* * *
Следующие часы прошли для Кисамэ в упоительной новизне. Он никогда не думал о себе как о сиделке или медике, забота не была его сильной стороной. Но оказалось, он сильно ошибался. Давно он не чувствовал себя таким ловким, умелым, опытным, догадливым и нужным. Разве что в бою, но бой — это другое. В бою никто не может быть приятен для другого человека. А без этого жизнь скудна. Хидан был на голову ниже Кисамэ. Обрабатывать корпус ему было удобно, хотя Кисамэ поминутно бросало в жар. Хидан содрогался, как бы осторожно Кисамэ не наносил мазь, один раз покачнулся и оперся о стол. Такая эмоциональная реакция делала Хидана хрупким. Ошибочно, если не забывать, кто он. Говоря себе, что так надо, что это ради дружбы и здоровья, Кисамэ нагнул его и вымазал опасные места. Может быть, глубже, чем того требовали обстоятельства. Делал он это неспешно и четко, чтобы никто ничего не подумал. Хидан молчал, за что Кисамэ был ему благодарен. Но продолжать стоя было нельзя — следовало положить пациента. Хидан подчинился. Тело у Хидана было прекрасным, наконец Кисамэ все разглядел. То есть оно было жутким, но не пострадавшие фрагменты давали представление. Общий баланс форм, объем мышечной массы, комплекция, двигательные характеристики, тип кожи. В отличие от речи Хидана, в его теле не было ничего грубого, неприбранного, разваленного, недоразвитого или неоднозначного. Но, как и речь Хидана, оно было очень четким, законченным, выразительным. Оно звучало. На плечевом поясе словно было написано: «Отъебись, чел», на прессе: «Ты чето не понял?», внизу живота: «как я заебался!», на бедрах «попиздовали!», на лодыжках «выкуси нах!», при этом было ясно, что именно выкусить. Занятно, что красота в жизни Кисамэ никогда не имела значения. В детстве надо было быть хитрым и жестоким, чтобы пройти все отборы. В юности следовало быть крутым. Не важно, как ты выглядишь — важно, что ты можешь и как себя подаешь. А потом стало важно лишь, кто сильнейший. Красота вошла в жизнь Кисамэ недавно, с появлением Итачи. Он ощутил, что один человек может управлять другим при помощи красоты. И чтобы эта красота от тебя не отвернулась, надо быть очень деликатным. Однако красота Итачи была как натянутая струна в глубине колодца — таинственная, изысканная, вибрирующая. Она издавала очень редкий, тихий звук. Красота Хидана обрушивалась, как и его кулак, оглушала — и вслед за этим сразу наступала гулкая тишина. В этой тишине хорошо звучали собственные мысли и струны, и только гул нарастал, поднимался из глубины, словно Хидан — тот самый колодец. …Больной не испытывал никакого смущения, раздвигал все, что требовалось, и Кисамэ ошалел. Даже дыхание у него изменилось. Он очнулся от стона Хидана. — Так больно? — вспомнил Кисамэ и устыдился. — Не передать, чел, — голос у Хидана стал глубокий и низкий. — Не знал, что это тебе по душе. — Это самое… — убрал руки Кисамэ и взялся за ампулы. — Сейчас обезболим. — Не смей! — поднялся Хидан на локтях. — Это гребаный смертный грех! Сечешь? — Почему? — уверенно сломал ампулу Кисамэ. — Так мне будет проще. — Крыша поехала, — зло кивнул Хидан. — Не смей совать в меня эту дрянь, — указал он на шприц. — Вколи себе ебать. Ты ничо про меня не знаешь. Кисамэ примирительно поднял руки, отвернулся и вылил жидкость из шприца на приготовленные бинты. Не пропадать же добру. Чего он там не знает? Чужие тараканы, и все. Потом долго и тщательно бинтовали Хидана. Может, и не стоило — если верить тому, что никакая зараза его не берет. Но руки Хидана в белых обвязках были как в перчатках, а на что похожи ноги — приличный человек не скажет. Больной пару раз гоготнул. Очень странным было замотанное бинтами лицо. Словно шиноби из родной деревни, из того самого подразделения, которое Кисамэ перерезал по приказу даймё. Открытой осталась только одна зона, и на ней Кисамэ сосредоточился в дальнейшие полчаса. Хидан ничему не препятствовал, покрывался испариной, хрипло стонал, Кисамэ спихнул аптечку на пол и забыл про осторожность. В конце концов уговор есть уговор. В какой-то момент в дверь постучали — Кисамэ не слышал. Было неудобно, никак не выходило соблюдать деликатность, Хидан словно отключился — отчего у действий Кисамэ остался только один физиологический смысл. Теперь его не прикроешь дружеским трепом, вызовом, шутливой возней, новизной. Хотя нет: новизна была. Контакт ощущался ущербным и словно издевательским, лишенным мало-мальских ответных реакций, обезличенным. И слишком откровенным. Кисамэ ориентировался только по запаху и телесной механике, словно перед ним одна из ужасных марионеток Сасори. Наверное, Хидану больно — он же сам видел его спину. Но его никто не останавливал ни окриком, ни жестом — значит, все нормально. Более того — он чувствовал, что действует успешно, он желанен, температура тела, частота дыхания и пульс подавали сигналы прямо в его спинной мозг. Вседозволенность ошеломляла, как и в прошлый раз. Но он точно это повторит нормальным образом. Должен, обязан. Не может быть, чтобы все было так просто. Наконец накатила бурная разрядка. Более длительная, чем ожидалось, словно выстраданная. Последним усилием Кисамэ соскользнул с кровати на пол. Остатки сознания говорили ему, что навалиться на больного в счастливой отключке — плохая идея. Все остальное было правильно. Голова Кисамэ покоилась на ребре кровати; от бедра Хидана шло приятное, расслабленное тепло и запах дубовой коры, входящей в состав мази. И еще какой-то клейкий растительный аромат, от которого желание оказаться под этой кожей не пропадало, а накатывало с усиленной мощью. Хоть затыкай себе нос. Ужасные картины буднично вставали на изнанке глаз. Например, как он вспарывает Хидану живот и натягивает его останки на себя как одежду. И как все это время Хидан возбужденно шепчет слова поощрения. За окнами стемнело. В дверь заколотили. Звук был мертвый, непрерывный, такой сам собой не кончится. Потом раздался знакомый голос: — Открой, Кисамэ, я знаю, что ты там!* * *
…Вернувшись к себе после пережитого, Итачи заклеил пластырем ссадину на лбу, изучил плечо и начал злиться. Вывих был болезненным, и после его вправления руку лучше было не трогать. Собирать сумки одной рукой всегда неудобно, но сборы избавляли от мучительных, жертвенных мыслей. За финалом сборов его застал Какудзу. Итачи собирался медленно и аккуратно, несколько раз вставал пить обезболивающее. Весть об отсутствии Кисамэ была крайне плохой. Что это значит?.. Разумеется, они выдвинутся завтра! Но придется заложить лишний день на гостиницу, чтобы все наконец спланировать. Лучше всего подойдет непопулярный онсен. Итачи будет мокнуть в источниках для подкрепления легенды, а жуткий Кисамэ сидеть в номере и изучать списки. Никто не может соваться в Коноху без подготовки: им нельзя оставлять следов. Кроме того, наличие подготовки — важный фактор, который нужен при отчетах Лидеру. Кисамэ должен быть правдоподобен. Их слова не должны расходиться. План должен выглядеть совместным. Двойное дно предстоящей миссии можно разгадать лишь в том случае, когда напарнику даны недостаточные инструкции. Когда один смотрит на другого, как на Главного — понятно, чья голова все спланировала, кто ответственный, кого можно подозревать. Коллективный принцип разделения ответственности — лучшая ширма. Поэтому Итачи всегда так подробно инструктировал Кисамэ, спрашивал мнения, притворно сомневался. Теперь придется все делать на бегу. Придется сделать копии личных дел шиноби Конохи, чтобы уничтожить их в пути — если напарник не оставил им времени проанализировать их сегодня. Нельзя иметь при себе никаких бумаг, если их схватят. Нужно выспаться перед миссией. Восстановить потраченную чакру. Это бесило более всего. Итачи аккуратно сложил на край стола свое обмундирование, медленно растворил в стакане воды белый порошок и подошел к окну. Толкнул раму, впуская влажную свежесть. Быстро темнело. Широкие листья в каплях дождя качались у лица, успокаивали. Жидкость была горькой, с противной солонцой. Итачи всегда пытался пить ее без всякого выражения, это касалось его самообладания. У шиноби нет времени недомогать, больные люди жалки. Хорошо было бы думать, что болезнь — его расплата за содеянное. Это бы значило, что все наши поступки, дурные и достойные, учитываются в какой-то небесной инстанции, и каждый из них влечет награду или наказание. Но это было иллюзией. Люди болеют и умирают по слепой прихоти судьбы, просто потому, что они слабы и ничтожны. Никто не бывает награжден. Итачи знал это, и потому горький порошок казался вдвойне мерзким. Все шло неправильно, и увеличивать эту неправильность — очень глупо. Надо идти к Кисамэ. Идти и разбираться с его внезапно обнаруженной тонкой душевной организацией.* * *
Итачи постучал в дверь. Его глаза не позволяли видеть сквозь преграды, как геном Хьюги, но каким-то образом сообщали ему, что Кисамэ внутри. На рукояти двери остались тепловые следы недавнего действия. Итачи стучал так, как делал его отец-полицейский: однообразно, громко, раздражающе, механически, пока небо не упадет на землю. Чтобы не оставить сомнений, он сказал «Открой, Кисамэ, я знаю, что ты там!» Наконец, Кисамэ открыл. У него был вид человека, перепившего сакэ, который спешит сделать деловое лицо. От него пахло заживляющей мазью и почему-то кровью, он был наполовину раздет. — Спал? — просил Итачи. — Типа того, — сказал Кисамэ и перегородил вход в комнату. Кисамэ в сравнении с Итачи был огромным, так что заглянуть внутрь оказалось невозможно. — Что там у тебя? — подозрительно спросил Итачи. — Ничего такого, Итачи-сан, — уверенно соврал Кисамэ. — Я сейчас приду. — Одолжи мне мазь, — протянул руку Итачи, кстати вспомнив о руке. — Я потянул плечо. Ты, судя по всему, только что ей пользовался. — Это… — сузил дверную щель Кисамэ. — Я сейчас принесу, только оденусь. — Блять! — раздался из-за спины Кисамэ омерзительно знакомый голос. — Я говорил, хлипкий напарник нах. Дай ему, не тяни. У Итачи второй раз за день потемнело в глазах. Воспользовавшись заминкой, он толкнул дверь и проскользнул за спину Кисамэ. Темная комната была непривычно пуста, только на кровати шевелились белоснежные руки и ноги. Словно сами по себе. Остальное, судя по всему, было накрыто плащом. — Что тут произошло? — строго спросил Итачи, впившись глазами в Кисамэ. Кисамэ сгорбился. — Не тупи, — раздалось с кровати. — Ты чтоле бы исправил свои прососы, нищета? Сам ебать клянчишь. Но чето долго шел. — Заткнись, — сжал кулаки Итачи. Он все еще надеялся, что ситуацию можно толковать именно так, как представил ее Хидан. Хотя почему латать Хидана должен Кисамэ, его Кисамэ? Это какая-то ужасная месть?.. О чем они тут говорили, пока Итачи паковался?.. О чем наябедничал Хидан?.. — Это самое, — сказал Кисамэ, стремительно собравшись с мыслями. — Я тут помог немного, делать было нечего все равно. Чисто по дружбе. — Делать нечего?! — прошипел Итачи, и стало ясно, что Кисамэ выбрал неверную политику. — Ты должен был два часа назад быть у меня. У нас миссия, не забыл? Я не могу позволить тебе выйти без предварительного согласования. И будь добр, объясни, почему здесь темно. Зачем запирать дверь, если не происходит ничего постыдного. — Так было еще светло… — наивно сказал Кисамэ. — А потом, как вы правильно заметили, я уснул. — Спал на полу? — зло спросил Итачи. — Спрашиваю просто от любопытства. — А ты блядь как думал? — раздалось с кровати. — Тока садист ебать ложится на обожженного человека. Хотя ты бы мать твою не протормозил. Кстати, еще есть шанс, мне чето резко лучше. — Избавься от него, — приказал Итачи, глядя Кисамэ в глаза. С кровати раздался издевательский свист. — Я сейчас приду, — повторил Кисамэ, не двигаясь с места. — И принесу мазь. Пять минут, Итачи-сан. — Вышвырни его, если вы закончили, — уперся Итачи. — Пять минут, — твердо сказал Кисамэ. Пауза стала неловкой и Хидан встал. Медленно размотал бинты с головы. Потянулся. Влез в плащ. Итачи прекрасно видел в темноте, поэтому оценил поджившую кожу, засохшие следы на животе, и общие стати голого Хидана. Все стало кристально ясно, и от этого было очень горько. Какой же он дурак. Хидан прошел между напарниками. — Спасибо, чел, — похлопал он Кисамэ по плечу. — Знал что ты крут. Плащ верну в обмен на шмотки. Зайди с утра.* * *
Ночь прошла для Кисамэ крайне насыщенно. До двух часов планировали миссию с Итачи, отвлекаясь на разговоры о долге, привязанностях и внутреннем мире. Слов было так много, что Кисамэ утомился. Напоследок Итачи не без злорадства сообщил, что Кисамэ должен зайти к Какудзу. «А пораньше не могли сказать, Итачи-сан?» «Мог, но наша подготовка к миссии является приоритетной». Какудзу не открыл, что в середине ночи было закономерно. До зари Кисамэ ворочался в кровати, зарывшись лицом в сброшенные бинты. Можно ли считать, что он на расстоянии поцеловал другого человека? Что люди вообще находят в поцелуях? Это ритуал, формальность, или кто-то может захотеть поцеловать его, Кисамэ?.. Перед глазами вращался калейдоскоп. Уже ясно было, что впереди крах, трагедия и гибель, но пока все было таким захватывающим. Особенно утренний визит. Кисамэ видел это четко, словно где-то прочитал инструкцию и теперь должен повторить. Он зайдет в серой мгле, под мерный шум дождя, в руке сверток: запасные темные штаны и майка, траурный комплект с прежних времен, который уже не пригодится. Тронет спящего. Хидан сбросит одеяло. Кисамэ положит сверток на его край. Хидан потянется, как будто никто из них не обязан вставать по утрам, быть на чеку, ходить на миссии, словно вокруг… мир. «Дождь не мешает спать?», — спросит Кисамэ. «Забей на него», — скажет Хидан. И потом случится нечто ослепительное. …Едва стало светать, он достал обещанные вещи и пошел к Хидану. В темном гулком коридоре эйфория отступила — словно весь калейдоскоп разом почернел. Или сработала звериная интуиция. Дверь Хидана не была заперта. Но внутри что-то происходило. Кисамэ толкнул створку. Первое, что он увидел, не имело определения. Ему показалось, что на постели шевелится темная аморфная масса. Она была столь велика, что частично находилась на полу. Потом оттуда что-то стремительно вылетело — и дверь закрылась. Все это время раздавался странный звук, который Кисамэ не мог определить. Что-то придушенное, ненормальное, чавкающее. Потом дверь распахнулась — и Кисамэ уперся в Какудзу. — Удачно, — кивнул Какудзу, и выдвинул Кисамэ в коридор. — Ты был нужен мне вчера, но еще не поздно. — Нет времени, — уперся рукой в закрытую створку Кисамэ, давая понять, что Какудзу лишний. — Вот как, — привалился к двери Какудзу. — Но еще довольно рано. Бессонница — опасный и тревожный симптом, Кисамэ. Людям твоего типа дождь не мешает спать. — Забьем, — отклеился от двери Кисамэ. — Просто надо отдать это, — он тряхнул свертком. Какудзу забрал сверток. — Мне нужен мой плащ, — указал на дверь Кисамэ. — Позвольте зайти и взять. — Стой здесь, — отчеканил Какудзу. Через минуту он вышел с плащом и плотно закрыл дверь. Поведение Какудзу было очень необычным. Он не был сварлив или раздражен, скорее казался хозяйственным. Да и само его присутствие тут в данный час было странным. Что Кисамэ видел в комнате?.. Что это за хрень?.. — Простите, — ухмыльнулся Кисамэ, набросив плащ на плечо, — а что с вашим напарником? Он здоров? — Не твое дело, — прищурился Какудзу. В полутьме было видно лишь движение его век. — Хотя какой-то глупец пытался облегчить ему бесполезное существование. — В смысле? — решил надеть плащ полностью Кисамэ. — В смысле кто-то из вас ищет острых ощущений, — переплел руки Какудзу, пока Кисамэ никак не мог застегнуть молнию. — Я думаю, это ты. Так? — Я ничего не сделал, — распрямился во весь огромный рост Кисамэ. — Я его только забинтовал. — Неужели? — вот теперь Какудзу стал точно таким же, как всегда. Подозрительным и опасным. — Запомни: мой напарник очень туп. Не думай, что мне повезло. Я плевал на Итачи, но вынужден вычесть из вас обоих стоимость плаща и прочего, когда оценю ущерб. — Это вы про вчерашний наш разговор? — не поверил ушам Кисамэ. — Может быть, — отвернулся Какудзу. — Иди за мной. Поговорим о Стране Воды.