Дверь напротив.

Гадкий шум, в голове что-то лязгает и разрывается. Не сосуды ли часом? Щелчки порой были так болезненны и четко ощутимы, что это пугало. Кажется, прошло много времени. Как минимум, уже снова потемнело, и сбитые ноги отзывались болью. Застонав, альбинос нелепо улегся на какую-то скамейку, пытаясь успокоиться. Нужно было добраться хотя бы до дома брата, ведь Брагинский дал ему понять, что уже не держит. Но что-то уверенно подсказывало, что идти куда-то – пустая и бесполезная затея. Нужно было думать ранее, а не цепляться за какое-то чувство, думать о каких-то принципах. Чувство? Сколько две страны знали друг друга, сколько в истории было общих страниц? И уже когда-то Пруссия помнил, что почти был пред Иваном на коленях. Тогда его выручило сменившееся в России руководство – но, как оказалось, это решило только время. Все равно случилось так, как случилось, и теперь оставалось только цепляться за воспоминания, осознавая скорый конец. Ветер совсем холодный, улица безлюдная. Есть шум в голове и время, чтобы все обдумать. Никуда идти он уже не собирался – овладело им какое-то тупое безразличие, и теперь пруссак просто закрыл глаза, прислушиваясь к своим ощущениям. Сколько еще осталось? Может, уже скоро все закончится? Жаль, больше нельзя будет дать подзатыльник любимому младшему брату. Невинно подначивать Венгрию, ее бывшего супруга-аристократа. И уже, оттого, что убежал – вряд ли успеет снова заглянуть в такого странного цвета глаза русского. Необыкновенного во всем, сильного. Сейчас можно было бы думать о том же напоследок – но по-другому, спокойней и теплей, в объятиях его, все же сочувствующего и точно любящего. Теперь же хотелось взвыть от сожаления, ненависти к себе за такое глупое решение. Не нужен был шанс на какое-то там спасение – сейчас закрадывалась мысль, что и бояться правда нечего. Сколько он прожил? Чего ждал еще? Зато именно последние дни, пусть и так странно сплетая в своих понятиях настоящие влечение с фактом обязанности повиноваться, мог чувствовать что-то настоящее. Помнил, как выдвигал русскому претензию, что тот никогда не делает ничего искренне – но позже правда стал понимать, что именно он был настоящим. И даже когда он улыбался наигранно и жестоко, в его необыкновенных глазах читалось искреннее чувство. Почему стал понимать так поздно? Когда Гилберту было больно, от русского же разило сожалением, виной – и всем существом он старался искупить, и ведь не всегда Иван был виноват действительно. «Глупый. Глупый и совсем я уже не гордый» — пруссак грустно усмехнулся, ежась, — «Он за мной придет? Наверняка придет, он тоже научился меня понимать. Хотя, он понимал меня с самого начала…» Допустил ошибку лишь в последний раз, отпустив. Но ведь в тот миг даже Пруссия не ожидал, что поступит именно так? Холодно. Внезапно пришло осознание, что тело совершенно не чувствуется — Пруссия жалобно застонал, закрыв глаза. Теперь уж наверняка конец, и какого черта последние минуты он грезится исключительно фиолетовыми глазами ублюдка, по вине которого все кончается именно так? Все вокруг уже беспорядочно дрожало, становясь фактически неразличимым для воспаленного сознания альбиноса. Взгляд уже заволокло мутной пеленой, и пруссак искренне старался проверить метафору — можно ли надышаться перед смертью. Пожалуй, оказалось, что можно. Интересно, тело страны останется холодным и безжизненным здесь, на скамейке, или он просто исчезнет? Грустной усмешкой Гилберт отметил, что второй вариант устроил бы его больше. Последнее, о чем успел подумать — в следующий момент шум в голове усилился, оборвавшись оглушающим хлопком и оставив болезненную тихую пустоту. Щеки коснулась теплая ладонь. Пруссия судорожно выдохнул, вцепившись в нее холодными пальцами. Он пришел?! Он все-таки за ним пришел, или это последняя шутка его разума? Горячие пальцы сжали бледную ладонь альбиноса... Слишком слабо. Наташа потрепала его по волосам, наклонившись совсем к его лицу. -Давай же, вставай. Все в порядке, правда. -Где Россия? — безразлично спросил пруссак, приоткрыв мутные глаза. -Он в своем поместье. Тебе не нужно идти к нему, если ты не хочешь, — Наташа ладошками сжала его руку, согревая, — У меня тебе не станет хуже. Ваня сказал мне позаботиться о тебе... Идем, пожалуйста. Пруссия тихо засмеялся, присев на скамейке. Какая насмешка — в который раз он так слаб перед этой девушкой, что впору себя ненавидеть. Он даже не сопротивлялся, когда Беларусь помогла ему подняться, и безразлично глядя куда-то в пустоту, зашагал рядом с ней, изредка опираясь на хрупкое девичье плечо. -Ты ведь понимаешь... -Да, я все понимаю! — злобно прошипел пруссак, предупредив унизительные попытки над ним сжалиться и успокоить, — Я уже ничего не боюсь. Знаешь, моей истории многие могут позавидовать! И, что бы ты ни думала, я сильный, даже сейчас. Просто жаль, что я не могу уйти достойно — но мне плевать. Наташа ему не ответила, лишь грустно улыбнулась и пропустила вперед, в свой особняк. Теплей, намного теплей. Все же чудесно, что у девушки почти такие же теплые руки, как у русского. -Он правда тебя любит, — внезапно тихо прошептала Наташа, потупив взгляд, — Я знаю... И он пустил тебя только потому, что надеялся, что ты справишься... -А я не справился, — Гилберт пожал плечами, — Он все тебе рассказал? -Откуда мне знать, было ли что-то помимо сказанного? Пруссия раскинулся на диване, закрыв лицо руками. Наташа сидела с края, положив ладошку ему на плечо и тоскливо вздыхая. -Я посплю немного, ладно? Не волнуйся за меня. Мы поговорим утром. -Здесь останешься? Девушка поднялась, и пруссак кивнул, повернувшись на диване на бок. -Я могу приготовить тебе постель, — неуверенно добавила Наташа. -Без надобности. Я просто хочу немного поспать. Разбуди меня потом…Как будет нужно. -Обязательно. Щелкнул выключатель, в гостиной стало совсем темно. Но Пруссия уже и правда спал, мерно и тихо посапывая. Кажется, сегодня его не мучили кошмары. Утро не бывает добрым, даже если дело уже ближе к часу дня. Пообедал он вместе с Наташей, отметив, что состояние действительно непростительно хорошее. Почти до вечера и он, и девушка, старательно изображали, что ничего не произошло – он смеялся, помогая ей разобрать на кухне, затем просто, как подруге, рассказывал старые и чудесные моменты своей истории, выслушивая девушку. Без особого сожаления в интонации – просто действительно заставив себя забыть о происходящем с ним как государством. К вечеру лишь напомнила о себе тянущая боль в груди. Наташа отметила перемену настроения Гилберта, после ужина велела тому прилечь в ее комнате, не потерпев со стороны оного никаких возражений. Гилберт, фырча, тактично отказался от снотворного. По крайней мере, сейчас бы он предпочел еще немного поговорить с девушкой, уже казавшейся ему настолько родной – вряд ли кто еще из стран был осведомлен о его чувствах и переживаниях в той мере, как стала Наташа за это время. Да и она выслушивала его с особым удовольствием – женская натура всегда тяготеет к тем, кто от нее зависит. Как минимум, в случае с Арловской это было особенно ощутимо. -Я скажу Ване, что с тобой пока все в порядке, — девушка потянулась к телефону, но осеклась под протестующий вскрик альбиноса. Пруссия откашлялся, проследив, что Наташа положила трубку, тихо добавил: -Успеешь. Он велел тебе оставить меня здесь? -Да, — Беларусь кивнула, — У тебя будет больше времени все обдумать… -Я же говорил тебе, — альбинос вздохнул, — Я устал. И я правда не хотел убегать тогда… Я сам не знаю, что на меня нашло. Ты говоришь – он меня любит…А я схожу с ума, я слышу его голос, я хочу к нему. Тут ведь нет любви – просто скоро мой дух станет его частью. Девушка грустно улыбнулась, переместив ладошку на грудь альбиноса, слушая ускоренный стук сердца. -Нет? Ты уверен? -Я не уверен в том, что мне сейчас все не кажется. Я ни в чем не уверен, — пруссак растянул губы в насмешливой улыбке. -Ты бы не мучился так, если б сам себе признался, — Наташа прикрыла глаза, — Ключевое слово – ты хочешь. То, что тебя принуждает, изведет тебя, но никак не заставит желать чего-то самому. -Ты говоришь слишком сложно, — Пруссия отмахнулся, присел на кровати, — Это правда мое желание? Наташа хотела что-то ответить, но Гилберт вскочил, неожиданно крепко стоя и уверенно глядя вокруг, потянулся. -Это мое желание. И терять мне больше нечего, верно? Девушка сама вскочила, когда альбинос уверенным шагом проследовал до двери, вскрикнув, схватила за руку, намереваясь остановить. Вздохнув, Гилберт крепко и благодарно обнял Наташу. -Все хорошо. Я просто должен сказать ему, пока еще могу. Все равно ничего не изменится, но я ведь могу сказать ему сам? Наташа улыбнулась, отстранившись, провела ладонью по щеке Пруссии. Ласково и заботливо, тихо прошептав: -Ты правда сильный. Не «даже сейчас». Сейчас – особенно. Девушка мягко докоснулась губами его губ – жест совсем не интимный. Дружеский и до боли нежный, как только можно целовать на прощание. Он бывал ранее в этих краях, разумеется. Многое изменилось, но дорогу в сторону особняка России найти труда не составило. Хотя он и вообще не утруждал себя поиском – просто бежал, интуитивно понимая, что выбирал верное направление. Чтоб с грохотом распахнуть дверь знакомого дома, увидеть его – растерянного, стоящего посреди гостиной – очевидно, только что поднявшегося с дивана, услышавшего, что кто-то бежит. Едва не сбить с ног, сжав в объятиях и замерев, чувствуя, как тот еще непонимающе развел руки и, мгновениями позже, так же стиснул в объятиях. -Зачем ? Кажется, Гилберт хотел ему сказать. Но сейчас слов не нашлось, он просто замер в объятиях России, закрыв глаза. Слабо улыбнувшись, выдохнул ему в шинель: -Так нужно. Сколько еще я могу быть с тобой? Россия не успел ответить – Пруссия вскрикнул, сжавшись. Внутри, в груди что-то щелкнуло, ему на миг показалось, что захлебывается кровью. Показалось – боль прошла, облизнув губы, крови он не обнаружил, лишь сам подвел итог: -Мало. Обидно, — грустно ухмыльнулся альбинос, — Пойдем к тебе. Я не хочу стоять у порога. Не сопротивлялся, даже с каким-то особым удовольствием позволил Брагинскому взять себя на руки. Тому это почти ничего не стоило – так и пруссаку не жалко, зато можно прижиматься так тесно, спокойно закрывая глаза в надежных руках. Чуть выгибаться, невольно шипя, когда возвращалась ноющая боль в груди. Наверное, с момента, когда сам признал себе желание все закончить – лишь сделал хуже. Бороться даже не пытался, лишь раздражала тупая боль. Неужели все не может закончиться проще, без лишних и таких гадких ощущений? Россия позволил ему встать, когда оба были в его комнате. Пруссак присел на кровать, а русский уже развернулся к двери: -Может, голоден? Если что-то нужно, я сейчас принесу… -Нужно. Чтоб ты не уходил, — буркнул Гилберт, глядя на Ивана, как на ничего не смыслящего ребенка, — Я пришел к тебе, а уж буду ли я голоден к концу – ничего не решит. Слишком спокойно сказал – отметил, как при этом вздрогнул уже Россия. Тихо прикрыл дверь, опустив голову и стоя на месте, даже когда, не выдержав, пруссак вскочил, подходя к нему. -Давай без лишнего пафоса? Я хочу побыть вместе с тобой. Всего-то. Ты ведь любишь меня? Русский улыбнулся, словно с губ альбиноса сорвалась какая-то насмешка. -Я могу повторить тебе это столько, сколько ты пожелаешь. Оттого, что ты вернулся, — Россия отвел взгляд, слишком отражающий эмоции, — Не хочу терять тебя. А ты вернулся. -Глупый, — Пруссия тихо рассмеялся, проводя ладонями по его щекам и заставляя заглянуть в глаза, — Я же навсегда останусь с тобой. Иван не ответил. Был порыв сейчас обнять Гилберта, но сдержался, оставшись стоять на месте и вопрошающе глядя в его глаза: -Да разве так должно быть? -Конечно. Ты же понимал все лучше меня, куда делась вся твоя решительность, о страна, вселяющая в сердца других ужас? – альбинос расхохотался как-то истерично, — Забудь об этом сейчас, ладно? Будь со мной, пожалуйста. Слишком недвусмысленно прижался, приподнявшись на мысочках, ласково потерся щекой о подбородок русского. -Гилберт… -Я так хочу, — сбивчиво прошептал пруссак, вцепляясь холодными пальцами в шинель русского, — Я хочу. Позволь мне последний раз почувствовать тебя. Брагинский не двинулся, непонимающе глядя на альбиноса, который, рыча от злости сквозь зубы, теребил пальцами грубую ткань. -Пожалуйста! – Гилберт, не выдержав, тихо всхлипнул, — Сейчас. Я умоляю тебя, сделай это сейчас! В следующие мгновения ему пришлось замолчать, он тихо зашипел от резкой боли в голове. Ноги не удержали – удержал Иван, подхвативший его на руки. Скуля от боли, умоляюще и жалобно повторил, прижимаясь к русскому: -Пожалуйста…Ваня, пожалуйста. Не молчи, не молчи! Россия осторожно уложил невольно изгибающегося и жмурящегося от боли альбиноса на простыни. Лицо того кривила мучительная гримаса, когда он закрывал лицо руками, и следом же силился улыбнуться: -Все в порядке. Мне правда не больно, все хорошо…Сделай это, пожалуйста, сделай. Пруссак широко распахнул глаза, изумленно вздохнув. О ключицы стукнуло несколько горячих капель. Склонившийся над ним Иван смотрел в его глаза с непониманием, кротко поджав губы – по щекам предательски тонкие дорожки проложили слезы. «Я тоже люблю тебя» — альбинос протянул руку, чтоб запустить пальцы в русые волосы и притянуть ближе к себе, целуя мокрые щеки. Именно сейчас боль ушла на второй план. Или вовсе ушла. И впору бы плакать самому – но им овладело слишком невероятное спокойствие. Когда у тебя на груди рыдает этот мужчина, и понимаешь – это самое искреннее. Самое настоящее чувство, и пусть это Россия, такой жестокий и ко всему обычно равнодушный – сейчас действительно только и может, чтоб молиться о том, чтоб им было отведено еще минутами больше. И он молится, жарко шепча что-то, и, кажется, там снова звучат слова извинения… -Возьми меня, — равнодушно бросает альбинос, гладя русского по волосам, — Дай мне снова почувствовать, как ты меня любишь. А у Ивана голос ровный – Гилберт ожидал, что он будет срываться из-за рыданий. Нет, слезы текут, но говорит он спокойно и ласково: -Ты уверен, что..? -Более чем! – едва ли не взвыл Пруссия, закрыв глаза, — Просто сделай, ладно? Сдержанный кивок со стороны России. Пруссак шумно вздыхает, когда поцелуи приходятся на шею, заставляя запрокинуть голову. Губы его кривит слишком безумная и счастливая улыбка. Это будет их последняя ночь. Нужно не думать ни о чем, просто чувствовать. Телом, сердцем. Брагинский ненадолго отстраняется – не желая терять времени ни на долю, в эти мгновения пруссак сам снимает свою одежду. Кажется, несколько пуговиц отскочило – трясущиеся руки не позволили сделать все аккуратно. Теперь мог ощущать его без мешающейся ткани – когда снова прижимается сверху, горячий и осторожный. Можно было наконец целовать его долго, столько, сколько захочет – лишь невольно иногда постанывая в его настойчивые губы, когда становилось совсем невыносимо молчать от рук, касающихся слишком интимно и приятно. Иван чуть поднялся, под протестующее мычание и попытки притянуть обратно. Теперь уже он на время оставил в покое губы Пруссии, переключив внимание на его торс, целуя и лаская так нежно, как только мог. Заставляя Гилберта выть и требовать чего-нибудь серьезней – теперь тот уже в открытую томно и недвусмысленно вскрикивал, извиваясь и подставляясь под горячие губы и руки Ивана. -Давай уже! – пруссак зажмурился, обхватывая Ивана ногами за пояс и прижимаясь, — Не надо так медлить… Россия тихо хмыкнул, опускаясь – Гилберт покорно развел ноги шире, следом жалобно всхлипнув, ощутив его язык на внутренней стороне бедра. Казалось, еще ни в одну из ночей с Брагинским так не отзывался на его ласки – если учитывать, что тот пока даже не дотронулся до его члена, уже давно отдающего тянущей болью от напряжения. Немного больно. На сей раз смазки под рукой не оказалось – влажные от слюны пальцы ввел несколько грубо, заставив Пруссию дернуться. Но не с целью отстраниться – тот, напротив, сразу подался навстречу, упиваясь такой болью. Просто потому, что ее причиняет именно он, наверное. Стараясь компенсировать свою неосторожность, Иван склонил голову, докасаясь кончиком языка головки члена и сразу же взяв в рот болезненно пульсирующий орган до конца, за что был награжден протяжным и жалобным стоном со стороны пруссака. Уже окончательно потерявшегося в ощущениях, покорно прогибающегося и изначально пытающегося подстроиться под заданный пальцами темп – но головой Брагинский принялся двигать в другом ритме, и, совсем сбившийся, альбинос выгнулся дугой, замерев и захлебываясь умоляющими вскриками. Действительно, таким отзывчивым он еще не был. Иван отстранился под протестующий стон Пруссии, следом мягко перехватил руку альбиноса и потянул на себя. Поняв, что от него требуется, Гилберт сам безропотно поднялся, переступая одной ногой через откинувшегося на спину русского. Шумно вздохнув и стыдливо опуская взгляд от непривычности положения, покорно устроился так, как направил его Иван, придерживая за бедра. -Если тебе будет больно – остановишься сам… -Все нормально, — пруссак облизнул пересохшие губы. Одной ладонью уперся в плечо русского, вторую руку опустив, дабы направить его в себя. Опустился медленно, на самом деле ожидая боли – на сей раз не было даже отголоска, вопреки всему. Бросил вопрошающий взгляд на русского – в ответ получил кивок, и сильные руки заставили двинуться. Сам ждать более не хотел – упершись уже двумя руками в широкие плечи Брагинского, начал пока медленно покачивать бедрами, прислушиваясь к своим ощущениям. -Иди сюда, — русский не выдержал, присев и притянув его чуть ближе, заставив коротко вскрикнуть от того, что наконец была должно задета чувствительная зона внутри. Теперь альбинос двигался быстро и уже как-то исступленно, пытаясь не сбить темп, что получалось трудно, когда тело заходилось очередной судорогой. Брагинский прижимал к себе крепко, умудряясь иногда целовать томно приоткрытые губы, и тогда Гилберт жарко выдыхал через поцелуи, уже совсем лишаясь возможности восстанавливать дыхание. Все так нежно, сладко и взаимно. Слишком тихо. Улыбнувшись уголками губ через поцелуй, Россия одной рукой мягко сжал член юноши так, чтоб с каждым движением тот неизменно толкался в его ладонь. Альбинос скоро не выдержал и сладко замычал в его губы, пытаясь двигаться быстрей и получить еще больше удовольствия – Иван прервал поцелуй, теперь переключив внимание на шею, кусая и самозабвенно вылизывая нежную кожу, тогда как второй рукой снова принялся поочередно дразнить соски. Гилберта затрясло, он хотел что-то возразить, но сорвался на умоляющий стон, и в итоге, обвив шею русского руками, снова повалил того на спину, но теперь и сам рухнул в его объятия. -Я так…Не смогу больше, Ваня… Дважды повторять России не нужно было. Он умудрился как-то осторожно повернуться, прижав к себе альбиноса одной рукой, и теперь склонившись над ним. -Я тебя люблю, — Брагинский был уверен, что сегодня прошепчет это еще не раз. Пруссак слабо вскрикнул, когда Иван возобновил движение грубыми и размашистыми толчками. В таком темпе не продержался и нескольких минут – слишком распаленный и уже измученный, скоро забился под ним, впиваясь пальцами в плечи и пачкая свой пресс. Хрипло выдохнув, безвольно раскинул руки, расслабившись под русским, но устремив ни сколь не менее полный желания взгляд. Да, сегодня он сам жаждал продолжения. И, разумеется, оно должно было быть. Наверное, впервые за эту ночь внутри все отозвалось болью – но Пруссия прогнулся, позволяя продолжить движения, зная, что это скоро пройдет. С готовностью открыл рот, позволяя снова себя поцеловать. В той же манере, до упора властно и грубо, и все равно так невыносимо желанно и приятно. Наверное, наутро он обнаружит свои губы совсем искусанными… Укорил себя. Не должно быть ни мысли о том, что будет завтра. Дрожью наслаждения пробрало снова почти сразу, не сдерживаясь, Гилберт стонал в голос. Пусть Россия слышит, насколько с ним хорошо. Кажется, раньше ведь альбинос это отрицал…пытался, по крайней мере. Русский уже просто сминал его в объятиях, тихо рычал и вжимал в простыни так, что порой пруссаку казалось – сейчас действительно затрещат кости. Было не больно. Обоих одолела какая-то слишком безумная страсть – сцепившись, они целовались, кусая друг друга, царапая и сжимая друг друга в объятиях. Гилберт уже просто извивался под сильным и рельефным телом русского, даже не стараясь двигаться в такт – тот все равно сминал его так, что вырваться и сбить ритм было почти невозможно. Оставалось лишь в экстазе стискивать белеющие от напряжения пальцы на его спине и похабно стонать в его губы, упиваясь такой приятной грубостью и силой своего любовника. Альбинос снова кончил первым, но Брагинский подошел к финалу всего лишь мгновениями позже. Только сейчас Пруссия ощутил тянущую боль в ногах – на недостаток гибкости он не жаловался, но сейчас с короткой усмешкой отметил, что Россия все же немного перестарался. Но ведь это ощущение доказательство, что все было на самом деле. Наверное, боль в потянутых мышцах останется уже до конца. Брагинский лег рядом с ним на бок, снова целуя. Уже намного нежней, пусть и все равно сильными движениями проникая языком в его рот, теперь позволяя хоть как-то ответить. Пруссия сдержался, чтоб не улыбнуться – а он действительно сладкий. Очень. Альбинос чуть повернул голову, прерывая поцелуй и подавшись вперед, чтоб самому докоснуться губами шеи русского. Запечатлеть на ней ярко-красный след поцелуя, пусть и у России останется доказательство. Тот не возражает, лишь запрокидывает голову, нарочито подставляясь. Гилберт, кажется, слишком увлекся. «Доказательство» осталось не одно, скоро он уже сам исступленно впился в губы русского, чувствуя, как из прокушенной нижней сочится кровь. Кажется, что-то требовательно шептал через поцелуй – пусть на немецком, Брагинский все равно прекрасно понимал, и лишь прикрывал глаза, чтобы уже минутой позже снова опрокинуть альбиноса на кровать, рывком заставив того повернуться и встать на колени – Пруссия с готовностью прогнулся в спине, чувствуя, как прижимается к нему Иван своим торсом и что-то горячо шепчет на ухо…От этого шепота слишком приятно, чтоб разобрать, что именно. Наверное, ему показалось, что когда Россия уже просто обнял его, устало прикрыв глаза, за окном чуть светало… Точно показалось. Он ведь не мог отметить – самого тянуло в сон безумно, так что он спокойно заснул, улыбаясь. Сегодня он много слышал о любви. Много ощущал, и много чувствовал…Такого теплого и нежного чувства. Сам не сказал. Но ведь Брагинский все понимает? Проснулся от того, что все тело ломило нестерпимой болью. Застонав, поднялся – Брагинского рядом не обнаружилось. Плохо. Надеялся, что в это утро он проснется в его объятиях. Улыбнулся чему-то, стараясь унять нездоровую дрожь в теле, обнял сам себя за плечи. Поднялся, сам не отметил про себя – как оделся. В памяти все рвалось и проваливалось, и происходящее сейчас правда больше напоминало сон. «Я знал, что так будет. Конечно, я не боюсь.» Спустился по лестницу. Пахнет кофе и, кажется, блинчиками. Ах, значит, Россия готовит им двоим завтрак. Жалко, ведь уже все зря. -Вань, — пруссак жалобно и тихо позвал, слыша, как русский чем-то гремит на кухне. Слишком тихо, но тот услышал. Россия вышел в гостиную, вымученно улыбнувшись: -Мы ведь позавтракаем вместе? Слишком наивные глаза. Такого нельзя бояться, ведь на самом деле у него наивные, детские и добрые глаза. -Хватит, — пруссак вздохнул и, пошатнувшись, уперся рукой о спинку стоящего рядом дивана, — Я уже готов. Помоги мне. У русского, кажется, из рук что-то упало. Пруссия не заметил, что Брагинский вышел с кухни с чашкой в руке. Да, это точно звон осколков. Он смотрит непонимающе и все так же до боли наивно, подходя и крепко обнимая. -Но ведь не сейчас! Ты же не можешь… Взгляд альбиноса заставил Россию замолчать и тихо всхлипнуть. -Я тебя люблю, Пруссия. -Я знаю. Брагинский снова целует его – на этот раз слишком нежно. Все тело пробирает холодная и гадкая дрожь, альбиносу на миг показалось, что из легких вышибло весь воздух – он не мог вздохнуть. Бессильно рыча от выворачивающей боли, лишь силился ответить на поцелуй, последний раз ответить. Так же осторожно и мягко, с трепетом, совершенно не подходящим под ситуацию. Кажется, по щекам бегут слезы…Нет, альбинос не плакал. Кажется, это снова слезы Ивана. «Не плачь. Я ведь тоже…» Русский медленно разжал руки. Тело упало на пол гулким стуком – за ним на колени рухнул и Брагинский, закричав и закрыв лицо руками. Воздух кончился, крик оборвался болезненным хрипом. Улыбнувшись, Иван сжал руку альбиноса, отрешенно, но болезненно ласково прошептав: -Ты же навсегда останешься со мной.