Пигмалион и Галатея

Миссис Джейн тихо прошла в малую столовую, как только экономка сообщила ей о том, что мисс Аннетт позвонила своей горничной — это значило их разговор окончился и девушка возвратилась в свою комнату. Джозефа она застала за столом, он сидел, откинувшись на спинку стула, и, недвижно глядя перед собой, тасовал карты: слишком замкнут и напряжен, она помнила его таким после похорон и знала, что в настоящую минуту сын не расположен говорить, а ей самой следует быть аккуратной в своих словах и предположениях. — Как она?.. — пройдя по комнате, осторожно спросила не удостоенная приветствием миссис Джейн, остановившись напротив сына и в нерешительности дотронувшись до спинки пустующего стула: тяжелое молчание под мерное чирканье карт тяготило ее и мешало находить слова. — Лучше. Я пропустил дату, но мы примирились. Мисс Аннетт уверилась в моем возвращении и согласилась отдохнуть до ужина. Отцу не следовало говорить при ней… — Возможно, не стоило, но дело не в этом. Твой прошлый отъезд в Штаты и та шутовская история с паспортом здесь не при чем; думаю, она понимает, что теперь другие обстоятельства и обеспокоена по иной причине, — возразила миссис Джейн и тут же смягчилась, потому что действительно страшилась суда, но не из-за приходивших Аннетт писем — их отправителя женщина знала и в настоящую минуту видела перед собой, а из-за того, что сама она прочла о сыне. — Джозеф, та записная книга… она у тебя? — справившись с нашедшим на нее волнением, миссис Джейн, сложив руки у талии, вновь подступилась к нему с вопросом о том, что тревожило ее до увлажнившихся глаз, что лишало последнего самообладания и страшило в ней почтенную леди-мать. — Нет, — на мгновение перестав тасовать карты и зажав колоду в ладонях, Джозеф ответил так, что внутри миссис Джейн что-то оборвалось: она практически не говорила с ним по приезде, только в нескольких словах объяснила, что он должен получить назад эту книжку, и едва ли не в спину привела первые пришедшие на ум фразы… отрывки фраз, а он ничего, ничего не сделал для того, чтобы обезопасить себя. — Ты же знаешь, что если кто-то прочтет… — непонимающе продолжала настаивать миссис Джейн, не подобравшая слов для выражения тех чувств, которые испытывала, когда входила в спальню Аннетт и, удостоверившись в том, что девушка спит, читала эти долгие обвинительные протоколы, лишенные прямого указания на произошедшее, но каждым начертанным словом подтверждающие одно. Она держала в руках доказательство виновности собственного сына и как мать чувствовала, что должна уничтожить его, сжечь, но каждый раз принуждена была опускать дневник в ящик стола и не вмешиваться, смотреть со стороны и ждать возвращения Джозефа, чтобы только не навредить сильнее. Миссис Джейн слишком отчетливо сознавала: догадайся Аннетт, что ей что-то известно, — начнет таиться, прятать письма и свои на них ответы, как понимала она и то, что Джозефу недоступны терзающие ее тревоги; он мог смеяться и иронизировать в ответ на ее возражения: — Полагаю, наша прислуга воспитана лучше нас. — Если она отошлет кому-то эту книгу, ты не выдержишь, не перенесешь… — глаза миссис Джейн едва заметно округлились, и Джозеф почувствовал страх, страх женщины благородного происхождения, чьи мысли никогда не касались не только низших, но даже средних классов, в чьих мыслях он не заслуживал такого наказания не потому, что поступок его представлялся ей простительным, но потому, что этот поступок совершен джентльменом, а такие жестокие наказания, как тюрьма или каторга, существуют только для таких же жестоких и опасных субъектов, которые рождаются преступниками, мелкими мошенниками, ворами и убийцами с диккенсовых кварталов. Она не сказала о них ни слова, но предстала перед ним во всем величии своих предубеждений, одним из которых — и главным — оставалось то, которое состояло в твердой уверенности миссис Джейн в том, что для людей их круга должны быть другие, гуманные наказания и совершенно неприемлемо давать им и тем, грубым и грязным, одинаковое содержание. Он же отправлялся в наводненную ими, а потому принадлежащую им страну, следовательно, мог блефовать, играть величие приговоренного и казаться покойным, мог думать, что они ему известны лучше, чем кому-либо из его окружения, и что он готов иметь с ними дело. — Она не отошлет. Я склонен считать, что этой книги больше нет. — Я не понимаю, — дрогнувшим голосом едва слышно произнесла миссис Джейн, взглянув на сына, чьи слова вдруг тронули ее истомленное сердце последней надеждой. — Она сказала мне, что никогда не станет свидетельствовать против своего мужа — это значило, что такой поступок противоречит ее представлениям о браке и что мне следует жениться на ней. Она признается в этом позже, когда будет достаточно уверена в так называемой серьезности моих намерений, в экипаже или после церемонии — этого я не знаю. — Перестань, — успокоенная этими словами, миссис Джейн взяла из рук Джозефа карты и отложила их в сторону, после чего осторожно, точно с разрешения, опустилась по правую руку от сына и, взяв его перевязанную ладонь, принялась навесу развязывать повязку. — Куда ты уезжал? — В город. Будет лучше, если мы проведем оставшиеся до венчания дни в городе; мне потребовалось время для того, чтобы найти подходящие комнаты с подходящей квартирной хозяйкой в приличном, но тихом квартале. — Уильям? — подняв глаза на сына, с достоинством и тактом спросила миссис Джейн, Джозеф же отрицательно покачал головой, потому что Уильям не помогал в этих поисках и не был посвящен во все подробности случившегося, но и помочь не мог. — Все еще живет с той девушкой?.. — мягко продолжила Джейн, несмотря на то что прежде… после окончания им университета о мистере Уильяме Гиле они говорили не слишком часто и во всяком случае не в теперешних интонациях, но перед отъездом ей хотелось поговорить с сыном о нем, потому что говорить о этом джентльмене означало говорить доверительно. — Да, и я слишком хорошо понимаю, о чем это скажет Аннетт. Миссис Джейн, устроив его руку на столе, коротко улыбнулась в ответ на эти слова, медленно и внимательно проводя подушечкой большого пальца по образовавшимся на ране струпьям, из-за которых Джозеф не мог вполне открыть ладонь: ее по горизонтали пересекал глубокий рубец, чей след повторялся и на фалангах пальцев. — Свой жизни путь пройдя до середины… — Джейн в задумчивости повторила эти строчки: едва дотрагиваясь до рассеченной линии жизни и очерчивая ногтем черту-границу, она представляла далекие и никогда не виденные ею пустоши Оклахомы, где тоже, тоже была кровь, а рядом со смертью — чья-то новая жизнь, та жизнь, в которую ей следовало отпустить единственного сына. — Я очутился в сумрачном лесу, утратив правый путь во тьме долины, — Джозеф окончил ее слова признанием, лишенным ожесточения и злости, и миссис Джейн долго всматривалась в его глаза, прежде чем, задав вопрос, пустить дурную кровь и позволить ему досказать. — Скажи мне, ты любишь ее? — То, что я сделал, я не могу любить. — Будь терпелив. После того, что произошло… — оставив его руку, Джейн подалась вперед и, взяв его лицо в свои ладони, поцеловала, как целовала всегда, утешающее и чутко, после чего отстранилась и выпрямилась в спине. — Будь терпелив. Ей нужно время, позволь ей прийти в чувства и привыкнуть. Я читала ее дневник и твои записи до… Последнее потрясение мне не кажется столь же основательным, как первое, объяснившее мне ее согласие и почти пугливую скромность. Вы любовники — любовники примиряются скорее. Я могла бы сказать: «Будь ласков, и заслужишь прощение», но мне слишком хорошо известно, что почувствовал ты, увидев ее сегодня. Я не смогла любить то, что сделала с твоим отцом наша связь, то, что за годы его отсутствия укоренилось в нем, а мне открылось лишь с его возвращением. В ней еще ничего не успокоилось; она станет чувствовать и относиться ко всему так, как ты ее научишь. Нужна она настоящая — разреши ей, но, прошу тебя, будь терпелив. Деликатен и терпелив, как был терпелив твой отец, — Джейн, до того от волнения говорившая излишне торопливо, на мгновение замолчала, почувствовав, что та степень откровенности, к которой она приблизилась, вынуждает ее говорить иначе, спокойнее и тише, проникновеннее. — Вечером он сказал мне, что глубоко уважает меня и что если мне нужно время, то, он надеется, поездка в Шотландию позволит мне узнать его несколько лучше. Уоррен не хотел заглаживать ею свою вину, как делали другие, но я, конечно же, ответила, что только немного взволнована… Я не могла откладывать, прошло и так… — Кто помог вам скрыть? — короткий вопрос-выпад, который миссис Джейн приняла открытым сердцем; он все равно достиг бы ее груди, миновав тщательно подобранные ею оправдания и шелуху никому не нужных воспоминаний. — Ты, — не задумываясь, почти с гордостью ответила она, и лицо Джозефа подернулось неверием. — Вы были в слезах, когда признавались мне. — Разумеется, я плакала, — не став отводить в сторону этого упрека, согласилась Джейн, — чтобы ты не сказал отцу лишнего. Я плакала и в ту ночь, потому что обманула его, но, разумеется, я знала, что будут последствия. Сознание ответственности за твою жизнь сделало меня умнее и, пожалуй, осторожнее. Та история нужна была потому, что я одобряла мисс Аннетт и твое намерение: прежде… ты нас не баловал и все же слушался отца, но в этот раз я хотела твоего неповиновения. — Для чего нужна эта? — Она правдивее. Я не позволила бы себе… ради одной только связи, и Аннетт знает, что я не раскаиваюсь, ты говорил с ней — я поняла это. Она так смотрела на меня, когда я отирала ее пальцы от твоей крови, так… неверяще. Она не понимала, почему я не раскаялась за столько лет, но я искупила свою вину перед твоим отцом. Путь оказался долгим: все эти годы я была ему хорошей женой, достойной супругой, которой он гордился, и я родила ему дочь, которой он доволен. Я ни в чем перед ним не виновата, я не виновата в том, что в наш тщеславный век жила по Теккерею: мисс Седли ничуть не менее тщеславна, чем мисс Шарп, и десять лет я в подражание ей из одного только тщеславия хранила верность покойнику-офицеру, — миссис Джейн замолчала, но после продолжила с тем тайным наслаждением, какое свидетельствует единственно о том, что в своем истлевающем страдании спустя все эти годы она тоже стала замечать некоторую художественность: — Перед тем, как его полк должен был выступить, мы давали друг другу клятвы, смешные клятвы… Он говорил так же красиво, как говоришь ты. Обещал превратить свою жизнь в служение, твердил, что мне покорится воплощенное непостоянство, что я стану его настоящим, его ежечасным, что он никогда не женится и сделается никем в доме брата, чтобы только оставаться при мне. Я ответила ему, что стану судить нас по тому, как он распорядится тем чувством, которое я согласна доверить ему. Бернар вернулся не тем изумительным юношей, которым уезжал, в противном случае, вернись он прежним, я сошла бы с ума или отравилась — не знаю, — несмотря на то что прежде она ни с кем не говорила о своем предмете, Джозеф видел, что его мать хорошо представляла те чувства, которые выражали ее слова и которые должны были казаться ему подлинными, ведь это так естественно — оглянуться на свое прошлое и рассказать о нем с тонкой иронией в интонациях и горькой насмешкой в уголках губ. — Но он действительно стал никем, ничтожеством и лучше бы женился, чем промотался до своего мундира. Он извратил сам смысл клятвы, превратил ее в оправдание своей несостоятельности, сосредоточился на женщине и до сих пор ничего не понял, и потому в своем решении относительно его чувства я также не раскаиваюсь, тогда как твой отец заслуживал моего чувства, моей верности, моего уважения к нему. Его терпением моя жизнь в этом доме не превратилась в ад. Сделай так, чтобы ей не пришлось раскаиваться, встань на ноги и через несколько лет, я уверена, отец примет тебя в семью. Докажи ей, что страхи ее напрасны, а ему — что он ошибался на твой счет. Потворствуя страстям, желаниям, пришедшей на ум фантазии — ведь это была фантазия, верно? — мы совершаем ошибки, на исправление которых порой уходят годы, но ты прежде всего мой сын и сознательнее отца — я не сомневаюсь в том, что то… предприятие на континенте довольно серьезно. Если ей потребуется время — не нужно сцен и открытых измен, дай ей его и займись этим делом, это лучше, чем стать для нее разочарованием и попусту растратить свою жизнь. Миссис Джейн говорила долго, но говорила так, как рассказывают когда-то давно сочиненную и с тех пор приобретшую значение историю, она не прерывалась и не смущалась отсутствием ответа, когда, замедлив свое повествование, давала понять, что ждет его и готова остановиться. Она сидела почти напротив и искала взгляда, отклика, понимания; ей нестерпимо хотелось быть оправданной не только в своих глазах, но миссис Джейн внутренне понимала: женщинам иногда прощаются заблуждения, сознательность же — почти никогда, а потому она оставила этот разговор. — Пообещай мне, что постараешься. Мисс Аннетт из числа тех женщин, которые не оставят в случае неудачи, но поддержат и направят, помогут, если только мужчина будет знать, что ему нужно. Женщина — цель, не стоящая мужчины, как и мужчина — женщины; не мне говорить тебе о том, что существуют доступные женщины, но я вижу, ты раздосадован тем, что открылось: мисс Аннетт не считала тебя своей целью. Я думаю, она говорила, а ты не слушал. Семья — это не мужчина и женщина, мужчина и женщина — это любовники. Миссис Ренфилд, полагаю, было безразлично все, кроме тебя, и она это разрушила, разрушила бы и тебя… — Она просила Ренфилда не стрелять. — Вот как, — задето выдохнула миссис Джейн, которой самое имя этой женщины давало право говорить о ней с возмущением и даже ожесточением, но Джозеф вступался за Ингрид Ренфилд так, словно она ни в чем перед ним не виновата, и этого последнего она не понимала. — Выстрел спровоцировал я, — исправившись в своих интонациях, с прежней настойчивостью произнес Джозеф. — Однако же то письмо, которое вы, вероятно, прочли, — неправда. — Пообещай мне, что постараешься сделать для мисс Аннетт то же, что для меня и для вас с сестрой сделал твой отец. — Мне не нужна сумасшедшая. — Не малодушничай. — Сначала чахоточная мисс Далтон, теперь полубезумная… — Замолчи. Замолчи, — удержав его за руку повыше локтя, миссис Джейн поднялась со своего места и нашла сына загнанным, напуганным взятыми обязательствами, которые надлежало выполнить только для того, чтобы остаток жизни…. — Успокойся. Она не сумасшедшая. Собственные слова в чужих устах всегда звучат странно и неправильно. Я не стала бы настаивать на сумасшедшей, ты знаешь, как не поддержала я и выбор твоего отца, сделанный в пользу мисс Далтон, но после того, что я читала и… видела, что слышала от ее личной горничной… я не могу назвать ее сумасшедшей. Она напугана и слишком взволнована, а тебе не следовало уезжать, даже если она просила, но тебе хотелось уехать — и ты согласился; согласился потому, что самый вид чужого страдания отвратителен, если показан не на сцене, до вульгарности правдоподобен и ужасен тем, что нарушает законы эстетики. Находишь ее сумасшедшей — оставь на попечение отца. Не можешь? Я знаю, что не можешь, а потому пойми, что вся ее жизнь едва не пресеклась, все, что ей дорого, оказалось поставлено под сомнение письмом сестры и твоим отъездом. — Мы уезжаем утром, — вынужденно подчинившись, Джозеф уступил, и миссис Джейн, передвинув стул ближе, возвратилась за стол. — Я прошу вас не спускаться и не провожать нас, я хочу, чтобы мисс Аннетт считала отъезд тайным; если мы задержимся, прикажите… — Конечно… — Я обещал позволить проститься с отцом, если она успокоится, поэтому она пошла спать и, полагаю, отказалась от тех лекарств, которые ей смешивают. Завтра я должен буду сопровождать ее, но я не могу показать ее отцу. Не могу. Притвориться она не сможет. — Внутренне она это понимает, и потому откажется сама. До венчания она не решится. Я понимаю, что для этого шага нужно мужество, нужны силы и терпение. Я понимаю, что всего этого у вас почти не осталось, но, прошу, поговори с ней и, говоря, не отворачивайся от нее — она здорова, она все понимает, а поверхностное и отвлеченное согласие задевает даже детей. Перед… на пороге новой жизни человеку свойственно сомневаться, подозревать ошибку в своем решении или решении родителей — я страшно испугалась того, что твой отец станет целовать меня в пробор, как свою племянницу или кузину, я выдумала, что он стар, и эта отвратительная фантазия, пришедшая мне на ум уже после того, как я дала согласие, ни на минуту не оставляла меня. Я поступила неразумно, но решись я от одной этой мысли сбежать с твоим дядей в Индию — я сделала бы еще глупее, потому что в таких обстоятельствах всегда лучше следовать принятому прежде намерению, взвешенному и обдуманному. Сейчас слишком поздно пытаться что-то переиграть. — Я не стану. Мы поговорим, — пристыженно отозвался Джозеф, не поднимая глаз, а миссис Джейн в ответ на эти скупые, но тяжелые — осмысленные — слова примирительно коснулась его запястья и, успокоенная тем, что Джозеф позволил, стиснула его руку; ей хотелось сказать, что все это пустые страхи, просто страхи, последние метания, знакомые каждому, но она не могла, несмотря на то что не раз от ее слов зависело то, к какому решению склонится его отец, а потому она спросила тихо и беспомощно: «В котором часу?..» — До пробуждения прислуги, мой камердинер поможет перенести вещи. — Пообещай мне оглянуться. Я не стану спускаться, но буду провожать. Я прошу только оглянуться и писать мне, я буду ждать, когда вы устроитесь и сможете приехать. Отец тоже… отец примет. Джозеф, и фотографии, пожалуйста, не забудь фотографии, — подаваясь вперед с тем, чтобы он мог поцеловать ее руки, едва не в слезах, дрожа, шептала миссис Джейн, и ее строгое классическое лицо утрачивало свою красоту — ему не шло движение, но она всегда хорошо получалась на портретах и фотографических карточках. Смешно и глупо, прощаясь, думать о таком, но Джейн чувствовала, когда сыном ей дозволено объятие и, поддержанная его руками, от волнения осторожно поднималась и слишком несмело выходила из-за стола. Прежде они всякий раз расставались в ссоре — оттого, что так легче отпускать и уходить, а теперь… иначе, а потому она не могла отпустить, плакала, закрывая лицо руками, и все же позволяла отводить их для самых нежных поцелуев, и все же, оглаживая кисти, могла слышать: «Обещаю вам, мама… не извратить своих клятв и не сделаться вашим и ее разочарованием». В минуты, подобные этой, миссис Джейн всегда казалось, что она отпускала его так часто, что вся его жизнь прошла где-то далеко и вне ее, а для нее превратилась в череду расставаний: перед подготовительными классами — тогда они с Уорреном каждую неделю ездили в дом профессора забирать сына на выходные и хорошо знали родителей других мальчиков, тогда случались детские и ее слезы под сдержанные улыбки одобрения гордого человека напротив; с десяти лет школа, затем — в пятнадцать — колледж, а после — до двадцати четырех — университет и, наконец, Штаты, дважды Штаты, — и никогда она не могла отпустить. Она была истерзанная, ненаучаемая мать, которая всякий раз считала себя готовой отпустить сына через неделю или две, но никак не завтрашним утром; перед последним Джейн всегда оказывалась беспомощна, а потому и теперь, не в силах расстаться, прижимала платок к нижним векам и несколько поодаль шла за Джозефом в спальную комнату, хотя и знала: ей это можно, ведь она позволила ехать и у нее есть неотторжимое право прощаться долго. Миссис Джейн тихо опустилась на край кровати, всем своим видом выражая намерение не мешать начавшимся сборам, а также надежду на то, что ей разрешено это молчаливое присутствие здесь до ужина — всего несколько часов или того меньше, если начать приготовляться к нему заранее и зайти сначала к дочери, а потом к мужу. Джозеф же, оставив трость в подставке, стал над раскрытым и все еще пустым чемоданом — и в его фигуре читалась скопившаяся за последние дни усталость; он ни за что не мог взяться, Джейн видела ясно, а потому решилась спросить: — Документы мисс Аннетт?.. Она приезжала… — Ненастоящие. — Откуда такие знакомства? — Не думаю, что это имеет значение. Квартирной хозяйке она представлена как моя молодая жена, для покупки билетов на поезд до Ливерпуля сведения о ней никому не потребуются, а в гостиничных номерах мисс Аннетт записана так же. Дорога занимает немного, вы знаете, но мне пришлось ждать, когда сделают паспорт на имя миссис МакКуновал — найти такого человека в порту не составило труда: слишком много мигрантов, и всем нужна новая жизнь, а потому в каждом порту есть контора современного Адама, который за умеренную плату дарует имена тварям земным. Вот почему я задержался. — Зачем ты так… — выворачивая платок в пальцах, подступилась миссис Джейн. — Зачем ты рассуждаешь так?.. — повторила она, никак не умея определить своих смятенных чувств относительно этого предмета. Джейн понимала только то, что ее приводил в замешательство и почти пугал не только сам факт наличия подложных документов, но и то, что из того, как Джозеф говорил, следовало одно — перед ним не стояло никакой нравственной дилеммы, а Аннетт, если та сцена в столовой имела хоть какое-то основание, кроме минутной неуверенности, могла навсегда остаться женой по поддельным документам. Миссис Джейн хотелось что-то предпринять, уговорить его остаться, венчаться здесь, при ней, хотелось заставить сказать, что он любит, но только не отпускать таким разочарованным, таким циничным и неправильным: он проговаривался перед ней и даже не старался поступить правильнее и лучше, рвался куда-то, не оглядываясь на тех, кто станет говорить, а она не решалась остановить, потому что знала — это она допустила, она подсказала этот выход и назвала его единственным. — Когда ты понял? — спросила миссис Джейн, с достоинством стерпев то, что в ответ на все ее вопросы, Джозеф неровно и оттого, казалось, несдержанно и зло переступил через чемодан и позвонил камердинеру, потому только, что нуждался в постороннем для того, чтобы заставить ее замолчать. — Скажи мне, когда ты понял? — до дрожи требовательно повторила миссис Джейн, не придавшая значения этой выходке, но в очередной раз убедившаяся, что хуже невоздержанных мужей и вспыльчивых любовников могут быть только упрямо бунтующие сыновья. Джозеф оглянулся, и она медленно выпрямилась в спине, поскольку хорошо знала, что женщина, взявшаяся выяснить истинное положение дел, не должна пугаться первой неудачи: камердинер не мог явиться мгновенно, а значит, время пока что оставалось на ее стороне и теснило его. — Когда возвращался к ней с лицензией, тогда же мы и разошлись во взглядах: мне нужно было все, не формальность, не пошлая сделка — все; что нужно было ей — я не знаю. Она отпустила листы — этим она хотела показать, что нуждается в доказательствах того, что я действительно делаю это не из одолжения, не потому что оказался вынужден к тому внешними обстоятельствами. С самого начала она твердила, что ей важен лишь я, что она нуждается во мне и хочет понять, но в ту самую минуту, когда у ее ног был я весь, — она отказалась меня принять. Я поднял листы, и произошло то, что нельзя счесть формальностью. Соглашение иного порядка, какое некогда заключили и вы. — Всего себя следует преподносить после венчания. — Джозеф говорил, фехтуя, каждая его реплика сочетала выпад и отступ; идеальная гармония смысла и заложенная за спину рука, он всегда защищался схоже, в то время как миссис Джейн произнесла свои слова так, точно кончиком пальца коснулась острия рапиры и, неотрывно глядя в глаза, опустила ее в пол. — Порой этого не происходит вовсе, тогда брак находят счастливым. Правила, манеры, вежливость, взаимоуважение и такт — все это придумано затем, чтобы облегчить сосуществование между людьми и продлить его, сколько возможно долго. Не каждый в состоянии выдержать тяжесть другого, потому минуты откровенности восполняются часами и днями терпимости. Твой дядя однажды сказал: «Я был бы рад не знать того, что знаю», — он сказал это мне и твоему отцу о нашей связи, я промолчала, хотя могла ответить ему тем же замечанием о нем. Иногда лучше не знать всего. Однако же я надеюсь, что мисс Аннетт выдержала уже первое подобное откровение, а потому со временем справится с тем, что ей открылось, также я верю, что она оттолкнула не тебя, а ту форму отношений, которая должна была установиться между вами, дай она свое согласие. Она испугалась тогда, напугана и теперь, потому что лишена уверенности, а может, и надежды. Она не знает, на что согласилась и куда уезжает. Не вполне понимает даже с кем. О своем муже я знала все, от истории семьи и суммы годового дохода до числа комнат этого дома. — И все же вы уступили не ему. — Я уступала отнюдь не все, в этом вся разница, — о ее внутреннем напряжении говорили руки, точнее, платок, который натягивала врезавшаяся в него костяшка указательного пальца, но вошел камердинер, и миссис Джейн, сделавшаяся совершенно спокойной, поднялась со своего места и прошла к двери. — Имей терпение, — гордясь вовремя выигранной партией, совсем тихо — одним взглядом — повторила она, после чего вышла из комнаты, не став присутствовать при сборах: сцены при посторонних это всегда почти что фарс, подумалось ей, и этой своей мысли Джейн коротко улыбнулась как чему-то давно знакомому и памятному. Миссис Джейн могла считать свою миссию исполненной, а потому отказала себе в бессильных рыданиях до ужина и приготовилась ждать, ведь она оставила сына наедине с правильными и подобающими мужчине мыслями, а значит, имела все основания надеяться на положительную перемену… к началу следующего дня.

***

— Мисс Аннетт, — постучав, коротко позвал Джозеф, в последний минуту запретивший себе обращение «мисс Портер», которым взял в привычку выбранивать ее: теперь это могло стать ненужным напоминанием о том, что они еще не женаты, и все испортить. — Почему вы задерживаетесь, мисс Аннетт? Мне было бы приятно, если бы вы согласились поужинать со мной, — продолжал Джозеф в прежних дипломатических интонациях, однако ответа не воспоследовало, и, не в силах подавить поднимающееся внутри негодование, он схватился за ручку двери, повернул ее и, точно обжегшись, отпустил — отшатнулся; ему недоставало терпения, а все это оставалось повторением той ночи и свидетельствовало единственно о том, что ничего не изменилось. Открыть сейчас дверь — все равно что перевернуть ее на спину и достичь стыда, настояв на своем ценой утраты поля, поскольку сама степень вины больше не позволяла ему диктовать условия — теперь это сделалось, пожалуй, слишком очевидным. Аннетт же видела, как ручка двери вдруг повернулась и почти сразу же возвратилась в прежнее положение, позволив ей выдохнуть и несмело подойти к двери: она слишком хорошо понимала, что должна была спуститься в столовую около получаса назад и что она нарочно этого не сделала, потому что хотела побыть наедине со своими новыми мыслями и в преддверии отъезда уложить вещи. Однако Аннетт помнила: мужчину унижает терпение, а потому она тихо приоткрыла дверь в знак признательности за то, что Джозеф не стал настаивать, но сама не вышла — ей казалось, что он зол на нее за эти двадцать минут ожидания в присутствии лакеев, которые накрывали стол на две персоны, а видели одну; что этот день тянется вечность — так долго, что вспомнить начало этого дня она уже не в состоянии, — и что он измотан дорогой и ее поведением. — Мне хотелось вернуться, — тяжело выговорил Джозеф в ответ на ее вопросительный и несколько недоуменный взгляд, и Аннетт осторожно кивнула, подтвердив, что верит и понимает. — Я возвратился и не нашел вас прежней… — Я спокойна, — негромко, но совершенно пусто отозвалась Аннетт, и он, не изменившись в лице, взорвался, потому что все в ней срасталось неправильно, потому что это спокойствие хотя и не казалось ему ложным, но во всяком случае не являлось следствием воцарившейся внутри гармонии — это спокойствие было мертвенным спокойствием женщины обреченной и потому безразличной ко всему, что произойдет в дальнейшем; спокойствием, которое для нее значило встречу с отцом, а для него явственно свидетельствовало о невозможности этого визита. — В таком же спокойствии моя мать не могла выносить детей! Это тихое помешательство — то, что вы стараетесь выдать за ваше спокойствие, — Джозеф говорил глухо, резко и безапелляционно и мог видеть, что угадал дважды по тому, как, вздрогнув от первых его слов, она сильнее стиснула ручку двери, после чего, поняв, что и в таком состоянии ей все еще нельзя к отцу, задышала чаще; теперь она не могла повторить, что спокойна, и почти плакала оттого, что даже такое простое условие оказалось для нее невыполнимым. — Дайте мне время… Помогите мне, — все еще держась за ручку двери, Аннетт, не решаясь отступить, отирала глаза и тихо, сдавленно просила о маленькой отсрочке, потому что ей казалось, что если бы он согласился уступить ей эти несколько часов, то до вечера она смогла бы сама все осмыслить и успокоиться по-настоящему; иногда у нее почти получалось, Джозеф о том не знал, но иногда у нее действительно получалось на мгновение убедить себя в том, что все хорошо и правильно, и здесь, в комнате, она даже улыбалась этой своей мысли — до тех пор, пока не противопоставляла ей чужие мнения в отношении того же предмета. Такого испытания ее логические построения еще не выдерживали. — Я могу подойти к вам?.. — Аннетт закивала и протянула к нему руку, нашла плечо и, не сразу поняв, что принуждена выпустить дверную ручку и отступить на шаг внутрь комнаты, принялась объясняться своим привычно лепечущим шепотом: — Там вещи. Я укладываю вещи, чтобы быть уверенной, поэтому я укладываю вещи… — Я не смотрю. Идемте. Встанем, чтобы я видел ваше лицо, вот так… только ваше лицо, — отклонившись с тем, чтобы затворить дверь, и возвратившись к Аннетт, все еще державшейся за его локоть, удовлетворенно выдохнул Джозеф, тогда как сама девушка, встретившая спиной стену, выглядела напуганной и слишком взволнованной, но не отводила взгляд. — Вы думаете, что я смог бы уехать без вас, если бы к утру ваши вещи еще не были собраны? — Нет, но, когда вещи собраны, я точно знаю, что уеду. — Почему вы защищаетесь? — Потому что вы настаиваете. — Вы знаете, что это не так и что я пришел поговорить с вами, потому что беспокоился о вас. Я допускаю, что вам не хочется есть от пережитых волнений и вы думаете, что не голодны, но мне кажется, что вы еще и не спали, верно? — Я только позвонила своей горничной и попросила ее помочь мне раздеться, а потом еще раз… одеться для ужина. Я лежала, я отдохнула, но я не спала. — Ничего… — Ничего?.. — Слишком много мыслей и впечатлений — я понимаю, отдохнете после. — Я о многом думала. Я думала о том, вспоминали ли вы меня такой, какой видели той ночью… — Вспоминал. Мне приходили постыдные воспоминания, меня жгло стыдом за то, что я совершил, как если бы я каждый раз вспарывал и заливал вашими духами свою ладонь. Поверьте, я тоже хотел бы забыть. Не помнить. Аннетт, клянусь вам, если бы что-то можно было исправить, я бы это сделал. — Я знаю, верю… — И я знаю, Аннетт, что вы составите все счастье моей жизни, если перестанете прятаться от меня и не позволите мне уехать одному. Я не хочу уезжать один, понимаете? Я прошу вас вернуться ко мне. Будьте капризной, переменяйте решения, отказывайтесь от слов, запрещайте дозволенное — я останусь терпелив, послушен и нежен. Буду внимателен. Буду ваш, если только вы позволите мне все исправить и вернетесь ко мне. — Вы сказали, что это невинная игра, но невинные игры не вызывают тех чувств, которые испытала я. Почему, если игра невинна, так говорите только вы, а другие… и мужчины, и женщины считают, что девушка должна быть невинна до брака? — Я считаю так же. — Значит, игра не была невинна и вы обошлись со мной дурно. — Я считаю так же и все же не отказываюсь от своих слов, поскольку между этими двумя утверждениями нет противоречия. Девушка должна быть невинна потому, что цель супружества — создать, если возможно, такую связь, которую нелегко разрушить: вы не станете отрицать, что на моем месте вы не можете и не хотите представить кого-то другого, мне же вы согласны уступить, потому что вы сознаете необходимость этого союза и свой долг, потому что вам кажется, что примирение между нами возможно, а знакомый дьявол все же несколько лучше незнакомого. Я сказал, что на вас нет греха, потому что я знаю, что женюсь на вас, а вы знали лишь одного мужчину — нет никакой разницы, если тот, кто стал вашим любовником, станет вашим мужем. Для нас игра невинна. Мы состоим в иных отношениях, чем прежде, но только потому, что в противном случае наш брак едва ли мог быть возможен. Я не стал бы настаивать, если бы не был убежден в том, что женюсь на вас и что в случившемся нет никакой ошибки. Более того, я убежден также и в том, что в нашем отъезде нет никакой необходимости, кроме вашего душевного спокойствия. — Вы не ответили, почему, по-вашему, игра невинна. — Для вас она невинна потому, что я не отказываюсь становиться вашим мужем, следовательно, нравственный закон не входит в противоречие с природой, а я придерживаюсь того мнения, что женщина так же, как и мужчина, подвержена инстинктам, пусть и в меньшей степени. Для меня она невинна потому, что я не шел ни против закона, ни против природы — наша связь не осталась только удовлетворением моей похоти, в отличие от всех прочих связей, от которых вы потребовали меня отказаться. Вы не хуже меня знаете, что в Писании сказано: «И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь…» — «…и наполняйте землю, и обладайте ею». — У нас есть земля и средства, достаточные на первое время, и мы есть друг у друга. — Вы правы в том, что теперь вы сделались для меня отличны от всех прочих мужчин, но что для вас отличает меня? — Я полагаю, мисс Аннетт, вы оказались единственной женщиной, взявшей на себя труд понять меня, и справились с этой задачей лучше, чем мне того хотелось. — Дурная репетиция, — Аннетт подняла на него влажные от слез глаза и вдруг как-то понимающе, даже сочувствующе им обоим усмехнулась, эта усмешка выбилась из нее прежде новых рыданий, и она протянула к нему вскинутые руки, позволила обнять с тем, чтобы после, прижавшись к его щеке, говорить с ним самым доверительным шепотом. — Если окажется не вовремя? — Не может быть не вовремя. — Вы только теперь так говорите, а на континенте вы столкнетесь с устройством дома, наймом целого штата прислуги, необходимостью заключать сделки, вносить вклады, паи — так? — и кто-то из соучредителей окажется нечестен, тогда и станет не вовремя, и вы рассердитесь… не будете рады, — аккуратно исправилась Аннетт, истончавшая на нем свои последние сомнения и все же не могущая допустить, что после всего случившегося он в самом деле стал бы укорять ее одну, в особенности теперь, когда на все ее вопросы Джозеф отвечал так, как ей того хотелось: правильно и честно. — В таком случае будет лучше, если вы не станете скрывать или откладывать свое признание и сообщите мне как можно раньше, чтобы мы успели что-то предпринять, — Джозеф держал ее под лопатками и понимал, что постепенно овладевал разговором: Аннетт согласно кивала в знак того, что они договорились, — он почувствовал по ее подбородку на своем плече, не успев окончить. Пока что следовало держаться этого направления: после тех доводов, что он привел, сказать о необязательности последствий значило приговорить себя к отказам, а после и к долгим и обстоятельным рассуждениям местного пастора о том, почему прерванные акты дурны не только на театре. Аннетт же, в точности как его мать, делалась сознательнее, рассудительнее и лучше, когда заботилась не только о себе, а значит, это был необходимый компромисс ее и церкви — с ним. — Я постараюсь принять вас, свое телесное, если вы пообещаете… — едва дождавшись, прерывающимся шепотом начала Аннетт, нашедшая, казалось, ответ на вопрос, почему Джозеф говорил так хорошо и поставленно: он просто не говорил ничего нового, а только переворачивал формулы и подменял один смысл другим, и ей тоже, тоже было проще объясняться с ним вот так, его удобными словами, которые прежде значили одно — его телесное страдание взамен ее духовного, а теперь — совсем другое. — Обещаю. — Аннетт почувствовала, что он вместе с нею прислонился к стене, и ее сцепленные руки ослабли: — Вы не дослушали… — недоуменно произнесла она, глядя куда-то перед собой и не вполне понимая, как толковать эти его слова. — Я обещаю, — спокойно и ровно повторил Джозеф, выпрямившись в спине. — Если я не решусь… уступить, вы останетесь со мной до утра? Вы побудете со мной перед отъездом?.. — отстранившись и взглянув в глаза, спросила Аннетт. — Мне хочется, очень хочется вернуться. Я думала… вспоминала, — исправившись, она продолжила, врезаясь ногтями в ладони для того только, чтобы не начать волноваться снова, и зная, что Джозеф не мог видеть ее запястий у своих плеч: — Мне показалось, что вы были искренни тогда и искренни теперь, что все могло быть иначе… Скажите мне, дайте мне слово, что если я доверюсь вам, то никогда не окажусь в положении горничной при вашей любовнице, чтобы только оставаться при доме. Вы мне пообещаете? — Аннетт спрашивала и пристально всматривалась в его лицо, из-за чего сделалась, пожалуй, излишне серьезной, даже строгой, и что-то в ней, минуя все вопросительные интонации, с какой-то вразумляющей ясностью говорило отчетливо и значительно: «Вы не можете не пообещать», отчего Джозеф с усмешкой и все же согласно произнес: — Я не думаю, что мой отец позволит мне завести такие порядки. — Почему вы не сказали, что сами не допустили бы чего-то подобного в нашем доме? — нисколько не смягчившись от этого ответа, требовательно подступилась Аннетт, сделавшая слишком чуткой к малейшим оттенкам смысла и старающаяся не пропускать ничего из того, что Джозеф, вынужденный возвратиться к прежним убеждающим интонациям, так часто вплетал между своих слов. — Потому что я и в мыслях не держал. Потому что моего поручительства в этих обстоятельствах могло оказаться недостаточно, а дядя к вам расположен — вам это известно. Ваше согласие не является условием ни нашего отъезда, ни нашего венчания. Я понимаю, что вам нужно время, и прошу только не отталкивать меня. Поверьте, Аннетт, послушайте: я тоже не желал бы впоследствии узнать о том, что вы уступили мне из страха или из-за того только, что считали, что от моего к вам расположения зависит ваша будущность. — Я хочу, чтобы все было по-другому… — наконец выдохнула она, оставшись стоять рядом, но все же отведя взгляд в сторону. — Как по-другому? — По-другому, иначе, — подумав, отозвалась Аннетт; она чувствовала, как дрожат полные от влаги губы и страшилась говорить много, а потому неопределенно повела плечами и обняла себя под грудью. — Вы отвечаете мне как капризная девочка, которая сама не знает, чего хочет. — Вы и не сделали из меня женщины, — задето выдохнула Аннетт, судорожно стиснув руки повыше локтей, и вдруг разразилась другими упреками, с которыми из нее выходила уже злость, смешанная с глухой потаенной обидой, что кривила так странно истончившиеся губы. — Вы ничего не объяснили, вы… Ничего не изменилось. — Аннетт… Аннетт, посмотрите на меня, — Джозеф старался завладеть ее взглядом, но она не поднимала опущенной головы и смотрела в пол, оставалась стоять рядом, но не шла в руки и не позволяла коснуться локтя, отворачиваясь и отводя плечо. Аннетт держалась так не от стыда или смущения, а оттого, что он заставлял ее говорить, тогда как ей хотелось, чтобы именно теперь он просто понял ее, и она знала, чувствовала, что он мог, только не хотел понять и нарочно вынуждал ее говорить. — Я все сделал неправильно, я признаю. — Вы знаете, что я не знаю и не смогу вам рассказать. — Но вы попробуете? — Как в приличных домах, где женщина не бывает обижена, — после непродолжительного молчания, все же ответила Аннетт, вскинув руку и закрыв ладонью половину лица оттого, что она в самом деле сказала все, а он зачем-то продолжал с невыносимой непринужденностью развлекаться ее неосведомленностью: — Я никогда не был женат — я не знаю, как происходит в приличных домах. — В таком случае я не знаю, что нам делать… — Аннетт не хотела говорить с ним, хотя и чувствовала: все это становится смешно даже ей самой, Джозеф же ясно видел, что далее заходить нельзя, потому что дальше его ждал только новый истерический припадок и смех или рыдания глубоко и незаслуженно обиженной девушки, с которой он хотел быть ласков за все слова, сказанные о ней в присутствии матери. — Я знаю только то, мисс Аннетт, — примирительно начал он, не оставляя, впрочем, своей иронии, — что излишняя добродетельность жен ведет к известной порочности мужей. По крайней мере, так утверждали сами мужья. Известно также, что у лорда Байрона была совершенно геометрическая жена, которую он едва мог выносить, — видя, что она слушает его со вниманием и даже задумывается над тем, что он говорит, Джозеф снова предложил ей руку, Аннетт приняла, согласно повернулась спиной и позволила объятье. — Мне кажется, Аннетт, что мы с вами давно пришли к соглашению, действительно давно, еще до моего отъезда, но вы должны говорить со мной, отвечать мне, а вы этого не делаете, несмотря на то что, я уверен, знаете, что я прошу об этом не потому, что хочу унизить или смутить вас. — Давать понять?.. — тихо спрашивала Аннетт, вспомнив его слова, произнесенные тем — вчерашним — утром, и, внутренне сосредоточенная на своем, растревоженном и задетом, пусто смотря на освещенную верхним светом комнату и не до конца выдвинутые ящики комода, отвлеченно перебирала костяшки его пальцев, как четки, в которые изредка толкалась ногтем. — Вы умеете блефовать? — Нет… — шепотом, точно так же, как он спросил, отозвалась Аннетт, вслушивающаяся в тепло их согревшихся ладоней, которое внушало ей сознание того, что она никогда и никого так хорошо не знала, как его, в котором напрасно сомневалась. — В этой игре не нужно. — Вы мне подскажете? — Я буду терпелив. — Я слишком много думаю о том, что не могу сказать, — доверительно призналась Аннетт, успокоенная тем, что в его интонациях совсем не чувствовалась насмешка, а из нее постепенно уходило смущение и растерянность перед ним, перед необходимостью описывать свое состояние, которое она впервые за все это время могла объяснить спокойно. — Мне кажется, я должна быть осторожной: если со мной произойдет что-то дурное, все скажут, что я не была осторожна и напрасно доверилась. — Прежде вы так хорошо умели чувствовать, а теперь стараетесь думать даже о том, что менее всего требует мыслей. — Аннетт поняла, что он улыбается и, говоря «Идите ко мне, вот так», забирает ее руки, как знала она и то, что Джозеф действительно за все это время так ни разу и не взглянул на открытые шкафы и разложенные на постели вещи, потому что пришел только говорить с ней, примириться — не так как днем, когда она только плакала, а по-настоящему, навсегда. — Я прошу вас выслушать меня, потому что вечерами… в городе я представлял, как вы будете удивлены, когда снова увидите Штаты: вы не застали начавшейся застройки, вы уезжали, когда участки еще только обмеряли… Я думал о том, как мы вернемся туда вместе, так же, как и приехали, вы отдохнете после дороги, а утром я покажу вам восход новой цивилизации и нашу землю, от края и до края. Это будет самый конец сентября или начало октября, мы поедем очень осторожно, вы отклонитесь к моему плечу и будете в своей мягкой шали. Я с тех пор ни разу не видел ее на вас… — отвлекшись от своего плавного рассказа, произнес Джозеф, и Аннетт, не видевшая его лица, почувствовала, что и это выражение привычно сосредоточенных и внимательных глаз ей известно, а потому поспешила объяснить, что шаль потерялась и не отыщется среди ее вещей: — Ее не было, когда я заметила флаг и побежала: к полудню стало жарко, а после я не возвращалась… — Вы будете в шали, — переменив интонацию так, что Аннетт, смягчившись, польщено улыбнулась, Джозеф возвратился к той части своего повествования, на которой прервался, — и вы не будете оглядываться на охранные посты, потому что в Оклахоме больше нет никаких смотровых вышек, потому что вы будете спокойны и умиротворены и это будет ваша земля. Я представлял, Аннетт, что однажды поздним вечером — в середине или в конце октября — вы тихо войдете ко мне, в шали и мягких домашних туфлях, и скажете, что хотите сообщить мне нечто важное, но не произнесете ни слова, потому что по одному вашему взгляду я пойму. Я представлял, что вы позволите разнять ваши от волнения напряженные руки, позволите прикоснуться... Я представлял, что мы счастливы и что вы простили меня. Аннетт слушала его с закрытыми глазами, отклонившись к плечу и чувствуя под локтем и грудью его руку, почти как тогда, в предрассветной тишине утра, и всему-всему верила, потому что он один умел рассказывать так представимо, до мельчайших ощущений и запахов, а она очень хорошо знала, как пахнут пустые дома поздней осенью; потому что он один мог придумать ей жизнь за той чертой, за которой еще меньше часа назад для нее ничего не существовало, кроме пустых, надуманных страхов. Она верила еще и потому, что в настоящем и грядущем с трепетной нежностью отвечала на поцелуй; потому что настоящее и грядущее для нее впервые совпали, как когда-то давно настоящее совпало с прошлым. Аннетт чувствовала, впервые столь ясно и отчетливо чувствовала, что ее застывшее во вчера настоящее вдруг ожило и что от него оставались последние часы, а дальше начиналось будущее, лишенное прошлого, в котором каждый вздох как с чистого листа и обещания довериться снова. — Ваше согласие значило бы для меня… — Мне нужно укладывать вещи, и вам… делать последние распоряжения, — не высвобождаясь из рук, Аннетт, отвлекшись на еще один поцелуй, единственно отворачивалась от всех прочих, и те приходились то в щеку, то в шею у самого уха, отчего ей становилось смешно и все в ней с совершенно женским кокетством говорило: «После, вечером, не теперь». Аннетт не могла объяснить, почему вдруг почувствовала себя лучше и почему все то, что делал и говорил Джозеф, для нее становилось неопровержимым доказательством того, что он действительно скучал по ней; почему даже слова о том, что ее вещи еще не собраны, прежде означавшие то, что это единственное, в чем она твердо уверена, теперь значили, что она нисколько не сомневается во всем, что ждало ее впереди и для чего только и следовало, что закончить с вещами. — Сколько у вас вещей? Сколько? — Джозеф говорил нарочно на ухо, и от этого ей было немного щекотно, но она, не вполне понимая его веселость или нарочно не разделяя ее, к нему не поворачивалась и о делах, касающихся отъезда, говорила с надлежащей серьезностью и вниманием, пусть это и требовало известного самообладания: — Немного, мой чемодан и саквояж; ваш несессер я возьму на колени. — Утром мы поставим их у стены, вы убедитесь, что ничего не забыли, после чего мы спустимся вниз, я усажу вас в экипаж, и только после этого мой камердинер перенесет ваши вещи. Затем мы поедем в город, я напишу модистке с нового адреса, и, если у нее готовы хотя бы некоторые платья, она их пришлет. — Вещи из дома, Джозеф… — оглянувшись на него, аккуратно напомнила Аннетт, не вполне уверенная в том, что теперь она достаточно спокойна для того, чтобы ей позволили навестить отца, и все же на мгновение усомнившаяся в том, что Джозеф действительно мог забыть. — Разумеется, у вас будет достаточно времени. — Хорошо, — она постаралась улыбнуться ему в знак своей признательности, но, расстроенная самой мыслью о предстоящем прощании с отцом, развела его руки, отошла к двери и открыла ее, пропуская Джозефа в коридор. — Аннетт… — Да?.. — Вы нужны мне там. Прошу вас, не думайте, что в Штатах у вас найдется время скучать по отцу и дому; через несколько лет все устроится, и мы сможем приехать. Поверьте мне, ваш отец не хуже меня понимает, что то, как складываются наши обстоятельства сейчас, намного лучше, чем если бы вы отлучились из дома на несколько месяцев, преуспели в своем начинании и выиграли землю с тем, чтобы продать ее по ничтожно низкой цене. Ваш отец будет счастлив и горд ничуть не меньше, чем мой, если у нас все получится. — Я знаю, Джозеф, и я признательна вам за то, что… Мне было нужно: когда я долго бываю одна, я начинаю сомневаться… теряюсь. — Наш отъезд расписан по часам — вот все, что вам следует повторять себе; что случится до — не имеет значения, а перед после мы равны. Кто, скажите мне, не робел, выходя на сцену жизни? Вся суть жизни, мисс Аннетт, заключена в исполненном ужаса крике новорожденного, а мы совсем недавно родились заново — нам еще памятна метаморфоза. Естественно, вам хочется кричать, но вы этого не делаете, потому что вы… — Хорошая актриса, — смущенно окончила Аннетт, дождавшаяся согласного и удовлетворенного кивка, после чего, блаженно прикрыв глаза, мягко затворила дверь. Аннетт, прислонившись к двери, чуть приподняла подбородок и вытянула шею, медленно вдохнула и выдохнула: хорошая актриса должна держать лицо, и если это так, то миссис Джейн — величайшая актриса, а ей пришлось учиться слишком скоро и… Пронзенная каким-то едва ли осмысленным сцеплением случайных озарений, девушка открыла глаза и увидела свою комнату совсем иначе, прояснившимся взором: все это время она укладывала вещи, не думая о своей горничной, о тайне их с Джозефом отъезда, а значит, все следовало разложить по своим прежним местам. Но Джозеф сказал, что все это не имеет значения, а горничная не могла стать им помехой, и в какой-то момент — на единое мгновение — Аннетт осмелилась представить свою личную горничную и то, как встретит ее с поставленными у туалетного столика чемоданами и в ответ на недоуменный взгляд сообщит ей, что этим утром они с Джозефом уезжают в Штаты. Горничная хорошо относилась к ней и, Аннетт чувствовала, во многом именно из-за нее не слишком хорошо относилась к Джозефу; она посмотрела ей прямо в глаза и спросила тем же тоном, каким тогда, при мадам Мийо, вынесла Джозефу приговор: «Вы думаете, что будете счастливы, когда уедете?» Аннетт, сконфуженная тем, что не может и не имеет права солгать перед прислугой, промолчала, и горничная, не размыкая губ, заговорила снова: «Езжайте к отцу. Не думайте о последствиях. Умолите отца. Расскажите все — и спасетесь». Аннет почувствовала, что задыхается, что ее затылок неприятно холодеет, она вдруг поняла, что часто читала эти слова в выражении глаз своей горничной, когда та причесывала ее волосы, поняла, что никогда не чувствовала себя по-настоящему счастливой достаточно долго для того, чтобы уезжать со спокойным сердцем. Джозеф тоже, тоже не был с нею счастлив — она видела ясно, он не был ни счастлив, ни доволен тем, что сделал, собой и ею, всем, что произошло, но он любил, а потому нуждался в том, чтобы декорации переменились, а она — не призналась. Она никогда никому не скажет, потому что он заслуживает шанса все исправить, — последнее Аннетт, точно оправдываясь, произнесла вслух и принялась укладывать вещи в комод. — Мы не знали счастья в саду Эдемском, но узнаем его в труде на своей земле, через труд и страдание человеку открывается истина, — наставительно прошептала девушка, взявшись за шнурок звонка, но не потянув вниз. — Главное то, что мы равны в своем стремлении обрести счастье друг с другом, остальное… теперешнее наше несчастье — не столь важно, — слыша свой голос со стороны, Аннетт утверждалась в подсказанной им мысли, которая состояла в том, что их дальнейшая жизнь стоила не только всех приложенных, но и предстоящих усилий, поскольку исчислялась не днями или неделями, но годами. Аннетт медленно, почти механически опустила руку и позвонила, решив, что повторит горничной ровно то же, если та решит спросить, но вошедшая через несколько минут горничная спросила только о несостоявшемся ужине: — Почему вы не спускались ужинать, мисс Аннетт? — откинув верхнее покрывало и одеяло, без всякого любопытства поинтересовалась она, раскладывая на постели внесенные грелки с теплой водой и вновь застилая постель. — Мне не хотелось, но я уверена, что от завтрака я уже не откажусь, — Аннетт принужденно улыбнулась, оглянувшись на женщину, подошедшую к ней и принявшуюся отточенными движениями расстегивать пуговицы на спине с тем, чтобы снять лиф. Аннетт тут же села смирно, повернувшись к зеркалу: сейчас она ничего не чувствовала, совсем ничего, а тогда? — тогда в ней было что-то, что позволило ему надеяться, тогда она сама перед собой притворилась, что стерпела, точнее, она откуда-то знала, что должна стерпеть, но чувствовала не так, как было внушено. Аннетт замкнулась на этой мысли, лицо ее омрачилось искаженным воспоминанием о том, что ей до сих пор казалось вчерашним, приснившимся, ее неслучившимся кошмаром, в котором она наяву винила Джозефа только потому, что он ей тоже снился в том сне, и горничная впервые за все эти дни решилась спросить: — Вам тяжело его видеть?.. — сочувственно, с каким-то сокровенным пониманием обронила она. — Напротив, — вздрогнув, возразила Аннетт и не сразу нашлась, как продолжить, — я ждала его возвращения и теперь совершенно уверена, что все в порядке. Джозеф не посвящает меня в свои дела; когда он уезжал, я знала только, что, возможно, ему придется срочно отправиться на континент, это значило отмену церемонии, точнее, необходимость отложить ее на полгода или год. Я была сама не своя, но теперь все разрешилось. Когда мы переберемся в Штаты, я стану каждый год присылать вам что-нибудь на Рождество — не спорьте, — с нарочитым оживлением принялась лепетать она, — за всю вашу заботу, участие и… смелость, — Аннетт замолчала, когда горничная отступила от нее на несколько шагов, позволив встать из-за стола. — Для вас нет нужды лишаться места из-за одной скверной истории и моих надуманных тревог. Он знает, как виноват, и я уверена, что ничего подобного не повторится. Я… вполне счастлива, — потянув за рукав, Аннетт, снимая верхнее платье, торопливо твердила свои оправдания, не зная, чем, в сущности, так взволнована: исполненным недоверия молчанием горничной или тем, что в действительности все совсем не так и она ни в чем не уверена, а все ее слова выходят такими неубедительными и не только не ограждают от подозрений, но свидетельствуют против. — Я давно простила, но не смогу оправдать, — закрыв лицо руками, произнесла Аннетт с какой-то надрывной выразительностью человека, наконец-то нашедшего словесное воплощение для своих спутавшихся чувств и мыслей. Переступив через тяжелую верхнюю юбку, расстегнутую горничной с неизъяснимым извиняющимся тактом и спущенную до колен, Аннетт поспешила повернуться и объяснить случайно найденное различие: — Для оправдания не должно быть вины, для прощения нужно лишь понимание и сознание того, во имя чего прощаешь. Он сказал мне — не для того, чтобы оправдаться, а по совсем другому поводу… Он сказал мне, что один или даже несколько проступков не должны лишать права на прощение: нельзя клеймить и перечеркивать жизнь за то только, что человек оступился. Мне тоже так кажется, и если мне и следовало возвратиться к отцу, то много-много раньше, спустя несколько дней после дуэли, — окончила Аннетт, дождавшись от горничной понимающего, а потому согласного кивка, после чего женщина зашла ей за спину и развязала нижние юбки, пока сама она расстегивала корсетку, затем Аннетт встала за спинку стула и долго в каком-то опустошенном молчании смотрела на свое отражение, пока на ней расшнуровывали корсет. Оставались волосы, после чего Аннетт обыкновенно отпускала горничную, потому что со всем остальным могла справиться самостоятельно, — так вышло и на этот раз: женщина, извинившись, вышла, заверенная в том, что все в порядке, а она прошла в соседнюю комнату, намочила полотенце и провела им от плеча до запястья, вновь в задумчивости застыв перед зеркалом и невольно взглянув на себя тем внимательным взглядом не мужчины вообще, но его, Джозефа, взглядом, для которого в ее теле заключался какой-то не вполне доступный ей самой смысл. Аннетт медленно отложила полотенце, аккуратно собрала сорочку у талии и недоверчиво подняла взгляд на зеркало, а после вдруг отпустила, набрала в ладони воды, прижала их к лицу и замотала головой: он придет не скоро, а ей еще предстоит заново уложить вещи, и все это похоже на какое-то сумасшествие.