Как! хочешь ты уйти? Но далеко Еще до дня. <…> Поверь мне, Мой дорогой, ты слышал соловья.
(Уильям Шекспир, «Ромео и Джульетта»)
Джозеф остановился в искусственном свете газового рожка, который ложился на его лицо пятном-пощечиной, и, оглянувшись, вдруг заговорил так, точно хотел оправдаться, точнее, объясниться — заговорил оттого, что молчали они, казалось, слишком долго, а он, видя Аннетт спокойно возвратившейся в кровать, снова мог надеяться на то, что умерщвленная — сокрушенная — Галатея оживет: — Я сказал, — ступни ее вновь коснулись пола, но Джозеф, осекшись, продолжил, не исправляясь, — что наутро вы успокоитесь и перемените свой взгляд на произошедшее, но не потому, что я не в состоянии осмыслить случившееся. Я сказал так потому, что из хаоса не может не родиться гармонии, а катарсис не может не разрешиться очищением и наступившим наконец покоем — это то, зачем человечеству нужна трагедия, переживание, иллюзия сопричастности. — Вы верите… в то, что говорите? — Нет, — прежде, еще вечером, Джозеф, казалось, мог ответить иначе, но не теперь, когда ясно видел, что трагедия случилась, а Аннетт сидела перед ним, почти растворенная в неясном предутреннем свете, и всем своим видом доказывала, что поэтики лгали; последнее не укладывалось уже в его голове: ложная теория не могла оказаться настолько жизнеспособной, чтобы питать творческий гений больше двадцати столетий, а значит, и для него, для них еще не все окончилось: — Но я думаю, что так должно быть, — ответил Джозеф, и Аннетт подумалось, что с нею говорит животное, животное с его лицом и мыслями. С каждой минутой ей все сильнее казалось, что ее отсекло от него, что она совсем не знает этого человека и никогда не знала, но освободиться от него теперь — нельзя, неправильно, постыдно. Аннетт вдруг стал понятен тот взгляд, которым сестра смотрела на своего мужа — мистера Ренфилда — приземленного, пошлого, усвоившего чужие слова и мысли. Ингрид тоже поняла слишком поздно, когда уже нельзя отступить назад, отказаться, а можно только изображать — рыдания, ослабляющие, лишающие голоса, слепо, но сильно врезались в грудь, а оттуда рванулись вверх, к горлу, цепляясь за живые ткани и стягивая, искажая ее лицо. Аннетт зажала рот рукой и, неестественно ровно отклонившись назад, легла, опустившись головой на подушки: ей не хотелось его видеть, говорить с ним, знать его, разлученного с собственной оболочкой и не могущего вновь срастись с ней. Существо низшего порядка. Клеймя его, Аннетт думала, что поступала глупо, когда отказывалась верить тому, что говорили девушки или старалась растолковать ей мисс Бетти, ведь не бывает образованных и галантных животных, животные во фрачных костюмах — вот весь современный театр и новая драма. Аннетт не верила в еще доступное ей счастье узнавания; ответь он «да», это, казалось, ничего бы не изменило, и ей точно так же пришлось бы с затаенным страхом отвращения ждать, когда он ляжет рядом, прижмется с животной тяжестью и преданностью, или же ненавидеть себя за то, что не смогла притвориться и сделала так, что он лег далеко, отдельно. Почувствовав, что на нее перестали смотреть, Аннетт опустила руку, нашла неровно откинутое одеяло и, накрывшись им — тяжелым, выскальзывающим из пальцев дрожащей руки, — подняла ноги: ей не хотелось двигаться при нем, выдавать присутствие жизни и через то внушать надежду на то, что все хорошо. Аннетт казалось, что время и жизнь остановились; глядя в потолок, она не могла представить надвигающийся день, знала, что он существовал, но вообразить себя в этом новом дне она не решалась. Слышала шаги, видела, как потолок, становясь поминутно светлеющим, серо-синим, очищается от желтовато-грязного цвета стенных ламп, и понимала, что все прекратится в ту самую минуту, когда Джозеф уйдет… за час или два до пробуждения прислуги — совсем скоро. Она не могла успокоиться, ей хотелось, чтобы он заметил и предпринял что-то, чтобы не заставлял оставаться здесь вот так… одной, испорченной и совершенно потерянной. — Мисс Аннетт… Я думал, перед сном вы… — произнес Джозеф, глядя на ту, что оживала под его взглядом, думала, что умирает, но совершенно точно оживала: разрешалась неоформившимися, недоношенными чувствами и истекала словами, горела и, парализованная страхом, неслышно плакала; хотела кричать, но вместо этого говорила тихо, отвечала ему, и все же слова эти оставались криком заново — не сотворенной — рожденной, насильно отделенной от сонма душ и вступившей в свое тело, узнавшей о своей телесности и испугавшейся, отшатнувшейся от нее, но обнаружившей, что загнана, поймана, обманута самой любовью: — Нет. Я не смогла, не посмела… Вы меня лишили… — упрямо, торопливо, даже нетерпеливо, с упреком, точно так, как объясняют что-то самоочевидное, переступая слезы и глядя в пустоту над собой, шептала Аннетт. — Не могу сказать. Не Ему. Не после того, что со мной случилось. Со мной случилось, а я не могу сказать… никому, никому не могу сказать… Джозеф смотрел на ее сцепленные под ребрами руки, которые, стараясь сдержаться, она прижимала к животу, не приподнимаясь с подушек и почти не сгибаясь — одеяло мешало ей, оно не продавливалось, а оттого пальцы только сильнее впивались под локти. Невысказанное давило ее, Аннетт могла действительно замолчать и замкнуться, равно как и сорваться в каждое последующее мгновение, открывшись первому человеку, кто выкажет ей участие или сочувствие, — Джозеф понимал, что этим человеком окажется ласковая с нею горничная, как понимал он и то, что, попроси он ее рассказать ему, поделиться с ним, Аннетт откажет и останется права: он и так знает, он сам все сделал. — Что вы хотите сказать Ему? — сев рядом с нею, осторожно спросил Джозеф, надеясь, что Аннетт, которой и нужно было одно это чужое слово участия, чтобы выговориться до конца, не заметит того, что между тем — непроизнесенным — вопросом и этим нет никакой разницы. — Что я не виновата… — изменившись в лице, прошептала Аннетт, и голос ее опадал в какой-то мелко сходящей с нее дрожи. — Он знает. Аннетт, Он — знает, — Джозеф говорил тихо, но отчетливо, заставляя вслушаться, повторял одно и то же нужное ей слово, хотел даже наклониться к ней и, взяв голову в свои руки, пальцами вдавить в ее сознание одно это слово, но Аннетт, казалось, не слушала и распавшимся ртом, дыша, продолжала лепетать свое: — …что я не виновата, что я не хотела, что я ответила вам — «нет», — с особенным выражением произнесла Аннетт и вдруг впервые осмысленно посмотрела Джозефу в глаза, точно ища подтверждение тому, что действительно это говорила, точно могла оказаться нечестна, но, единожды усомнившись, она смешалась и как-то по-детски, совсем тихо, почти примирительно прибавила: — что вы тоже не виноваты и я не виновата… — Он читает души, — заворожено, медленно проговорил Джозеф, не зная точно, кто подсказывал ему эти слова, на которые она откликалась, к которым тянулась и которым верила до такой степени, что позволяла разнимать свои, казалось, намертво сцепленные руки. Однако, дважды угадав, он чувствовал, что нашелся и теперь не оступится: — Ему известно, с каким чувством я возвращался к вам из церкви… Аннетт, напряженная и настороженная, но не смущенная и едва ли испуганная, с осторожным недоверием всматривалась в его глаза, когда Джозеф, говоря эти слова, становился на локоть, заходил рукой под ее руку и чуть согнутыми пальцами внимательно касался шеи у самого подбородка. Аннетт постаралась отстраниться, сильнее запрокинув голову, но не отвернувшись. — Джозеф, вы можете попросить Его за меня, сказать Ему, что я не виновата?.. Если попросите вы, Он прислушается, потому что с этими словами… вы к Нему вернетесь, а я попрошу Его простить вас. Я стану очень просить… — Аннетт закрыла глаза, и лицо ее приняло какое-то внутренне сосредоточенное выражение: она показывала пример, подсказывала, как нужно, и казалась слишком взволнованной, чтобы он мог отказать ей в этой по-настоящему маленькой просьбе. — Я сказала Ему, что вы так любите, что вам пришлось… настоять, чтобы сделаться мне самым верным, самым… — Аннетт взглянула на него, прежде чем успела договорить, и разрыдалась глухо, надрывно, в самую грудь его, и все оттого, что поняла — он не закрывал глаз и не просил за нее, а просто смотрел, ждал, когда нанесенная ей обида выйдет слезами, маленькими детскими молитвами, в которые никто не верит по-настоящему и в которых никто не виноват, а сама она окончательно ослабнет и заснет в его руках. Ей хотелось спросить, зачем он так жестоко предает ее, но Аннетт лишь становилась тише, потом только дышала, шумно и неровно, коротко всхлипывая, снова и снова, а Джозефу казалась удачной предложенная ей мысль: «Он читает в душах», поскольку одна она и могла в дальнейшем примирить девушку с ним и его настояниями. — Он знает, что вы невинны и по-настоящему допустите меня до себя только после венчания. — Аннетт едва заметно кивнула: он угадал то, что ей втайне хотелось услышать, и терпеливо повторял для нее одно и то же, внушал те мысли, которые могли поддержать ее, а после вдруг приласкал, усмехнулся и сказал как человек, совершенно убежденный в том, что завладел ее сознанием: — Исповедуетесь после венчания, мисс Аннетт, только не смутите нашего викария излишне подробным рассказом. — Я не понимаю… — недоуменно произнесла Аннетт, на мгновение отвлеченная от своего страдания и вскинувшая отведенную в сторону руку в то самое мгновение, когда кровать под ее боком провалилась, а лицо Джозефа вдруг отдалилось. Аннетт почувствовала, что едва может пошевелиться под натянувшимся одеялом, и от испуга не придала значения короткому и непринужденному, тоже в шутку данному ответу: «Он мужчина». — Я не стану никому говорить, — серьезно ответила Аннетт, когда Джозеф переступил через нее и она снова смогла дышать, оправившись от неловкости этого положения, однако он ложился рядом и тем одним смущал ее. Аннетт смотрела на него, смешно, почти глупо толкающегося под ее застывшую под грудью ладонь, шепчущего, что она может говорить с ним, рассказывать ему, — и не знала, могла ли после всего поступить, как те, другие, жены, и отослать его; прислушивалась к самой себе с возросшим вдруг недоверием и чувствовала: раздельные спальни по-прежнему пугали ее, чем-то не нравились ей, слишком ясно означали окончательный разрыв. Она чуть подняла руку. Дрогнула. Пустила. — Вы и сами знаете. — Не ваши чувства, — Джозеф говорил, немного приподняв голову и от нечего делать занимался вытянутыми из-под одеяла лентами ее пеньюара, и Аннетт, ощущая, как неровно распределяется тяжесть его тела, понимала, что он опирается на правую руку, стоит на локте. — Я хочу знать, что вам приятно, как прикасаться к вам… — лениво перебирая пальцы ее возвратившейся на живот руки, подсказал Джозеф и посмотрел в глаза: — К ней склонясь, полупривстав, на локоть опершись, Наш Праотец любовно созерцал очаровательную красоту Жены прельстительной равно во сне и наяву… — Я не стану говорить, — возразила Аннетт, догадавшись, о каких именно чувствах он спрашивает, стихи же ее не трогали; его вдохновение кормилось на ее руинах, он цитировал по сходству положений, но не был Адам, а она хотела отречься от того, что узнала, хотела указать ему подлинную Еву, хотела… — Достаточно дать понять, — оставив ее ладонь, Джозеф приподнялся и снова лег под ее вскинутую к виску руку, когда Аннетт подняла ее чуть выше, а затем мягко и все же несмело коснулась его волос: если хочет спастись — не должна отталкивать. Она дышала часто, тревожно, задыхалась, чувствуя его тяжелую голову на своей груди, но молчала, и в тревожном молчании ей казалось, что она окружена опасными мужчинами и высокоморальными женщинами, которые не примут ее, что мир ее замкнулся на нем одном, что он стал для нее всем; испугавшись остаться одна, Аннетт пошевелилась. — Мне страшно долго оставаться одной. — Несколько часов… я оставлю вас на несколько часов, и мы встретимся за завтраком, — Джозеф говорил с нею, отвечал, не открывая глаз, ему хотелось спать, и Аннетт думалось, что его разозлит, если она снова начнет спрашивать его о том, правда ли он не оставит ее, правда ли женится? Глупые вопросы и, он прав, навязанные страхи, подтолкнувшие ее к мысли о том, что это даже хорошо, что он виноват перед нею, так страшно виноват перед нею, потому что за виной должно последовать искупление. Но она не должна отталкивать, не должна, иначе зачем ему искупать свою вину? Она имела право испугаться единожды, но теперь она жена, она должна принять его как мужа, и прежде неподвижная, точно отнявшаяся, рука ее тихо ложилась на его плечо, а другая перебирала кудри. — Подумайте о том, как мы станем гулять по палубе, иногда останавливаться и подолгу смотреть на океан, подумайте о доме… Аннетт чувствовала, что от этих слов у нее дрожали губы и начиналась истерика, отчего ей хотелось сомкнуть пальцы в кулак, потянуть выше, на всю длину волос, даже поднять его голову за волосы и, в слезах уронив, врезаться костяшками пальцев в затылок, чтобы только спросить — зачем, зачем он так обошелся с ней, когда у них все могло сложиться иначе?.. Джозеф, чувствуя это вновь подступившее волнение, обнимал крепче, держал так, что левую его руку Аннетт ощущала под своей спиной. — Представьте, как мы проведем несколько дней в Новом Орлеане. — Я никогда не видела… Я не могу… — шептала Аннетт, страшась того, что у нее ни на что не получалось отвлечься, а мысли, пугающие, хаотические, находили и отступали от нее, как сны или видения. — Значит, воображайте, — нетерпеливо, даже раздраженно ответил Джозеф, и его недовольство отпугнуло ее кошмары; они, эти страшные картины, терялись перед ним, признавали за ним право повелевать, его реальность и власть, его рассудок, по воле которого рассеивались гротескные фантомы — порождения ее измученной мысли, что грызли и рвали ее саму. — Джозеф… вы тоже никому не расскажете? — Я обещаю вам. Я люблю вас, — поднявшись над ней на локтях, произнес Джозеф, — скажите мне, что еще может с вами случиться, чем вы напуганы? — Узнают… — взволнованно и немощно прошептала она, доверчиво и беззащитно взглянув в глаза, потому как ее опавшие руки не могли удержать его и прозрачной, не тревожимой ветром тенью невесомо лежали на его плечах, касались, но ни в чем не препятствовали. — Аннетт, посмотрите на меня, в глаза, вот так. Могут, могут узнать, но не узнают. Я сказал вам… — Я знаю, я помню, что нужно пересчитать… — Дышите ровнее, медленнее… тише, — возвращаясь под ее руку, повторял он, — я хочу побыть с вами, с вами любящей. До тех пор, пока вы не успокоитесь и не поймете одного: никто не допустит и мысли, что это могло произойти. — Аннетт послушно, едва заметно кивнула в ответ и подумала, что тоже любит, но не сказала — это значило бы, что она простила, а лгать ему она не хотела, особенно теперь, когда само чувство ее сомневалось и заново определялось в этих вдруг переменившихся декорациях. Аннетт лежала, запрокинув голову, потому что переносицей он врезался в шею, и не могла заснуть; ее тревожило, что то, другое, плечо, на котором не было его головы, казалось каким-то незащищенным, холодеющим, слишком заметным. Аннетт захотелось забиться под него, спрятаться, согреться или, перегнувшись через левую его руку, рыдать, но повернулась она потому, что Джозеф приподнялся и сам позволил ей, после чего прижала его руку к груди и прикрыла глаза. Глаза давило, резало, веки казались тяжелыми, вспухшими, она все видела через какую-то мутную пленку, но и смотреть не хотела, только касалась пальцем неровной повязки, спускалась по каскаду слоев-ступеней, считала сначала до трех, затем до одного и снова до трех. Она успокаивалась. От повязки на его руке все еще отчетливо пахло ее духами; наскоро повязанная, она почти распадалась, и Аннетт хотелось самой перевязать его ладонь, но она страшилась того, что если Джозеф не спит, если он только притворяется для того, чтобы уснула она, то он поймет, примет ее заботу. Она не решалась что-то ему обещать или, как он выразился, давать понять, а потому Аннетт думала, осторожно терла свои воспаленные глаза и думала над тем, что в действительности произошло между ними, старалась припомнить, что говорилось в доме в эти последние недели, что говорил и делал сам Джозеф. Аннетт спрашивала себя, могла ли — должна ли — верить ему? Джозеф сказал, что хочет остаться с нею до тех пор, пока она не успокоится и не одумается, тогда как в прошлый раз, после того, первого, наказания, он вышел и оставил ее думать над своим поведением в одиночестве, — и она чувствовала его рядом. Джозеф сказал, что он — муж, а она — жена. Джозеф сказал, что так честнее — и чище, что даже отец не сможет отнять ее теперь, когда они связаны не только на словах. Он просил ее о сыне, он умолял венчаться тайно. Аннетт старалась представить, что еще могло с нею случиться, то обстоятельство, которое могло расстроить их помолвку или воспрепятствовать почти оконченным приготовлениям к церемонии, и не могла: все, что могло произойти, уже произошло. Мистер Ренфилд в своем письме писал, что не намерен начинать процесс, Джозеф же вычеркнут из семейной Библии, лишен права наследования, равно как и отец — права вето, и миссис Джейн уже произнесла последнее слово-приказ, свое короткое «уезжай». Аннетт перебирала и сопоставляла факты — и выходило так, что Джозеф и вправду мог оставаться спокоен, а она — должна верить, но ведь и все прочие обманутые девушки уступали не от недоверия… Аннетт, усомнившись, подняла его руку к подбородку, обняла ее крепче и чуть склонила голову: ей не хотелось верить его клятвам — жестам, она искала другие, менее очевидные доказательства чистоты его намерений. Аннетт подумала, что она не может быть им оставлена теперь, когда приглашения написаны и отправлены, когда все осведомлены о их венчании: никто не обманывает так, потому что это нельзя считать просто обещанием или одним только намерением жениться. Аннетт попыталась успокоить себя тем, что за нее заступятся, отец или мистер Браун, но тут же поджала губы — так стыдно, одиноко и страшно ей сделалось от одной мысли о том, до какого униженного положения она будет доведена в том случае, если за нее придется вступиться не Джозефу, а кому-то третьему, ведь это позорно и смешно через суд сделаться женой, к сожительству с которой принудят. Ей казалось, что лучше и правильнее умереть, чем, воспользовавшись этим унизительным заступничеством, сделаться опозоренной, ненужной и навязанной женой. Аннетт зажала его перевязанную руку между локтями и грудью и опасливо прислонилась к нему спиной. Ей до слез захотелось, чтобы Джозеф привлек ее к себе, обнял крепче, поставил подбородок на ее плечо и почти сквозь сон прошептал бы у самого уха: «Я возвращался бы в наш дом с отрадой и гордостью, зная, что там меня ждет ваша дочь, сэр, моя любящая и кроткая жена». Аннетт вдруг ощутила, что слишком устала, что это воспоминание испило ее и, спазмически вздохнув, заплакать она не может, но подтверждение тому, что страхи ее напрасны, все же найдено: Джозеф мог заставить ее собираться, мог еще до рассвета увезти ее… в гостиничный номер или в те комнаты, которые продолжал снимать у пожилой вдовы, в таком случае ей, разумеется, пришлось бы подчиниться и впасть в зависимость, но он говорил о том, что через несколько часов они встретятся с нею за завтраком, и, конечно, не для того, чтобы за столом объявить ей, что она отослана к отцу и с этой самой минуты ничем не должна нарушать ее покой. Последнее казалось неправдоподобным до смешного — Джозеф хотел оставить ее в доме, хотел сделать так, чтобы никто не знал о том, что свою трагедию он все-таки поставил, и жизнь продолжилась так, словно ничего не произошло, но для того, Аннетт понимала, она должна была успокоиться. Она чувствовала, что наконец успокоилась совершенно, и даже осмелилась обратиться к Джозефу с вопросом, зная, что сможет его задать: — Мне нужно умыть лицо, — тихо произнесла Аннетт и настороженно прислушалась, но, не дождавшись ответа, спросила снова: — Джозеф, можно?.. У меня болят глаза… — последнее прозвучало совсем тихо, потому как Джозеф и в самом деле спал, и Аннетт, спеша освободиться от собственной глупости, откинула одеяло и осторожно спустила с кровати ноги, затем, взяв за запястье, отвела его руку и, привстав, отстранилась, постаравшись ничем не потревожить его сон в надежде, что ей удастся так же незаметно возвратиться в постель, как и покинуть ее. Аннетт неслышно прошла к двери и мягко приоткрыла ее, скользнула внутрь и едва не задохнулась, когда погрузила свое лицо в ладони, полные холодной воды. Она повторила это несколько раз, затем промокнула свои глаза со склеившимся от воды ресницами полотенцем, но еще некоторое время провела перед зеркалом, прикасаясь холодными и влажными пальцами то к вискам, то к припухшим и все еще теплым векам, — эти прикосновения ей были приятны, они освежали и унимали боль, почти успокаивали. Аннетт умылась снова, зарылась лицом в полотенце и, закрыв глаза, простояла так несколько минут, чувствуя, что от усталости и перенесенных волнений голова ее немного кружится. Девушка возвратилась в комнату, аккуратно притворив дверь, и окинула ее, как-то вдруг совсем посветлевшую, прояснившимся взглядом: все, как и прежде, только внесенная им лампа казалась лишней на ее столе, сам же Джозеф по-прежнему спал — Аннетт не знала, насколько чутко, только видела, что они лежали на одной половине постели, тогда как другая оставалась совершенно нетронутой. Она осторожно, почти опасливо обошла кровать, размышляя, должна ли возвратиться на прежнее свое место и потревожить его или тихо лечь за его спиной и в молчании сосчитать оставшиеся им минуты, а может, и вовсе приблизиться, мягко повернуть к себе, приласкаться, неловко и смущенно, пока он не может осмыслить, а значит, и заметить ее неловкость? «Я знала и такие семьи, в которых муж и жена вовсе не обменивались словами и жили, точно чужие, а потому не смею жаловаться», — миссис Джейн произнесла эти слова в минуту откровения и слабости, произнесла так, точно они поддерживали ее на протяжении всей ее жизни в этом доме, а она сильнее всего страшилась именно этого — разобщенности, отчужденности. Аннетт подумалось, что супруги не могли перестать разговаривать до венчания и что разрыв, вероятнее всего, происходил после того, что уже случилось с нею. Джозеф не сказал ей, что страшился того же, но дал понять — остался и, толкнувшись под руку, попросился к ней, а она оставила его и никак не решалась возвратиться, хотя чувствовала, что должна подойти и опуститься рядом, уверить, что она послушная, любящая и кроткая жена; что она готова простить, если все то, что он говорил, правда; что она простит, если он поможет ей, если пообещает, что они, по крайней мере, постараются вместе начать сначала. Аннетт хотелось сказать Джозефу, что она не перенесет его отрешенного или даже вовсе равнодушного взгляда, а ведь она заметила, что он, избаловав почти жреческим восхищением, теперь смотрел на нее как на совершенно обыкновенную и немного смешную в своих поверженных принципах женщину. Однако она знала, что говорить нельзя, иначе Джозеф сможет это учесть и возьмет за правило наказывать ее внешними проявлениями своего равнодушия, тогда как она попадет в то положение, в котором равны уличные нищенки, падшие и замужние женщины, поскольку все они вынуждены просить милостыню у сильных этого мира, как выразилась мисс Бетти. Миссис Джейн никогда не просила подаяния у собственного мужа, а значит, и она не должна, но каждый жест ее расположения мог сказать ему, что ее отказ значил меньше, чем ей хотелось показать, и что та его шутка уместна, а потому Аннетт думалось, что первым должен подойти он, подойти и уговорить ее, однако Джозеф пропускал свой ход, он спал или притворялся, чтобы дать ей возможность незаметно исправить свой, неправильный, — и это медленно убивало ее. Неужели не чувствовал, что она ушла от него, что на ее месте — пустота? Аннетт в нерешительности оглянулась на запертую дверь: ключ по-прежнему оставался в замочной скважине, а значит, никто, кроме Джозефа, не мог узнать о ее хитрости, но Джозефа она подозревала в том, что сам он нарочно выманивает ее обратно на шахматную доску, чтобы после воспользоваться полученным преимуществом. Аннетт отошла назад и, отвернувшись от Джозефа, взяла в руки прислоненную к столу трость: она сказала, что эта его трость — ее любовь, которая всегда при нем, которая всегда поддержит и никогда не сломается, а Джозеф ответил, что там, внутри, его любовь — отертый от крови и спрятанный от чужих глаз стилет, — так же он скроет от посторонних и эту ночь, а она продолжит носить ее в себе и помнить, знать, чувствовать, что она есть. Вся эта постановка — эпизод, вставная новелла в их романе, значения которой никто, скорее всего, не поймет, но которая в действительности так важна, что может определить весь дальнейший ход их жизни. Аннетт понимала это. Никто не узнает о том, что произошло, но это не отменит поступка, поступок же влечет за собой определенные последствия: кому, как не ей, знать, что подчас эти последствия могут оказаться поистине несоизмеримыми с самим поступком. Она размышляла над тем, куда направит эти последствия, и пальцы ее долго касались набалдашника его трости, пока вдруг не выкрутили его со странным, неправильным и механическим звуком, вспоровшим утро. Аннетт, вздрогнув, испуганно оглянулась: Джозеф лежал, привстав на локтях, и смотрел на нее, прямо, осмысленно — так, как не смотрят только что проснувшиеся, а потом она увидела, как он покорно опустился на спину и с вызовом откинулся на подушки. — Вы все видели?.. — шепотом проговорила Аннетт, державшая трость так, словно едва ее не выронила, но все же успела перехватить. — Вы неверно поняли, я не хотела… — Аннетт отрицательно и как-то неверяще мотала головой, понимая, что значит его жест. — Мне нужно было видеть, что вы меня еще любите. Извините, — она просила прощения, потому что чувствовала свою вину за то, что взяла только его вещь, подглядела, в последний раз тайком приподняла крышку шкатулки, которую могла открывать только с разрешения; она виновна, и потому вещь ее выдала. Отчеркнуло, отрезало все прежние мысли, и Аннетт, оскверненная или все же — всего лишь — оскорбленная, остановилась, в растерянности смотря куда-то поверх трости. — Вы хотите срезать мои кудри? Если так, то это глупо — у меня и так нет сил покинуть вас. Мне думается, я навсегда останусь здесь, дверь вскроют и нас обнаружат, а все предпринятые меры окажутся напрасными. Если же, напротив, вам хотелось обезглавить меня или… заколоть себя моей любовью, то я рад, что вы оставили этот пошлый жест — он устарел: все те, что закололись после Джульетты, создали много шума из ничего, — Джозеф рассуждал просто так, для развлечения увязывал слова и смыслы слов, дышал ровно и в своем спавшем по бокам турецком халате лежал так спокойно-открыто, точно она и вправду могла подойти и ударить, а после он, видя ее испуг, помог бы, сколько на то хватило сил, вытащить нож и приказал бы ударить снова, точнее и сильнее, правильнее. Джозеф говорил, а она даже не понимала, что он говорит. Аннетт казалось, что подсказанные им образы возникают в ее сознании вне связи с его словами, что он только проговаривает посещающее ее мысли, что поэтому он подлинно велик, а она не может убить и снова плачет. — Я не сержусь, мисс Аннетт, — развеяв свою мистификацию и как-то вдруг переменив интонацию, отчетливо проговорил Джозеф, и Аннетт медленно подошла, отдала трость и, закашлявшись слезами, упала на кровать. — Что?.. Что такое?.. Что? — Джозеф сел, взял и, отклонившись назад, отложил в сторону, почти откинул трость и так и не покинувший ее стилет, после чего принял ее плачущую. — Аннетт… В его руки она пошла сама, поддержанная под локти, стала на колени и, как незрячая, оступившись, запутавшись в сорочке, которую даже не подумала поднять выше, повалилась в его объятия, на грудь и плечи, затем осела медленно, стыдливо и неровно и, точно найдя нужное слово, тихо и страшно заныла, все тише и тише повторяя в каком-то исступлении одно это слово — падшая, — пока оно не потерялось, не затерялось где-то во в сдавленных всхлипах и частых прерывистых вздохах. — Вы сверяетесь с чужим словарем, — постаравшись ровно произнести эти слова, Джозеф, держа Аннетт под лопатками, в раздражении и досаде изнутри закусил губу, но вместе с тем мягко накрыл ладонью ее затылок и шею; он ждал, пока она успокоится, но этого не происходило, и все потому, что его слова не подходили к ней, не достигали ее. — Аннетт, Аннетт, послушайте… Вы меня слушаете? — Аннетт слушала, пыталась слушать, в действительности же старалась лишь как можно меньше думать. — Если существует та пропасть, в которую, как вам кажется, вы падаете, прощая мне... то именно мне придется спиною встретить ее скалистое дно. — Джозеф в шутку откинулся назад и тут же почувствовал, как спина под его рукой напряглась, а Аннетт испуганно и как-то до смешного недоуменно приподнялась на локтях, соскользнувших с его плеч на грудь. Она решила, что он и вправду упадет на спину и увлечет ее за собой, а Джозеф, завладев ее взглядом, прямо и чеканно-выразительно произнес: «Нет никакой пропасти». — Нет и никогда не существовало, — с этими словами Джозеф, уперевшись рукой в постель, резко пододвинулся к ее краю, коснувшись стопами пола. Аннетт под его рукой тоже развернулась и села удобнее, подобрав под себя ноги и опустив руки на натянувшуюся сорочку, открывшуюся под полами пеньюара. Девушка, вновь привлеченная ближе и опоясанная его рукой, повиновалась, но ее устало запрокинутая на чужое плечо голова выдавала усталость, а плотно сомкнутые губы — попытку сдержаться. — Но даже если это грех, даже если теперь земля разверзнется под вашими ногами, я повторяю вам, что не выпущу вас из своих рук. Я хочу видеть вас своей супругой, я стану горд, если в скором времени вы назовете меня отцом... — Аннетт от волнения неровно усмехнулась, и Джозеф, уязвленный этой ее усмешкой, с усилием разнял ее кисти, выбрал безымянный палец левой руки и повторил: — Я стану горд, если вы пообещаете мне, что это останется только предупреждением. — Вы теперь женитесь не из любви ко мне, а из чувства долга, — пусто, как при головокружении, произнесла Аннетт, Джозеф же, почувствовав, что настоять, приняв во внимание ее состояние, кощунственно, не смог возразить прямо — и мысль его вползла змеей. — Вне этого дома вы можете распорядиться моей участью, как посчитаете нужным, — я ваш. Если вы найдете правильным придать случившееся огласке, я не стану вам в этом препятствовать. Я сознаю, как я виноват перед вами, почва же, подготовленная вашей сестрой, довершит остальное — на ней примутся любые всходы. Я готов к искуплению, мисс Аннетт, прикажете умереть — умру, прикажете жить — навсегда сойду со сцены… из любви к вам, — прошептал он у ее плеча, когда ладони ее доверчиво раскрылись в его опустившихся на колени руках, а после еще тише добавил: — Я не могу доказать, но я молю о жизни. — Я не могу так больше… — сказала она тихо и, тронутая его словами, внутренне отозвалась на них. — Джозеф, я не могу… я устала, — призналась Аннетт, принявшись с кроткой, но теплеющей, умягчающейся улыбкой оглаживать кисти его рук, пока наконец ее ладони не остановились у запястий и она не расплакалась вновь. Джозеф забрал ее руки в свои, обнял со спины и так качал ее, припавшую к его плечу, а Аннетт, прислонив к нему опущенную голову и не переставая плакать, только по-разному тянула слова, изможденно твердя одно и то же: — Я не могу думать. Мне страшно. Я не знаю… — Я думал, мисс Аннетт, какая вы красивая — моя печальная Лукреция, напуганная любовником и едва не заколовшаяся на глазах собственного мужа, теперь же думаю о положении того мужа, чей долг — растолковать Лукреции, что он и тот любовник — одно лицо, а ей незачем оплакивать утраченную добродетель… — Почему вы смеетесь, почему вам смешно?.. — слишком поздно угадав насмешку над собой, сокрытую в его утешающих, сочувствующих ей интонациях, спросила Аннетт, постаравшаяся освободиться из его рук и для того вставшая на колени. Джозеф не отпускал, и тогда, смущенная тем, что он придерживал ее колени, а она едва не сидела на сгибе его локтя, Аннетт жалко, почти обиженно повторила: — Что в моем положении так забавляет вас? — Ваши детские капризы, — ответил Джозеф, и Аннетт, до того занятая своими незаметными попытками отвести его руку, вдруг с возмущенным недоумением посмотрела в его глаза. — Вы очень красивы и очень капризны. — Вы не спали?.. — Спал, но слышал, как вы встали, видел вас и, сомкнув веки, продолжал рассматривать, таким образом связь между моими видениями не нарушилась, затем вы возвратились, задержались около кровати, а я изучал те тона и полутона, что накладывало на вас утро, трогая то мягким светом, то тенью. Вы теплели, вы оживали… из тягучего, томящего впечатления неслышно вступали в жизнь. Никто не должен был видеть этой метаморфозы, но я доследил ее. Я видел или только представлял, как, отойдя к столу, вы наклонились за приставленной к нему тростью, а после долго, изучающее касались ее рукоятки… и мне пришла фантазия, мне показалось, что мы бы вас уговорили, — Джозеф еще не успел окончить своей фразы, но Аннетт догадалась, отрицательно замотала головой, отказываясь от этого страшного, пятнающего сравнения, которое свидетельствовало лишь о том, что, уступив, она, казалось, лишилась последних отличий. — Уильяму нельзя вас рисовать? Нет? При мне… тоже нет? На все отказ, мисс Аннетт, а я надеялся, Уильям вас уговорит… позировать на какой-нибудь античный сюжет, это будет что-нибудь в его манере, с нимфами и пастушками. Дафнис и Хлоя, к примеру… Он стал бы писать вас в моем присутствии или даже вместе со мной, расположил бы нас в какой-нибудь пасторальной позе. Вы поначалу выглядели бы смущенной и стесненной присутствием третьего лица, но мы постарались бы занять вас разговором, — Джозеф знал, что ни Аида и Персефону, ни Кассандру и Аякса Уильям писать не станет — это на его вкус отвратительно, но думал, что мог бы сколько угодно держать ее так, испуганно прильнувшей к его плечу, страшащейся его самого не меньше, чем случайного падения или этой новой фантазии, пришедшей ему в голову. — Я не стану для него позировать. Не просите меня, — повторила Аннетт, глядя в его глаза испуганно, но прямо, тогда как ее голубые глаза, очистившиеся от слез, лишенные теней, казались ясными и какими-то особенно выразительными в сравнении с густо-красными покраснениями в уголках и розовеющими штрихами вдоль век. Джозеф всматривался в них и не понимал, как прежде мог находить их прозрачными... — Аннетт, я прошу вас постараться простить меня за то, что так жестоко обошелся с вами… Я старался отвлечь вас, я не смеюсь, Аннетт, я не смеюсь. Я понимаю, что сделал над вами и что это значит для вас. Я знаю, что меня вы тоже поняли, я вижу, что вы пытаетесь, пусть даже из страха, принять меня, но пока что не можете, и оттого плачете… Я хочу вам сказать, что готов ждать вашего прощения сколько угодно долго, если вы оставите мне веру в то, что когда-нибудь вы сможете простить мне при условии, что во всем остальном я оправдаю ваше доверие. Я прошу вас успокоиться и позволить мне одному нести ответственность за свой поступок, в котором вы не виноваты… В вас нет никакой внешней перемены, вы ни в чем не грешны, я не нахожу, что наша связь, хоть в чем-то запятнала вас. Позвольте мне оставить вас со спокойной уверенность в том, что вы спуститесь к завтраку и не станете плакать при вашей горничной, в противном случае она застанет меня в вашей постели, а в этом доме не поверят в то, что я вас принудил. Я понимаю, как это тяжело, но также я знаю и другое — вы можете сдержаться. — Мне хочется к отцу, — вздрогнув, не зная для чего, сказала Аннетт. — Я вижу, Аннетт, но не могу отпустить вас. Я должен некоторое время непрерывно наблюдать вас, меня тревожит ваше состояние, мне кажется, нам не следует волновать вашего отца слезами. Мы поговорим о поездке к отцу за завтраком, если вы действительно успокоитесь. — Я не хочу оставаться одна. Я знаю, почему вы не предложите мне теперь, поэтому сама прошу вас, Джозеф… увезите меня. — Я не могу увезти вас, мисс Аннетт. — У меня совсем немного вещей, вы сами можете утянуть меня — я вам разрешаю. Джозеф… — Я сказал вам, я не могу вас увезти. — Я прошу вас… — несмело дотронувшись до его плеча, прошептала Аннетт, ей хотелось помириться с ним, уговорить его, чтобы только он ее не оставлял; она касалась пальцами шеи, видела, как лицо его омрачалось пониманием, страшным пониманием того, что в трефовых дамах слишком мало жизни, что жизнь в них — в ней — не держится, а она, лишенная привычки и потому ничем не защищенная, из последних сил вцепляется в нее. Аннетт своими трепетными прикосновениями рассказывала ему, что не выдержит долго, что им нужно, очень нужно уехать, уговаривала его прислушаться к ней, а он только теперь по-настоящему верил ей и соглашался: — Мисс Портер… Я полагаю, что мог бы прямо сейчас поехать в город, тогда к завтраку я был бы уже в Лондоне, занимаясь устроением наших с вами дел, наш же совместный отъезд невозможен — его свяжут с тем, что вы и я хотим скрыть. Отъезд в Штаты — совсем иное, его предполагают и ждут, но он не может быть устроен за один день. Я хочу вас предупредить, что могу задержаться, что вам придется ждать. Не неделю, но на день или два дольше, чем вы рассчитываете. Я отправлюсь прямо сейчас, если вы уверите меня, что по возвращении я найду вас в приятном расположении духа. Я вернусь, как только все устрою, и покажу вам билеты на корабль, который отвезет нас в Америку, но я должен знать, что могу не спешить и действовать спокойно, отказываясь от не вполне удобных вариантов или хоть сколько-нибудь подходящих предложений. Я должен знать, что один час ничего не решит, потому что решения, принятые в спешке, как правило, не оканчиваются хорошо. Если не получится уехать раньше, венчаемся здесь, но так или иначе я подумаю над тем, где нам с вами было бы удобно остановиться в ожидании отъезда. Обещайте мне, что вас ничто не выдаст. Аннетт, мне страшно думать о том, что могло произойти, если бы что-то выдало мою мать. — Обещайте мне, — Джозеф повторил эти слова немного строго, словно она могла притвориться, а после поступить по-своему, но Аннетт кивнула, медленно и сознательно, и осторожно наклонилась к нему, целуя трепетно и нежно, едва касаясь, до смешного торжественно. — Моя Ева, — шепотом, на выдохе, произнес Джозеф, как только почувствовал, что Аннетт отстранилась и чиркнула подбородком по плечу, оседая в его руках. Настоящая, подлинная Ева, согласившаяся уйти с ним, оставить тот Эдем, в котором за ней присматривал отец, и в последний раз прильнувшая к нему, прежде чем спокойно и уверенно пойти рядом, не цепляясь за руку и не плача, отставая, но лишь на шаг и потому только, что не знала дороги и нуждалась в подсказке или знаке. — Моя любовь, я стану писать вам, если что-то меня задержит. Поеду сейчас же, верхом, к утру уже буду в городе. Я хочу получать ответы, я хочу, чтобы вы мне рассказывали, как проходит ваш день… ваши мысли, что угодно. О моей отлучке… скажите, что не знаете причин и сами взволнованы моим исчезновением или моей задержкой. Хорошо, Аннетт? Вы согласны? — Джозеф, я думала… мне показалось, что вы, мой жених, мой муж, не могли… обесчестить меня, — вместо ответа торопливо произнесла Аннетт, отстранившись; на мгновение ей подумалось, что сейчас Джозеф встанет и уйдет, уедет, а она так и не успеет сказать ему, что нашла — совершенно софистический и очень в его духе — выход из того нравственного тупика, в который оказалась загнана им ночью, а потому она кротко и несмело, точно в ожидании одобрения или ласки, вымученно улыбнулась ему: — Скажите, что я не должна находить себя опорченной, ведь замужние женщины не находят… они близки со своими мужьями и… моральны… в собственных глазах и в глазах общества, — Аннетт старалась подкрепить и развить эту свою мысль, казавшуюся ей достаточно правильной и подходящей для того, чтобы остановиться и замкнуться на ней. Джозеф же выслушивал ее слова как новое проявление ее тревог и сомнений, и Аннетт, испугавшись его ответа, поспешила окончить: — Если вы оправдаете мое доверие, мне не за что будет прощать вас. Я права?.. Скажите, только, пожалуйста, честно, правильно ли то, что я говорю? Моей чести вы не отняли, у замужних женщин остается честь… — последнее Аннетт произнесла совсем тихо, в последнем она сомневалась сильнее, чем во всем прочем, однако она знала одно: мистер Ренфилд стрелялся за честь своей жены, а значит, честь или достоинство напрасно казались ей чем-то вещественным, осязаемым, тем, что можно отнять и нельзя или очень сложно возвратить. — Вы правы, если только ваше убеждение действительно состоит в том, что вы только что сказали, — ответил Джозеф, сознавая, что согласиться — слишком просто, согласиться — значит признать свои выгоды, состоящие в чужом заблуждении, но, желая знать, насколько сама Аннетт уверена в правильности своих маленьких предположений и догадок, попросил доказательств, первых подтверждений… Джозеф прикоснулся к Аннетт выше талии, под самой грудью, задержал руку на ней, живой, дышащей, почти трепещущей и, казалось, теплеющей под его ладонью. — Я могу?.. — Если вам хочется, — все тем же тоном, в котором, казалось, стояли слезы, ответила Аннетт, но думала лишь о раздельных спальнях, о двух жизнях чужих друг другу людей, случайно сошедшихся, и том продевшем ее насквозь чувстве отверженности, которое она до сих пор помнила слишком ясно и отчетливо. Аннетт почувствовала, что он потянул вниз ее тонкий, легко поддавшийся и распавшийся пояс, и подумала, что, положи Джозеф между ними трость, она снова зайдется истерикой — так сильно, еще не покинутая, она страшилась одиночества. — Мне хочется. Мне хочется, мисс Аннетт, чтобы ваш вид не стал причиной недоумения вашей горничной, — Джозеф говорил медленно, утвердительно, тихо и ровно, глядя в глаза, как говорил всегда, когда не хотел лишаться власти над ее мыслями. Она, держась рукой за плечо, позволила расстегнуть пуговицы у ворота и самой груди, — Аннетт дышала, и он чувствовал ее ребром ладони; касаться только ткани не получалось, но следовало — Джозеф понимал, что это кредит доверия, данный заново. — Я не думаю, что вы спите в пеньюаре… — Джозеф смотрел на нее, пока вел рукой от шеи до плеча и, столкнув вниз ее пеньюар, ждал поцелуя; поцелуя не последовало — Джозеф сделал движение, выразил намерение подняться, и Аннетт догадалась, взглянула на него так, словно никогда не думала, что может чувствовать так полно и так много. Ей захотелось, как Джульетте, сказать, что еще не рассвело, но вместо этого она принялась повторять, что теперь просто не знает, как жить, и, хватаясь за руки, за ткань халата, она тянулась за поцелуем, — и все повторялось в новом и все же похожим на все предыдущие, с ума сводящем нервическом припадке, которых он не переносил. — Я должен уходить, мисс Аннетт, — оборвав ее руки, Джозеф перехватил их за запястья и отстранил, — если вы хотите, чтобы я жил. — Аннетт, до того на коленях стоявшая на кровати, покорно и виновато опустилась на пятки, чувствуя, как мерзнут оголенные плечи. — Я возвращусь. Нет нужды во всех этих жертвах с вашей стороны. — Повторюсь, я не обещаю вернуться до вечера, — сказал он уже у зеркала. Джозеф одевался, чтобы уйти, а она, обреченная на любовь, отвечала невпопад и думала о том, как он возвращается и целует ее, много, часто, долго, выхаживает и лечит ее, напуганную, истерзанную чужим недоверием, чужими — подозревающими — взглядами. Аннетт не смотрела на него, а только думала, что плечи ее мерзнут, что ему нужно уходить, а она так сильно привязана к нему, что не может отпустить… — Я понимаю… — чуть слышно произнесла Аннетт, но слова эти звучали отдельно от ее мыслей, в которых ей хотелось просить его скорее ехать и остаться рядом с ней, виновато сидевшей в своей постели в спущенном до локтей пеньюаре. Аннетт расслышала, как где-то далеко-далеко от нее ключ дважды повернулся в замочной скважине с глухим, но все так же чуждом этому утру звуком, который казался ей слишком неприятным и каким-то искусственным, отпугивающим их покой. Джозеф открыл дверь и отдал ключ ей, Аннетт спрятала его в своих ладонях. — Впустите меня, если посчитаете нужным, — равнодушно произнес Джозеф, и в этих его словах угадывался тот самый тон, которым он разрешил ей не смотреть, а потому Аннетт снова вздрогнула и сжалась, но вдруг, точно опомнившись, сказала, изо всех сил стиснув ключ в своей ладони: — Джозеф, ваша трость… — Я помню, мисс Аннетт. Аннетт почувствовала, что он сел рядом и, наклонившись, дотянулся до трости, на которой затем закрутил набалдашник. — Я не обещаю, что возвращусь скоро, Аннетт, но, клянусь вам, нигде не задержусь дольше, чем следует. Я прошу вас писать мне, — Джозеф говорил тихо, просительно, иначе, и Аннетт, несмело коснувшись двумя пальцами щеки, ответила, когда так же мягко и просительно он ткнулся в ее губы. Аннетт подумалось, что это значит, что ему тоже тяжело и страшно оставлять ее, напуганную им девушку, которая призналась в том, что и женщиной любит его, иначе он не оставил бы свое лицо, свою позу, принятую им для того, конечно, чтобы она не совершала глупостей, пусть даже из опасения или страха. Аннетт подумалось, что она тоже должна его успокоить, ведь не просто же так Джозеф делал ей столько заверений, а потому, когда он отстранился, она ответила тихо и просто, но вместе с тем твердо и уверенно: «Я дождусь». Джозеф, изменившись в лице, своей распоротой рукой снял со стола тяжелую лампу, и Аннетт осталась на сцене одна, как когда-то давно в Штатах, с той лишь маленькой разницей, что он обещал возвратиться и забрать ее, но теперь уже не на свою сцену, а в свою жизнь. Жизнь, в которой все, даже Брауны, знали о том, на какую дату назначено их венчание, а такие отъезды планировались заранее; жизнь, в которой правдой оказывалась простая и понятная философия мисс Бетти и внушенное ею понимание того положения, в котором находится женщина, которой надлежит страшиться лишь потери интереса и появления соперницы — отзывчивой любовницы, а он не знал, что этим утром разом задолжал этой Киприде, этой комнатной Венере, милой Молли и даже Роуз, твердившей о том, что делает джентльменов сговорчивыми. Аннетт подумалось, что в действительности она простила его очень давно, еще тогда, когда Ингрид в своих выдумках угадала в нем это, а ее не оттолкнули подозрения, тогда как для любой другой порядочной девушки достаточно было одних этих слухов, чтобы навсегда оградиться от человека, с именем которого они связаны. Джозеф прав — Ингрид знала, чему поверят, предчувствовала в нем это… эту склонность или, точнее, нет, правильнее сказать, готовность переступить через отказ ради своей игры. Однако всех причин она не понимала, тогда как Джозеф настоял не только и не столько ради постановки, сколько ради жизни. Аннетт достаточно долго жила при нем в этом доме и потому могла видеть, что Джозеф давно не играл, игра не получалась — она помнила, как в последний раз он уходил со сцены, помнила, как пил и как играл тогда, когда в действительности говорил от своего лица.