Сдается мне, что игра Опять не стоила свеч, Что снова биты тузы И мне опять нечем крыть, А можно было уйти, А можно было забить, Но я сел снова играть, Хотя мне нечем платить. А в небе все ходы записаны, А дома все дела закончены. (Агата Кристи, «Билеты проданы»)
— Куда мы едем?.. — негромко спросила Аннетт, вздрогнувшая оттого, с каким раздражением Джозеф захлопнул дверь. Однако же ее, слышавшую, как к задней стенке экипажа привязывали чемодан и, о чем-то переговариваясь, проверяли крепления так, что коляску трясло, несколько успокоило сознание того, что кэб наконец-то пришел в движение, а Джозеф, откинувшись на спинку сидения и закрыв глаза, был рядом: до самой последней минуты она тревожилась за то, что он не сядет и, назвав адрес, отошлет ее к отцу, но теперь видела — они уезжали вместе и он тоже, тоже от чего-то уезжал, как и она, отделывался от чего-то, что отсек, хлопнув дверью экипажа. До дуэли Аннетт надеялась, что свою первую годовщину они отметят уже в Штатах, в их доме, своей маленькой семьей, после дуэли, как только уточнилась дата, она ждала и еще могла надеяться на то, что шестнадцатое сентября выпадет на счастливую пору — предсвадебные хлопоты, а теперь между тем и этим — несвершившимся — днем стояла дата их сегодняшнего отъезда. — Джозеф?.. — в волнении удобнее перехватив стоявшую на коленях шкатулку, тихо повторила Аннетт, осторожно дотронувшись до него словом, но Джозеф снова промолчал, и она поняла, что должна оставить его в покое, потому что едут они в Итон, как она того и хотела. Аннетт страшилась уезжать, не простившись, но понимала: отец не заслуживал знать такой правды, отцу достаточно и той, которой дарила его миссис Джейн в своих письмах, ведь существовали же и другие письма, помимо того, первого, после которого ей позволили остаться. Джозеф же не достоин был этого клейма, тогда как именно ему предстояла одна из тех сцен, которые не прощаются и после которых такие люди, как он, уже не могут любить — так они уязвлены, а потому, несмотря на то что ей предстояло сыграть во всем этом совсем маленькую роль без слов, Аннетт чувствовала, она — причина и ей следует — пока еще не поздно — сказать: «Довольно». — После мы все равно остановимся в гостинице, верно? — постаравшись начать иначе, спустя некоторое время опасливо подступилась Аннетт, взглядывая на его трость, положенную поперек колен. — Я не переживу этого. Понимаете, мне представляется… Я теперь не могу открыть лица, а эти люди взглянут на вуаль и сразу же решат, что я — ваша любовница, что вы меня купили или что я решилась на неверность мужу… — Так снимите свою вуаль, — с плохо скрываемым раздражением выговорил Джозеф, вдавив трость в колени, но не открыв глаз, отчего Аннетт, лепетавшая все это оттого, что даже если отец простит и отпустит ее, то не простят и осудят другие, поспешила отставить несессер и взяться за длинную шляпную шпильку с тем, чтобы отколоть вуаль; она потянула за нее, но в последний момент отпустила, не переставая заслонять лицо ладонями, потому что знала — от других им не спастись, знала и все равно сказала совсем не то, не свою последнюю истину, которая открылась ей и от которой она хотела, но не могла отказаться: — Скажите мне, что они ошибаются, что все не так, ведь вы любите, а уезжаем мы… — зажмурившись, Аннетт не договорила и, точно извиняясь, вытянула сначала одну булавку, а за ней — другую, потому что не существовало никакой воли обстоятельств, потому что все, что происходило в настоящую минуту, являлось следствием поставленных ею условий, а Джозеф, вдруг разжав левую руку, с силой ударил тростью по стенке экипажа, затем еще и еще раз — до тех пор, пока кэб не остановился и он не вышел на дорогу. Аннетт не знала, сколько они проехали, но видела, что Джозеф старался успокоиться, и хотела уговорить его возвратиться, но не решалась: теперь она и сама вполне отчетливо понимала, что произносила не свои реплики, а присвоенные, не ей принадлежащие слова, в последний раз одолженные у той, другой, минувшей, тогда как ей, помнившей свое рождение, должно быть ясно, что продолжаться так до самого отплытия просто не может, поскольку в противном случае он ее возненавидит. Аннетт отложила шляпку и вуаль на противоположное сидение, где уже стоял ее саквояж, и выглянула в окно — Джозефа теперь не было видно, а значит, он договаривался с извозчиком и у нее оставалось еще несколько минут на то, чтобы окончательно внушить себе, что в городе ее никто не знает, следовательно, вуаль и в самом деле предмет, привлекающий ненужное внимание, ее излишне театральная выдумка. Джозеф же, овладев собой, вскоре возвратился и объявил, что они едут к Браунам: — Поскольку в город вы ехать не хотите, к отцу, я полагаю, — тоже, мы остановимся у Браунов… Приедем с визитом. Миссис Браун я представлю вас как свою невесту; мы пробудем в доме несколько дней, затем поедем сразу на станцию. Вы скажете, что взяли несколько перемен — вам поверят, если же спросят о моих вещах, можете сказать, что я в ссоре с отцом и намерен отправить их на свою квартиру в Лондон, потому что так мне и придется поступить. — Хорошо… — едва слышно отозвалась Аннетт, чувствуя, что экипаж медленно поворачивает, а Джозеф, так же медленно и с трудом успокаиваясь, изводит очередную вынужденную импровизацию, само существование которой говорило лишь о том, что их отъезд вовсе не расписан по минутам и все идет совсем не так, как он привык представлять: — В доме никто не имеет даже мысли о произошедшем, напротив, все только лучшего о вас мнения — это, вероятно, и следовало из писем. Однако Браунам известна дата, на которую назначено венчание, поэтому вы должны утверждать, что последние несколько дней проведете в доме отца, тогда как я буду в городе. — Было бы жаль, если бы вы напрасно искали эти комнаты, — тихо, но все же спокойно и сознательно произнесла Аннетт, догадавшаяся, что только этому последнему и обязана тем, что Джозеф посмотрел на нее. — В действительности я понимаю и ценю все то, что вы для меня делаете, я знаю, что в это вложены средства, силы и время, и вовсе не хочу пустых трат. Если вы думаете, что будет лучше сразу поехать к хозяйке комнат — поедем к хозяйке: поверьте, мне стыдно за свою несдержанность. Я понимаю, терзаться всем этим теперь… поздно, но иногда я все еще ужасно фальшивлю, — доверительно окончила Аннетт, на его глазах потянувшая перчатку за кончики пальцев. — Поедем к Браунам, — мотнув головой, утвердительно произнес Джозеф, почти неверяще взглянув на ту, которая вполне поняла свою роль и знала, что должна показать пристрастному зрителю; он видел, что теперь Аннетт чувствует иначе, потому что иногда она говорила с такой убедительностью, точно жила тем, что играла, но все еще непозволительно часто — от волнения — оступалась и впадала в прежние, износившиеся, пошлые и тем возмущающие интонации, которым он не верил, находя их противными художественной правде. — Для них вы по-прежнему моя невеста, вам не придется никого играть. — Я теперь счастлива, каждую минуту с вами счастлива… и если все станет так, как вы теперь сказали, то мне не жаль. Я правда так чувствую, — примирительно произнесла Аннетт, после чего, сняв перчатку со своей руки, несмело, почти как тогда, в театральной ложе, нашла его опущенную на колено руку и дотронулась до перетянутой кисти, страшась одного — лишения любви, которое она помнила, пожалуй, слишком хорошо. Он не оттолкнул и не отнял руки, и она, поцеловав плечо, придвинулась ближе, прижалась и наконец вздохнула легче, потому что Джозеф, отклонившись в угол, устало высвободил свою руку и обнял ее. Аннетт не спрашивала, как долго им ехать, ей попросту не хотелось этого знать, потому что в молчании следя за переменяющимся за окном пейзажем она чувствовала себя устроенной и устроившейся так, точно они все еще оставались в постели, где в воцарившейся тишине ее не тревожил ни шепот, ни дыхание, ни глухой перебой копыт, и даже снятая и отложенная подальше вуаль, сокрушившая ее лицо, облегчала душу. В задумчивости сплетя руки и пальцы, Аннетт постепенно успокаивалась и думала, что в это утро могла бы молиться, что в действительности ей и прежде ничто не мешало и она напрасно все эти дни откладывала свой молитвенник, Джозеф, по-видимому, думал о том же или о чем-то схожем, потому что позвал ее тихо, тепло и ласково: — Мой нежный ангел, — сказал он, на что Аннетт недоуменно подняла глаза и застенчиво улыбнулась, потому как Джозеф объяснил: — О вас скажут, что вы мой милосердный и всепрощающий кроткий ангел — миссис Браун несколько сентиментальна, поэтому я вынужден буду ответить ей, что вы — моя любовь, а я тороплю минуты в ожидании того дня, когда смогу назвать вас своей женой. Софи растрогается и примется ругать Сэма, Сэм, в свою очередь, выбранит меня, мне придется признать, что я заслужил, а потом мы сыграем в вист. Моя мать слишком хорошо отзывается обо мне в их переписке, поэтому для миссис Браун я образцовый молодой джентльмен — вас не должно это удивлять, но Сэма это злит, как и всякого, кто знает правду, но не может ее доказать, — с заносчивым самодовольством окончил Джозеф, но Аннетт слишком хорошо знала этот полушутливый тон, которым и прежде, и теперь он говорил исключительно важные вещи. Nihil admirari — кредо циников и спекулянтов, имморалистов-стоиков, его и Уильяма; короткое изречение, к которому, должно быть, было приятно припасть тому, кто пережил истинное потрясение, и которое должно было стать ее убеждением, ее религией, по крайней мере, до венчания. — Расскажите мне что-нибудь… о Уильяме, — переменив положение, попросила Аннетт. — Я ничего о нем не знаю — так странно… о человеке, который должен был быть вашим шафером. Знаю только, что тогда, в театре, он сказал, что видел, как рождается Венера, и если это так, то он Эрот — ее вечный спутник, червонный валет и один из четырех первичных сущностей, поэтому шекспировские пьесы жизни стали для него скучны. До жизни ему нет дела, я права? До чужих жизней тоже — Эрот жесток. Он коллекционирует бессмертие — полотна и копии полотен, но сам он смертен, а его увлечение — мертво. С мисс Бетти они скованы своей страстью, но никогда… ни единого слова я не слышала о его семье — неужели ему позволяют, неужели за все эти годы никто не узнал о ней и не воспротивился?.. — Аннетт, — медленно и отчетливо повторил Джозеф, стараясь завладеть вниманием девушки, занявшейся своими догадками и предположениями, потому что на единое мгновение ему показалось, что и о нем она размышляла так же: задавала вопрос и припоминала ответ или же отыскивала его в случайном намеке, слове или жесте, только теперь Аннетт делала это не наедине и от нечего делать вслух переворачивала все его построения. — Когда я вошел в отведенную нам комнату, Уильям читал, заложив руку за голову, затылок его лежал на локте, а указательный и средний пальцы стояли на переносице и скуле — представьте, какая это линия, поза, пожалуй, слишком характерный жест, который нельзя счесть случайным — такие жесты посредственности выдумывают нарочно, посредственности же таким и подражают. Поначалу я счел мистера Гила такой же вопиющей посредственностью, достойной разве что… снисходительного презрения. Он не поприветствовал меня, не поднялся с кровати и не протянул руки, и я не представился, потому что никогда не искал ничьей дружбы и не старался ее заслужить. Однако, не успел я начать раскладывать вещи, как он в спину спросил меня, случалось ли мне кусать по ночам подушки. Я не задумываясь ответил, что нет, не доводилось, и Уильям остался этим удовлетворен, точно ничего кроме его не интересовало. — Довольно странный вопрос, — подумав, заметила Аннетт, глядя не столько в окно напротив, сколько на почти прозрачное стекло этого окна. — Да, довольно странный, — Джозеф согласился совершенно невыразительно, Аннетт, однако же, счастливо приподнялась и потянулась за поцелуем, довольная тем, что он ответил, а значит, у нее стало получаться говорить с ним и вполне понимать его. — Поэтому вы и запомнили, — отстранившись, смелее продолжила Аннетт, оставшись, впрочем, локтями стоять на его груди — так завораживающе близко, до неотведенных и отчего-то смеющихся глаз, до затаенного дыхания и провидения, ведь там — она ясно видела — в действительности никогда не сгущалось вязкой и пачкающей тьмы, там виделась жизнь, расколотая на случаи жизнь, которую она помогла бы собрать, если бы он позволил… этот знакомый ей человек, ведущий свой проникновенный рассказ под ее внимательным взглядом: — Возможно, однако, задетый его невниманием, я сказал ему, что он лжец, что его французский замечательно хорош, но сам он лжец и никакой не француз, а англичанин, как и его отец. Уильям читал совершенно возмутительно — точно ничто его не увлекало, — но на меня взглянул меж пальцев и отчужденно, холодно поинтересовался, почему я так в этом уверен. Я сказал, что не будь его отец англичанин — он не учился бы со мной, тогда как его мать, верно, французская певичка или актерка, которой до него нет и дела. Он ничего не ответил и замолчал на несколько дней, дни мы проводили, слушая лекции, а вечера в независимом одиночестве — каждый в своей части комнаты. Я предчувствовал, что прав, и ждал его ответа, потому что всем известно, что всякие дружеские сношения нередко начинаются с ссоры. Однажды, в один из вечеров, он уведомил меня, что его мать известная оперная певица, а отец — страстный ее поклонник и все же один из многих, потому всюду сопровождает ее, а он — воспитывался здесь, в доме, родителями отца, затем, как и все мальчики, в учреждениях. Он сказал, что привык быть один, и это уже нельзя было счесть позой. После похорон миссис Гил — не матери — он завел в доме свои порядки, а до того — уверял — был ей примерный сын, лучший, чем его отец, так что отошла она в совершенной уверенности в том, что оставляет на земле воплощенную невинность. Тогда же он в последний раз видел и свою мать и с тех пор убежден, что нет второй женщины, которой шел траур так же, как ей. Сейчас она в Европе — старится вместе с нею и почитателями своего таланта, среди которых до сих пор числится и его отец, перечисляющий ему содержание. За его откровение я оказался должен верность и слишком хорошо это понимал, но ему нужна была моя — не чья-то — верность, а мне — его откровение, потому что я сознавал, что такие люди приближают к себе очень немногих. — Он проигрался и женится, но не раньше, чем вы уедете, а он — столкнется со своим одиночеством, — после непродолжительного молчания заключила Аннетт, стараясь успокоить и смягчить его, потому что выразительность последних его слов заставили ее думать, что свой отъезд Джозеф все это время считал предательством по отношению к Уильяму, тогда как тот давно не был одинок, но не понимал и не замечал этого; не замечал того, что подле него такое же, как она, существо, оставалось поистине одиноко. Джозеф тоже не замечал… она слишком долго отказывалась верить, но теперь знала, что впервые он заметил ее лежа в постели после дуэли, тогда же и увидел по-настоящему, что она здесь, рядом, как и всегда была. Для того, чтобы он заметил ее, должны были закончиться все приглашения и письма, закрыться все двери и отвернуться — люди, но она не могла винить его, не сейчас, не в минуту нежности, потому что он знал, что обрел, и держал бережно, и не хотел отпускать — она видела по глазам, чувствовала по так называемому приятному расположению духа, слышала в оживленных интонациях его голоса: — Думаете завлечь его приметами? — тонко улыбнувшись ее замечанию, с полушутливой иронией осведомился Джозеф, предчувствуя, что совсем скоро эта маленькая, но во всех отношениях сознательная и в конечном счете совершенно очаровательная женщина его переспорит и переспорит несомненно, потому что уже теперь ее могли назвать интересной. — Вы однажды оказались завлечены приметами, почему бы и Уильяму ими не увлечься?.. — торжествуя свою маленькую победу, Аннетт задала свой вопрос с той редкой уверенностью, которая свойственна женщинам, нисколько не сомневающимся в своем уме и умеющим занять общество, но, тронутая какой-то случайной мыслью, она погасла и опустилась на плечо. — Понимаете, я думала, что постараюсь запомнить, где она стоит… это не совсем честно, но так нужно, правильно, потому что если бы Бетти немного, совсем чуть-чуть повезло на нашей церемонии, то она сделалась бы так счастлива, как никогда не была, и Уильям бы не смог откладывать дольше. Он не жесток, он понял бы, как страшна пустая надежда. Именно это он понял и тогда, когда предложил вам выкупить ее не на один вечер, а навсегда, потому что дразнить пустой надеждой… недостойно джентльмена. — Я хотел бы верить, что у вас счастливая рука, мисс Аннетт, и что сделанные вами ставки рано или поздно окупятся, — Джозеф произнес это так, что она невольно усомнилась в своем крошечном предприятии и уже ему пришлось, склонившись, утешающе целовать висок, но Аннетт не откликалась — занималась чужой трагедией вместо своей, отказываясь признавать, что одна женщина никак не могла помочь другой, потому что протянуть руку и спасти мог только мужчина, который, конечно же, не послушает ее. Она могла только надеяться на лучшее, но не влиять, тогда как Джозеф ждал от нее, от той, которая совсем ничего не могла сделать для небезразличной для нее мисс, даже когда всем сердцем того желала, именно влияния, того взгляда или слова, что определит успех той или иной его сделки — так он говорил, а она до сих пор не научилась и оттого едва не плакала под его унимающими ее печаль поцелуями. Однако думать о своей трагедии не хотелось и ему: экипаж медленно останавливался, а Джозеф, предоставляя случаю распоряжаться и решать, не мог ни представлять, ни знать того, что произойдет в доме, у дверей которого их не встречали не только потому, что о своем визите они не предупреждали, но и потому, что сам этот визит оказался слишком ранним. Джозеф вышел, оставив Аннетт в экипаже, прошел по широкой гравийной дорожке к крыльцу, затем поднялся по нескольким ступеням и позвонил справиться о мистере и миссис Браун — дверь открыл старший дворецкий, знавший его, однако вынужденный сообщить, что господа еще не спускались, а потому ему придется подождать в холле, пока им сообщат о приезде и они будут готовы его принять. Отказавшись ждать в доме, Джозеф попросил уведомить мистера Брауна о том, что он приехал вместе со своей невестой, мисс Аннетт Портер, которая уже была ему представлена прежде, после чего возвратился к экипажу в волнении, все сильнее завладевающим им от этой неопределенности их положения. — Мы подождем, — согласилась Аннетт, успевшая несколько успокоиться, и попросила подержать для нее несессер так, чтобы она могла видеть свое отражение в маленьком овальном зеркале, вделанном в крышку шкатулки, которую у нее самой никак не получалось удобно устроить на противоположном сидении. — Волосы… что-то подумают, — неловко объяснилась Аннетт, приняв трость и отложив ее в сторону, после чего осторожно передала открытый чемоданчик с поднятой крышкой, которым впервые пользовалась теперь, когда Джозеф стоял в дверном проеме экипажа и держал несессер у своего плеча, поддерживая его снизу, а она, чуть наклонившись вперед, распустила волосы и принялась торопливо расчесывать их — и все из-за нескольких выбившихся за время дороги прядок. Появившегося на пороге мистера Брауна Аннетт заметила, только когда закалывала шляпку и для того нечаянно коротко вскинула взгляд, однако постаралась не выдать ни своего испуга, ни своей растерянности перед этим человеком и, осторожно вложив щетку в пустующую выемку, взяла на колени свою тяжелую шкатулку. Поблагодарив Джозефа и несмело, даже нервически улыбнувшись ему, Аннетт закрыла несессер прежде, чем опереться о его руку и спуститься с подножки экипажа. — Вышло даже лучше, чем утром… сколько я могу судить, — по-своему истолковав ее волнение, заверил Джозеф, хотя и сознавал — не могло выйти лучше, не в этих условиях, и только после того, как затворил дверь и оглянулся, заметив на пороге дома его хозяина, мистера Брауна, понял, что тот уже стоял здесь некоторое время и ждал их. Однако путешествовали они без личной горничной мисс Аннетт, а значит, именно ему следовало помогать ей в такого рода мелочах. Последнее представлялось до того очевидным, что винить Аннетт за это во всех отношениях нелепое и комическое положения не пришло бы ему в голову и без этой ее уловки, к тому же все — даже то, как она держалась за сгиб его локтя — свидетельствовало о сильном, однако же тщательно скрываемом волнении. — Столь ранний визит… прошу прощения, — подводя Аннетт к старому другу своего дяди, с почти естественным энергическим оживлением произнес Джозеф, отказавшись от своей привычной развязности в отношениях с мистером Сэмом Брауном, потому как чувствовал: он на него не смотрит, тогда как к Аннетт в знак расположения и приязни протягивает руки, принимая одну и поддерживая другую — ту, которой девушка обнимала свой дорожный несессер — под локоть. — Смелее, мисс Портер, я не видел вас целую вечность — с той первой встречи в театре; жена и девочки очень волновались за вас, когда однажды утром на пороге этого самого дома появился человек и попросил одолжить ему доктора Хейла, потому что ваш жених, видите ли, стреляется на дуэли, а дуэль назначена на восемь. Доктор Хейл всегда приезжает около восьми, и в тот день еще не успел поставить своего чемодана, как снова оказался в экипаже — миссис Браун пришлось с ним расстаться и еще некоторое время подниматься к десяти. Доктор имеет обширную практику и любит ранние оздоровительные прогулки — всем их рекомендует, но вы и сами видели, как он крепок в мои-то лета, а прибавьте к этому еще дорогу и истинно английское гостеприимство каждого дома. Не удивительно, что начинать день приходится рано, а заканчивать — поздно, но Софи вы понравитесь: она уже по письмам очарована вами, ведь вам хватило мужества, а она ужасно боится крови. Она часто повторяла мне, что почти не верит в то, что о такой любви узнала из дружеской переписки, а не из романа, — мистер Браун говорил, расточая радушие и не позволяя Аннетт опомниться до того момента, как они вошли в холл и одна из его дочерей — старшая — при виде нее рванулась вверх по лестнице, а за ней и другие, не исключая и самую младшую девочку, уведенную за руку наверх. Бубновая или даже пиковая масть, подумалось Аннетт, возвратившейся к Джозефу, когда даже миссис Браун, не успев как должно поприветствовать их, подобрала юбки и поспешила за вспорхнувшей стайкой своих дочерей на второй этаж. — Расстроенная или даже вовсе несложившаяся партия, на которую еще надеялись. Я рассказывал о мисс Далтон — это давняя история, которой не следует придавать слишком большого значения, — невозмутимо констатировал Джозеф, привычно растолковывая то положение дел, с которым пришлось столкнуться мисс Аннетт по причине несдержанности никем не предупрежденной мисс Эмбер Браун. — Софи внушила ей — думала через дочь уговорить меня дать согласие, — осаженный этой неожиданной сценой, мистер Браун вновь приосанился и вернулся к своим прежним недовольным интонациям, которые, впрочем, очевидным образом свидетельствовали о том, по какой именно причине Джозеф откладывал этот визит и не спешил представлять Аннетт непосредственно миссис Браун и ее дочерям. — Доктор Хейл и я чтим узы дружбы, но в своем решении я тверд и непреклонен, для их же благополучия — теперь они этого не понимают, позже поймут. В мой кабинет, живо, — распорядился мистер Браун после того, как девочек не стало слышно, и Аннетт, почувствовав, что Джозеф оставляет ее, едва не вцепилась в его руку с тем, чтобы умолить уехать в город или к отцу, куда угодно, но он в молчании покинул ее и с покорностью провинившегося сына последовал за Сэмом Брауном, а она, растерявшись, осталась в холле, держа свой несессер и не зная, что следует предпринять ей — нечаянной жене пикового валета, который, она надеялась, на континенте еще станет королем, властным и жестоким, преследующим и настигающим свои, а значит, и ее цели. Выгоды, предпринимательство, конкуренция, независимость — все эти слова она запомнила достаточно хорошо, и так же хорошо она усвоила, что новый мир опасен и дик, для него трефы слишком хрупки, а червы излишне мягки и утонченны. Штаты — мир густых, сильных мастей, в котором сцепятся за землю и доход бубновые и пиковые сначала валеты, а затем и короли. Бубновый король могущественен, о его цитадель, она помнила, ломаются пики, но в том новом мире, куда отправлялись они, Аннетт не видела возведенных финансовых империй — там только размечали землю, и если бубновый король устойчив, но медлителен, то пиковый валет достаточно целеустремлен, умен и стремителен для того, чтобы безжалостно расправиться с валетом той же красной масти. Она не отказывалась от своей ставки даже теперь, когда напряжение, державшее ее, оставило тело, потому что страшилась последствий этого разговора и почти отеческой строгости мистера Брауна; потому что понимала, что ни в чем не виновата, ведь она и в самом деле не расстраивала никакой партии: Джозеф говорил о том, что Далтоны — соучредители и что сам он не видел причин противиться намерению отца, а значит, миссис Браун и его мать имели свои надежды, воспрянувшие по смерти мисс Линоры Далтон, тогда как мистер Браун по-прежнему слишком хорошо знал племянника своего друга, чтобы одобрить намерение жены, потому и выказал ей столько участия и сочувствия в их первую встречу в театре. Аннетт сознавала: знай ее отец обо всем, что происходило в городе, он тоже не дал бы согласия и был бы столь же категоричен, что и мистер Сэм Браун, несмотря на всю свою любовь к ней, тогда как миссис Джейн приняла ее только потому, что любила сына и не разделяла чувств матери шестерых неустроенных дочерей. Аннетт, казалось, увидела слишком много за этой пустой и ничего не значащей сценкой, а потому в совершеннейшем замешательстве и отнюдь не сразу последовала за мужчинами и оказалась вынуждена осторожно и неслышно ступать по коридору, прежде чем подошла к уже запертой двери, из-за которой, остановившись в отдалении, расслышала повторенное, очевидно, не впервые: — Что, черт побери, происходит?! — наконец не выдержав, взорвался мистер Браун, чем, впрочем, вывел Джозефа из замкнутого оцепенения. Не чувствуя, что должен защищаться или имел на это право, Джозеф, перехватив трость ниже набалдашника и оторвав ее от пола, в своем извечно упрямом молчании прошелся по комнате, прежде чем сесть на кушетку. Его ужасало то, как именно должно было прозвучать его признание — за несколько недель до венчания он изнасиловал свою невесту и теперь, не дождавшись церемонии, намерен ехать с нею на континент. Джозеф не хотел этого произносить, но и сказать иначе ему не позволяло излишне отчетливое сознание того, что мисс Аннетт Портер не была им совращена и действительно ответила ему отказом. — Мисс Портер не здорова, а я очень хорошо помню, какой эта девушка была несколько месяцев назад. Экипаж и поклажа на нем также свидетельствуют о том, что сюда тебя привело вовсе не желание из соседской приязни и давней дружбы наших семей представить свою невесту моим дочерям и супруге. Джозеф не отступился от последнего своего права — не свидетельствовать против себя самого — и молчал: в до дрожи напряженном спокойствии он по-прежнему не желал произнести ни слова, ища подходящий предлог к их отъезду и, возможно, даже вразумительное объяснение всему тому, за что со своей всегдашней прямотой высказывал ему теперь мистер Браун, но понимал, что Сэм, всегда прощавший и спускавший им с Уильямом, не поверит и не простит — слишком рядом, слишком хорошо представима и страшна опасность для человека, чьи дочери в том же возрасте, дочери, помолвка с одной из которых сорвалась лишь по причине единодушного упрямства обеих сторон. — Что бы там ни было, отвечай мне! Умей ответить, черт тебя дери! — Сэм Браун, приготовившись доподлинно выяснить все обстоятельства дела, сумел взять тот воспитательный, властный и непримиримый отеческий тон, который, казалось, много лет назад припас на случай рождения сына, но вплоть до этой минуты так и не нашел случая испытать. — Мы с мисс Портер были близки. После у нее случались припадки, поэтому нам пришлось уехать, — Джозеф, не могущий под градом требований как следует обдумать свой ответ, решился сказать правду, и эти слова он выговорил чеканно и мертвенно, точно впервые осмыслив все произошедшее как свое преступление и подписавшись под ним. Подняв глаза на мистера Сэма Брауна, Джозеф, казалось, ждал чего-то вроде шутки или предложения выпить, но взамен получил лишь тяжелую, мрачную серьезность: Сэм озадаченно, точно не зная, что ему следует предпринять, прошелся по комнате, думая, по-видимому, о своих дочерях, или о самой мисс Аннетт и том, как ей помочь, или о гневе Уоррена как возможной причине этого несвоевременного отъезда. — Об этом стало известно в доме? — остановившись и вдруг повернувшись к нему, с прежней суровостью в лице спросил мистер Браун. — Да, — ища крепости в краткости речи, Джозеф все же осекся, ведь теперь в доме несомненно обо всем знали — до истерики смешно, но для этого даже не требовалось пересчитывать простыни, достаточно толкнуть притворенную дверь спальни и войти, чтобы понять действительный расклад. Он играл слишком плохо и грязно, однако же продолжал внимательно следить за человеком, в распоряжении которого находилась не только его, но и ее жизнь, их совместная участь. — Совратил?.. Воспользовался… — мистер Браун не успел договорить, потому как Джозеф на последнем — точном — предположении прервал его все тем же кратким и вместе с тем страшно исчерпывающим «да»: он не отдавал ни малейшего отчета происходящему, не понимал, насколько выгоднее ему согласиться не с этим, а с тем, первым, предположением, и только сильнее путался в расставленных совестью сетях. По прошествии времени Джозеф сознавал слишком ясно: она не хотела, она ответила «нет», а он настоял, а значит, не мог говорить о ней как о позволившей или доступной, не мог допустить, чтобы кто-то имел о ней такое мнение и унижал ее такими догадками. — Мерзавец! Посмел! Почти ребенка! — вновь разразился Сэм, на что Джозеф, пристыженный последним, поднялся так, точно мог что-то ответить, но мистер Браун энергическим жестом отстранил его, почти оттолкнул куда-то в сторону и прошел к каминной полке, откуда достал сигару, но еще долго дрожа от негодования не мог закурить, несмотря на все возражения, продолжая с упреком выговаривать ему. — Для вас, быть может, она… — не найдя возможности в главном оспорить слов Сэма Брауна, Джозеф едва слышно и совсем иным тоном возражал в мелочах и в спину, потому что возразить в лицо ему было нечего, особенно теперь, когда перед ним и в самом деле не было никакого ворчуна и невыносимого брюзги Сэма, а только мистер Браун, верный выходец Сэндхерста и покровительствовавший им офицер Ост-Индской компании, обзаведшийся, впрочем, своими понятиями о чести, перед которым он еще надеялся объясниться и расположение которого желал вернуть. — Ты мне противен! Омерзителен! Подонок! Я своими руками задушил бы тебя в этой самой комнате, не узнай в следующую минуту Софи и девочки! Вырожденец! — с каким-то особенным выражением произнес Сэм и наконец закурил, выдохнув и вновь со все нарастающим раздражением продолжив свою гневную тираду, словно тем одним и удерживал себя от исполнения угрозы: — Давай! Скажи мне — попробуй! — что в тот вечер не нашлось ни одной уличной шлюхи ни в одном из кварталов! — Я желал ее, — глухо, с какой-то холодной — вероломной — решимостью выговорил Джозеф, вызванный защищаться и потому вынужденный отвечать даже тогда, когда сознавал себя вдавленным в придорожную грязь и дающим показания из-под подошвы уважаемого мистера Сэма Брауна, когда та затекала и комьями набивалась в рот. Ингрид оклеветала того, кто вовсе не чист, кто всегда играл низко и из рук вон плохо и кому она так дешево выторговала жизнь, обменяв свою правду на ложь и не получив ничего взамен. — Накануне венчания! — коротко оглянувшись, отсек Сэм и вновь судорожно затянулся. — Мы вполне примирились. — Кто не примирится с женщиной в таких обстоятельствах! — Я сознаю и женюсь на ней. Я знаю, что неисправимо виноват перед нею и нисколько не заслуживаю того прощения, на которое она нашла в себе силы. Знаю, что она, возможно, серьезно больна — знаю так же хорошо, как и то, что для ее же успокоения и по ее единственной просьбе должен увезти ее. — Ты находишь ее спокойной?! Когда ты в последний раз видел ее спокойной?! Твое счастье, что ты показал ее не отцу! Коллекция ружей — ты говорил? Бывший военный и весьма посредственный охотник-любитель! Знаешь, кого оправдали бы в суде? Не тебя! Я на его месте — как гнусного пса! И та дуэль не осталась бы без внимания! — перетасовывая в своем гневном монологе тяготы затяжного процесса с угрозами личной расправы, мистер Сэм Браун, не в силах придумать других кар, смягчался, истощался и, Джозеф чувствовал, тревожился за него, ведь что-то в его речах говорило о том, что это хорошо, что он приехал сюда, а не к мистеру Портеру, а значит, он держался с ним правильно и ему следовало продолжать в той же манере: ничего не отрицая, не возражая ни на оскорбления, ни на заслуженные упреки, но, главное, не говоря о своей любви — Сэм откажется признавать это кощунственное деяние любовью, — постараться досказать, в чем именно мистер Браун должен оказать ему содействие: — Я обещал мисс Аннетт, что, несмотря ни на что, исполню эту ее просьбу. Я клянусь вам, что женюсь на ней по прибытии в Новый Орлеан. Мы не могли остановиться ни в гостинице, ни у моей квартирной хозяйки, ни в доме Уильяма — других знакомств я имел честь лишиться по той же причине, по которой вынужден был стреляться с мистером Ренфилдом, и потому я прошу вас, в память о преданной дружбе моего дяди сделайте вид, что вы ничего не знаете — она не вынесет новых подозрений. Несколько дней, и мы уедем. Прошу вас, — с достоинством молящего окончил Джозеф на той последней ноте, которая заставляет собеседника оглянуться и пропустить удар, и старина Сэм действительно остался тронут, потому что его дом оказался тем последним пристанищем, которого страждут те, кому некуда пойти; потому что, пожалуй, слишком очевидным сделалось то, что Джозеф просил не за себя и сносил все это ради той, которая способна совершенно простить его и, вновь доверившись, со слезами и многими невинными объяснениями из смятого ростка выхаживала свои прежние чувства, свою… любовь?.. — Ты здесь не останешься, — подумав, уступил мистер Браун и отвернулся от этого пришедшего на ум слова, но Джозеф хорошо знал, что теперь ему нельзя показать, что он обнадежен или рад, и что он должен продолжать играть свой страх перед человеком, который мог одним письмом уведомить его отца или самого мистера Портера о случившемся и придать всему делу много более печальную развязку, чем та, которую он еще утром обещал Аннетт и на которую не оставлял надежд, приказывая повернуть к имению мистера Сэма Брауна, на простодушие которого полагался едва ли не больше, чем на себя самого, — и напрасно. — Прошу вас, дайте мне возможность все исправить, — торопливо, просительно и вместе с тем выразительно повторял Джозеф, глядя на Сэма Брауна-джентльмена. — Я надеялся представить это как визит с намерением познакомить мисс Аннетт с миссис Браун и вашими дочерьми в преддверии церемонии, поскольку они приглашены, а свои вещи отправить в город. По прошествии нескольких дней миссис Браун была бы уверена, что мисс Аннетт возвратилась к отцу, а я — в Лондон, в действительности же мы отправились бы на железнодорожную станцию… до Ливерпуля. — Ты — уезжаешь сегодня же, — докуривший сигару и принявшийся за вторую, Сэм Браун, казалось, истощил свой прежний жар и в настоящую минуту что-то обдумывал. — Дядя знает?.. — после долгого молчания осведомился он, на что Джозеф ответил со сдержанным послушанием старшего сына, сознающего свою ответственность точно так же, как и неизбежность и даже необходимость наказания: — Я не писал ему. Не знаю, писала ли мать. — Покажи мне билеты. Я хочу знать, что они существуют, — мистер Браун озвучил свое условие снисходительно, но твердо, и Джозеф не задумываясь, ведь в противном случае Сэм откажет в помощи, несмотря на свою хромоту, спешно пересек комнату, опираясь на трость, и так же спешно дрогнувшей от волнения рукой вытащил из внутреннего кармана два доказательства своей исключительной честности — два билета на пароход, после чего, положив их на невысокий столик, точно револьвер, отступил на шаг назад. Мистер Браун внимательно и в чем-то даже испытующе посмотрел на стоявшего перед ним молодого человека, после чего, хмыкнув, поднял со стола билеты, принявшись со всей видимой обстоятельностью ознакамливаться с незамысловатым их содержанием. Зачем-то отметив для себя, что это судно ему не принадлежало и название его ему неизвестно, Сэм Браун ухмыльнулся, и Джозеф знал, что именам, после чего, не сказав ни слова и даже не переменившись в лице, на его глазах не просто разорвал, но уничтожил билеты, едва успев заслониться от него рукой и оттолкнуть к креслам. — Как вы смеете?!. Что я скажу?.. — едва удержавшись за спинку кресла и впившись в рукоятку трости, неверяще повторял Джозеф, глядя на то, как разорванные листы опускаются на пустой чайный поднос. — Полагаю, теперь уже тебе следует сделать вид, что ничего не произошло, и в дальнейшем поступать так, как скажу тебе я, — невозмутимо объявил мистер Браун, вполне представляя то состояние, в котором находился племянник давнего его друга, а потому нисколько не сомневаясь в том, что Джозеф вынужден будет принять выдвинутые им условия. Униженный, тот наконец повалился в кресло и замолчал: положение его представлялось Джозефу безвыходным — он не знал, что сказать Аннетт и как именно сообщить о том, что их отъезд снова придется отложить. — Ты сейчас же сядешь за стол и напишешь всем ее поставщикам новый адрес, затем напишешь письмо матери — уведомишь ее о том, что хотел уехать, но оказался задержан преданным другом семьи — мистером Брауном, следственно, венчание состоится, а ей не о чем волноваться. Можешь попросить ее же успокоить мистера Портера, ведь смогла же эта проницательная женщина уговорить его не только передать вещи, но и позволить ей выходить тебя — Хейл рассказывал за вторым завтраком. После возьмешься за письмо дяде, адрес которого, как ты знаешь, мне известен. Сообщишь ему о том, что в Оклахому возвратишься с женой, в девичестве — мисс Аннетт Портер. Письмо матери отдашь с извозчиком, в городе разошлешь записки швеям и прочим, кому нужно — я венчался лет так двадцать назад; затем заедешь в почтовое отделение и отправишь письмо Бернару — эту девушку я намерен передать из рук в руки, — на этих словах мистер Браун, точно вспомнив о чем-то, прошел к двери и открыл ее, найдя у противоположной стены коридора саму мисс Портер, в растерянности прижимающую к груди свой дорожный несессер: она не подслушивала, но не могла не слышать всего, как не могла и уйти, оставив Джозефа одного. — Мисс Портер, полагаю, эта вещица не понадобится вам так скоро, как вы надеялись. Позвольте мне поставить ее здесь и, пожалуйста, не принимайте всего всерьез: дело в том, что мы немного повздорили в ваше отсутствие… по совершенно пустячном поводу, а я — так уж вышло — крепок в выражениях, — принялся объяснять Сэм, под руку отводя недоумевающую девушку, что в растерянности хотя и пошла с ним в другой конец комнаты, но непрестанно оглядывалась Джозефа, глядя на которого Аннетт, не знавшая, к чему они пришли, но слышавшая достаточно, совсем не могла поверить в то, что еще несколько часов назад он с такою нежностью целовал ее — таким изломанным и ожесточенным представлялся он ей сейчас. — Из-за пустяка?.. — справившись с первым порывом и желая отнюдь не этого разговора, но утешения своему возлюбленному, осторожно вымолвила Аннетт, по-настоящему встревоженная случившимся, но поспешно принятая под опеку мистером Брауном. — Мисс Портер, вы не можете отрицать, что жених ваш вспыльчив и, если хотите, тоже нередко забывается: его ум нисколько не заботит, что то, что случилось тогда в театре, случилось в театре — потому только и обернулось шуткой, тогда как в своем доме я подобных выходок сносить не намерен. — Прошу прощения… — не вполне понимая смысл всего происходящего, едва слышно произнесла мисс Аннетт, предположившая, что по причине какой-то неудачной шутки они теперь не смогут здесь остановиться, и потому нашедшая правильным извиниться и тем самым несколько смягчить возникшие разногласия. — Мисс Портер, мне нет причин лгать вам: Джозеф сообщил мне, что вы нанесли нам визит, прежде чем возвратиться к отцу, а сам он из-за ссоры уже со своим отцом вынужден перевезти вещи в комнаты, которые снимает у своей квартирной хозяйки, верно? — Аннетт, страшась запутаться в новых для себя фактах, кивнула: пока что все было так, как Джозеф разрешил ей говорить. — Однако же ваш жених опасается того, что ваш отец может воспротивиться его намерению сделать вас своей женой, поскольку в таком случае венчание не состоится, так не лучше ли будет вам ровно на тот же срок задержаться в этом доме и оставшуюся неделю провести в обществе моей жены и дочерей? — на этих словах Аннетт испуганно оглянулась на Джозефа, но он, казалось, и сам слушал с тем же вниманием, что и она, тогда как мистер Браун продолжал: — Джозеф совсем не хочет огорчить вас столь неожиданным пересмотром планов, а потому просил меня как сторону принимающую сделать вам следующее предложение. Одна неделя, а после — прямо в венчальном платье — поедете к отцу, он не сможет ни сердиться на вас, ни запереть вас в доме. Я уверен, что и мне, и ему станет легче, если мы отпустим вас на континент, пребывая в полной уверенности относительно вашего благополучия. Что вы на это скажете, мисс Портер? — Аннетт снова оглянулась, помня о всех затратах, связанных с устроением их отъезда, но мистер Браун перехватил ее взгляд и спросил именно тогда, когда все, не исключая и ее саму, было совершенно готово к отъезду: — Что вы на это скажете? — Вы наш бог из машины, мистер Браун, — еще не вполне веря в то, что все так легко разрешалось, Аннетт, ошеломленная, только и смогла, что произнести эти несколько слов, потому как на протяжении всего разговора ей казалось, что она что-то упускает, что-то, на чем ей нарочно не позволяют сосредоточиться. Она не решалась поблагодарить мистера Брауна, только узнала в нем провозвестника искусственной развязки — последнюю неназванную роль в их английской трагедии, не считая хора, той стайки почти одинаково одетых девушек на лестнице, имена которых она зачем-то запомнила и которым надлежало дать ей последнюю оценку и вынести вердикт всему действу, — от этой мысли Аннетт испуганно повернулась к Джозефу как раз в ту минуту, когда он навстречу ей поднялся с кресел: он тоже все понял и держался не хуже, чем запятнанный кровью Орест, потому что давно слышал укоряющую песнь хора, называемую мнением общества, и от нее сошел с ума. Бог из машины предлагал ему приют в дельфийском храме — в церкви, поняла Аннетт, где при нем… шафером… верный Пилад Уильям Гил, и от сознания последнего ей едва не сделалось дурно, просто потому что все не могло случиться так, потому что нельзя было сыграть настоящую трагедию, когда никто — ни один из окружавших ее людей — не играл и не знал своих слов. Аннетт хотелось кричать и звать на помощь оттого, что она захлебывалась своим пониманием и вместе с тем не могла, как Джозеф, всерьез назвать кого-то Офелией, Венерой или Галатей, только в шутку, только фигурально выражаясь, а ведь мистер Браун именно так и воспринял ее слова, потому что подобрел и смягчился вместо того, чтобы ответить ей: «Вы совершенно правы, мисс Портер, все это время в вашей трагедии мне отводилась роль спускающегося с небес бога, а вы совсем скоро возвратитесь в Штаты и там встретитесь с моим добрым приятелем, который прекрасно сыграл тень отца Гамлета, много лет назад брошенную на все датское королевство, откуда вы и прибыли прямиком к алтарю». — Развязка в диккенсовском духе, не так ли? — добродушно и в какой-то степени даже ободряюще ухмыльнулся Сэм Браун, заметив волнение преданной и искренне любящей женщины, которая, по-видимому, из личного убеждения находила неправильным и недостойным при посторонних признавать неправоту своего возлюбленного, которую сознавала и сама. Мисс Портер действительно считала, что, избрав в качестве единственного примера миссис Джейн, которая даже в минуты гнева не отворачивалась от своего неуступчивого мужа, просто не может поступить иначе, и, не находись Джозеф в этой же комнате, она не изменила бы своего мнения. — Если вы согласны, то знайте, что я никогда не умел сердиться ни на его дядю, ни на него самого, но, поймите, должен же был кто-то поставить его на место, вы же нуждаетесь в отдыхе от малейших напоминаний о произошедшем не так давно общественном скандале, а отдыхать лучше всего там, где никто и ничто не напомнит о случившемся. Джозеф сможет спокойно окончить последние приготовления к свадьбе, которая теперь сделается тихою, если не вовсе тайною: его отец, насколько мне известно, никогда не имел привычки переменять своих решений, вашего же отца она смягчит, — стараясь подступиться к молоденькой женщине со всей возможной осторожностью, продолжал убеждать мистер Браун, открывая перед ней дверь в коридор: — Решил посетить старых друзей — охотно верю, что мысль познакомить вас с нами могла прийти в голову Бернару, но никак не ему. Он, вероятнее всего, хотел показать вас нам, чему я со своей стороны очень рад и всем сердцем желаю содействовать. Позвольте мне представить вас миссис Браун — вы, верно, много слышали о ней от матери вашего жениха, к слову, прекрасной женщины, в которую некогда все мы были тайно влюблены, потому что в молодости она походила на Ее Величество Королеву, за которую мы юношами ехали погибать в колониях. Мы и теперь питаем к ней самые теплые чувства, но, поверьте, миссис Браун не упустила ни дня, чтобы не расспросить меня о вас, точно я мог знать о происходящем больше, чем сама она узнавала из писем миссис Джейн или сообщений доктора Хейла. Она, представьте, на некоторое время отвлеклась от своих недугов и даже уступила вашему защитнику одного из лучших своих докторов, сделавшись живой и неравнодушной участницей этой драмы, напоминать подробности которой мне бы совсем не хотелось теперь, при личном разговоре с вами, мисс Аннетт. Но я должен сказать, что так же, как и моя жена, восхищен самоотверженностью и постоянством вашего чувства, и потому искренне рад тому, что моей супруге представится возможность за эти несколько дней познакомится с вами поближе. Кроме того, открою вам маленькую тайну, ей очень любопытно узнать, что за девушка смогла возвысить нашего повесу и картежника до дуэли за ее честь: Софи, получив приглашение, очень надеялась сойтись с вами при встрече, потому как я, не располагая должными сведениями о здоровье вашего возлюбленного, отказывался раньше времени дразнить его своим гостеприимством. — Мне не кажется, что я заслуживаю такого восхищения вашей жены, но со своей стороны я была бы счастлива узнать ее как милую и очень приятную в общении женщину, — совсем запутавшись и уже не стараясь объяснить для себя слов мистера Брауна, ответила Аннетт, препровожденная к дверям гостиной и не помнившая, когда в последний раз теряла нить разговора. — Мы вскоре к вам присоединимся, — заверил мистер Браун, оставив ее у дверей комнаты, в которой находилась Софи и, он надеялся, успокоенные ею девочки, тогда как Аннетт впервые за долгое время чувствовала, что потерялась и давно перестала что-либо понимать. Она проводила Сэма Брауна долгим взглядом, заметив, как тот достал платок и поспешно отер им лицо, прежде чем возвратиться к прервавшемуся по ее вине сражению в полной уверенности, что она отведена в комнату, за дверями которой скрывались женщины и дети, а значит, оставлена под надежной защитой. В действительности же Аннетт понимала, что он нарочно, нарочно, но, несомненно, из самых добрых побуждений их разлучил, не позволив ей после всего услышанного ни единого прикосновения, ни даже самой осторожной ласки для того только, чтобы знать, что Джозеф по-прежнему любит, после всех уничижительных сцен и выговоров любит и готов принять ее, и все оттого, что он, мистер Сэм Браун, не считал ее принадлежащей ему, а Джозефа — имеющим на нее права. Когда же мистер Браун скрылся из виду, ей отчего-то еще сильнее захотелось возразить ему и сказать, что это неправда и он ошибается, думая, что ей будет лучше с ними, потому что она знает, чувствует, что это не так, а потому не хочет входить. — Сегодня же ты отсюда уезжаешь, — напустив угрожающий вид, с прежней суровостью проговорил мистер Браун, на этот раз плотнее затворяя дверь, после чего, отдышавшись, подошел к книжному шкафу и долго стоял напротив него, заложив руки за спину и раздумывая над чем-то, пока наконец не стащил с его полки несколько, казалось, случайных книг, а следом за ними и штоф из толстого мутного стекла. — Пей, — поставив на стол два приземистых граненых бокала и со значительным видом наполнив их, мистер Браун из дипломатических соображений предложил скрасить случившиеся сцены и на время забыть о них, а лучше и вовсе сойтись на том, что утро действительно приятное. — Что ж, придется пить одному. Эхой! — со злой досадой на то, что его дружественный жест остался без внимания, произнес мистер Браун. Он не любил пить один: в одиночестве мог пить пьянчуга Сэм, тогда как он был отходчивый старина Сэм, Сэм добрый приятель, Сэм верный друг дяди того самого брыкающего козленка, которого теперь изловил и крепко держал за рога и который мстительно — от задетого самолюбия — отказывал ему в компании как последнему пьянице Сэму, как Сэму опустившемуся и вконец пропащему. Для него никогда и ни в чем не существовало разницы, уж это Сэм знал наверняка, как знал он и то, что Джозеф был на редкость неразборчив и невоздержан, а значит, и отказываться мог недолго, в ответ на дружественные насмешки поджимая губы и отводя глаза: ему не меньше, чем самому мистеру Брауну, хотелось вытравить из своего сознания последние мысли о всем произошедшем. Сэм нисколько не сомневался, что в следующую минуту Джозеф примет то, от чего поначалу отказался, а потому, осушив стопку джина, мистер Браун примирительно, но настойчиво поставил перед ним бокал и заново наполнил свой. — Пей, паново отродье, кому сказал, — повторил Сэм, не сумев отделаться от слишком забавлявшей его ассоциации или даже вовсе не желая удерживаться от все новых и новых, но пока что тайных острот: первое возмущение и гнев сошли, а он и в самом деле оказался слишком отходчив, но тем не менее не имел ни малейшего намерения дать Джозефу почувствовать, что тот прощен, а потому продолжал с завидным упорством поддерживать суровый и непреклонный вид. — Пей-пей, не только же мне делать вид, что ничего не произошло… — в довесок буркнул Сэм, когда Джозеф все же принял стакан и, выпив залпом, возвратил на стол опустошенным, после чего, оперевшись локтями о колени, закрыл лицо руками, находясь, по-видимому, в совершенно разбитом состоянии. — Покаешься потом, и, даст Господь, старый Портер не оставит дочь вдовой.***
Аннетт, подведенная к дверям гостиной, несмело прошла в комнату, где миссис Браун — анемичная блондинка лет сорока — ждала их с мистером Брауном в окружении вразумленных и возвращенных в гостиную дочерей. Аннетт поверить не могла, что это и вправду та самая меланхоличная, недужная и вместе тем на редкость плодовитая миссис Браун, здоровья которой хватило на шестерых взрослых девушек. Миссис Джейн утверждала, что в юности Софи Браун могла сойти за нежную музу лейкистов, но теперь ее экзальтация и престарелый романтизм казались отталкивающими и смешными, хотя взгляд ее оставался извечно несчастным — она выглядела испуганной и потерянной даже в собственной гостиной, несмотря на то что общество шумных мужчин для нее давно сменилось исключительно женским. — Мистер Браун содержит дочерей в чрезмерной строгости; если бы не он, старшие уже давно были бы прекрасно устроены. Право же, они не дурны, дорогая? — поднявшись со своего кресла, на котором сидела вместе с младшей Кэти, Софи представила Аннетт старших дочерей. Дебора и Дороти вместе со своими основательными именами только входили в возраст и были с матерью на одно лицо — на них тоже застыло то неопределившееся выражение, которое несколькими месяцами ранее самой Аннетт доводилось видеть в зеркале. Бойкая Берта, отталкивающая руки горничной, и тихая Рейчел сидели на соседнем диванчике — они еще делили детскую с маленькой девяти или десятилетней Кэти. Однако речь шла не о них, а о взрослой Эмбер, сложившей руки на груди и стоявшей почти в центре комнаты. Эта девушка была истинной дочерью 1874 года, она росла в обществе офицеров и полковых товарищей своего отца, которые по вхождении ее в возраст были удалены из дома, и ни во что не ставила мать. Привыкшая ко вниманию, помнившая его и все же не заметившая того, как в доме все стихло, стоило ей подрасти, именно она, капризно поджав свои полные, тяжелые губы взметнулась вверх по лестнице, потянув за руку сестру-сверстницу, должно быть, Дороти или Дебору — этого Аннетт уже не успела заметить. — Половина моих девочек влюблена в вашего жениха, влюблена до умопомрачения: пройдите в один из вечеров мимо их комнат — вам придется зажать руками уши, так они перешептываются! — стараясь усадить дочь рядом, твердила миссис Браун. — Наши семьи так дружны, но их жестокосердный, суровый отец — деспот, даже в редкие визиты не позволявший за столом и слова произнести. Взгляните на мою Эмбер — их потомством могла бы гордиться Британия, но между всем этим встало слово мистера Брауна! — впадая в привычные сетования в присутствии нового лица, вдохновенно твердила миссис Браун, на что Эмбер хмыкнула и наконец села на пустующий диван, на который пришлось сесть и Аннетт, притихшей оттого, что никогда прежде ей не доводилось ни видеть, ни слышать о столь отчетливо выразившейся бубновой даме. — Взгляните-взгляните, дорогая, — словно подталкивая ее, торопливо проговорила Софи, и Аннетт посмотрела, потому что не нашлась, что на это ответить: крупная в отца, дородная, но лишенная простоты, а потому казавшаяся роскошной, Эмбер действительно притягивала и останавливала взгляд, но для того только, чтобы сказать, точнее, всем видом своим выразить, как ее тяготила мать. Женщина, сведенная на нет. Женщина, пугавшаяся мужчин и точно в отместку мужу не произведшая на свет ни одного. — Мой Сэм совсем лишился рассудка! Девочкам он, конечно, ничего не говорил: не хотел «дразнить их воображение», но меня запугивал самым бесчеловечным образом. Уоррен, да простит меня Джейн, смыслил не более — точно каждое дело должно становиться семейным! Что же вышло? Красавица Далтон не дотянула и до собственной свадьбы, а послушался бы жену — теперь бы не провожал в Америку единственного сына, а нянчил бы внуков. Ничего не понимают, но берутся решать! — обиженно причитала миссис Браун, что, казалось, все же была не женщина — стигийская трясина, расточающая свое тлетворное уныние, тоскующая и считающая, что ей несправедливо отказано даже в любви потому только, что супруг отказался ей уступить. Аннетт не могла этого выносить и, игриво взглянув на притихшую Рейчел, даже ласково улыбнувшись ей, не говоря ни слова пригласила подойти, начав знакомиться, рассматривать и одним взглядом хвалить платье оттого только, что ей хотелось отвлечься и не представлять Эмбер… не ночью, не с ним, не так представимо и живо, что ей хотелось совсем оглохнуть. Однако растревоженное воображение сопротивлялось недолго: под натиском матери Аннетт пришлось признать, что сидевшая подле девушка не то что красива, но подлинно прекрасна, что она здоровее и лучше, что вся она — вызревающий плод, не истощимая на соки и неоспоримо чувственная женщина, и от этих навязанных мыслей Аннетт казалось, что у нее вновь начинается истерика. В попытке защититься и оградиться от них, между собой и Эмбер она посадила Рейчел, но миссис Браун, как единственная замужняя и к тому же привыкшая, что ей потакают, женщина, не переставала, даже когда в комнату в сопровождении Джозефа возвратился сам мистер Браун — ей хотелось, чтобы и они, поприветствовавшие ее кивком головы, слышали ее: — Мистер Браун взял себе за правило считать это дурной партией — вздор! Игрок — что же? Какая женщина не настоит на том, чтобы из дома вынесли все карточные столы и бильярд? Какая женщина не сможет заменить этих развлечений шахматами или чем-то в этом духе? Игрок, а женится на такой аккуратной и скромной особе, к тому же так деликатен, что долго не решался вас представить и скрывал от нас свое сокровище. Сэм ничего не смыслит — он просчитался, твердя, что не допустит его ни до одной из них. Но если не вы, милая, доказательство благоразумия этого молодого человека, то что? Аннетт нашла, что в голове миссис Браун царит просто невозможная путаница суждений, слепых упреков, обид, мрак суетности — эта женщина не понимала происходящего в собственном доме, точно до замужества не успела повзрослеть. Аннетт догадывалась: так произошло бы и с нею, если бы Джозеф вознамерился делать ей регулярные визиты и, не затеяв никаких сторонних интриг, женился на ней через пару недель. Она взглядом проводила мужчин, которые, не став вмешиваться в разговор, прошли к стоявшему в отдалении столу и расположились в самом углу комнаты; стол этот не был карточным, и все же карты на нем появились. Успокоенная тем, что Джозеф не интересовался не только ею, но и вообще женщинами, сделавшись, как и прежде, слишком самостоятельным и отдельным, Аннетт прикрыла глаза, почти совсем перестав слушать и предавшись размышлениями о том, что если мужчина не играет всерьез, то есть на деньги, то женщина, если она не совсем глупа, должна создать в доме, что называется, «места тяготения», ведь если таких мест не останется, то в доме не останется и мужчины. Мистера Брауна она, к примеру, нашла в театре, но все говорило о том, что это скорее исключение, чем правило, хотя и туда он предпочел явиться в одиночестве, а не в сопровождении жены. Джозеф же только вчера обещал ей, и если даже миссис Джейн держала в доме зеленые столы, то и она станет, оставит, по крайней мере, один — для Джозефа, его отца и сына. — Соловей, — нарушило ее отрешенность чье-то упавшее слово. — У вас дома есть соловей? — с принужденной вежливостью переспросила Аннетт, которой показалось, что, отвлекшись, она успела что-то пропустить и прослушала рассказ, начатый кем-то из сестер, потому как взволнованное дребезжание миссис Браун заставляло ее утомляться, скучать и вновь и вновь возвращаться к мысли, что она не жалеет этих нескольких тяжелых, мучительных месяцев, что лучше они, чем годы — десятки лет — невежественности, слепоты и внешне комичного слабоумия. — Да… с некоторых пор. — Я вовсе не так хорошо пою, — неловко отговорившись, заверила Аннетт. — А я и не думала вас хвалить. Вам ведь довольно ревнивых комплиментов? — не взглянув на нее, поинтересовалась Эмбер. — Вы ожидали большего? — Я не ожидала вас, — по-прежнему негромко, но, как всегда, веско исправила ее старшая мисс Браун, на что Аннетт промолчала, переведя взгляд на ее мать, не слушая ее, но развлекаясь самой манерой говорения, поскольку с каждой минутой лишалась последних сомнений в том, что эта трагическая маска — какое-то нервное и тревожное выражение, застывшее на ее лице, — портит ее и делает смешной. Миссис Браун — Аннетт отнюдь не сразу это заметила — никому не смотрела в глаза, поскольку ее собственные, казалось, всегда были возведены к небу, так, словно она в каждое последующее мгновение жизни была готова отдать Богу душу, однако же, несмотря на все свои старания, производила впечатление неумолимо здоровой женщины и в сравнении с миссис Джейн не выглядела старше или слабее последней. — Нет, Джозеф не может остаться, он сам сказал, что должен ехать, — донесся обрывок разговора. — Мы окончим партию, и мисс Портер сможет проводить его, сама же останется здесь, под моей опекой. Здешней округе потребуются годы для того, чтобы поверхность водоема снова стала гладкой, и еще дольше придется ждать, когда поднявшаяся со дна муть осядет. — Ваш отец, должно быть, очень строг и сердит на вашего избранника, потому вы и не можете на этот срок быть оставлены на его попечении? — обхватив и держа под руки маленькую девочку, миссис Браун незаметно играла с ней, время от времени поднимая голову для того, чтобы задать вопрос или взяться за новый моток тем, а после тянуть и тянуть из него нити своих равно утомительных и пустых разговоров. — Вы правы, случившееся по-прежнему тяготит нас; дуэль и выстрел в воздух, к сожалению, значили недостаточно много, чтобы кого-то переубедить после публичного скандала. Мой отец… в последний раз, когда я видела его, был чрезвычайно рассержен. Однако после всего… он позволил мне остаться ухаживать за человеком, отстоявшим мою честь, а потому мы с Джозефом надеемся примириться с ним, после венчания, — несколько тише прибавила Аннетт, после чего, извинившись, оставила ее и перешла к столу: она представляла все совсем не так и слишком отвыкла от исключительно женского окружения, от которого теперь искала спасения, но, присоединившись к мужчинам, только привлекла к себе ненужное внимание. — Сын своего отца: тот всегда получал то, что хотел, — положив карту, проговорил Сэм, когда она подошла и осторожно коснулась не плеч, но спинки стула, на котором сидел Джозеф, потому что ей все напоминало минувшую ночь, а взгляд и, главное, те странные слова Эмбер не давали покоя. — Он добился руки твоей матери, женщины старой традиции, а это о многом говорит, — в ответ на скептическую усмешку невозмутимо отозвался мистер Браун. Однако все это совсем не походило на ностальгические рассказы Сэма Брауна, покуривающего трубку или сигару и ухмыляющегося своим мыслям, которые Аннетт успела представить, пока ждала их возвращения. Напротив, Аннетт казалось, что тщательно разыгранное согласие отдавало можжевеловым джином, и все же Джозеф, оканчивающий свою партию, совсем как в ее фантазиях, сидел напротив близкого друга своего отца, а она могла стоять рядом, смотреть и изредка согласно улыбаться на замечания об их совместной будущности. — Это, мисс Портер, называется вист, — заметив ее заинтересованное внимание, деловито произнес Сэм, между ходами взявшись с нарочитой непринужденностью поддразнивать ее в последние дни девичества. — Джозеф, я подумала… — от волнения отпустив и вновь стиснув спинку стула, нетвердо начала Аннетт, но после исправилась и предложила с какой-то едва спокойной лаской: — Я подумала, что этот стол немногим меньше карточного и что было бы недурно, если бы вы, к примеру, в дороге… научили меня, тогда я смогла бы по вечерам составлять компанию вам или вашему дяде, чтобы развлечь вас. — Я не предполагал иметь жену, играющую или даже поощряющую карты. Я должен обдумать ваше предложение, — оглянувшись на нее, Джозеф, сам того не сознавая, успокоил Аннетт своей привычной и несколько насмешливой иронией, после чего повторил почти утвердительно: — Я подумаю. — Мисс Портер держала в руках карты? — поинтересовался мистер Браун. — Мы раскладывали пасьянс, — Джозеф поспешил ответить вместо нее, но вышло лучше — Аннетт не знала названия тому их занятию, и могло выйти так, что мистер Браун решил бы, будто она просто и глупо держала в руках колоду. — Женщины любят раскладывать и открывать карты от скуки или для развлечения, но в Штатах мисс Портер начнет и играть. Будь я женщиной, мне бы не нашлось там другого занятия. — Все держится на женщине, — значительно и в чем-то даже философично произнес Сэм, словно стараясь этими разговорами приучить своих подопечных к одной из многих невысказанных мыслей или же примирить их с туманным и неопределенным, но во всяком случае непростым будущим: — Мы все были в нее влюблены, а она всю свою жизнь любила одного человека, и никто из нас не достиг того, чего достиг этот человек, мисс Портер. Вам смешно, что это говорит такой человек, как я, но со стороны всегда виднее, а теперь все не то, мисс Портер, он — другой, мы такими не были, и все же я повторю: все держится на женщине. — Миссис Браун уже много лет истязает Сэма своими постановлениями, и вы сами можете видеть, мисс Аннетт, кто из них действительно несчастен, — не отвлекаясь от своих карт, конфиденциально сообщил Джозеф, возвратившийся к прежним своим интонациям и, как и обещал, сделавшись совершенно цивилизованным человеком. Аннетт любовно опустила веки, мягко улыбнувшись тому, что было так знакомо и привычно в этом совершенно чужом и непонятном ей доме, но вдруг вздрогнула от ревниво вторгнувшихся в их разговор восклицаний миссис Браун: — Я тоже выходила за стройного и подтянутого юношу, героя Ост-Индской компании, который на поверку, мисс Аннетт, оказался толстым и одутловатым гостиничным ворчуном, — воинственно вступила Софи, жестом пригласившая Аннетт подойти, после чего приподняла ее голову за подбородок, обеспокоенно вздохнула и принялась искать среди всех стоящих на столе скляночек какие-то подкрепляющие капли. Миссис Браун коротко взглядывала на мисс Аннетт и внутренне жалела девушку, заверяющую ее в том, что с нею все в порядке, а ей совсем не нужно себя утруждать, но не читала в ее лице и сложении признаков здоровья, которого Аннетт — миссис Браун в том нисколько не сомневалась — все равно лишится в первые годы брака, обыкновенно богатые на потомство. — Доктор Хейл должен приехать совсем скоро — он бывает здесь каждый день, кроме выходных, хвалит здоровье моих девочек и сетует на мое. Вместе мы что-нибудь подберем и для вас. Он выпишет рецепт. Они все учились и служили вместе, следовательно, одного года, а значит, ему всего сорок восемь. Мой Сэм, конечно, против — но он всегда против, что же касается меня, то я не вижу ничего дурного в том, чтобы связать свою жизнь с состоявшемся человеком. Доктор Хейл имеет обширную практику и высокий правильный лоб — всякий хороший физиогномист при взгляде на этот лоб скажет, что его обладатель замечательно умен, но я, глядя на этот лоб, всегда думаю о Деборе и Дороти или об Эмбер, — она перевела взгляд на свою невозмутимую дочь, потонувшую в сливках кружева и безразличном ко всему покое, и Аннетт сочла, что на этот раз миссис Браун действительно права — эта созревшая мисс вполне подходила уважаемому, солидному и достаточно крепкому для своих лет доктору Хейлу… для его утренних прогулок. — Мисс Портер, мы уходим, — не выдержав, объявил мистер Браун, тяжело поднявшийся из-за стола с тем, чтобы вызволить ее из гостиной, поскольку полагал, что в противном случае девушка еще не скоро освободится от мнительной его жены. Однако Джозеф оказался задержан Софи Браун и приличиями, целовал ей руки и заверял, что очень счастлив, счастлив и рад видеть ее и девочек, хорошеющих день ото дня — здесь он оставил тронутую мать, и Аннетт на мгновение подумалось, что Эмбер не поднимется со своего места, а только протянет ему руку, но она поднялась, а следом за нею — одинаковые Дороти и Дебора. Слишком много и слишком долго, и вдруг поразившие мисс Портер слова: — Благодаря вам я сегодня имела честь услышать птичье пенье, но многие — и я не исключение — желали бы, чтоб соловьи молчали. Аннетт видела, как Джозеф, не изменившись в лице, переменился — Эмбер тоже видела и осталась этим удовлетворена, а потому Аннетт, настороженная, но внешне, как и все, только оживленная, вышла под руку с мистером Брауном. Джозеф вскоре присоединился к ним, но Аннетт продолжала откладывать все слова до их прощания, ведь не может же мистер Браун не позволить и не пустить ее проститься? Даже если не позволит, она решила, что упросит, непременно упросит в последний раз оставить их наедине, но мистер Браун говорил только о каких-то письмах, за которые и сам для надежности возьмется этим же вечером, тогда как Джозеф только соглашался, со всем соглашался, и Аннетт почти не верила, что и в самом деле накануне венчания остается здесь и что само венчание все же состоится. — Все и правда так, как говорит мистер Браун? — спросила она, идя следом за ним к экипажу, с которого уже успели снять ее чемодан, однако Джозеф не ответил, потому что, Аннетт и сама понимала, это был во всех отношениях глупый вопрос, и тогда она спросила снова, но тише и уже совсем о другом: — Я могу быть уверена?.. — Конечно, — остановившись, Джозеф произнес это так, что она не только совершенно успокоилась, но и поняла, что в действительности ее тревожил совсем не этот вопрос. — Мистер Браун позаботился о том, чтобы у меня было достаточно других дел в городе: нужно заняться вашими и моими поставщиками, хотя свой новый адрес я оставлял старой хозяйке на случай, если посыльным моего портного, мистера Купера, что-то от меня потребуется, — с этими словами Джозеф поднялся на подножку экипажа и сел, но Аннетт подпала под протянутую к двери руку и отдала заткнутую за пояс перчатку, поспешно найдя к ней вторую, оставленную на сиденье. — Вот… это вам, — отводя его кисть, заискивающе-тихо повторяла Аннетт, — мои руки. Отдадите при следующей встрече, вы ведь приедете еще… до венчания? Если мистер Браун не позволит в доме, я встречу здесь… мне важно увидеть хоть раз. Неделя — слишком долго. Больше недели. Он всегда прощался с нею так, точно она для него ничего не значила, потому что, казалось, проститься так или в ссоре — легче и проще, но теперь Аннетт хотелось что-то значить, точнее, она думала, что заслужила значить хоть что-то и в последнюю минуту отчаянно взмолилась, вцепившись в него, так надолго отнятого у нее: — Увезите меня. Я не хочу оставаться. Прошу, уедем. Возьмите меня с собой, Джозеф, пожалуйста. — В чем дело, мисс Аннетт? Что вас так взволновало? — негромко, но сдержанно — тем тоном, каким стараются говорить, когда не хотят растревожить, но в то же время не могут и обнадежить, — проговорил Джозеф, уступая ее рукам и спускаясь. — Что вам сказала мисс Эмбер Браун? Почему она твердит о соловьях? Что это может значить? — испуганно лепетала мисс Аннетт, запутавшаяся в своих страхах и оттого едва сознающая, что в действительности старшая дочь мистера Сэма Брауна никак не могла считаться сильной картой или фигурой в этой маленькой комнатной партии, потому как при всем желании не имела возможности ни на что повлиять. Однако этот соловей, Аннетт не сомневалась, означал что-то дурное, чего ей не следовало знать и что Джозеф не пожелает ей истолковать. — Это значит только то, что сестры Браун — маленькие Эринии, а все это — всего лишь глупая детская игра, которая вскоре им надоест. — А если нет? Если вы просто не хотите мне говорить? Если они выдумают что-то еще? — Примите участие, — почти насмешливо предложил Джозеф, принявший ее в свои руки и жестом предложивший подняться на подножку кэба с тем, чтобы укрыться в нем и говорить спокойнее, тише. Посадив ее в экипаж, Джозеф и в самом деле достиг того, что, изнутри закусив губу, Аннетт могла держаться, сознавая, что на сидении нет ее саквояжа, а значит, ее не смогут отправить к отцу, тогда как сам Джозеф не сможет решительно затворить дверь перед нею и уехать, поскольку находится снаружи и смотрит прямо в глаза. — Я не смогу одна… — чуть не плача, прошептала Аннетт, не отпуская его. — Вы прекрасно играли. Я совершенно уверен в вас, — стискивая ее запястья, Джозеф не говорил — внушал. — Мы не сделали ничего дурного — на самом деле вам это известно, и неделя в доме друзей семьи — лучше, чем сожительство и номера, лучше, чем поддельные документы — никак иначе я не смог бы вас увезти. Сэм не желает вам ничего плохого, миссис Браун и доктор Хейл, разумеется, тоже… Хотите я пришлю или привезу вам шаль? — устало отказавшись от прежних и пустых утешений, с надеждой предложил Джозеф. — Я постараюсь найти такую же, как была на вас шестнадцатого сентября прошлого года, и вы сможете укрыть под ней все, что вам дорого. Вы согласны?.. — Привезите, — жалко попросила Аннетт, выдав то, что в действительности ждала не подарка, но самого возвращения и, жестоко отлученная от него еще до расставания, уже тосковала и не хотела отпускать. — Привезу, как только устрою дела. Я приеду, один или два раза, ненадолго... — Джозеф осторожно договаривался с нею, и Аннетт согласно кивнула ему, потому что ей не хотелось, чтобы он думал, что она совсем не слушает и от волнения не в состоянии понять его, так внимательно всматривающегося в ее глаза. — Пообещайте, что встретите меня в одном из своих новых платьев и позволите мне в последний раз немного пройтись с мисс Портер… — говоря эти слова, Джозеф не держал ее ладоней, а тепло укрывал их своими и не смотрел на нее до самой последней минуты, точно представляя или наводя на нее свои картины, и вдруг взглянул так выразительно, что Аннетт не смогла не улыбнуться в ответ. Благодарно и тихо-тихо, тепло и нежно, как этим утром, которого она не могла возвратить, потому что новые, переменные платья значили новую жизнь, которой он хотел для нее, жизнь, в которой у нее не осталось того страшного прошлого, что ее тяготило; потому что шаль означала дом, и Джозеф в самом деле хотел подарить ей дом — такой же, какой был у ее покойно матери; потому что все это совсем не походило на светское колье или дорожный несессер, в котором всевозможных крошечных вещиц было едва ли больше, чем слов, которыми сыпала миссис Браун, или случившихся в это утро происшествий. — Я люблю вас, как никогда никого не любил, но не могу остаться, а потому прошу вас, не оплакивайте своей метаморфозы — она совсем не так плоха, как могут думать. — Я понимаю… — она начала медленно и едва заметно кивать ему еще до того, как произнесла эти слова, но теперь Джозеф не смотрел и, стоя переносицей на их руках, клялся ей в своем чувстве, а потому, узнав эту молитвенную позу, Аннетт тоже, тоже завороженно призналась вслух, не заметив в его словах предупреждения. — Вы должны знать, что в действительности все эстетичное оправдано, а все происходящее лежит вне морали. Но не все происходящее оправдано. Красота оправдывает многое, но не все, как и принятое на веру поверхностное понимание того, что позволительно считать нравственным и моральным поступком, не опишет каждый взятый в своей отдельности случай. Высокоморальный человек редко когда может проникнуть в суть — это назовут релятивизмом, но именно он и отличает по-настоящему умного человека. Я убежден, что передо мной поистине умная женщина, и знаю, что для того, чтобы придерживаться такого взгляда на вещи, нужно мужество, а потому во всем, в каждом вашем слове поддерживаю вас, как некогда поддержал и Уильяма. — Я нисколько не сомневаюсь в том, что мой отец примет меня вашей женой и что вы вполне будете им прощены… — Аннетт чувствовала, что в этих его так нужных ей словах нельзя видеть только утешение, что он искренен с нею, был и есть, и оттого, стараясь успокоить, сама говорила шепотом, но с какой-то невыразимой уверенностью в том, что Джозеф прав, после всего виденного в гостиной прав. Преисполненная этими многими чувствами, Аннетт нисколько не сомневалась в том, что ее терпения и сил хватит не только на оставшиеся несколько дней в этом доме, но и на всю их жизнь, в то время как Джозеф открывал на ее коленях, бывших у самой его груди, свои карманные часы — взглянув на них, Аннетт вспомнила, что прощались они слишком долго. — Я обещал, даже если буду в отсутствии, думать о вас и просить о вашем благополучии, — от внутренней неловкости объяснился Джозеф, вкладывая в ее открытые ладони часы на цепочке. — Я хочу, чтобы вы выбрали время и в условленные часы знали, что я, находясь всего в нескольких часах пути отсюда, мысленно занят вами. Назначьте их и возвращайтесь в дом. Аннетт с трепетом приняла тяжелый двустворчатый овал часов и, глядя на тонкие стрелки, шедшие по циферблату, в молчании думала о том, что ей хотелось отказаться выбирать и назначить ему весь день, но так сделала бы мисс Бетти, тогда как ей следовало понимать, что он не сможет принадлежать ей весь день, а значит, исходя уже из этих соображений определяться с налагаемой любовной повинностью: — После чая, когда вы будете отдыхать и не будете ничем заняты, — наконец произнесла Аннетт, скромно возвратив часы в надежде, что эта маленькая договоренность не даст порваться их связи и не пустит в ее сердце новых тревог и сомнений, — и вечером, когда я обыкновенно ложусь спать. — Я напишу вам, когда доберусь и устроюсь. У Сэма тоже есть адрес. — Джозеф, я полюбила в вас не благочестивого супруга, — ревниво проговорила мисс Аннетт, вдруг догадавшись, что эти слова сказаны им вместо прощания. Опустив на колени поданную ей руку, она не смогла сдержать укоряющих и отчасти несколько требовательных интонаций, потому что только они, казалось, и могли отнять его у уходящего мгновения и заставить поцеловать ее, скрывающуюся за открытой дверцей экипажа, под взглядом мистера Брауна — в отместку за все, что ей довелось перетерпеть в гостиной его дома. Аннетт знала, что мистер Браун, несомненно, всецело на ее стороне, потому и позволила им с Джозефом эту прихоть, эту совсем незначительную провинность теперь, когда для воцарения окончательного спокойствия — она чувствовала — необходимо лишь повенчаться. Аннетт решилась покорно перенести переезд и последние дни ожидания — в сущности, совсем не долгий срок, если учесть, что Ингрид принимала ухаживания своего Генри еще до ее отъезда в Штаты, а обвенчалась с ним незадолго до ее возвращения, тогда как сама она, ослабленная чередой долгих разлук, не вынесла даже месяца целомудренных ухаживаний, почти сразу начав позволять излишнее. Теперь же, стоя на гравийной дорожке перед чужим домом, с достоинством провожала тронувшийся экипаж, а вместе с ним и свою прошлую жизнь, уложенную в закрепленные на крыше чемоданы. — Любовь и несчастья образовали вас, — сочувственно произнес мистер Браун, подойдя к погрустневшей и точно позабывшей о мисс Портер, оставшейся стоять в одиночестве при поднявшемся ветре, который постоянно швырял ей в лицо слишком тонкую и оттого распадающуюся прядку волос, которую девушка напрасно старалась убрать. — Лучше расскажите мне, кто надоумил вас избрать на роль свидетельницы нашу Бетти? — взяв под руку подчинившуюся мисс Портер, с напускной веселостью поинтересовался Сэм, стараясь отвлечь доверенную ему мисс от только что случившейся разлуки. — Я сама, сама захотела стать ей подругой, — спохватившись, отозвалась Аннетт, идя к дому. — Она оказалась так трогательно добра ко мне — и я не могла не протянуть руки в ответ. Мисс Бетти очень несчастна и все же счастлива за меня, как за себя саму: Джозеф рассказывал мне о ее участии, советах и помощи, поэтому и мне хочется показать Уильяму, что кто-то может принять ее по-настоящему и примет тем вернее, что знает ее правду, ее историю. Для этого нужна смелость, но Джозеф говорил мне, что скоро времена изменятся и что, возможно, Уильям сумеет сделать так, что происхождение его детей не сыграет в их судьбе никакой существенной роли. Я думаю писать ей письма… печатным газетным шрифтом, потому что так проще читать: она немножко подражает мне и хочет научиться, а у меня достанет смелости не отказаться от своих слов, даже если вы не позволите ей приехать сюда в день церемонии, ведь у вас дочери… но Бетти сможет приехать вместе с Уильямом сразу к церкви. Другой подружкой должна была быть мисс Лили — мы вместе ездили в город с нею и миссис Джейн, но ей не позволят, потому что из-за меня Джозеф вычеркнут из семейной Библии, а помимо нее остаются ваши старшие дочери — им ведь шьют?.. — Аннетт обеспокоенно взглянула на мистера Брауна, пройдя в холл, потому что в какой-то момент ей показалось, что в его молчании таится запрет или повеление написать мистеру Гилу письмо с вежливым отказом, а этого никак не следовало допускать: — Многие думают, что такие девушки не заслуживают счастья или даже просто лучшей участи, но, скажите мне, чем они виноваты? Насколько мне известно, мисс Бетти родилась в доме терпимости и своего отца не знала, но иногда мне приходила в голову мысль, что у нее может быть хорошее происхождение, что ее отец может быть состоятельным джентльменом с хорошей родословной, ведь у других просто не хватило бы средств: Джозеф говорил, что это дорого и им с Уильямом приходилось играть нечисто, а сама она очень ухоженная и красивая. Прошу вас, мистер Браун, своей покорностью и терпением она уже заслуживает больше, чем кто-либо из девушек благородного происхождения… — Если ваш муж позволил вам этот жест, я не вправе его запрещать, — с видимым затруднением поддавшись на уговоры, вздохнул Сэм Браун, не могущий после всего того, что знал о ней, отказать Аннетт в этой совсем незначительной уступке, хотя и представлял, как отнесется к такому известию жена, когда ей станет известно. — Сострадание и соучастие похвальны, мисс Аннетт, — постаравшись исправиться, добавил он, отяжеленный мыслями о предстоящем нервическом припадке миссис Браун. — Быть может, судьба мисс Бетти когда-нибудь устроится так же счастливо, как и ваша. Быть может, все мы жили бы в лучшем обществе, если бы думали так, как вы. — Я невыразимо признательна вам за то, что вы простили его… — проникновенно заверила Аннетт, остановившись напротив, потому что Джозеф всегда смотрел в глаза, когда говорил с нею, а мистеру Сэму Брауну нужно было помочь решиться, пусть даже он и сам понимал, что одна эмоциональная сцена миссис Браун стоила того, чтобы ею пренебречь ради благополучия стольких семей. — Из чувства прежней дружбы или из желания принять участие в моей судьбе — это не столь важно в сравнении с тем, что вы помогли нам и дали ему возможность все исправить. Джозеф из тех людей, которые только научаются поступать правильно, очень часто они знают, как поступить нужно, но не всегда могут осуществить свое намерение: для устроения нашего венчания он отказался, пожалуй, от слишком многого и при том едва не оступился в самую последнюю минуту. То, в чем Джозеф признался вам, есть последняя его жертва — он этого не говорит, но, поверьте мне, что так оно и есть, ведь отчитывали вы его, а не меня, верно?.. Он предпочел принять грех и всю тяжесть вины за него для того только, чтобы отец испугался отнять меня так же сильно, как Джозеф страшился меня лишиться. В действительности этим утром мы направлялись к моему отцу, Джозеф был готов выдержать ту сцену, что разыгралась в вашем кабинете, перед лицом моего отца, но я отказалась, потому что поняла, что не хочу, чтобы отец знал, вернее, что отец не должен знать. Есть вещи, которых нельзя простить, поэтому их не следует допускать. Я смогла простить, потому что верю в возможность его искупления, но мой отец не сможет… — Пусть приезжает, — нахохлившись, разрешил мистер Браун, от замешательства погружая руки в карманы штанов и, казалось, не узнавая в стоявшей перед ним женщине своей прежней знакомой. — Напишите ему, что я позволил и что своим помилованием он обязан вам. — Вы очень добры, — почти не веря в то, что все разрешилось так скоро и впереди ее ждал долгий, ничем не примечательный день в новом доме, произнесла Аннетт, потому что Джозеф действительно приезжал, но точно не к ней, а к мистеру Брауну — последний сразу же завладевал им, отчего она почти сердилась на то, что могла только прощаться, скрываясь за приоткрытой дверцей экипажа. Джозеф взял за правило обходиться с нею так же скверно, как мистер Ренфилд с миссис Ренфилд, или как мистер Браун с миссис Браун, или как Чарльз с мисс Лили, и при том считать, что ей довольно этих коротких, всегда случайных встреч, в которые она видела его словно со стороны и ограничивалась лишь только прощальными поцелуями. Он не хотел ничего предпринимать, не хотел избавить ее от этих глупых формальностей и оставить своего притворства, в несколько дней сделавшись, казалось, любовником совершенно обыкновенным и вместе с тем совершенно невыносимым, на что Аннетт, в свою очередь, хотелось с упреком высказать ему: «Прежде вы даже смотрели на меня иначе». Джозеф сделался постоянно занят, но не ею, а всеми этими приготовлениями — не только ее платьями, которые она примеряла, но и столом, и цветами, всем тем, чем должен был заниматься ее отец, и все дни стали так похожи, что едва не слились в один: по утрам всегда приезжал доктор Хейл и смешивал им с миссис Браун подкрепляющие капли — причиной своей тревожности Аннетт назвала всю ту же дуэль и ссору Джозефа с отцом, окончившуюся тем, что мистер МакКуновал переписал завещание на племянника — кузена Чарльза — и вычеркнул сына из семейной Библии, что, несмотря на все успокаивающие сиропы, чрезвычайно впечатлило миссис Браун, переставшую сокрушаться по своим неустроенным дочерям и ругать мистера Брауна. Далее следовала долгая оздоровительная прогулка в одиночестве и вскоре в шали, затем второй завтрак и чтение утренней корреспонденции. После в дом прибывали посыльные с образцами лент, тканей, кружев для отделки и даже цветов — от нее, миссис Браун и всех шестерых мисс требовалось только выбирать, примерять и отсылать свои ответы в город, они и сами иногда выезжали за покупками, но чаще встречали модистку, давно знакомую Аннетт мадам Мийо, поваров или флористов непосредственно в доме — Джозеф иногда приезжал с этими людьми, устроителями их церемонии, в одном экипаже, и тогда прощания не получалось. Однако к вечеру все обыкновенно успокаивалось, и Аннетт, уставшая, могла, закутавшись в шаль, подолгу заниматься своими воспоминаниями, в которых Джозеф влекся к ее рукам, с послушной легкостью и даже счастливо покорялся ее просьбам о короткой прогулке по аллеям или о танце — тогда они стояли почти недвижно, и Аннетт только слегка склоняла голову ему на грудь. Последнее следовало признать фантазией, которой Аннетт старалась хоть как-то восполнить все то, чего оказалась лишена как в долгие дни разлуки, так и в ходе кратковременных встреч, потому что они не гуляли и, разумеется, не танцевали, зато Джозеф мог несколько раз за день приехать из города и вернуться туда, так что его появления в доме в конечном счете перестали ее оживлять. Он приветствовал ее и шел мимо — к Сэму Брауну, от его желания неизменно нравиться ей и производить эффект не осталось ничего, в то время как сама она оставалась в стороне, в одиночестве, совсем одна, и оттого все внимательнее слушала себя. Аннетт хотелось первой понять, почувствовать и написать, но в один из последних дней сердце ее пролилось, что значило — нет никакого… второго сердца, и от этого она впервые за все время расплакалась с тем, чтобы в следующее же утро, едва дождавшись удобной минуты, спросить доктора Хейла, во всем ли она здорова, и остаться с насмешливым снисхождением заверенной в том, что не страдает ничем, что не излечивалось бы отдыхом, свежим воздухом и покойным сном. — Ничего, — оправив шаль, призналась она в одно из последних прощаний, досказав остальное взглядом, на что Джозеф, привычно усмехнувшись, заметил, что ее сын даже больший джентльмен, чем его отец, потому что по-настоящему хорошие дети никогда не станут компрометировать свою мать. Аннетт ждала, что он примет это известие совсем иначе, выкажет ей сочувствие или же сделается обеспокоен ее состоянием, но никак не этой шутки над тем, что, еще не родившись, он уже компрометировал миссис Джейн, а потому в первое мгновение она оттолкнула ее, в следующее оказалась ею успокоена, ведь если Джозеф не тревожился за нее, то и ей не следовало, и в конечном счете его шутка так понравилась ей, что остаток дня Аннетт только и делала, что занималась одной этой подсказанной ей мыслью. Что-то в ней позволяло девушке думать, что души их связаны и что если она из любви к нему согласилась уступить, то он из любви к ней согласился немножко подождать, и порой Аннетт представлялось, что души нерожденных младенцев, похожие на рождественских ангелов, нарочно стараются дождаться венчания и только после — с зароненным сознанием красоты — спускаются к своим матерям, хотя иногда — очень редко, когда венчание никак не может состояться — им все же приходится рождаться и рождаться неблагополучными, не освещенными первым чувством любви. Однако Аннетт любила эту свою глупую мысль вовсе не только за то, что ей довелось — и не раз — примерить свое венчальное платье, в котором она и вправду была красива, но и за то, что эта мысль отвлекала ее от соловья. Соловей преследовал ее. Написанный на салфетке, перерисованный с иллюстрированного словаря или вырезанный из журнала, он всюду сопутствовал ей, а она не знала, совсем не знала, как присоединиться к этой игре, в чем принять участие, если это с каждым днем все меньше напоминало игру. Бумажные салфетки, переданные ей за столом, платочки, потерянные возле нее, сложенные записки, нарочно оставленные там, где сидела она, три слога в два уха и листы, вложенные в книгу, что она читала, — все это Аннетт прятала в одну из пустых коробочек своего дорожного несессера, то порываясь показать Джозефу, когда он приезжал, то отказываясь от этой мысли: она почему-то нисколько не сомневалась, что Джозеф скажет их сжечь, скажет: «Сожгите. Сожгите соловья. Сожгите всех соловьев, чтобы они навсегда замолчали», — или же сожжет сам, при ней, чтобы она увидела, что все соловьи мертвы, и наконец успокоилась. Аннетт знала — Джозеф только назвал это игрой, как знала она и то, что в том, что Джозеф называл игрой, можно было по-настоящему проиграть жизнь, тогда как в тот первый день их расставания он говорил с ней слишком долго и слишком серьезно, чтобы она поверила каждому его слову и со временем разглядела в них предупреждение о предстоящей угрозе. Это не было игрой, и потому приготовления свершались, а Аннетт ждала, убирала соловьев в шкатулку и ждала, ждала развязки процесса, в котором немо осуждающий хор и свет предоставят ей слово, а она ответит, что не раскаивается за себя прежнюю. Поначалу девушка не знала, когда следует ждать этой сцены, но после поняла, что в этом нет никакой загадки — она окажется приурочена ко дню церемонии, когда платья уже будут пошиты, с досадой подумалось Аннетт, опасавшейся лишних трат в преддверии отъезда. Соловей и в самом деле застал ее в вечер накануне венчания за книгой, в которой «Песни Невинности» она предпочла «Песням Опыта», где «Чахнущей розы» пунцовое лоно источено незримым червем, а «Мотылек» порхает и поет, пока слепая не сомнет рука те два его трепещущих крыла; где в «Лондоне» в ночи… от вопля девочки в борделе слеза невинная горчит и брачные смердят постели, а дитя, не признавшее мать, не стало грудь ее сосать; где после «Заблудшего сына» шла «Заблудшая дочь», и если первый говорил: «Превыше собственного Я Никто не ставит никого! Того Рассудку не понять, Что за пределами его. Отец! Как больше мне любить Тебя и ближних заодно? Люблю тебя я, как птенца, Что с паперти клюет зерно». Священник, это услыхав, Схватил дитя за волоса И к пастве выволок его Под одобренья голоса. Затем с амвона возопил: «Се Диавол в образе людском! Проникнуть тщилась тварь сия В Святые Таинства умом! » Заплакал мальчик, но вотще! — Не помогли и мать с отцом: Он до исподнего раздет, И цепь железная на нем. Дитя на площади сожгли, Где жег отступников Закон — Не помогли и мать с отцом... Ты видел это, Альбион? — то вторила она: «С гневом, Будущего дети, Прочитайте строки эти, Где поведано стихом, Как Любовь сочли Грехом!» В древней той стране Нет конца весне — Там и жили Двое Жизнию святою, Не смущаясь вовсе наготою. Как-то раз Они Вышли в Сад одни — И сердца забились, Светом озарились, Ибо тьмы завесы приоткрылись. И Обоих пыл На траву склонил — В этот час рассвета Все дремали где-то, И Она не вспомнила Запрета! И познав Любовь, Сговорились вновь Выйти на свиданье В час, когда в молчанье На закате слышится рыданье. Пред Отцом Она Радости полна — Но, пронзая взглядом, Он грозит ей Адом, Словно Он в Саду был с нею рядом! «Уна! Ты молчишь! Отчего дрожишь? О! С какой Виною Встала предо Мною?! Ты Меня покрыла сединою!» Аннетт застыла над страницами проникнутых ее чувством стихотворений и спокойно — почти равнодушно — подняла глаза, когда дверь приоткрылась и вошла тихая Рейчел, торопливо миновавшая комнату и вместо того, чтобы отдать в протянутую руку своего соловья, неловко бросившая ей под ноги измятую и все же слишком легкую записку. Аннетт недоуменно склонилась, придержав книгу, но уронив мягкую шаль к локтям, и подняла карточку, оказавшуюся написанным ее рукой приглашением, истоптанным домашними туфельками всех шестерых девиц — по сероватым, перекрывающим друг друга следам-разводам от разных подошв Аннетт поняла, что наступила каждая, а Рейчел — нарочно именно ту, с которой они так хорошо подружились в самый первый день их приезда! — только подговорили осуществить этот презрительный жест. Вышло и в самом деле больнее, чем она ждала, потому что с младшими девочками Аннетт все это время была ласкова, ведь они только бездумно передавали ей послания, назначения которых понимали так же мало, как и она. Когда же мисс Портер посмотрела перед собой, в дверях уже стояли все шесть сестер Браун. — Мы с сестрами не примем приглашение, — поставив перед фактом, объявила Эмбер. — Я не думаю, что вам следует винить меня. Не я причина расстроившейся помолвки, со смерти мисс Далтон прошло почти пять или шесть лет, и если бы ваши родители… — стараясь не теряться с первых слов своей оправдательной речи, Аннетт опустила глаза на карточку с приглашением и ломкими от волнения движениями принялась складывать лист плотной бумаги, выравнивая ногтями так, точно намеревалась разорвать после… по истончившейся линии сгиба. Аннетт не успела закончить, потому что следующий ход старшей мисс Браун заставил ее уронить руки и посмотреть на нее. — Шлюха, — констатировала Эмбер, поддержанная присутствием сестер, младшие из которых стояли перед нею, а старшие подле, отчего она могла говорить так, словно от лица их всех, словно выражала их общее, а потому неоспоримое мнение. — Что?.. — едва слышно переспросила Аннетт, чувствуя себя так, точно ее тяжело ударили и теперь она не могла ни подняться, ни возразить, потому что кровь и слезы шли горлом и кривили мелко — от неверия во все происходящее — дрожащее лицо. — Шлюха, — с вызовом вскинув бровь, повторила Эмбер, и полные губы ее непримиримо сомкнулись в плотную линию. — Это не так, — невыносимо ровно и сдержанно произнесла Аннетт, отчего уже Эмбер сделалось не по себе — на мгновение она усомнилась, но после продолжала с прежней категорической прямотой: — Я знаю, — отчетливо выговорила Эмбер, отчего Аннетт невольно вздрогнула, однако сумела справиться с подступившим вновь волнением и подняла шаль к плечам, укрыв под нею все самое сокровенное, о чем Эмбер не могла ни знать, ни догадываться. — Иначе что вы здесь делаете? Отец вас выгнал. Оглашения не было. Шлюха, — она торжествующе усмехнулась, смело перебрав представлявшиеся ей неоспоримыми доводы, которыми, очевидно, гордилась потому только, что все вокруг находили ее неспособной заметить, осмыслить и понять, а она поняла — с первой их встречи. — Я знала единственного… — Из-за таких, как вы, позволяющих до венчания… доступных… — Отец меня не выгонял, Эмбер, — возразила Аннетт, неожиданно для самой себя ступив на твердую почву утверждения, после того как едва не увязла в трясине неловких оправданий. — Он примет нас после венчания. Решив выйти за этого человека, я одному ему согласилась вверить свое тело и душу. Душой он владел всегда и весьма свободно распоряжался ею, но вы не знаете и, я надеюсь, вам никогда не доведется узнать, что заставило его до срока потребовать тело. Я осталась честна перед ним, он — передо мной, и потому я желаю вам, Эмбер, найти подле вашего мужа тот же покой, что обрела я. Мой муж не ограничивает меня, ни в чем — мне все позволено, и знаете почему? Настоящая леди, образованная и завершенная женщина, невосприимчива к дурным смыслам, для нее нет книг нравственных или безнравственных, как нет и людей, хороших или плохих. Она умна и из всего способна вынести урок, и в этом отношении положительный и отрицательный пример для нее равно полезны. Такой он меня считает. И если вы, Эмбер, находите, что вы достаточно умны для того, чтобы принимать самостоятельные решения — ведь вы считаете, что вы не по годам умны, не так ли? — вы поймете, что это приглашение не пятнает ни одну из вас, — окончив свои слова и закрыв заложенную пригласительной карточкой книгу, Аннетт в нечаянно наступившем молчании жестоко пожалела о нанесенном Эмбер поражении, несмотря на то что ощущала, что поступила правильно. — У меня жалкая мать, я — другая, — разгаданная, она все еще не могла уступить так скоро, в отличие от своих сестер, которые, почувствовав ее замешательство, ее сомнение и неуверенность, оставили ее; Аннетт впервые ощутила, что кто-то, кроме Джозефа, всерьез заинтересован не в ней, но тем, что она говорила, когда Дороти подхватила начатый и не оконченный Деборой вопрос: — Почему вы подтвердили… и не стали отрицать того, что мы сказали? — Потому что сильнее всего на свете я боюсь замочных скважин, поскольку верю в то, что порой через замочную скважину можно увидеть больше, чем через открытую дверь; замочной скважиной может оказаться что угодно — прочитанные вслух письма вашей матери, привычка, даже слово, написанное между строк, и все, что мне известно о человеке, за которого я выхожу замуж, я узнала из замочной скважины. В остальном он не был уязвим — слишком открыт, всегда публичен и никогда не изобличим, стреляй — пуля пройдет навылет. Он думал, что заговорен, пока перед ним не закрылись все двери, пока его не оставили за закрытой дверью, а меня — у замочной скважины, но и тогда он твердил, повторял, что настоящий игрок должен уметь играть, даже если на кон уже нечего ставить, — отклонившись к спинке кресла, Аннетт, постепенно привыкшая к спокойным повествовательным интонациям, чувствовала, что может дышать ровнее и тише. — Тогда же я поняла, что ключ следует искать не к человеку, которого ни в коем случае нельзя упрекать в том, что все предыдущие не подходили, но к самой двери и, повернув, оставлять там. Однако для того, чтобы войти в комнату и запереться в ней с другим человеком нужна смелость, возможно, даже большая, чем для того, чтобы украдкой подглядывать за ним через замочную скважину. Ни от одной из вас я не могу запереться, ни одной из вас я не хочу знать, а значит, мне остается только открыть перед вам дверь и пригласить войти. Входя из любопытства, многие предпочитают оставлять дверь открытой. — Эмбер не выдержала и невольно оглянулась на действительно оставленную открытой дверь, отчего-то слишком отчетливо ощутив, что ей не следовало сюда входить, потому что она не хочет и еще не готова знать того, что могла поведать ей сидевшая в кресле женщина, тогда как Аннетт продолжала, в отличие от Джозефа не испытывая упоения, но сознавая, как важно ей окончить: — Не думайте, что можно узнать что-то о человеке, который открывает перед вами все двери. Вы должны понимать, Эмбер, обыкновенно это означает, что в этой комнате ничего нет или что человек, предложивший вам войти, уверен: вы этого не отыщете. Я выхожу за человека, который пребывал в такой уверенности, пожалуй, слишком долго, поэтому могу предупредить вас. Секреты хранят за закрытыми дверями, ключ опускают в карман, но почти всегда в нашем распоряжении остается замочная скважина. — Вы сумасшедшая?.. — Если бы доктор Хейл слышал, что вы говорите, он сказал бы, что вас нужно в клетку — обливать холодной водой через решетки, пока вы не одумаетесь! — Соловьи поют и в клетках, Эмбер. — спокойно возразила мисс Аннетт, отвечая не Дороти и Деборе, которые, воспользовавшись случайной подсказкой чем-то напуганной сестры, старалась в ее прежних интонациях выказать ей поддержку, но самой Эмбер — единственной, чьим вниманием и пониманием ей удалось завладеть, той, кому, несомненно, принадлежала вся эта выдумка. — Мне доводилось слышать пенье этих птиц, и я могу сказать вам, Эмбер, что при хорошем содержании они и в неволе выводят замечательные трели. С дурным же… живут совсем недолго, — под шорох платьев и короткий звук затворенной двери, окончила Аннетт, подумав о том, что Эмбер так энергически вышла, потому что не вынесла, тогда как она в свое время нашла силы дослушать мисс Бетти до конца, а еще о Грейс — ее песня была печальной, она всегда пела о том, что хотела выбраться. Быть может, перед ней уже поздно открывать клетку, но Джозеф этого не говорил, а потому Аннетт еще надеялась и с прежней осторожностью, почти с трепетом вновь раскрыла на коленях книгу, заложенную измятым приглашением, которое она вновь расправила, любовно и как-то особенно бережно, ведь миссис Браун ни о чем не знала и ничего не замечала, а значит, должна была узнать и заметить завтра — в утро церемонии, когда мисс Эмбер Браун с поистине отцовским упрямством откажется ехать. Аннетт понимала, что ей впервые удалось произвести эффект и повторить те провидческие интонации, которые она запомнила, оставшись стоять за дверями столовой, но такого рода мысли никогда не приживаются сразу — и это она понимала тоже, а потому нисколько не сердилась на Эмбер за то, что, единожды усомнившись теперь, наутро она проснется с одним только сознанием того, как глупо и стыдно оступилась, как при сестрах не выдержала и сбежала первой, не добившись даже слез… Погруженная в эти свои мысли, Аннетт поднялась и заново перебрала кольцо, приглашение, томик стихов, пропустив меж пальцев ленту закладки, а после, прикоснувшись к шали, оглянулась на кресло — лишенная дома и одинокая, печальная в последние дни перед венчанием, она привязывалась к вещам и, пожалуй, слишком сильно скучала по тем временам, когда Джозеф занимался только своим плечом и ею. Аннетт хотелось, чтобы Джозеф забрал ее отсюда, чтобы к ним вернулось их почти недостижимое согласие, но она понимала, что не могла взять его имени, пока не стала им, а потому принужденно, с тяжелым терпением ждала, что предстоящая церемония возвратит ей его, а его — Богу, не языческому и карающему, но доброму и всепрощающему. Она верила, отец простит и завтрашний день станет важной датой начала новой жизни, а после — маленьким праздником, счастливым днем, когда все должны быть вместе, в одном доме, на принадлежащей им и возделанной ими земле, из года в год, что бы ни произошло. Аннетт подошла к оставшейся приоткрытой двери и вслушалась в тишину опустевшего коридора, прежде чем осторожно, никого не встретив, возвратиться в спальню и выбрать свою коробочку до самого дна — за неделю соловьев-пощечин скопилось достаточно, чтобы, единожды возразив, она позволила себе слезы и, сев за туалетный столик, взялась составлять ответы на все пришедшие ей послания, подписывая вод соловьями на салфетках и клочках бумаги сначала бессильное: «Это не так, Эмбер», а затем простое и пустое: «Нет». Ведь верно, погода день ото дня становилась все более скверной, а у нее никогда не было подруг, кроме разве что одной — той, которую ей позволил мистер Сэм Браун и которую она очень, очень ждала… ПРИМЕЧАНИЯ: "от других им не спастись" — референс на Сартра "За закрытыми дверями" ("Ад это другие"), как и многое в этой главе. "Nihil admirari" — ничему не удивляйся. "pillow-biter" — гомосексуалист (сленг.); это из судебного процесса нач. ХХ в. пошло и закрепилось, немношко анахронизм, но вообще я хз, насколько это криминал. Бог из машины (deus ex machina) — здесь про искусственную развязку; в античной трагедии греческих богов спускали на сцену специальной установкой, ну и они там все разруливали. Орест и Пилад — верные кореши, лучший античный броманс ever, только ленивый не написал про них трагедию про проклятие рода Атридов. Когда его отец вернулся из-под Трои (Агамемнон), мать и любовник (Клитемнестра и Эгисф) его прирезали, ну и Орест прирезал их, а Аполлон его отмазал на ареопаге. Мой пиздюк и все такое. "Мухи" Сартра про этот же сюжет, кстати. Эринии — богини мести и ненависти, от них огреб Орест. Они его так преследовали, что чел аж палец себе откусил, чтобы они отъебались и дали поспать. Хор — в греческой трагедии что-то типа футбольного комментатора, стильно наряженная толпа (общество), которая оказывала морально-психологическое давление на налажавшего героя, читала ему морали и вправляла мозги. От имени хора, как правило, общался хоревт — здесь это Эмбер. Лейкисты — группа полусентименталистов-полуромантиков, поэтов Озерного края (Кольридж, Вордсворт), природа, цветочки, уединение, фолклорчик. Аннетт читает стихотворения Уильяма Блейка — протосимволист, у него была своя концепция Ада и, кажется, он был team-сотона и вдохновил Байрона, так что его типа христианские стихи далеки от ортодоксии. "Заблудший сын" и "Заблудшая дочь" переехали из "Песен невинности" в "Песни опыта" (конкретно мальчик как ребенок невинен) "Нет книг нравственных..." — Уайльд, "Портрет Дориана Грея". "nightingale" — соловей; шлюха (англ. сленг); узнала я это из "Суини среди соловьев" Т. Элиота. Сэндхерст. После 1860 года колледж стал военной школой Ост-Индской компании - институтом для подготовки большинства офицеров индийской армии. Именно с этого времени обучение в колледже стало обычным путем для получения офицерского звания. 1874 г. — окончание компании и возвращение всех из колоний. "Оглашения не было" — реально веский аргумент, потому что обычно, если не было проблем и конфликтов, то имена венчающихся объявляли каждое воскресенье.