Нормальные люди

Мир Алой Луны был демоническим, словно вывернутым наизнанку. Разумеется, у жертвы были задействованы все пять чувств, так что мало кто подозревал, что пребывает в иллюзии: зрение, слух и осязание обманывали, корректировались запахи и вкус. Всю подноготную видел только обладатель Шарингана. Каждый носитель этого генома знал, почему техника Тсукиёми активируется взглядом глаза-в-глаза: сигнал додзюцу идет через зрачки жертвы в таламус — область мозга, где собираются нервные импульсы от всех органов чувств. Именно здесь находятся специальные «болевые» ядра, клетки которых реагируют только на сверхсильные раздражения. Сила Тсукиёми состоит в том, что воздействие на жертву идет двумя путями: активацией этого участка в сознании жертвы на отметке «сверхсильное раздражение» и потоком визуально-слуховых образов, исполняющих роль ширмы. Это и была первая, самая главная проблема, с которой столкнулся Итачи. Он мог позитивно изменить образность, звук, запахи и кинестезию — но сама техника не позволяла изменить уровень раздражения центра боли. В этом случае Тсукиёми превращалась в мучительный фарс, когда аромат жасмина, фруктовый вкус на языке или тростниковая флейта становились элементом дополнительного страдания. Итачи предпочел мощную технику, чтобы контролировать и искажать чувства Кисамэ, работать непосредственно с ощущениями, потому что они куда убедительнее «картин». И потому что центр, отвечающий за боль, является тем же центром, что отвечает за удовольствие. Это хорошо знают медики и мастера, работающие с потоками чакры. Но на практике Тсукиеми заставляла все системы восприятия игнорировать выработку адреналина, который в норме сопровождает стресс, помогая справиться с ним — и стабильно действовала на центр эмоциональной боли. Чем больше человек сопротивлялся страданию — чем сильнее росло его смятение. Итачи бился с настройкой, пока не признал: желаемое недостижимо, добиться желаемого можно лишь полностью сломав технику и создав новую. Обнимая Кисамэ в иллюзии, он не может сделать это приятным. Следующий шаг приведет к ухудшению. Разумеется, у ситуации был очевидный плюс: сексуальные игрища превращались в болезненный якорь, результатом чего будет классика дрессуры: мячик лежит рядом с собакой, но взять его та не может, потому что ее постоянно бьет током. Итачи довольно хорошо изучил Кисамэ, чтобы видеть: как бы фантом Итачи не вел себя в Мире Луны, проявлял страстную активность или пассивную нежность — Кисамэ будет одержим двумя состояниями: собственной нелепостью и собственным скотством. В первом случае он поймет, что его пожалели как убого урода, кинули кость, высокомерно ублажили и презирают. Во втором случае — что он распутный сатир, который может только ломать, то есть достоин презрения. Это вовсе не значило сохранить напарника! Это как раз и было то самое «не стоит бить тонкий лед»! Две другие проблемы перед этой просто меркли. В порядке убывания — более чем скупой эротический опыт Итачи и тот факт, что он не желал Кисамэ: тут могли быть проблемы с достоверностью. Итачи по-хорошему никогда не бывал инициатором «отношений». Он совершенно не понимал Соблазн. Был не особо подвержен или не считал это достойной тратой времени. Не практиковал. Он мог принять Соблазн как навязчивую идею, как стратегию, выработанную умом. Он мог бы освоить его как особое дзюцу, чисто технически — но где бы и когда ему такое понадобилось?.. Мокруха в веселом квартале, как у какого-нибудь Хидана?.. Взрослые люди могут решить вопрос просто по договоренности. Как он однажды и сделал в АНБУ. До сих пор было стыдно вспоминать о своем внезапном сопротивлении, о том, как его тело отказывалось следовать за решением ума, и сколько времени потребовалось, прежде чем что-то получилось. В результате единственное, что Итачи мог убедительно предложить — схема насильник-жертва, из которой он до сих пор не вырвался, чертов Хидан был прав. То есть Кисамэ исполнит скотскую роль, на которую упомянутый Хидан тянет куда лучше. …Озарение пришло мгновенно. В реальном времени прошла едва ли секунда, как Итачи все понял. В иллюзорном мире он все еще сидел перед Кисамэ на коленях, касаясь его груди лбом и ощущая ответные волны смущения, настороженности и тоски. Он сохранит привязанность напарника и навсегда уничтожит пролегшую между ними тень. Кисамэ будет страдать — но таков и есть путь шиноби. Из высокой травы поднялись несколько скал. Один выступ обозначился за спиной Кисамэ. Прекрасен закат на границе Страны Огня. Воздух словно загустел после дневного зноя, у горизонта встала сизая дымка, в которую медленно опускался алый солнечный шар. Вершины скал покраснели. Тонко разлился горький аромат лимонника, речной влаги и дубовой коры. На поле против света обозначилась фигура, отбрасывая вперед длинную тень. Ее было легко узнать по трехлезвийной косе. Кисамэ должен был бы почувствовать прилив сил, возбужденность и интерес — но он точно почувствовал тревогу, переходящую в панику. Демонический Мир Луны не пропускал ни одной положительной эмоции. Расслабленное состояние отдыха стало бессилием, неспособностью сдвинуться с места. Итачи все еще сидел перед напарником, беспокойно глядя в глаза. Он зажимал Кисамэ рану под грудью — отсюда и состояние отчаяния, тревога, потеря сил. Теперь он встал и пошел к Хидану. Краткий спор за пределами слышимости, злой выкрик: «Ты чо ебать такой трудный?» Свист косы — Итачи отпрыгивает в траву, складывает печати для катона. Хидан надвигается на Кисамэ, в каждом его движении угроза, самодовольство, предвкушение. По широкой дуге коса вонзается Кисамэ в живот: теперь тот пришпилен к камню. Шквал огня настигает Хидана — крик обоих людей сливается в один вопль. Запах гари, сожженной травы и резины, вкус железа во рту. Языки огня истаивают в воздухе: Итачи сцепился с обгорелым Хиданом, но силы не равны. Захват, захват, рывок к скале, страшно горят вблизи бешеные белки сумасшедших глаз. Треск ткани. Итачи кричит. Вывернутая рука, разбитая голова, методичные удары скулой о камень, намотанные на кулак волосы. Отвратительный смех самоутверждения: «Знаю, что с тобой делать. Невеликий Грех насиловать атеиста, если тот тока того и хочет!» Копирующие техники Шарингана трудно переоценить. «Иди нахер!» — вырывается Итачи, кровь течет по его лицу. «Каждый сраный атеист должен пасть ниц перед Священной Болью», — ломает ему руку Хидан. — «Трусливая тварь вроде тебя запомнит это, мать твою». Алое зарево заливает глаза, алый свет выхватывает из сумрака голую кожу, белое бедро, сведенное судорогой колено. Ритмичные удары о скалу, судорожное жаркое дыхание, крик Итачи иссякает, ноги подламываются, Хидан держит его на весу. Брань, глухая возня, повтор. Повтор. Рука царапает скалу, пока Итачи не обвисает бессознательным кулем. Сломанное плечо вывернуто под неправильным углом. Хидан брезгливо роняет его и волочет по траве. Широкий алый след бьет по глазам, взгляд Итачи тускл и неподвижен, лучше бы там была мольба о помощи; на лице кровавые слезы. Хидан срывает с плеч обгорелый плащ. Пахнет ржавым железом, тупой удар ремней и катушек об землю. Итачи закрывает глаза: быстрая регенерация подлатала ожоги, Хидан дышит гневом, яростью, безнаказанностью; его горячее тело наваливается сверху. Итачи заходится в кашле. Хидан рывком разводит ему руки, прижимая их к земле. Бешено блестят вблизи глумливые глаза, зрачок отливает красным. Седая прядь падает на скулу. Не хватает только шрама через левую глазницу. Не хватает бестрепетного, глубокого, равнодушного поцелуя смерти, который длится, пока не остановится дыхание. Последняя печать. Итачи обмякает. Теперь он может стонать. Кажется, в нем нет веса. Чувство утраты хлещет из него с каждым толчком, с каждым вскриком, выплескивается изо рта сгустками крови, и он делается легким, полым, звенящим, словно что-то сломалось внутри, словно выбили дверь, откуда вылетели черные птицы. Стая воронов обрушивается на поле, низко проходит смоляное крыло, рассекает воздух, рассекает по глазнице лицо напротив. Воздух наполнен падающими перьями. Что бывает с птицами, когда они теряют крылья?.. Хидан хрипло матерится, стискивает Итачи и рывком перекатывается на спину, насаживая сломанное тело на себя. Ползет по траве сизый туман. Итачи кричит все время, пока из его лопаток, разрывая кожу, выходят огромные черные крылья тенгу. Судорожные рывки, брызги крови, ссадины на позвоночнике, руки-тиски не дают вырваться. Пальцы Итачи темнеют, острые когти впиваются в Хидана. Хидан разжимает хватку и заходится жутким, каркающим смехом. Воздух стремительно остывает, Итачи стискивает Хидана коленями, как хищник, готовый расклевать дичь; чужой крик ликования — багряная влага из порванного тела Хидана ползет по рукам Итачи призраком брони. Вот его голова поднимается, волосы откидываются на спину, спина прогибается стеблем, крылья расходятся в стороны — и Итачи раскрывается весь, как ядовитое растение, как порождение сна, как непрочитанный свиток, в своей страшной и полной свободе. Стальные перья с неба вонзаются в него, как клинки.

* * *

…Как все шиноби-отступники, Итачи имел тайну: в организации «Рассвет» он был шпионом. Все началось еще в родной деревне: уже с 11 лет Итачи был двойным агентом, прокладывая хлипкий личный путь между двумя правительственными группировками, одна из которых хотела полезного переворота, а другая — не менее полезного сохранения жизни населению, для чего следовало оперативно вырезать общину смутьянов, пока те не вырезали всех остальных. Смутьяны были родным кланом Итачи под управлением его отца-полицейского. Среди смутьянов находились его мать, друзья и родичи, все авторитетные и дорогие сердцу люди. Донос на родню дался Итачи легко, потому что он руководствовался долгом, военной присягой и любовью к родине. Кроме того, он тоже не хотел кровавых переворотов. Однако Итачи был еще наивен. Его клан обладал способностями, с которыми никто не мог совладать. Знаменитый шаринган позволял не только держать других людей в нужной иллюзии. Эти глаза воспламеняли все, на что смотрели, могли навязывать собственные мысли, читали чужие техники и замыслы, а в некоторых случаях вообще отправляли противника к дьяволу — в другое измерение, на луну, под подол шинигами, сведения расходились. Справиться с такими глазами мог лишь их обладатель. Поэтому приказ порешить мятежный клан практичное правительство отдало самому Итачи, и выбора у него не осталось. То есть выбор был, но любое решение означало жертву. Итачи все равно оказывался предателем, лишенным корней. Он либо дисквалифицировал себя как солдата и шиноби, примыкая к изменникам родины, либо выступал отцеубийцей и кровожадным палачом родни. Итачи всегда был один, и всегда рассчитывал лишь на себя. Практика доносительства не предполагает сочувствия, такие вещи не обсуждают, как и диверсионную деятельность. В детстве у Итачи был друг, который обсуждал подобные вещи — он попался. Труп этого друга с вырванными глазами, уносимый бурными водами реки, Итачи не мог забыть до сих пор. Поэтому слово «искренность» в словаре Итачи отсутствовало, он лгал, как дышал. Это помогало ему не забывать свое Ниндо. Ниндо Итачи — смысл жизни — заключалось в самурайской Идее: в верности однажды данным клятвам, готовности защищать родину, в моральном долге перед страной, мученичестве за свое служение, сохранении чести воина, в способности быть стойким и сильным до конца. Личную трагедию оказалось пережить проще, чем потерю смысла жизни. Итачи выполнил приказ. Правда, он оставил в живых любимого младшего брата, с которым нянчился в детстве — иначе жить после совершенного ему было бы незачем. Когда Итачи убивал родню, он чувствовал себя очень чистым. Чище всех. Настолько же чистым, как новый клинок: ни физиология, ни телесная слабость, ни теплые, животные в своей основе чувства, ни мутные сомнения не пятнали его поступок. Эта чистота словно отделила его от прочих людей, одержимых ненавистью, жаждой власти и фантазиями. Однако со временем в эту чистоту вклинилось темное пятно: привязанность к брату и к Конохе, привязанность к собственной Идее. Итачи мог оставаться чистым лишь в том случае, если брат вырастет сильным, а Коноха останется деревней счастливых людей. Если брат погибнет, а Коноха будет разрушена — Итачи войдет в вечность как очередной мерзавец, сломанный обстоятельствами. Каждый его выбор окажется грязным, а Идея, которой он служит — еще более ущербной, чем идея Пейна. Поэтому в «Рассвете» Итачи следил за планами каждого, чтобы расстроить их, если кто-то решит напасть на Коноху. В битве за которую его младший брат-шиноби может умереть, а сам Итачи потеряет честь. И поэтому же Итачи часто наведывался в Коноху — чтобы поддерживать в брате ненависть к себе, отцеубийце. Ненависть может сделать человека очень сильным. Образ Итачи в собственном Цукиёми — хищный демон-тенгу, рвущий когтями свою добычу — был прямым доказательством торжества силы, и эта сила пришла к нему с ненавистью. Итачи ненавидел Хидана, и потому его техника стала столь ужасной, мощной, иррациональной: она свалила с ног Кисамэ, сила и выносливость которого были столь велики, что его называли «биджю без хвоста». Небесная кара, которую сам себе назначил Итачи в виде железных перьев-копий, тоже были ненавистью: он ненавидел себя за то, что не разобрался в напарнике.

* * *

…Кисамэ лежал в траве без сознания. Через секунду его серая кожа побелела как бумажный лист, черты лица словно провалились внутрь: перед Итачи был труп неизвестного шиноби Страны Травы. Действие Шотен-но-дзюцу кончилось — у Кисамэ не хватило чакры. Итачи встал, подлый кашель несколько минут не давал продышаться. На ладони, которой он по привычке прикрыл рот, остались сгустки крови. Сейчас их было больше обычного. Итачи отвернулся от трупа и посмотрел на границу Конохи. Глаза заполняла мутная пелена. Скальный перекат за спиной расплылся, пограничные зеленые луга тонули в сумраке. Плата за Мангекью Шаринган была известна, но Итачи не думал, что конец наступит так быстро. Оглушительно пах цветущий табак. У него осталось слишком мало времени. Он слишком долго надеялся, что молод для смерти. Берег силы, лечил свою болезнь, не создавал уз, чтобы ни от кого не зависеть, копил волю для одиночного рывка. Продлевал себе жизнь. …Он не сможет быть независимым, его тело ему этого не позволит. Он больше не сможет быть один. Чтобы ощущать полноту бытия, как сейчас, чтобы преодолеть прошлое, он должен пользоваться всеми техниками своего клана. Пора смириться с тем, что они убьют его. Пора смириться с тем, что его напарник — единственный человек, на которого он может опереться, становясь развалиной. Он должен быть искренним с Кисамэ. Перед лицом смерти уже не важно, лгал ты или нет. Важно лишь, успел ли ты сделать то, что должен. Итачи сложил печати и снял Шотен.

* * *

Кисамэ сидел на камне в зарослях бамбука, словно окостенел. Руки висели вдоль тела, разумеется, печать распалась. Итачи обнял его за плечо — и Кисамэ завалился на бок. Его жесткие волосы были влажными, голова — тяжелой, но он дышал. Небо над Страной Травы потемнело — с севера шла гроза, в воздухе чувствовался озон. Говорят, потеря зрения обостряет нюх. Вершины зарослей не различались, все виделось как сквозь туман. Итачи медитативно гладил Кисамэ по волосам и думал. Почему в Тсукиеми оперировать Хиданом ему оказалось проще, чем самим собой?.. Почему то, что он не может представить себе с Кисамэ, с Хиданом выходит легко, как по писаному? Что разум Итачи пытается сказать ему?.. Что ненависть и борьба все упрощают? Что Хидан идеальное орудие?.. Что Хидан — просто полая форма, которую можно наполнить любым содержанием? …Что смерть и обладание неразрывно связаны? Что на деле Итачи ждал от Хидана чего-то подобного, хотел этого, превратил страх саморазрушения в желание, попал в ловушку ума?.. Что его ненависть к Хидану — следствие симпатии, жажды близости?.. Оборона достоинства в беззащитности перед другим человеком? Результат преданных надежд?.. Слабость?.. Отсюда эта слепая ярость слабака, как у его брата — по отношению к нему самому?.. Может быть, мой глупенький старший брат. Ну и где, интересно, Итачи должен стать сильнее?.. Там, где он не умеет и не хочет доверять?.. Где не желает страдать от разрушенных уз снова? Он должен стать сильнее, убив источник слабости, это его освободит?.. Нет, суть послания не в этом. Сколько было на его пути подобных «слабостей», уничтожение которых предписано ради обретения Силы. Мать, отец, побратим, близкий друг. Он стал свободен?.. Не связан ли Итачи теперь с каждым из них навсегда?.. Не они ли, убитые, смотрят из калейдоскопа его зрачков?.. Смерть и обладание неразрывно связаны. Убивают ради ложной свободы. Что сделать для истинного обладания?.. Он должен быть убит. Должен принять свою смерть не холодным умом, а по-настоящему, сердцем. Это был единственный ответ. Может быть, близость с кем-то и является слабостью, но отсутствие желанной близости является слабостью еще большей. Не близость приводит к смерти — смерть приводит к близости. Наши мертвецы вечно живут в нас. Кто может быть ближе собственных глаз?.. Если он желает сохранить актуальную связь с братом и остаться для него самым близким человеком — он должен рядом с ним умереть, дать одолеть себя. Своей смертью сделать его сильнее. Освободить брата от ненависти, а себя — от призрачных поисков других вариантов. Превратить свою смерть в любовь. Это была такая простая и четкая истина, что Итачи вздрогнул. Кисамэ пошевелился. Предгрозовая духота была не лучшей обстановкой для восстановления. Спертый воздух обволакивал легкие, и каждая мысль прилипала к сознанию, словно ее намазали клейкой смолой. — Итачи-сан? — спросил Кисамэ глухо, отстраняясь. Рука, которой он взялся за переносицу, немного дрожала. — Все уже кончилось? Кисло-сладкие испарения бамбука пьянили. Может ли яркая мысль породить чувственную галлюцинацию?.. Казалось, до сих пор доносится от пограничных полей приторный аромат табака. Как хорошо, что ему достался крепкий напарник без заносов. Итачи почувствовал острую, почти мучительную благодарность. — Да, Кисамэ, — взял его за руку Итачи. — Все кончилось. Что-то завершено. Что-то другое только начинается. Кисамэ выглядел паршиво, но взгляд его быстро становился пронзительным. Он с недоверием уставился на руку Итачи. Итачи примирительно сжал ее. — Это ваше Тсукиеми? — обхватил голову свободной рукой Кисамэ и долго тер висок. — Нашли все мои страхи?.. Зачем?!.. …Честный и законный вопрос, в котором слышалось «За что?!» — У меня нет ответа, — опустил голову Итачи. — Я не жду, что ты меня поймешь. — Да чего не понять, — скрипнул зубами Кисамэ. — Не могли сказать, как нормальный человек. Вы поэтому с Хиданом как кошка с собакой? Он намекал, но я не думал… Зачем вы молчали?! — Кисамэ резко расправил плечи, стряхнув итачину руку. — Это была правда? — Не вся, — дипломатично ответил Итачи и посмотрел в туман. От слов Кисамэ он ощущал вину. — Я болен, это правда. Я должен был сказать тебе раньше. Но я… не выношу жалость. Не хотел, чтобы ты заботился обо мне лишь потому, что это неизлечимо. Перевести тему не удалось. — А остальное все не правда? — сжал кулак Кисамэ. — Думаете, я не понял? Вот, значит, откуда те ожоги. — Брось это, Кисамэ, — переплел пальцы Итачи. — Это не воспоминания. Все в прошлом. …С Хиданом он разберется, действительно, как все нормальные люди. Нет смысла перед вечностью сохранять лицо. — Я убью его, — мрачно и жестко сказал Кисамэ. — Я был… глупцом. — Не нужно, — отрицательно мотнул головой Итачи. В кои-то веки это прозвучало честно. — Он не стоит твоего внимания. Но я рад слышать, что ты готов защищать мою честь. — Вы самый близкий для меня человек, Итачи-сан, — медленно произнес Кисамэ. Слова дались ему с видимым трудом, он согнул спину и рассматривал свои руки. — Вы знаете. Просто забыли. — Нет, Кисамэ, я не забыл, — улыбнулся Итачи. — И я не мог допустить, чтобы кто-то стал тебе ближе. Ты очень много для меня значишь. Поэтому… прости. Повисла пауза. Кисамэ через плечо смотрел на напарника. Так долго, что, казалось, снова впал в ступор. Вены в его глазах были набрякшими. — Ты зол? — спросил Итачи. — У вас что-то с лицом, Итачи-сан, — ответил Кисамэ. — Что с ним не так? — Мне кажется, я понимаю, о чем вы думаете, — кивнул Кисамэ. — Вы словно бы кого-то победили, и вам легче. Меня?.. Или его?.. — Себя, — ответил Итачи и отклонился на локти, открыв лицо слабому ветру. Ветер торопил тучи и события. — Мой настоящий враг находился ближе, чем я думал. В небе полыхнуло. Кисамэ ухмыльнулся во все свои акульи зубы. Зрение Итачи медленно обретало четкость, хотя и не до прежнего уровня. Он даже мог различить впереди пелену дождя. Издалека пришел раскат грома. Наверное, в Амегакурэ будет настоящая буря. Кисамэ развернулся всем корпусом, чтоб не терять Итачи из поля зрения. Он словно опасался верить, что все сдвинулось с мертвой точки. Проверял. Всматривался. Видимо, он был еще слаб, чтобы сидеть с прямой спиной. Припал на локоть, узкие губы открыли полосу острых клыков. — Что? — спросил Итачи, черные ресницы скрывали блеск. — У вас кровь из левого глаза, Итачи-сан. Хотите бинт? — У меня есть, — Итачи сунул руку в карман и достал платок. Отстегнул флягу, намочил, вытер лицо. — Так лучше? — А что у вас было с Хиданом на самом деле? — бестактно спросил Кисамэ. — Ерунда, — скомкал платок Итачи. — Подрались в коридоре. Я должен был сдержаться. — А мне он сказал, что вас зажал и облапал. Это правда? — Ты трахался с ним несколько раз, Кисамэ, — поморщился Итачи. — Тебе мало информации? Хочешь узнать, насколько я тебе соперник? — Просто интересно. — Мы подрались в коридоре, — поднял бровь Итачи. — Он прижал меня к стене, я потянул руку. Хочешь знать, был ли подтекст? Был. Было ли что-то еще? Нет. — А в тот раз, когда вы показали ему свое Тсукиеми? — Подрались под деревом, — лаконично сказал Итачи. — Я все равно убью его, — кивнул Кисамэ. В небе полыхнуло дважды, горизонт рассекла молния. — В отличие от тебя, — усмехнулся Итачи, — мне не понравилось. Но посмотри, я не рвусь никого убивать. — Вы не ревнуете, — отобрал мокрый платок Кисамэ и сунул в карман. Итачи отвернулся, чтобы скрыть улыбку. — Вы лучше меня. Итачи молчал и слушал шелест далекого дождя. Где-то гнулись под струями воды ветви, дрожали широкие листья, отскакивали от камней мелкие серебристые пули. Будет ли в день его смерти ливень?.. На подбородок Итачи легли твердые пальцы. Требовательным движением Кисамэ развернул к себе итачино лицо. Это было ново. Кисамэ изменился, словно обрел почву под ногами. Два громовых раската последовали один за другим, Итачи вздрогнул. — Я никогда не оставлю вас, знайте, — сказал Кисамэ, и в каждом из его белых зрачков обозначилось по черной звезде. — До самой смерти. Даже если вам противно трогать меня. Мне это не важно. Только не надо от меня ничего скрывать. Я все выдержу. Итачи накрыл его запястье ладонью. Сердце дернулось и ухнуло вниз, под желудок. — Помнишь, ты спросил меня, — глаза Итачи были пленительны в неудачной попытке скрыть волнение, — правда ли, что у человека душа находится в животе?.. Это не правда. Она — в глазах. Я вижу твою душу, Кисамэ. Она белее снега. — Разучилась краснеть, как ваша, — смущенно пробормотал Кисамэ. На его лоб упала первая капля дождя.