Дверь напротив.

Гилберт еще предпринимал попытки вырваться, вплоть до момента, когда руки оказались привязаны ремнем к изголовью кровати. Русский, усевшись на уровне его коленей, недостаточно наваливаясь, чтобы навредить, но этого хватило, чтобы полностью обездвижить альбиноса. Комично почесав затылок, русский задумчиво проговорил: -И что же делать с тобой, Калининград? Ты меня расстраиваешь. Тебе следует быть аккуратней. Знаешь, я ведь поссорился сегодня с Наташей. Но ведь вернулся, и только потому, что хотел вас видеть. Понимаешь, я хотел перед ней извиниться. Россия засмеялся, протянув руку, взял пруссака за подбородок, крепко, игнорируя то, как тот пытается повернуть голову. -Смотри мне в глаза, когда я говорю с тобой, ладно? – Брагинский улыбнулся, продолжил, — На чем мы остановились? Да. Я хотел извиниться. А еще…Я хотел провести этот вечер с тобой. Впрочем, эти планы мне менять не пришлось, верно? Гилберт молчал, стиснув зубы. Выдерживая взгляд русского и уже не отводя своего, даже когда тот склонился совсем близко к его лицу. -Ну же, долго собираешься играть в молчанку? Хотя бы скажи мне. Ее было целовать приятней, я прав? В планах Пруссии не предполагался ответ. Просто после этой реплики Брагинского он ответил лишь выражением лица, невольно припомнив тогдашние свои мысли. Теперь уже он отвел взгляд, осознавая, что снова не может совладать с эмоциями. -Неужели..? Русский усмехнулся, уже до боли сжимая пальцами его подбородок, снова велел тому смотреть в глаза. Улыбнулся уже совсем тепло: -Позволь мне убедиться, — он прищурился, хохотнув, — Если укусишь – я выбью тебе зубы. Тихо замычав, пруссак не стал противиться, когда Иван поцеловал его. Почему-то казалось, что если он сейчас снова сожмет зубы, угроза будет выполнена – но словно чтобы подстраховаться, русский все так же стискивал пальцами уже его скулы, чтобы попытка закрыть рот была как минимум болезненна. Нет, не показалось тогда. У него действительно сладкие губы. Коротко всхлипнув и дернув обездвиженными руками, Пруссия уже протестующе замычал через слишком настойчивый поцелуй. Иван позволил ему вздохнуть, но прервался совсем ненадолго – через мгновения его губы снова накрыли губы альбиноса, тот почувствовал, что русский убрал руку, но отозвался так же покорно. Совсем невольно, наверное, действительно еще этого не желая, все равно был умело завлечен, поддавшись ритму, отвечал должно аккуратно на наигранно-властную манеру поцелуя. Разве можно возбудиться от нежеланных поцелуев? Лишь от них, о прикосновениях пока ведь не было и речи? Нет, голова кружится всего лишь от нехватки воздуха. Должно быть так, будь иначе, это было бы уже совсем нелепо. Ведь это Брагинский с ним, и происходящее все снова нельзя охарактеризовать словом лучше обозначающим ситуацию, чем насилие. Насилие? Они целовались уже рвано, когда Иван сам чуть отстранялся, чтобы вздохнуть, пруссак невольно подавался вперед, прикусывая его губы, лишь чтобы снова ощутить в своем рту его настойчивый, но все же нежно ласкающий язык. И губы совсем влажные, при перерывах сразу высыхающие от горячего дыхания. Нежеланные? А в жар кидает тоже от нехватки воздуха? Пруссия, уже задыхаясь, запрокинул голову. Вполне осознавая, что подтолкнет русского к действиям уже решительней, теперь тихо мычал, ощущая его горячие губы на шее. Сильно. Наверняка, следы останутся надолго. -Смотри, Калининград, — ладонь русского легла ему между ног, тот тихо ахнул, — Уже так напрягся. Ты ведь не думаешь сейчас о Наташе, надеюсь? Брагинский засмеялся, второй рукой снова хватая того за подбородок. Жмурится, щеки совсем раскраснелись. Касаясь почти только подушечками пальцев, Россия принялся совсем легко дразнить через ткань твердеющий орган, рявкнув: -Я велел тебе смотреть мне в глаза. Тот лишь повернул голову, глаза слезились. Мышцы на руках предельно натянуты, он словно еще пытался освободить руки. Закрыть лицо, только бы закрыть лицо. Чтобы русский не видел, как слезы уже готовы вероломно сорваться с намокших ресниц и прочертить дорожки по горящим щекам. Чтобы не видел, как он кусает губы, сдерживая стоны от его манипуляций. Пусть делает что угодно, только бы он не видел. Иван продолжил, проникнув ладонью уже под его брюки, отчего альбинос невольно стал прогибаться, пытаясь подстроиться под ритм, заданный рукой. -Ты должен думать только обо мне, тебе ясно?! Плевать, как. Просто только обо мне. Ни о ком другом, ты понимаешь?! Хей, скажи мне еще раз, как ты меня ненавидишь. Скажи, хоть ты сам… Русский осекся, пересекшись с Пруссией взглядом. Пробрало до дрожи от искренности, не скованной гордостью. В глазах какая-то совершенно детская обида. Полное непонимание чего-то, он словно и приоткрыл рот, нахмурившись, на полном серьезе собираясь сказать – губы его скривились, не успев ничего ответить, он тихо всхлипнул, но не отвел взгляда. И было видно, каких усилий ему стоит то, что слезы еще только блестят в уголках глаз. Выдохнув, он словно снова сделал над собой титаническое усилие, заставив губы сложиться должно, что бы хотя бы начать: -Я…Я тебя… Говорить мешало уже не возбуждение, а просто эмоции. Которых и в глазах было столько, что можно было захлебнуться. Русский замер, не в силах уже отвести взгляд от него, оскорбленного и словно жаждущего, чтобы ему объяснили. -…не ненавижу тебя, нет, — он зажмурился на мгновения, собираясь с силами, снова открыл глаза, — Что бы ни говорил! Не ненавижу, не могу ненавидеть, а надо, надо, надо!!! «…и ненавижу я только себя.» Что-то изменилось. Россия шумно выдохнул, что-то прошептав, крепко обнял Гилберта, стойкость которого уже ему отказала, и он в голос рыдал, что-то добавляя еще на немецком. С губ еще пару раз сорвалось сбивчивое – «надо, надо!» Руки оказались свободны. Иван, сжимая в руке ремень, поднялся с кровати и вышел. Гилберт уже сжался, ожидая что дверь захлопнет с шумом – а он прикрыл осторожно. И наверное показалось, что уже в дверном проеме шепнул тихое «прости». Гилберт подошел к окну, отодвигая тяжелые шторы. Русский вышел из дома и широкими шагами шел вдоль ограды. Уже когда должен был скрыться из вида – обернулся, устремив взгляд на окно. Пруссия рывком задернул шторы, отшатнувшись. Ноги совсем ватные. Дрожащими руками повернул ручку двери, только что бы зайти к себе и с коротким всхлипом упасть на кровать. Ушел, ушел. Все же замечательно. Ушел, а все тело колотит от умело вызванного возбуждения. Передергивало от отвращения к самому себе, в который раз. Это же Брагинский, тогда какого черта от нескольких его прикосновений тело отзывается так? Иногда у него такой теплый голос. Почему он должен сменяться режущим холодом, зачем нужно добавлять столько яда? Штаны с нижним бельем опустились где-то возле кровати, шумно вздыхая, пруссак обхватил ладонями свой член, несколько раз проведя по всей длине. Сейчас ведь нужно всего лишь снять напряжение, черт с русским, просто в таком состоянии невозможно было бы уснуть. Но ведь что бы тот ни говорил, когда они были с ним физически близки, он был предельно нежен. И то, как он целует… Действительно не хватает воздуха. С его инициативой и настойчивостью, и пусть пришлось попробовать его губы всего лишь три… Всего лишь три раза? Альбинос запрокинул голову, облизывая губы и сбивчиво всхлипывая, не прекращая ласкать себя рукой. Просто снять напряжение? Теперь уже и невольно обзаведясь целью получить от этого больше удовольствия, играя с эрогенными зонами в дразнящей манере, красиво выгибаясь на белых простынях. Не сдерживая голос, все равно в доме никого нет. В его стране холодно. Да, отвратно и холодно. Тогда почему он сам такой горячий? Слишком горячий. Было много возможностей заметить, что у него всегда теплые ладони. И преотвратительно приятно обжигающее дыхание. Гилберт застонал, извиваясь и наращивая темп ласк, второй рукой принявшись нетерпеливо теребить соски, чувствуя, что осталось уже немного. Все внутри уже спазмами отзывалось на напряжение внизу живота, ломая тело нестерпимым удовольствием. Еще лишь пара движений… А еще сильный. Отвратительно сильный, ему совсем нельзя сопротивляться, если он на полном серьезе не хочет отпускать. И кажется, когда наваливается, что просто переломит пополам – но каким-то образом он лишь прижимался предельно. И во всем был до безумия нежным…Иван, Иван, да какого черта?! Хрипло вскрикнув, Пруссия весь изогнулся, перепачкав ладонь. Расслабился на кровати вроде бы, но теперь колотило уже просто истерикой. -Дьявол, — поднялся, вытирая руку, мелко вздрагивая, — Дьявол, почему именно он. Почему он… Был уверен, что русский сегодня домой не вернется. Ну и плевать. Пусть напьется в каком-нибудь баре, пусть делает, что хочет. Пусть вообще не возвращается, но разве такое возможно? Рыча от бессмысленной злости, альбинос пошел в ванную. Холодный душ, и спать. Утром все встанет на свои места, он надеялся. Утро. Хотя, верней, время уже к обеду. Мысленно выругавшись, что никто его не разбудил, поднялся с кровати. Накинув рубашку, но не застегивая, вышел в коридор. Дверь русского была приоткрыта, как он и оставил ее вчера. В комнату он не заходил. Торопливо спустился вниз. Шинели русского на вешалке не обнаружилось, впрочем, не обнаружилось вообще ничего, что могло бы указать на его присутствие. Домой он не заходил. Дабы убедиться, пару раз окликнул. Даже входная дверь оказалась не заперта. Выругавшись, проследовал на кухню. Да ладно, наверняка тот просто упился где-нибудь. И вообще, он же собирался к прибалтам. Значит, наверняка у них и переночевал. И скоро придет, ведь как минимум не логично оставлять Пруссию здесь одного. Даже не удосужившись запереть дверь. Не обременяя себя готовкой, порыскал на кухне, кое-как перекусив. Позже заставил себя позвонить Наташе, уверить ее, что все хорошо. Уточнил, что хорошо потому, что русский решил просто временно лишить его удовольствия лицезреть свою персону. Девушка, очевидно, успокоилась, они еще чуть ли не час разговаривали, совершенно беззаботно, смеясь чему-то. Странно, она безоговорочно верила, что все в порядке. А изображать беспечную интонацию Гилберту показалось делом не из легких, благо к середине разговора он уже вжился в эту роль, спокойно беседуя на тему каких-то пустяков. Не упоминая вчерашний инцидент больше ни в чем, а Пруссия каким-то уголком сознания отметил, что так много лучше. Наташа чудесная подруга, она все понимает и уже научилась различать его настроение и поддерживать не открыто, а ненавязчиво. Делая легче, ничем не задевая мужское самолюбие. Жаль, что слишком долго говорить не удалось – она заявила, что к ней пришел босс, а позже ей надо было отправиться на какие-то переговоры в среднюю Европу. Что ж, Гилберт уже почти не завидовал. Когда стало вечереть, он совсем извелся. Это было даже не беспокойство, а какое-то тупое раздражение, ничем не обусловленное. Ужинать пришлось без Ивана. Пустой дом совсем угнетал. На улице было уже темно, а он сидел в гостиной, бросая раздраженный взгляд в сторону двери. Да что он о себе вообще мнит?! Пропадать на целый день просто так, это же совсем глупо. А если что-то случилось? Мало ли, где он ошивался. Гилберт, фырча, оправил ворот рубашки. Широко распахнул глаза, поразившись тому, что осознал только сейчас. Ошейника нет, дом открыт. Какого черта он еще сидит здесь? На бегу подхватил куртку, с шумом захлопнув входную дверь. Почти бегом по дороге вдоль ограды, поддавшись внезапному порыву. Невольно притормозил уже у конца ограды. Бежать. А куда бежать?! Пруссия прислонился лбом к ограде, зашипев от злости. Искать покровительство у других стран? Что за глупости. Даже если рассуждать здраво, Иван просто сможет его вернуть. Брат слаб после войны, да и просто вряд ли кто решится защитить от Брагинского. А если и решится – сможет? И смысл будет во всем этом – унижаться и надеяться на кого-то, подставить, если уже ясен исход? Бежать? Конечно, не из этого дома. Конечно, черт возьми, он уже не уйдет. Значит — бежать искать Россию. Мало ли. Ругнувшись, он с силой ударил по ограде. Да, ничего. Ничего не изменится уже. Еще когда русский снимал с него ошейник, он понимал, что альбинос от него не убежит. Просто не сможет. Небо было ясное. И оттого ночь вроде как не темная. Варианты уже закончились, ноги ныли. Он успел сходить к прибалтийским, те сказали, что Россию не видели уже несколько дней. И, как он заметил по их лицам, были очень этому рады. Убежал от них быстро, предупредив все расспросы. Затем было еще несколько баров в округе, безрезультатно почти до поздней ночи бродил по улицам, надеясь увидеть его среди прохожих. А сейчас уже просто осознал, что продолжать это бессмысленно, и медленным шагом шел по направлению к дому. Да, вот эта скамейка, на которой Иван его впервые поцеловал. Усмехнувшись воспоминаниям, он все же прошел мимо. До дома оставалось немного. Можно будет прийти и позвонить Наташе, сказать ей все. А уж она, пожалуй, должна знать, что делать? Когда уже шел вдоль ограды, наконец увидел. Дома горел свет, а ведь он точно все выключал. Сразу снова сорвался на бег, с грохотом распахнув дверь. -БРАГИНСКИЙ..! Русский как ни в чем не бывало сидел на диване, с кружкой чая в одной руке и газетой на коленях. С неким удивлением посмотрел на пруссака, мягко улыбнувшись. -А, ты? Я думал, ты сбежал. Глупо. Я предоставил тебе хороший шанс. -«Я»? – Гилберт подошел, задыхаясь от возмущения и обиды, — Да, это я! Где ты вообще был?! -У прибалтийских. Я еще вчера хотел к ним наведаться… -ОНИ ТВОЮ НАГЛУЮ МОРДУ УЖЕ НЕДЕЛЮ НЕ ВИДЕЛИ, ИДИОТ! Россия изумленно охнул, глядя на пруссака, который сразу осекся, сбивчиво забормотав: -Наташа мне сказала…По телефону, я… -Искал меня? – Брагинский его не слушал, поднялся, вставая рядом с Пруссией во весь рост и глядя сверху вниз, пораженно и как-то непонимающе, — Ты уходил, потому что искал меня? Пруссак следом тихо замычал в крепких объятиях, так раздраженно и по-девичьи пару раз слабо пихнув кулаками Ивана в грудь, затем просто уткнулся в шинель лицом, замерев, тихо зашипел: -А ты меня просто проверял?! Проверял, убегу я или нет?! Ты…Боже, да какой же ты..! Русский засмеялся, крепче прижимая к себе Гилберта, который продолжал чему-то возмущаться, но безвольно опустил руки, не вырываясь. -Не было у меня такой цели, — он потрепал белоснежные волосы Пруссии, улыбаясь, — Совсем. Извини. Прости, что заставил тебя беспокоиться. Пруссия вывернулся, оскалившись. Беспокоиться, как же. О нем беспокоиться. Разумеется, когда заняться нечем, и о нем можно побеспокоиться. Повернулся и побежал по лестнице, слыша за спиной смех Брагинского. Уже поздно, просто надо выспаться. А он – пусть смеется. Это его голова, его и тараканы в ней. Его и все, что здесь. Пруссак шипел от злости, кутаясь в одеяло. Кажется, лишь в который раз убедил русского в его победе. Да и был это лишь вопрос времени. Он ведь просто издевается. Все понимает, прекрасно заранее знает, как Пруссия поступит. Но все равно делает так, что бы в который раз убедиться в своей власти. Хотя в чем она сейчас проявляется? Ведь ничто Гилберта не держало. Или делает так, чтобы Гилберт убедился в чем-то сам? Русский еще долго сидел внизу, просматривая газеты. Спать совсем не хотелось. Да что говорить, когда он пришел в пустой дом, уже искренне поверил, что Пруссия больше не вернется. А он прибежал. Злой, раздраженный. Он так забавно пытался оправдаться, еще что-то отрицал. Настолько наивно и по-настоящему, что это безмерно умиляло. Русский вздохнул, довольно и счастливо улыбаясь. Отложил газету куда-то в сторону, направившись наверх. Он около часа сидел на краю кровати альбиноса. Тот спал беспокойно, метался и бормотал что-то на своем языке. Брагинский взял его за руку – тот словно немного успокоился, тонкие пальцы до боли стиснули широкую и теплую ладонь русского. -Немного осталось, — Иван грустно заулыбался, тихо прошептав, — Жалко. Жалко, жалко. Пруссия поморщился, что-то тихо пробормотав и сжимая руку России. Нет, не проснулся. Даже когда Иван докоснулся ладонью другой руки его груди, так же шепотом добавив, совсем двусмысленно: -Калининград, я уже здесь, — на мгновения замолчал, чувствуя, как под ладонью мерно стучит сердце альбиноса, — Странно, что ты не заметил. Повернувшись, Гилберт пропустил пальцы руки между его пальцами, держал крепко. Русский коротко усмехнулся и уже собирался встать, осторожно высвободив руку – его торопливо схватили за запястье. -Нет… Глаза альбиноса все так же были закрыты, брови нервно подрагивали. Брагинский улыбнулся, проведя пальцами по его щеке. Он спал, ему словно действительно снились кошмары – и он как-то исступленно вцепился в руку Ивана, как ему показалось — не желая, чтобы он уходил. Теплый. Ладонь совсем теплая. Брагинский все же поднялся, лишь чтобы обойти кровать и лечь сзади, обняв его за плечи. Из-под руки била кровь. Обжигая ладонь, так, что даже неясно – скорей холодом, чем жаром. Гилберт тихо выл, прижимая руку к груди. Кенигсберг, верно? Перед глазами кружилось, в голове что-то отвратительно лязгало и шумело. Каким-то уголком сознания понимал, что все лишь снится – но мерзкая боль, ноющими и тянущими волнами расходящаяся по телу от груди, не позволяла даже опомниться, заставить себя проснуться. «я уже здесь.» Раздалось изнутри, чужой мыслью в его же голове. Не доносясь откуда-то, из реальности – именно из него самого. Ноги подкосились, упал на колени, двумя руками зажимая рану на груди. Почему еще может что-то ощущать? Все под ногами липкое и горячее, колени разъезжались в собственной крови, отчего тот нелепо повалился на бок, вздрагивая. Откуда столько? Разве, потеряв так много, возможно остаться живым? А из груди все хлещет, стекая между пальцев. На ладонь ложится ладонь чужая. Крепко прижимая, словно имела смысл попытка остановить кровотечение. Отвратительное хлюпанье – кто-то так же опустился рядом, в лужу крови. -Еще немного, — Пруссия вздрагивает, оборачиваясь и глядя в совсем близкие глаза улыбающегося Ивана. -Помоги мне, — с губ срывается, покуда снова не зашелся кашлем, — Пожалуйста. Помоги мне! Русский задумчиво щурит холодные глаза, проводя рукой по его лицу, растирая кровь. Другой рукой убрал руку от его груди, тот покорился, но теперь взял русского за запястье. Глядя в его глаза испуганно, искренне веря почему-то, что он правда поможет. Он сделает так, что эта боль прекратится. -Потерпи немного. Гилберт беззвучно вскрикивает от ужаса, неожиданно ледяной и жестокий голос резанул больно. Но вряд ли больней, чем то, как Россия толкнулся пальцами в рану на груди, раздвигая, раздирая. Захлебываясь кровью и умоляющими вскриками и все так же наивно глядя в холодные глаза, Пруссия сильней сжал его руку. Через мгновения сильные пальцы сжали сердце. Кенигсберг..? Широко распахнул глаза, судорожно и жадно вздохнув. Дыхание восстановить не получалось, бессознательно притянул руки к лицу, липкому от холодного пота, отвратительного спутника ночных кошмаров. Его всего колотило, он испуганно обвел глазами комнату, не понимая, что уже все закончилось. Попытался повернуться – нет, от сна кое-что осталось. Он все так же крепко сжимал запястье держащего его Ивана, а этот его кошмар мерно и спокойно дышал, прижимая его к себе своими сильными руками. Больше всего хотелось сейчас вырваться, или закричать, прогнать его отсюда. Дернулся, отчего Россия тихо замычал, приоткрыв один глаз и пересекшись с воспаленным и испуганным взглядом пруссака. Тихо и ласково прошептал: -Чего ты? Спи. Или так неудобно? Гилберт судорожно сглотнул, отрицательно мотнув головой. Уже закрыв глаза и притягивая его к себе тесней, Брагинский тихо проговорил: -Извини, что я здесь. Если что – ты скажи. Недавние реплики из сна еще долбили изнутри, вкупе с воспоминаниями о той мерзкой и жестокой улыбке. Даже казалось, что все еще режет где-то внутри. Но сейчас теплые интонации убаюкивали, как и беззаботно расслабленное лицо Ивана и почему-то неизменно поднятые вверх уголки губ. С ним не должно быть спокойно. Когда он так близко, когда так сильно держит. Не должно, это совсем неправильно. Дрожь отступила. Он не понял, в какой именно момент расслабился в теплых объятиях, заснул крепко и спокойно. Вопреки всему.