии, что ей пришлось согласиться: она предполагала, что наутро уговорит свои чувства, заставит их признать в нем ее законного супруга, а его настояния — ее перед ним долгом. — Если я приучу вас к таким разговорам, если мы сумеем найти слова, вы поймете свои желания, а я перестану опасаться того, что в одну ночь стану для вас тираном, извергом… — возвратившись к ней, продолжал Джозеф и, желая видеть лицо этой девушки, переставшей сопротивляться, но все еще не могущей дать ему определенного ответа, наклонился к ней, поставив локти на колени. — Я люблю вас, мисс Аннетт. — Как вы понимаете свои?.. — повернувшись к нему, доверительно и совсем тихо спросила Аннетт. — Возможно. — Мисс Бетти не понимала ваших желаний, поэтому вы отправились в Штаты? — Я скучал в компании мисс Бетти, ее же история вам известна. — Мое смущение развлекает вас? — Аннетт немного улыбнулась, разнимая ладони его напряженных рук и ласково соединяя их пальцы. — Оно меня распаляет. — О чем вы мечтаете? Я готова выполнить то, что вы сможете произнести вслух. Покажите мне, как говорить о том, в чем страшно признаваться… на исповеди. — Я хочу поцеловать вас, — с усилием выговорил Джозеф, не переступая через свои желания, но наступая им на горло и вдавливая их в прах, потому что он видел и знал, что Аннетт хотела сказать ему своими нежными прикосновениями и доверчивыми взглядами — все это значило, что она невинна и ее нельзя просить о дурном, что просить ее о дурном — значит отталкивать эти трепетные руки и неравнодушные взгляды, значит пользоваться доверием. — Вы каждый день меня целуете, и я вас тоже… сегодня мы дважды… — с невольной улыбкой шептала Аннетт, успокоенная тем, что, несмотря на это обещание, ей не придется заходить дальше, что он просит только о поцелуе, и в ней, когда она переставала пугаться, оживлялись теплота и нежность к нему. — Иначе, — как и тогда, в день ее первого приезда в этот дом, Джозеф говорил слишком коротко и слишком отчетливо — ножом под сердце, — но, хорошо сознавая, что терзает ее, смотрел куда-то в пол. — Я вас не понимаю… — на выдохе возразила Аннетт, когда своим алчущим взглядом он досказал свое желание. — Вы понимаете меня и, кажется, слишком хорошо, — угрюмо настаивал Джозеф, продолжая цедить эти странные, полупустые слова, которыми она никак не могла насытиться. — Нас могут увидеть. — Мы здесь одни, — приговором отрезал он, и Аннетт подчинилась: она наклонилась и в неуверенном, точно вопросительном, жесте медленно приподняла подол платья вместе с нижними юбками, открыв ему свои домашние туфли, а после застыла, словно не веря в то, что правильно поняла движение его взгляда. Он опустился на колени в каком-то наказующем гордость порыве, стремясь припасть к этим ногам своим изголодавшимся ртом, когда занавес с тяжелым шелестом упал перед его взором, а над самым ухом своим привычно извиняющимся тоном Аннетт произнесла: «Джозеф, пожалуйста, довольно, не нужно… Я верю, не нужно…» — Я хочу знать, что я отличен, — после этих с трудом выговоренных слов Джозеф с силой и какой-то прежде не высказанной досадой врезался виском в ее колени и, глухим взглядом следя за тревожимыми сквозняком листами, стиснул зубы так, что на скулах проступили желваки. — Я дам вам знак. Я скажу вам… позже, — соглашаясь на маленькие уступки для того только, чтобы отсрочить исполнение этого или других обещаний, на которое она просто не могла решиться, Аннетт позволила ему остаться в ногах и, собрав в охапку рук все ее пышные юбки, сидеть, уткнувшись переносицей в ее колено. — Я буду ваш… Ваш внимательный любовник. Вы сможете переступить порог последних приличий, опираясь на мою руку... — запрокинув голову назад, чтобы видеть ее лицо, Джозеф заговорил так, что Аннетт догадалась — это последний приступ на сегодня, потому что сам он уже не верит в возможность добиться ее согласия, пусть и готов его принять, тогда как причиной его настойчивости стало случайно оброненное ею «согласна». — Верьте мне. — Я прошу только дать мне еще немного времени, — примирительно произнесла Аннетт, сознавая свою вину в том, что напрасно дала ему надежду, однако девушка тоже видела перед собой разлетевшиеся по полу бумаги, в которых не так давно она прочла, что до венчания осталось меньше месяца, каких-то несколько недель, в которые ей следует держать себя особенно осторожно. — Мисс Портер, я не хочу считаться вашим мужем, — словно уловив ход ее мыслей, сказал Джозеф, которому роль любовника в сравнении с ролью супруга казалась много более привлекательной. Он готов был им быть для ее душевного покоя, для своего положения в обществе, для того, чтобы иметь на нее все права и не согласовывать своих действий с кем-то из ее родни, но он решительно не хотел представать мужем перед глазами самой Аннетт. Мужья для женщин скучны; о мужьях говорили, что они хороши, когда удобны и состоятельны, любовники же всегда интересны и всегда неудобны, ценны сами по себе, а потому именно им отдавалось предпочтение и все сопряженные с ним блага. Мужья или смешны, или деспотичны, тогда как любовник смешон только тогда, когда он отвергнут или застан врасплох, — эти и другие сведения о мужьях и уготованной им участи Джозеф почерпнул преимущественно из пьес и книг, но, помимо этих источников, ему все чаще являлся мистер Сэм Браун, порабощенный своей болезненной супругой, за ним — его отец, любовник вечный и вполне удовлетворенный тем качеством, в котором он застыл, наконец — дядя, ненавистный ему тиран. — Почему вы делаете такое различие?.. — Аннетт, задавая этот вопрос, выглядела несколько удивленной и отчасти польщенной: ей на ум пришел пример сестры, которая мужу предпочла любовника, однако сама Аннетт продолжала считать это происшествие исключением из правила, а в муже предпочитала видеть схождение всех тех совершенных свойств, которыми только может быть наделен противоположный пол и которых недостает женщине. Каждая женщина, как считала Аннетт, разумеется, ограничена по-своему, в этом и есть причина различия между мужьями, предназначенными им на всю жизни, что же касается семейных неурядиц, то в них девушка винила, прежде всего, невнимательных жен, потому и училась понимать и слушать Джозефа, говорить, смотреть и чувствовать так же, как он. — Вы знаете ответ, вы знаете, что, если бы вы только позволили, я бегал бы за вами мальчиком. — Я люблю в вас не мальчика. — Кого?.. — настойчиво, почти требовательно выспрашивал Джозеф, подобно Протею, готовый принять на свое лицо любую маску и только ждущий, когда он будет назван, когда она даст ему название и предложит роль. — Я перед вами, здесь, в полном вашем распоряжении. — Джозеф не вполне понимал, на какую игру Аннетт вызывала его и исполнения какой роли ждала от него, однако желал этой роли тем сильнее, чем отчетливее ощущал несостоятельность своего собственного обличия. Аннетт же и сама того не знала, а только с неподдельным интересом следила за тем, как истощает он свой запас, ведь разговор этот не имел и не мог получить никакого продолжения; ей нечего было ему предложить, а потому она повторила те слова, которые не могли дать Джозефу никакой подсказки: «Я люблю вовсе не мальчика». — Вы хотите, чтобы за вами ухаживал мужчина? — приходя в какое-то раздраженное отчаяние оттого, что не может угадать того, кто никогда не был загадан, того, кем являлся он сам, Джозеф спрашивал снова и снова, а Аннетт отвечала ему в той неясной манере, которая свидетельствовала о том, что девушка, даже видя в нем мужчину и признавая за ним право считаться таковым, не хотела с ним соглашаться и тем самым давать возможность, оставив в стороне любовников-юношей, выбирать исключительно из любовников-мужей: — Я знаю, вы скажете, что для того нужно быть женщиной, которая имеет достоинство и сознает свою подлинную цену, а я еще не вполне такова и потому не могу ждать… — Вы никогда не хотели забыться, — презрительно попрекнув Аннетт за эту неожиданно открывшуюся в ней расчетливость, Джозеф, недовольный равно собой и ею, оттолкнул от себя ее юбки и, оперевшись здоровой рукой о диван, поднялся, настигнутый ответом, который делал его единственным виновником всего неслучившегося: «Вы сами не умеете забываться, потому не смогли научить меня». — Однако я могу умереть только для того, чтобы вы располагали всеми необходимыми доказательствами, а вы отказываете мне в том, чего сами желали лишиться, — возразил Джозеф, уязвленный тем, что в столь невыгодных для него словах он обречен был узнавать свою манеру вести диалог, построение своей фразы. Он хотел, но не мог отойти ни на шаг, впиваясь глазами в маленькую женщину, в которой страх перед ним разбудил ум, а невозможность пребывать в этом страхе долго и постоянно породила спокойствие: — Вы азартный человек, а я никогда не просила доказательств. — А вы? — вскинув голову, нетерпеливо спросил Джозеф, не веря в то, что он мог просчитаться в самом начале. — Вам всегда хотелось так думать, но я никогда не считала себя азартным человеком. Я участвовала в вашей игре, потому что всегда знала, всегда чувствовала, что подле вас я ничем не рискую, что могу доверять вам, так я чувствую и теперь. Поднимите бумаги, прошу вас, Джозеф… мне это очень важно, — аккуратно прибавила мисс Аннетт, сознавая, что теперь их разговор завершился и что в ходе этого разговора, как и сказал мистер МакКуновал за столом, они накануне венчания исчерпали друг друга до дна. Между ними, казалось, не осталось тех тайн и потаенных сомнений, которые могли омрачить не только первые дни их супружества, но и годы, и Аннетт с любовью и гордостью посмотрела на Джозефа, отошедшего к письменному столу с картонной папкой в руках, потому что он помог ей договорить и впервые за долгое время по-настоящему полно ощутить уверенность в том, что он действительно сможет дать ей новую жизнь и взять за нее ответственность. Положив лицензию на стол, Джозеф задержался возле него, просматривая письма и, оглянувшись, спросил с тем же выражением лица, что и прошлым вечером, когда он тростью приподнял один из лежащих в беспорядке чулок: «Личное письмо для мисс Бетти?» Его приятно удивила та степень близости, которая установилась между девушками всего за несколько коротких встреч, точнее, он счел это аккуратно составленное письмо приметой исключительно женского характера, однако Аннетт встретила его насмешливость каким-то излишне сосредоточенным взглядом. — Джозеф, я хотела попросить вас еще об одном… — спокойно произнесла Аннетт, приняв мысль о том, что может и должна говорить с ним прямо: — Вы сказали, что вы — телесное отражение моего духовного, а я — духовное отражение вашего телесного. Прошлой ночью все произошло иначе — я стала телесным отражением вашего духовного, потому что вы наказали меня за мое недоверие, за мои подозрения, но у меня остались синяки. Я знаю, что в городе станут говорить… — Я не позволю говорить, никто не станет говорить о вас, — заверил ее Джозеф, согласившись с тем, что это действительно можно счесть веским основанием для того, чтобы еще на некоторое время задержаться в доме, где прислуга как мужская, так и женская находится под начальством дворецкого и экономки, нанятых еще его придирчивым и педантичным дедом. По этой причине Джозеф мог быть почти совершенно спокоен за то, что слух о произошедшем прошлым вечером инциденте не покинет подвальных этажей этого дома и спален прислуги на самом верху, тогда как за взятую по объявлению горничную, остановись они в городе, он ручаться не мог, как и рисковать. — Я виноват перед вами и тем сильнее виноват, чем скорее оказался прощен, поэтому, уверяю вас, мне не составит никакого труда оградить вас от последствий своего поступка. Поверьте, мисс Аннетт, я сознаю, как сильно я виноват перед вами — трости заслуживала миссис Ренфилд, но никак не вы. — Джозеф, пожалуйста, оставим это в прошлом, что же касается вашей трости, то ее заслуживала именно я. Ваша трость — моя любовь. Вы отвергали ее, отрекались от нее, но после она вернулась в вашу руку и все это время поддерживала вас, ею вы наказали меня и ее же держите теперь в своих руках, которых не можете видеть, потому что я поняла и простила вас, хотя вы о том и не просили. Вам нравится сознание вины, оно вам ново, но теперь довольно. Довольно истязать себя моим прощением. — Аннетт протянула к нему руки и медленно отклонилась на спинку дивана: — Отдохните со мной, я устала… — Она переложила на колени последнюю подушку, оставшуюся на диване, и ласково повторила: — Отдохните со мной… — Мы же не станем придерживаться этой новой моды на раздельные спальни? — прежде чем окончательно принять ее приглашение, дерзко осведомился Джозеф, отчего Аннетт на мгновение смутилась, но, вспомнив о прошлой ночи, отрицательно покачала головой: она подумала, что в этом не могло быть ничего дурного, за что ее могли осудить. В представлении мисс Аннетт замужнюю женщину едва ли могли осудить за что бы то ни было, и если она оставалась верна своему мужу, то для всех прочих делалась неподсудна. Что же касается раздельных спален… Аннетт подумалось, что их выдумали женщины, не любившие и не уважающие своих мужей, потому что сама она много отчетливее, чем прежде, чувствовала, что любима; любима той самодостаточной, эгоистичной, возможно, излишне требовательной и слишком часто нездоровой любовью, о которой Джозеф говорил ей тогда, в закрытом экипаже. — Мисс Далтон никогда бы не стала целовать меня, — с какой-то юношеской заносчивостью заметил Джозеф, когда мисс Аннетт приняла его в свои руки и поцеловала первой еще до того, как голова его успела опуститься на ее колени. — По правде сказать, тогда вас не за что было целовать... судя по вашим словам, — мягко напомнила Аннетт, ласково коснувшись волос: она видела, что он никак не мог успокоиться и принять этот затихающий разговор: — Если моя трость — ваша любовь, то, думаю, я могу представить вам доказательства своей, — с подчеркнутой серьезностью проговорил Джозеф, только что составивший для нее новую шараду и от нетерпения не могущий отвести интриге достаточного места. — Я не понимаю, — совсем по-детски и почти смеясь призналась мисс Аннетт, внимательно глядя на него сверху вниз. — В ней моя любовь. Я покажу вам… — Джозеф немного приподнялся и, держа трость на уровне глаз, принялся откручивать набалдашник, сопровождая свои действия незначительными пояснениями: — Дядя поднял меня на смех, когда я сказал ему, что заказал трость со стилетом, поэтому я никому другому не стал говорить, но втайне очень гордился сделанным приобретением. Дядя предлагал мне показать эту свою игрушку матери, чтобы она напомнила ему, из какого романа я это вычитал, — он, наверное, считал, что мода на трости со стилетами погибла вместе с Шелли и Байроном, поэтому никак не мог оставить меня в покое. Никому не открывая секрета, он заставлял меня постоянно опасаться за сохранность тайны. Например, он мог совершенно неожиданно поинтересоваться у меня в гостиной о том, какую романтическую поэму я прочел последней, и, разумеется, все эти вопросы он делал мне с видом строго конфиденциальным и в присутствии матери, которая, кажется, не всегда понимала, почему он этим интересуется. Я думал, что убью Ренфилда, — начав извлекать тонкое лезвие, спрятанное внутри полой трости, Джозеф, казалось, отвлекся, случайно вспомнив о том, что на единое мгновение промелькнуло в его сознании накануне дуэли. — Но Чарльз, конечно, вмешался и не позволил мне, — не без досады присовокупил Джозеф, передавая стилет в руки мисс Аннетт, которая, осторожно взяв его под лезвие и рукоять, немного подержала навесу, после чего возвратила, отметив, что сделано очень изящно. Ее занимали иные мысли. Аннетт думала о миссис Джейн, которая не пожелала оградить Джозефа от влияния этого добродушного, но все же недостаточно чуткого человека, каким виделся ей дядя Бернар; о миссис Джейн, которой этот неожиданно проснувшийся интерес отца к сыну, возможно, оказался приятен. Аннетт представлялось, что дядя мало интересовался Джозефом, пока он был мальчиком и учился в одной из частных школ вместе с пятью-десятью другими такими же мальчиками, а после в университете, приезжая домой только на каникулы… но потом в нем проснулся интерес. Аннетт представляла, как дядя Бернар на одном из семейных праздников — она предположила, что это, вполне возможно, случилось в Рождество, — заметил в семейном кругу нового, сформировавшегося вдали от дома и потому никому не доступного человека, юношу, красивого, одаренного, сдержанного, оправдавшего все ожидания. Желание узнать этого нового человека, вдруг появившегося в доме, составило главную его цель, — и он, каким-то неведомым образом заручившись доверием Джозефа, вскоре узнал, по ком изнывало его сердце, узнал о трости со стилетом, о последней прочитанной книге и с тех пор нещадно разорял все тайники этой души, отнимая ключи, не позволяя закрыться… Аннетт вдруг совершенно иначе вспомнила о том, как мистер Ренфилд предложил Джозефу закурить, а он при всей привязанности к дяде все же отказался — Бернар мог спокойно курить сигары в ту самую минуту, когда его сына жгло стыдом и, возможно, страхом. Аннетт сочла, что такая нечувствительность вообще есть примета всех широких натур, в то время как натуры эгоистические излишне внимательны к себе, а через то и к другим… Аннетт постепенно уясняла для себя, как из приведенных в систему противоречий сложился этот странный и неоднозначный характер, публичный до страсти, но вместе с тем замкнутый и ироничный, легко уязвляемый, придирчивый и педантичный. Она поняла, что в действительности «роли» позволяли Джозефу говорить от своего лица то, что он на самом деле имел на уме, но в случае нужды отступать в тень театральной маски, тасуя правду и ложь, себя самого и того, другого, третьего, который играл на противоречиях и контрастах. Он шел, а за ним один за другим срывались и падали занавесы. Никто не знал его, а ей самой стоило мучительного труда пройти по этому годами возводившемуся лабиринту до самой середины, где непрестанно горел очаг мысли, деятельности, движения, — сегодня она увидела, как закончились маски и как неуютно сделалось Джозефу оттого, что ему пришлось остаться в своей коже. Поддавшись этим размышлениям, Аннетт не заметила того, как принялась причесывать его пальцами, стараясь в какой-то мере привести вихры в порядок. — Вы не возражаете, если я немного почитаю? — спросила Аннетт, наклоняясь к нему, но, скользящим движением коснувшись губ, не позволила поцеловать руки. Она игриво, но вместе с тем с укором взглянула на Джозефа и накрыла ладонью его глаза, точно настаивая на том, чтобы он подчинился и попытался отдохнуть. Аннетт почувствовала, что он сомкнул веки, и, ненадолго задержав руку, снова мягко погрузила свои пальцы в шатобриановские кудри его волос. — Я весь внимание, мисс Аннетт, — поддавшись этим ласкам, ответил Джозеф. Заметив, что он снова смотрит на нее, Аннетт поспешила заслонить его глаза ладонью, однако взгляд ее подернулся какой-то насмешливой нежностью: все это начинало напоминать совершенно неуместную игру, поэтому Аннетт вдруг посерьезнела и сказала почти строго: «Я хочу, чтобы и на вашу душу сошло умиление…» Джозеф же все еще читал в ее лице следы чрезмерной взволнованности, порожденные оставленными ею размышлениями, а потому, толкнувшись переносицей в ослабшую ладонь, склонил голову набок, не выразив намерения возражать: довольно и того, что он мог положить голову на ее колени. — Вы думаете, у меня были грубые мысли? — сомкнув веки под ее рукой, спустя некоторое время устало спросил Джозеф, противясь тому, что проваливался в то промежуточное состояние полусна, в котором человек отчетливо слышит и чувствует все то, что происходит вокруг, но не имеет ни сил, ни желания после всего случившегося допускать в отдыхающее сознание какие-то отвлеченные мысли. — Я так не думаю… — переворачивая страницу, ответила Аннетт, устроившая требник на подлокотнике дивана. Она читала совсем тихо — все чаще по памяти оканчивая первые строки, в то время как взгляд ее задумчиво следил, казалось, за одним его дыханием, потому как даже слабые движения век оставались редки. Мысль Аннетт неотступно вилась вокруг него — покорность, смирение… доверие, — это непроизнесенное Джозефом слово, пришло к ней из сегодняшнего его рассказа, тогда как прежде, стоило ей выйти из гипнотического состояния, она лишалась уверенности, дрожала, металась, плакала. Аннетт не понимала, почему у нее недостает смелости, но уже верно чувствовала, что бумага, лежавшая теперь на его столе, действительно, только теперь уже для них обоих, не имеет никакого значения, в то время как еще вчера она готова была упрекать Джозефа за ее отсутствие. Аннетт часто терялась, и тогда на некоторое время воцарялась тишина: она старалась найти нужное место и заново просматривала страницу, а иногда, стараясь сосредоточиться и вдуматься, по нескольку раз перечитывала один и тот же отрывок. Ей казалось неправильным, неуважительным по отношению к этой книге, что она не осмысляет, не проникается тем, что читает, а слова, слетающие с ее шепчущих губ, остаются пусты и невесомы, но Джозеф не слушал — он оставался довольно равнодушен к ее тщетным попыткам спасти его. Ее пальцы касались волос, виска, скул, шеи, так что по телу его проходил долгий трепет — невинные ласки продевали его насквозь и превращались в испепеляющее желание: он — как в чаду — видел ее то совершенно нагой, то высоко вскидывающей ноги в пестрых чулках. Ноги, четыре пары ног, и все — в желтых чулках с красными клиньями, которые растворяются в кружевах, топких, тошных, душных, туманных кружевах, а вместо шелестящего шепота — над самым ухом разрывается геликон, сам же он встает из-за стола и, запрокинув голову, выпивает рюмку джина, после чего объявляет дяде о том, что столковался с хозяином и нашел лошадь — сущего дьявола, и тонет, тонет, тонет в этом кричащем водовороте, сам поглощается им и тонет. — Вы очень устали… — совсем оставив книгу и вновь склонившись к нему, негромко произнесла Аннетт. — Вот так… — придержав его голову, Аннетт осторожно убрала подушку: ей казалось, что так слишком высоко, она старалась получше устроить его в том неудобном и нескладном положении, в каком он находился по ее просьбе, — и все потому, что ей не нравилось, что он дышит как-то нехорошо, тяжело и неровно, почти затрудненно. — Вы невозможно устали… — сорвалось с дрогнувших губ ее, когда, стараясь ослабить шейный платок, она не избежала горячего и смазанного поцелуя руки, но в следующую же минуту должна была поднять глаза на открывающуюся дверь и, опустив ладонь на лоб Джозефа, удержать его голову на своих коленях. Мисс Аннетт угадала: услышав, что кто-то вошел, Джозеф вскинулся, первым его движением действительно стала попытка подняться и, нисколько не стесняясь своей голой шеи в присутствии матери, высвободиться из ее рук, но миссис Джейн, узнавшая о возвращении сына, вошла в эту комнату, не сказав ни слова и даже не взглянув на них. Женщина сразу устремилась к письменному столу и, взяв лицензию в руки, торопливо прочла ее. Аннетт испуганно перевела взгляд на догорающий огонь камина. — Вы — женщина без масти, дама с четырьмя лицами, а потому останетесь на этом поле после нас всех, — извернувшись в руках Аннетт и приподнявшись на локте, Джозеф, казалось, не говорил, а исходил своим ядовитым шепотом. — Джозеф… — выдохнула миссис Джейн, оглянувшись на него, и медленно опустила руки, возвратив листы на стол: он никогда не говорил с нею так зло, так невоздержанно, теперь же сын, по-видимому, винил ее за то, что она не вступилась за него и промолчала, позволила мужу так поступить с ним. — В вас была страсть червовой дамы и граничащая с расчетливостью сознательность бубновой, — ища рукою трость, продолжал Джозеф, не только не придавая значения ее словам, но и не желая переставать делать своей матери этих изобличающих ее пороки упреков: — Вы с холодностью Рока сводили с ума весь цвет тогдашней молодежи, вы — пиковая дама для многих семей нашего округа, вам приятны письма вашей подруги, потому что вы — тайная причина обстоятельно изложенных в них несчастий. Но свои страсти вы скрыли под трагической маской и теперь молчаливым призраком крестовой дамы ночами ходите по пустым коридорам этого дома. Отчего вам стало так неспокойно? — скривившись, язвительно осведомился Джозеф, поднявшийся на ноги, и Аннетт действительно узнавала в нем отца именно теперь, когда он говорил со своей матерью так, словно чувствовал кровь, когда знал ответ на свой вопрос и все-таки спрашивал, спрашивал при ней, при посторонней, но, вместо того чтобы отвести взгляд, старалась доследить подмеченную совсем недавно черту. — Повяжи шею, — презрительно, но с достоинством приказала миссис Джейн, привыкшая к тому, что к ней относятся с уважением, а потому не нашедшая для сына других слов. Однако, как и Аннетт, она, несомненно, узнала в нем его отца… с той лишь разницей, что Бернар всегда ограничивался добродушным поддразниванием, которое Джозеф сумел развить и превратил в настоящую травлю. — Бумаги на столе, мама. Вы видите, я все-таки женюсь. Вы не вполне понимаете, почему, ведь так, мама? — не слушая ее, рвано продолжал Джозеф, и ему казалось, что если он перестанет говорить хоть на мгновение, то она откроет содержание его мыслей. — Я вам отвечу, — Джозеф отступил несколько в сторону, так, что Аннетт осталась сидеть напротив миссис Джейн, опустившей глаза в пол. — Взгляните на эту девушку, мама. Посмотрите внимательно — на ней знакомая вам маска трагической актрисы, талантливой актрисы, которая по-настоящему переживает все те роли, что я ей подсказываю; ей приходится играть трагические роли, потому что вы не хотите воспользоваться своим влиянием. Я привил ей страсть и могу видеть нетвердые ростки этого пока что несмелого, хотя и несколько окрепшего чувства, в котором нет и никогда не было сознательности. Я немедленно докажу вам, мама, что эта девушка, в отличие от вас, не способна на предательство из корысти, что она отмолит меня перед лицом всего человечества, что силы Рока надо мной не властны. Поцелуйте меня, мисс Аннетт, если я прав… Мисс Аннетт, поставленная в весьма затруднительное положение, нашла невозможным даже на мгновение проявить свою нерешительность и тем самым предоставить ему новые поводы для сомнений, однако и переступить ее не могла. Аннетт вздрогнула, но мягко поднялась со своего места вслед за ним и, несмело взглянув в глаза Джозефу, прочла в них так знакомый ей самой страх предательства и застывшую, ощерившуюся обиду на мать за то, что та не оказала им видимой поддержки тогда за столом, а теперь, тайно ото всех, вошла в эту комнату и посмела нарушить такой ценой вырванное уединение. Однако миссис Джейн, сжалившись над ней, уступила и двумя пальцами извлекла из рукава платья сложенный в узкую трубочку лист почтовой бумаги — это отвлекло Джозефа. — Уезжай… — произнесла она, оставив на столе перевод, сделанный на имя сына, отчего Джозеф, казалось, мог рассмеяться — так странно и нелегко давалось ему осознание того, что все кончено, и самый вид этой чековой расписки, положив которую на стол, миссис Джейн вышла, оставив перед ним свидетельство того, что первую половину дня она провела в обществе поверенного по ее делам юриста. Его лицо подернулось неверием, Аннетт поняла, что он до последней минуты не думал, что мать отступится, что он стегал ее для того, чтобы, оставив их, она пошла и уговорила отца, а она старалась сохранить то, что оставалось здесь за вычетом его. Он отказывался принять тот факт, что старость многих лишает отходчивости, что над отцом его мать уже не властна. — Джозеф… — выдохнула Аннетт, когда он пошатнулся и все же не притронулся к лежавшим на столе документам. Она крепко — до дрожи — обняла его, вжавшись лбом в спину между лопаток, поскольку слишком очевидным стало то, что теперь в его руках осталось одновременно все — часть наследства миссис Джейн, горсть собственной земли и лицензия на брак с нею, с мисс Аннетт Портер, — и ничего — ни семьи, ни дома, ни связей, ни репутации. Он переступил черту, а она все еще оставалась по ту сторону от линии старта, и эта линия и теперь разделяет их, — Аннетт чувствовала, как чувствовала она и то, что, окажись на его месте Чарльз, она страшилась бы меньше, много меньше, но такие люди, как Чарльз, никогда не оказывались на его месте.

***

Прошло несколько мучительных дней, в которые Джозеф часто уезжал в Лондон и, Аннетт знала, виделся там с Уильямом, посещал цветочные магазины, ювелира и своего портного: теперь, когда стала известна дата, он мог делать заказы. На ее туалетном столике появилась картонка, а в ней изящная шляпка с приколотой булавкой вуалью, свою же трость со сбитым наконечником он на несколько дней отдал в починку. Джозеф ждал от нее ответа каждую минуту, первый вопрос, который он задавал ей взглядом, всегда оставался вопросом о том, готова ли она ехать, и Аннетт — тоже взглядом — всякий раз откладывала свое решение. Ели они в отдельной маленькой столовой, а во время прогулок мадам всегда старалась провести мисс Лили по другой дорожке — ей сделали определенные распоряжения, Чарльз же с опущенной головой следовал за ними, иногда в сопровождении управляющего имением. Вскоре Чарльз уехал, не имея возможности дольше задерживаться в этом доме, Джозеф не провожал его, только накануне отъезда зашел за письмом мистера Ренфилда. Аннетт так и не узнала, чем окончился этот визит, и все же провела то прощальное утро наедине с Джозефом: она не умела простить его кузену этого смиренного молчания и не могла понять, как Чарльз мог молчать, не оказывая им видимой поддержки, если знал все обстоятельства дела, пожалуй, слишком хорошо и пользовался репутацией исключительно честного молодого человека. Впрочем, в последнее время даже с мисс Лили он держался строже, чем прежде, а потому Аннетт полагала, что мистер МакКуновал не получал даже намека на любовь между вышеупомянутыми молодыми людьми от своей внимательной супруги, которая имела привычку, сидя на скамье, наблюдать за нравственностью их детских игр. Джозеф придерживался того мнения, что Чарльзу следовало доверить приход, а не родовое поместье, а Аннетт казалось, что жизнь этого дома раскололась и то, что она видела за стеклом, напоминало ей прежнее тихое течение дней. После случившегося с ним припадка Джозеф, понуждаемый подсознательным страхом того, что рука все же не будет функционировать нормально, стал часто приглашать Аннетт сначала «пройтись», а после «прогуляться», во всем неукоснительно следуя предписаниям доктора Хейла. Аннетт знала, что внутренне он довольно щепетильно и даже трепетно относился к своему состоянию, поэтому во время визитов мистера Хейла она, оставаясь в другой комнате, представляла, как Джозеф с серьезным и сосредоточенным выражением лица следил сначала за тем, как повязки снимались, затем за реакцией мистера Хейла, которая могла бы дать ему больше сведений, чем само плечо. Аннетт видела эти повязки, а потому могла их представлять. Когда же повязки сняли, привычка к длительным оздоровительным прогулкам осталась, и Аннетт стала опираться на сгиб его локтя уже по-настоящему, а не только для видимости, потому что Джозеф уведомил ее о том, что все хорошо и нужно только, помимо кисти, разрабатывать плечо, чем и ограничился. Аннетт не стала расспрашивать — в этом она не нарушала его уединения. Джозеф предпочитал занимать ее иными разговорами, которые пришли на смену прочитанным ей и ею книгам. Он выговаривался ей весь и порой казался вдохновленным циником, когда же Аннетт воспринимала что-то излишне серьезно или сомневалась в чем-то, прося рассказать правду, Джозеф с иронией осведомлялся о ее истинных намерениях и спрашивал: «Вы все еще пытаетесь уличить меня в искренности?» — после чего возвращался к своему повествованию. Она же из осторожности неизменно относилась к нему со смесью нежности и сознания долга, стараясь из жажды ревнивого обладания сформировать привязанность. Джозеф досадовал на свое положение, которого он никак не мог изменить, как не мог он и пошатнуть ее уверенности в нем накануне венчания, а потому досада эта срывалась с его языка ядовитыми замечаниями, которыми Джозеф имел обыкновение нарушать случайно воцарившееся во время прогулки молчание. Он мог, например, саркастически поинтересоваться у самого себя, словно не веря во все происходящее, сказав: «За каждой вещью в мире нам слаще гнаться, чем иметь ее?», а в ответ мог услышать от своей весьма проницательной спутницы нечто вроде следующего замечания: «Что, если это не вещь? Что, если это человек, если этот человек — женщина?» и даже отразить эти слова несдержанным вопросом: «Что, если эта женщина — вы?» Аннетт почти привыкла к этим эксцентрическим проявлениям задетого чем-то чувства и своими маленькими вопросами старалась только дать ему досказать и успокоиться. — Вот видите, вот так все и окончилось, мисс Аннетт, — однажды сказал ей Джозеф, когда, разминувшись с мисс Лили, они отошли от дома на достаточное расстояние, и повторил слова принца датского, но с совершенно иной интонацией, словно одновременно мысленно и вслух рассуждая над чем-то: — Распалась связь времен, и в этот ад заброшен я, чтоб все пошло на лад… Я родился в этом доме, это родовое имение, но, как известно, и Ад создан до падения Люцифера, Люцифер как равный Богу должен был пасть, не грешить — грешил он и в Раю, — а пасть, иначе не могло воцариться гармонии. Грех и Смерть — порождения Сатаны и отлиты в Каине, Каин — первенец, сын Евы от Сатаны, свершивший смертный грех. Христианство пришло на смену язычеству, мисс Аннетт, как Мильтон пришел после язычника Шекспира. Ева — праматерь всех женщин, а женщина, как говорят, — сосуд греха, однако Ева — совершенная женщина, созданная великим Творцом, совершенный сосуд, совершенная форма для воплощенного греха, воплощенный грех — Сатана. Вы скажете, что я говорю софизмами, но изнутри вы отравлены, вы носите в сердце мою любовь. Не отрицайте, что я нашел вас в саду Эдемском, когда вы только начали выезжать, только начали жить, при вас даже был Адам, а теперь мы с вами возвращаемся в Оклахому — это земледельческий штат, а не промышленный, наш сын родится, в сущности, земледельцем. Из этого я заключаю, что в ту минуту, когда Пигмалион окончит свою Галатею и она оживет, станет женщиной, закончатся языческие времена, христианство же определило историю Нового времени, в которое мы вступим вместе, я — хромая, вы — опираясь на мою руку… Идемте, мисс Аннетт. Девушка подчинилась и продолжила путь, но промолчала, сочтя, что Джозеф сочинил этот монолог от разлития желчи при виде сестры и ее чопорной мадам, однако жизнь на единое мгновение представилась ей пугающе цикличной и в том неподвластной человеческому вмешательству, причем жизнь вовсе даже не одного человека, а всего человечества в целом, словно со времен грехопадения продолжали расходиться круги, становящиеся с каждым столетием шире, но не изменяющие своей формы. В предложенной Джозефом системе, по мнению мисс Аннетт, он сам подходил на роль как Мефистофеля, так и Каина, потому что настоящая Ева никогда не признается Адаму в своем грехе. В конце следующей недели приехала мадам Мийо, за которой внесли несколько коробок, как предупредил Джозеф, с несколькими дорожными платьями, которые следовало подогнать по фигуре мисс Аннетт. Мадам Мийо — моложавая женщина с тонкой талией и аккуратными бедрами, подчеркнутыми модным жакетом, составляла, пожалуй, лучшую рекламу для себя самой. Мисс Аннетт познакомилась с мадам Мийо еще в тот день, когда вместе с миссис Джейн и мисс Лили приехала в Сити смотреть ткани в ее лавке, и в присутствии Джозефа, когда распаковывали разложенные на кровати картонки и совершали все прочие приготовления, эта женщина оставалась с нею все так же любезна. Не переставая следить за тем, как раскладывают привезенные с нею вещи, мадам Мийо старалась познакомиться ближе: ей не нравилось работать в молчании, тогда как Аннетт смущала разговорчивость этой женщины, и, отведенная в сторону, она постоянно тревожно взглядывала на Джозефа. — Вы невеста, мисс Аннетт? — надеясь польстить как заказчику в лице Джозефа, так и своей подопечной, лукаво спрашивала мадам Мийо. — Да, — отчего-то снова смутившись, ответила Аннетт. — Вы знакомы давно? — не отступалась женщина, помня о том, что мисс Бетти имела обыкновение пересказывать ей все то, что случилось с нею с прошлой их встречи. Она обыкновенно говорила с этой девушкой о каких-то пустяках на протяжении всей примерки, счастливым следствием чего оказалась эта сделанная мистером Гилом рекомендация. — Почти год, скоро год… нас союз устраивается поспешно, нам пришлось… — несколько растерянно отозвалась Аннетт, и в ее обращенных на Джозефа глазах читалось открытое беспокойство, которого он не мог не заметить. Однако, как и тогда в театре, Джозеф не вмешался в разговор, а только едва заметным кивком подтвердил, что она может продолжать, что она отвечает правильно, хотя и не вполне уверенно. — Понимаю, — сдержанно улыбнувшись своей мысли, мадам Мийо взяла под руку мисс Аннетт и сделала ей несколько конфиденциальных вопросов: — Все это время он ухаживал за вами? Должно быть, очень настойчиво, если вы уступили? — Нет, Джозеф уезжал… Мы поддерживали переписку, — смутившаяся до самой последней крайности, Аннетт отвечала, словно на ощупь, ни на мгновение не нарушая установившегося между нею и Джозефом зрительного контакта, надеясь, по-видимому, по выражению его лица догадаться о том, что совершила оплошность, и сразу же исправиться. — А вы? — догадавшись о направлении ее взгляда, осведомилась мадам Мийо, расставшаяся со всеми имеющимися у нее сомнениями относительно того, что между молодыми людьми существует так называемый сговор, или, иначе говоря, заранее придуманная ими легенда, которую весьма неубедительно пересказывала ей Аннетт ввиду недостатка опытности. — Я никогда не была в Штатах, мне не доводилось покидать Англию, — мило заверила ее Аннетт, слишком поздно освоившаяся с этим маленьким разговором, но во всем поддержанная Джозефом: несмотря на то что видел, как тяжело ей давалась самая невинная ложь, он склонен был поощрить саму попытку осмысленно солгать этой женщине, а не отвечать ей, как тогда при отце, одну только неприглядную правду. — Поедете впервые? — в прежней манере продолжала интересоваться мадам, введенная в заблуждение всеми этими аккуратными и, как ей казалось, заученными ответами. — Да, верно. — Первое путешествие и такое далекое, наверное, это так волнующе… — Вы правы. — В таком случае вы, возможно, захотите начать с ваших дорожных платьев? — Хорошо. — Что ж, если вы не возражаете, мы ненадолго расстанемся с вашим женихом. Его присутствие может нас стеснять. Конечно, иногда дамы не имеют ничего против того, чтобы их возлюбленный присутствовал, — произнесла мадам Мийо, обратившись к Джозефу и в очередной раз сделав маленький кивок признательности в сторону лица, порекомендовавшего ее услуги, прежде чем мужчина покинул комнату. Аннетт простилась с ним в неизъяснимом волнении: она ничего не знала о том, что именно он вознамерился предпринять для того, чтобы пресечь разговоры, но не исключала, что ее могли специально держать в неведении, намереваясь через это достичь известной степени правдоподобия, а потому тревожно ждала того, что называлось импровизацией. — Но это замужние дамы, — затворив за Джозефом дверь, деловито окончила мадам Мийо. — Я всегда знаю, когда по утрам их зашнуровывали мужья, а когда — горничные: в первом случае шнуровка всегда слишком тугая, мне приходится ослаблять ее крючками, иногда не шнуровка, а настоящее совершенство, но во втором случае я всегда стараюсь особенно... — загадочно произнесла женщина, которой шнуровка порой говорила о внутрисемейных отношениях больше, чем кольцо на пальце. Мадам Мийо знала о разрывах, скрытых от глаз общества под самым предупредительным отношением между супругами, и, как Пандора, в своей шкатулке для шитья хранила множество горьких тайн. Горничная шире открыла шторы и передвинула ширму к противоположной от окна стене, чтобы она не закрывала свет, затем подошла к Аннетт и принялась раздевать ее, помогая расстегнуть пуговицы и снять верхнее платье, за ним — нижние юбки и корсаж, так что вскоре девушка осталась в комбинации из панталон и недлинной хлопковой сорочки-лифа. Мадам Мийо заметила очень небрежную, словно нарочно ослабленную шнуровку корсета и допустила на свои губы торжествующую улыбку, оживившую несвежую красоту ее лица, но очень скоро принявшую вид услужливый и любезный. Предположение ее подтвердилось, открылась сама причина спешки… Отъезд, переписка и возвращение — все сводилось к одному, что же касается мысли о том, что мисс Аннетт могла за неимением горничной обзавестись привычкой самостоятельно шнуровать корсет, то она казалась мадам Мийо тем более странной, что пришла в ее голову второй и меркла перед пикантностью первой. — Вас смогут утянуть сильнее в день венчания? — с деланным равнодушием поинтересовалась женщина, нашедшая нужным спросить о том, должна ли она делать поправки на то, что, возможно, к концу месяца корсет придется ослабить еще сильнее. — Да, конечно, — совершенно непринужденно ответила Аннетт, не видя ничего дурного в том, что она нарушит запрет на один единственный день. — Вы сирота? Воспитывались в пансионе? — напрямую спросила посерьезневшая мадам Мийо, обратив внимание на руку Аннетт. Женщину с самого начала заинтересовало то, почему примерка венчального платья происходила в доме жениха; прежде ей думалось, что отец девушки возражает и приготовления происходят тайно, затем, заметив следы пальцев на запястье, она допустила его отсутствие, предположив, что Аннетт содержалась где-то вне дома, и из чувства такта мадам Мийо в присутствии горничной назвала именно пансион. Получив отрицательный ответ, женщина пришла к выводу, что отец ее жесток или сделался жесток, когда узнал о ее положении, но все же согласился уступить дочь, поскольку не мог не счесть партию выгодной — Аннетт не производила впечатления избалованной девушки, давно вышедший из моды крой ее нижнего белья выдавал аккуратную бережливость, всякое отсутствие претензии на то, чтобы задавать тон, и попытку выглядеть, по крайней мере, опрятно. — Почему вы спрашиваете? — тревожно спросила Аннетт, ступив на невысокую подставку для ног. — Вы очень застенчивы, мисс Аннетт, словно только что покинули стены пансиона… Почему вы погрустнели? Если бы вы только знали, что приготовил для вас ваш жених… Вы только коснетесь материи и поймете, как он щедр, я сейчас покажу вам… — принялась хозяйничать мадам Мийо. Решившая, что Аннетт держалась так скованно по причине того, что никак не могла оправиться от пережитого потрясения, а одета столь скромно лишь потому, что отказывалась принимать дорогие подарки или из страха осуждения, или из-за того, что отец запрещал ей, стремясь продать воспитанную в строгости дочь подороже, женщина надеялась отвлечь Аннетт привезенными специально для нее деталями обновленного гардероба: — Вы такая миниатюрная, что кое-что нам придется подобрать, кое-что немного ушить, но в конечном счете вы станете предметом его гордости, и долгими прогулками по палубе, моя дорогая, вы будете обязаны моим юбкам и шляпкам, а также, разумеется, мне. Порекомендуйте меня на континенте, если я окажусь права… — стараясь увлечь мисс Аннетт примеркой, торопливо лепетала мадам Мийо, находящаяся, казалось, в приподнятом настроении. — Где вы останавливаетесь? — Вынимая из картонных коробок новые нижние юбки, женщина за своими разговорами не могла слышать того, как тихонько скрипнули петли, но Аннетт заметила, что дверь приоткрыта и что за нею стоит Джозеф, по-видимому, оперевшись о дверную ручку и вынужденно прислонившись виском к деревянному наличнику, а потому ответила модистке почти шепотом: «В Новом Орлеане…» Джозеф смотрел на нее привычно ровным и внимательным взглядом, точно осведомляясь, все ли в порядке, и под этим взглядом мисс Аннетт, тронутая тем, что он все это время находился рядом, не вымолвив ни слова, плавно опустила руки. В одно мгновение ей показалось, что она должна подчиниться, потому что это понравится ему, потому что со стороны это выглядит совсем незаметно и даже похоже на то, словно она растерялась или сделала это от недоумения. Мисс Аннетт, казалось, совсем перестала дышать: ей нестерпимо хотелось знать, какими глазами он посмотрит на нее в тот первый вечер после венчания, как смотрят мужья на своих молоденьких жен во время примерки, как смотрит Уильям на мисс Бетти в те минуты, когда сама она находит свое тело исключительно прекрасным. Джозеф же, поняв ее маленькую и, несомненно, понравившуюся ему уловку, предпочел не переменять взгляда. Впрочем, он сделал это отчасти и потому, что не желал впоследствии слышать упреков за свою дерзость и за то, что смутил ее во время примерки. Он неслышно наблюдал за нею и раньше, до того, как оказался замечен, — тогда мисс Аннетт, держа руки на уровне груди и немного наклонив головку, с несмелым, однако же видимым оживлением о чем-то переговаривалась с мадам Мийо, теперь же он расслышал «Новый Орлеан» — и остался удовлетворен сделанным впечатлением, но слышал он и другое — невыносимое «Вы сирота? Вы воспитывались в пансионе?» и невинное «Почему Вы спрашиваете?» — В Новом Орлеане, изумительно! — воскликнула мадам Мийо, но ответа не воспоследовало, а потому женщина, заметив, что разговор прервался, оглянулась на дверь и, застав за нею Джозефа, направилась к нему с намерением закрыть комнату, однако Джозеф вошел и, потянув за ручку двери, затворил ее, всем своим видом давая женщине понять, что готов выслушать ее и все ее подозрения. — Мы можем говорить при мисс по-французски? — совершенно растерявшись, спросила мадам Мийо, предположив, что Аннетт не знает языка, ошеломленная самим его присутствием и отчищенным от возмущения или смущения молчанием девушки. От Аннетт ждали вполне объяснимого стеснения, но речи о нем идти не могло, когда все ее мысли занимал страх, заставляющий кожу лишаться цвета, ум — рассудка, мысли — покоя, движения же нашедший на нее страх избавлял от плавности и грациозности, а тело — от движения. — Разумеется, — произнес Джозеф на чистом французском, согласно принимая эти выгодные ему условия игры, на Аннетт же он смотрел так, словно держал на уровне глаз выточенную из мрамора пешку и медленно проводил пальцами по гладкой и холодной — похолодевшей от страха — коже. Ради привилегии владеть ею он желал довести игру до точки невозврата, осознанно проиграть, чтобы потому с гордостью в глазах взглянуть в разверзнувшуюся и уготованную ему пропасть и ни в чем не сомневаться, сжимая в руке сломанную фигурку, потому что грешник свят в своем грехе, потому что если падет она, падет и он. — Я… я заметила на теле мисс следы… — справившись со своим волнением, выговорила мадам Мийо, не догадывающаяся о том, что Аннетт ее понимает, что Джозеф только хочет показать девушке, как превратно могут истолковать правильные слова, произнесенные недостаточно уверенно, а сама она оказалась в самом незавидном, высмеиваемом положении: — Мне показалось, что вашу невесту или жестоко наказывал отец, или избивали в том месте, где она содержалась, прежде чем… — Прежде чем что, мадам? — в ее же манере невозмутимо осведомился Джозеф, заставляя мадам Мийо проговориться сильнее и открыть перед ним и, главное, перед Аннетт все свои мысли: — Прежде чем вы забрали ее оттуда, узнав о том, что мисс находится «в ожидании», если же она не всегда под вашим присмотром… Я хочу сказать, что вам следует вступиться за девушку и принять какие-то меры, в ваших же интересах вмешаться... Она сказала, что жила не в пансионе, а дурные дома закрывают после одной-двух проверок. Она очень напугана и очень признательна вам… — Покажите мне, — сдержанно и привычно отчетливо произнес Джозеф, и Аннетт не могла поверить в то, что выражение его лица действительно выглядело обеспокоенным, ошеломленным, в нем чувствовалось желание увидеть доказательства собственными глазами, немедленно, а после во всем разобраться. Она понимала все, о чем они говорили, но должна была делать вид, что не понимает, — это несколько успокаивало ее, потому что импровизации ей еще не давались и, что делать, она не знала. — На запястье, правом… — отступив на шаг назад, подсказала мадам Мийо, посчитавшая, что ее миссия исполнена. — Мисс Аннетт, пожалуйста, позвольте мне взглянуть на вашу руку. Пожалуйста, мисс Аннетт, прошу вас, — голос его звучал успокаивающе, а взгляд внушал держать лицо и довериться, убеждал, что вскоре все разрешится, что это нужно, что само его присутствие здесь нужно, а потому Аннетт несмело вложила свою руку в его раскрытую ладонь. Джозеф повернул ее и медленно, почти вдумчиво коснулся пожелтевших следов от своих же пальцев; рука Аннетт подрагивала, она хотела отнять ее, но Джозеф спокойно пожал едва не выскользнувшую из ладони кисть, и она осталась в его руке. Аннетт начала дышать, дышать в такт тому, как он проводил пальцем по ее запястью. — Где-то еще?.. — вновь по-французски обратившись к мадам Мийо, Джозеф выпустил руку Аннетт и поднял на нее взгляд: девушка впервые смогла сравнить жадный, но рассеянный взгляд толпы с пронзительным и точным взглядом одного человека — того, кто нарочно не выдаст восхищения. — На спине, — не сдержавшись, ответила горничная, бывшая при ней в ту ночь, когда произошло избиение, и посчитавшая, что для того, чтобы понять эту возмутительную фальшь, не нужно знать французского. Она пребывала в убеждении, что Джозеф старается оправдать себя, чувствовала, что он утратил в этом доме всякое значение и скоро покинет его, тогда как к Аннетт она привязалась, — и все это придавало ей смелость и вынуждало говорить. — Мисс Аннетт, придержите корсет под грудью, так… — Джозеф позволил своим глазам видеть, как тонкая кисть ее руки опасливо ложится под грудь и застывает, повторяя плавную линию и изгиб корсета. Он видел, как дрожащей левой рукой Аннетт прижала корсет к животу, а взглядом молила, умоляла его не трогать. Перед глазами ее темнело, она чувствовала, что едва стоит, что кровь отходит от лица, а сердце колотится в груди слишком часто; в сознании ее держали только точечные, похожие на постукивания прикосновения набалдашника к коже на лопатке, по которым Аннетт поняла, что, ослабляя шнуровку корсета, Джозеф не выпускал трости — ей захотелось плакать, она не поняла, почему, но в следующее же мгновение от первого, казалось, равнодушного прикосновения судорожно вдохнула и вся сжалась. Она старалась незаметно отстраниться от повторного касания, она пугливым трепетом отвечала на все последующие до тех пор, пока не поняла, что Джозеф только старается расправить полупрозрачную ткань, чтобы различить под нею синеватые, точно нарисованные, полосы в тех местах, где трость попала по рейкам из китового уса; там же, где этих вставок не было и корсет хорошо прилегал к телу, никаких следов не осталось. Прикосновения его руки к талии и пояснице, поначалу осторожные, стали уверенными и, казалось, отчужденными, — Аннетт заставила себя думать, что они нисколько не похожи на то прикосновение к шее, которому она покорилась и которое доставило ей столько наслаждения; Аннетт заставила себя думать, что они напоминают равнодушные прикосновения их семейного врача, которого они с Ингрид всегда стеснялись. Джозеф же, снедаемый страстью, находился в какой-то смутно сладостной истоме и, растравляя себя, не мог перестать дотрагиваться до этих следов с затаенной, омраченной чем-то нежностью как до своих гербовых печатей, вензелей, клейм, не мог окончить своей публичной и потому страшно чувственной пытки. Джозеф принудил себя постепенно стянуть две стороны корсета, так что Аннетт вскоре почувствовала, что он перестал ходить у нее под грудью, и отчасти успокоилась. — Похоже на мрамор… — одержимо прошептал Джозеф, покоренный, плененный и мучимый ею, но все же заставивший себя перевести взгляд на мадам Мийо. — Что? Что вы сказали?.. — пораженная увиденным и равно не верящая ни своему слуху, ни своим глазам, переспросила женщина, которой казалось, что перед ней сумасшедший. — Я сказал, что это удивительно похоже на прожилки мрамора. Я сказал, что это прекрасно, что это завораживает, что это сделал я, что в излишестве — красота, — уверенно повторил Джозеф. Он с трудом сознавал, что не мог продолжать стоять рядом и не мог продолжать касаться, а потому, врезавшись тростью под лопатку и толкнувшись сильнее, заставил Аннетт прогнуться в спине и расправить плечи, затем с нажимом опустил набалдашник трости на ее левое плечо и коротко произнес: «Ниже». Аннетт почувствовала, как одним отточенным движением Джозеф поставил трость вертикально и приложил ее к спине, после чего вдавил сильнее, так, что набалдашник уперся в поясницу, а затылком она коснулась наконечника, затем — горизонтально, по линии плеч, и только потом отошел на шаг. Аннетт ощутила, как он толкнул ее правую руку тростью под локоть, и послушно подняла ее на уровень головы, постаравшись сделать так, чтобы ломаная линия выглядела красиво, а кисть со слегка разведенными пальцами напоминала поникшую головку цветка, затем попыталась также изящно расположить левую. Аннетт видела не слишком много скульптурных композиций или картин с изображением нимф, а потому девушке казалось, что подражала она им довольно плохо. — Лицо, мисс Аннетт, лицо, вы слишком напряжены и взволнованы. — Расслышав эти слова, Аннетт открыла глаза и поняла, что Джозеф стоит перед нею и то ли оттого, что она снова видела его лицо, то ли оттого, что поднятая рука начинала ныть, задышала часто, а рот ее скривился от подступивших, но еще неслышных рыданий. Она знала, что ей нельзя говорить, но ей хотелось, чтобы Джозеф перестал и чтобы забрал ее, взял на руки и долго-долго держал на коленях, но она только подхватывала воздух дрожащими и чуть приоткрытыми губами. — Прошу вас, потерпите еще немного, — глядя в глаза, попросил Джозеф, казавшийся удивительно сосредоточенным и не могущим перестать смотреть. — Прошу вас, лицо, никаких эмоций, прошу вас… успокойтесь… никаких эмоций, еще минуту, последнюю минуту, прошу вас… — Джозеф шептал эти слова, зажав рукой нижнюю часть лица, и, медленно вдохнув, сомкнул веки, словно стараясь воссоздать перед своим мысленным взором какой-то недостающий элемент, — Аннетт хватило этого времени, а потому, когда Джозеф открыл глаза, он снова отступил на шаг и с неожиданно вскрывшимся в его словах ожесточением произнес: — Она совершенна, не испортите ее, не испортите ее своими платьями. Я это сделал… Я высек ее, как Пигмалион высек свою Галатею. Я это сделал, как сделаю или уничтожу вашу репутацию, мадам Мийо, если о последствиях нашей маленькой размолвки с мисс Аннетт станет известно в Лондоне. — Аннетт действительно не казалась ему тем, что он некогда видел на сцене... Он грезил о раскрывшемся бутоне, он жаждал, он желал застать минуту превращения, которое произошло теперь перед его глазами, когда эта нежная и скромная девушка выпрямилась в спине и опустила руки, но все же осталась неизменно целомудренна и робка, как нимфа, застывшая и облачившаяся в мрамор при его появлении. — Вот, что в моих интересах, мадам, и я надеюсь, что плачу вам достаточно и что ваши платья и ваши шляпки не изуродуют ее. Мой отъезд на континент ничего не должен значить для вас, мадам, я узнаю о каждом вашем слове, о самом осторожном и тонком намеке, — для того мне достаточно ума, влияния и связей. Поверьте мне, я смогу уничтожить вас, мадам, а вместе с вами и всех тех, кого кормят ваши скромные таланты, если вы расскажете о том, что видели здесь. Меня известят, и я в тот же самый день спущу на вас всех собак. — Аннетт казалось, что Джозеф говорил так, словно предугадывал движение мысли мадам Мийо, предупреждал каждый ее внутренний порыв и тянул ее суждения за невидимые нити до тех пор, пока она сама не оказалась в его руках. Он делал это излишне уверенно и категорично для того, чтобы женщина не могла не поставить под сомнение уже сложившееся первое впечатление о нем, однако уже не старался скрыть всего несовершенства сплетенной канвы, что плелась, подстраиваясь под каждую ситуацию в отдельности, но совершенно не подходила для глаз тех людей, что живут не сегодняшним днем, а просчитывают все на годы, на десятки лет вперед, ведя ровное, размеренное существование. Мадам Мийо сочла, что он выразился фигурально, потому как поверить в эти слова она оказалась не в состоянии, несмотря на весь свой испуг, но Аннетт так не показалось: она помнила, как однажды во время одной из прогулок они, в молчании разойдясь с мисс Лили и не желая ни с кем встречаться, дошли до хозяйственных построек — одинаковых домиков с высветленными стенами, в одном из которых слышался лай. Джозеф предложил зайти и посмотреть, а девушка, по своему обыкновению, согласилась, когда же они вошли в помещение, она, не выпуская руки Джозефа, сделала инстинктивное движение и спряталась за него — так скоро их окружила огромная, толкающаяся, лающая и поскуливающая от нетерпения свора собак. Аннетт только и видела из-за его плеча, что виляющие хвосты, Джозеф же переложил трость в левую руку и потрепал за ухом ткнувшегося мордой в ладонь пса, словно пытаясь тем самым унять свое волнение. Явился человек и уведомил Джозефа о том, что несколько недель назад ощенилась сука и что все животные здоровы. Затем откуда-то появился мальчик лет тринадцати или пятнадцати, который сделался очень смущен видом настоящей леди в этом месте, а Джозеф, усмехнувшись, попросил его показать щенков, а ей самой сказал выбрать двух из разных пометов и повязать им ленточки. Аннетт протянула мальчику руку, и тот, осмелев, повел ее к дальним перегородкам, за которыми возились, наползая друг на друга, еще молочные щенки. Аннетт присела рядом с мальчиком, из рук которого осторожно перенимала детенышей, одной ладонью поддерживая их под горячие животы, а другой — ласково проводя по всему тельцу. Мальчик подсказывал ей и помогал не только выбирать щенков, но и повязывать им ленточки, однако, возвратившись слишком скоро, Аннетт застала Джозефа внимательно слушающим то, что смотритель показывал и объяснял ему на примере стоящего в стойке пса. Он даже немного склонил голову и в задумчивости заложил трость за спину. Когда они снова вышли на улицу, она спросила Джозефа о том, что ему в действительности было нужно здесь? Джозеф объяснил ей, что Уильяму пришла фантазия перекупить псов, что ему, разумеется, пришлось в этом участвовать и что они изображали конкурентов, непримиримых врагов, тогда как весь доход в конечном счете получал Уильям — вне зависимости от того, на чьих псов ставил толпившийся в подвалах сброд. Однако, как поняла Аннетт, самому Джозефу псы не понравились, а потому он пообещал Уильяму перед отъездом прислать двух породистых щенков. Тогда она спросила, зачем Уильям занялся именно этой спекуляцией, на что Джозеф ответил со сдержанной усмешкой: «Чтобы ничему не удивляться». Она не стала расспрашивать дальше, удовлетворившись, по крайней мере, тем, что Джозеф из предосторожности перестал появляться в городе один и не посещал своего карточного клуба. Однако теперь ее мысль всецело занялась этой поставленной ими импровизацией, и Аннетт перестала участвовать в примерке: ее увлекал мрачный символизм подвальных помещений и вид его лица, остро очерченные черты которого представлялись особенно красивыми в слабом свете ламп. Аннетт, согласовав эти два происшествия, удостоверилась, что Джозеф и в самом деле может спустить псов, а потому с достоинством вытерпела все случайные уколы булавками и долгое стояние на невысокой скамеечке для ног, одинаково совершенная и бесстрастная что в дорожном платье, что в подвенечном, пока мадам Мийо делала сборки на показательных кусочках ткани, закладывая их миниатюрными иголочками. Ширма, совсем необязательная в отсутствие мужчин, теперь находилась напротив двери, а примерка происходила почти в полном молчании, исключая указания мадам Мийо и сделанные ею вопросы относительно тканей, драпировок и прочих декоративных элементов. Аннетт вышла лишь спустя несколько часов, уставшая не столько от самой примерки, сколько от пережитых волнений. Она хотела провести некоторое время в одиночестве и тишине за размышлением над этой двусмысленной импровизацией или, когда на них не останется сил, за чтением на свежем воздухе, однако, отделившись от стены, Джозеф заставил ее вздрогнуть от неожиданности и ускорить шаг, сказав коротко, но веско: «Вы опустили руки». — Вам показалось, — не оглядываясь, возразила Аннетт, спеша к лестнице, соединяющей два крыла дома, почти как та его горничная, которую, по свидетельству самого Джозефа, он поджидал то в кухне, то на черных лестницах. — Мне не показалось, — отчетливо выговорил Джозеф, следующий за нею и почти настигающий ее, ведь он Пигмалион, но не сумасшедший — он видел точно, что она пошевелилась, что дала знак, а теперь отрицала, в который раз отказываясь не только от слов, но и от жестов, свидетельствующих о ее согласии. — Вам показалось, — настаивая, отвечала Аннетт, почти бежавшая у самой стены, как когда-то давно в своем сне, и, немножко задыхаясь, чувствовала, что он шел позади, совсем рядом, так близко, что если она остановится, то врежется в самую грудь его. Аннетт плохо понимала свои чувства, но совершенно точно испытывала к Джозефу нечто вроде раздражения за то, что он снова прав, за то, что, послушавшись его и выполнив все то, что он сказал, она все-таки видела себя оскорбленной, а потому, услышав твердое «нет», вдруг оглянулась и, судорожно поджав губы, ударила его по лицу. — Еще, — коротко произнес Джозеф, не позволив ей отдернуть руку. — Еще, — на выдохе повторил он и опустил веки, понимая, что, глядя ему в глаза, Аннетт, испуганная и растерянная, не знающая, что последует после, потому что однажды он запретил ей, и оттого почти плачущая, никогда не сможет решиться сделать еще одну пощечину. — Вы не все сказали. — Подтолкнув девушку к этому шагу, Джозеф снес еще одно опасливо-жесткое прикосновение ее аккуратной ручки, затянутой в тонкую кружевную перчатку, затем открыл глаза и спросил, как мог бы спросить еще в самом начале лета, расставаясь с Аннетт после визита в театр: — Вы подарите мне ее? — Вы никогда о таком не просили, — недоуменно возразила Аннетт, в замешательстве дотронувшаяся до пульсирующих кончиков пальцев. — Теперь прошу. — Она ваша, — прошептала Аннетт, поторопленная тем, что за ее спиной открылась дверь и из комнаты вышла мадам Мийо в сопровождении горничной, а значит, все предметы одежды вновь уложены по картонкам и скоро должны явиться лакеи с тем, чтобы перенести их в экипаж. Она надеялась, что этим скорее освободится от него, а Джозеф, подчеркивая отсутствие гордости тем, что готов довольствоваться и перчаткой, на глазах Аннетт подносил ее к губам, целовал и слышал: «Я — ваша».