***
Нортон делал вид, что смотрит в окно. На самом деле за затемненным стеклом машины Арбитрес было не на что смотреть. Зато в стекле отражался профиль Хунна Дитриха. Нортон не успел запросить его досье. Судя по идентификаторам на броне и знакам отличия, арбитр-сеньорис был из элитного подразделения «Ала Декстра». В мирное время они были телохранителями или личной гвардией Леди-Арбитра, в тяжелые дни – брали на себя особо важные операции. Печати и молитвы на броне Дитриха были защитными – Нортон видел такие на многих псайкерах. Они должны укреплять тело и разум тех, кто отмечен варпом, не позволяя демонам завладеть ими. И этот человек не просто служит Имперуиму. Он обладает властью, которая на самом деле больше власти любого высшего чиновника или потомственного дворянина До-Хара. Власть потенциального безумца… – Это ведь первый свидетель, не так ли? – нарушил тишину Дитрих, и Нортон вдруг подумал: а не слышит ли псайкер его мысли? Пожалуй, они не сделали бы ему чести. Приказы вышестоящих арбитров он должен принимать без возражений. – Да, сэр. – Прошу вас, не называйте меня «сэр». У меня есть имя. Ну, или «арбитр Дитрих», если вам угодно. – Арбитраторы поймали его за кражу, – перевел тему Нортон. – За минуту до взрыва он стал вести себя очень странно. Пока неясно, можем ли мы применять к нему слово «свидетель». Но это определенно больше, чем ничего. – Если он знал о готовящемся теракте, это все изменит, – сказал Дитрих очевидное. – Видит Император, все этого хотят. «Это было бы ответом на мои молитвы, – подумал Нортон, – но я молюсь об этом давно». Он сложил ладони в аквилу, мысленно извиняясь перед Императором за сомнения, часто посещавшие его в последние годы. Неожиданно для него Дитрих ответил тем же жестом.***
– Опишите, что произошло, Дженкс, – сквозь одностороннее стекло Нортон смотрел на преступника. Арестант раскачивался на стуле, обхватив себя руками за плечи. Было видно, что пальцы сломаны, а во рту отсутствует немало зубов. Тем не менее, он вел себя спокойно. И пел. – Меня вызвал по воксу арбитратор Брад. Я помог ему схватить этого человека. Он украл хлеб у горожанки, большего я не знаю. Он не вел себя как-то особенно. Пытался защититься от ударов, просил его отпустить. Я оттащил его в автозак, а Брад вернулся патрулировать. Арбитратор Брад, уже знал Нортон, был мертв, как и все, кто находился на площади. – Я запер его и… и перекинулся парой слов с Госсером. Он… Он охранял машины, – Дженкс перевел дух. – Я уже собирался вернуться на свой маршрут, когда этот мужик стал биться об дверь и орать, чтобы его выпустили. – Что именно он говорил? – спросил Дитрих, и Нортон стиснул зубы. Арбитр-сеньорис вмешивался в его допрос. И имел на это право. Конечно, Нортон собирался сказать то же самое, но все же… – Святой Трон! Я… Он говорил, что мы должны его выпустить, потому что… Он говорил: «Я должен быть там!» И что он что-то слышит. – Что? – Я не знаю! Там шумел весь квартал. Но он точно говорил, что должен быть там. – Там – это на площади? – Нортон вернул себе инициативу. – Не знаю. Но думаю, да. Он хотел вернуться, а бежал он с площади. Брад там работал. – Он стал буянить незадолго до взрыва, верно? – За минуту-две. Госсер вырубил его, и все… – Дженкс покачал головой. – И началось. – Вы подвергали его допросам? – уточнил Нортон, снова изучая арестованного. Кровь на его лице давно засохла, местами потрескалась, и казалось, что он просто покрыл кожу краской и забыл умыться. – Нет. Я сразу, как смог, передал информацию вам, – ответил Дженкс. Можно было его понять – в песне говорилось о вере и защите Императора, и преступник больше напоминал юродивого. – С тех пор как он пришел в себя, он поет. Дитрих активировал динамик, и оттуда зазвучал шепелявый, тихий голос заключенного: – Когда вокруг клубится ложь, Когда толкает страх на край, Остановись – и выбирай, Ты веришь или предаешь. Узник фальшивил, пытаясь тянуть гласные, но ритм держал так, словно не промышлял воровством, за что и был пойман, а несколько лет подвергался муштре в хоровой школе. На До-Харе многие дети пели в хорах, Нортон это знал, и этот человек, грязный, с пятнами крови на одежде, с безумными глазами… У него могло быть и хорошее детство, с белыми рубашками с высоким воротничком, вышитыми аквилами у сердца, даже с выступлениями… Но арест арбитрами – плохой повод вспомнить уроки пения. – Твоя молитва – это бой, И с верой в сердце ты живой, И даже в самый страшный час Ничто не поколеблет нас… Нортон содрогнулся. Это какая-то уловка. «Как крылья вечного орла, Его хранят ладони»? Почему он начал петь эту песню за минуту до взрыва? – Вы знаете, что он поет? – спросил Дитрих. Арбитратор Дженкс нахмурился: – Я… Я почти уверен, что где-то слышал эту песню, арбитр-сеньорис. Но не могу вспомнить. Этот тип начал ее петь еще там. – Если вспомните, свяжитесь со мной, арбитратор, – вздохнул Нортон. Похоже, им достался в свидетели какой-то псих. И стоит взять его раньше, чем слух ненароком дойдет до служителей Экклезиархии, это может все усложнить. – Конечно, сэр. – У него были при себе документы? – Никаких. Мы присвоили идентификатор. 40-417. Все протоколы здесь, – Дженкс указал на инфопланшет на столе. – Мы забираем его в казематы крепости Дарны. Спасибо за работу, арбитратор Дженкс. Все документы о переводе будут готовы через несколько часов. Номине Император. – Номине Император, – четко кивнул Дженкс. И Нортон видел, что он рад избавиться от этого пленника.***
Узник 40-417 не сопротивлялся допросу, он просто не реагировал на него. Ни на угрозы, ни на уговоры, ни на сыворотки, ни на физические пытки. Он только пел. То повторял один и тот же куплет, то исполнял свою песню от начала до конца, то обрывочно напевал одну-другую фразу из середины. Когда ему было больно, он вопил ее сквозь слезы, а когда его оставляли в покое – бормотал под нос, прикрыв глаза. – Пусть нашу ярость в небосклон Несут с молитвою сердца, Ты верь до самого конца, И будешь ты спасен. И всех нас от любого зла, Как крылья вечного орла, Его хранят ладони, и… Нортону казалось, что он сам скоро свихнется. В этой песне должно было быть что-то… значимое. Кроме того, что свидетель, а, возможно, преступник пел об Императоре. Было ли это насмешкой? Оскорблением? Или раскаянием? Но глаза 40-417 были пусты, и Нортон чувствовал дурноту, когда смотрел в них. – И теплый свет окутал нас, и боль прошла, и страх угас, – пропел арестант, раскачиваясь и расфокусированно глядя за плечо Нортона. – Придется отдать его карателям, – сказал он, признавая свое бессилие. Может, через какое-то время они вытрясут из него хоть что-то. Правда, обычно это допросы карателей сводят с ума. Нортон не был уверен, что они могут произвести обратный эффект. – Давайте я попробую, Эстерман, – предложил Дитрих, и Нортон не сразу понял, что он имеет в виду. – Залезть ему… в голову? – Да, – спокойно кивнул псайкер. Нортон с трудом выдержал его взгляд. У Хунна Дитриха были черные глаза, радужка почти сливалась со зрачком. Казалось, на Нортона смотрит кромешная тьма. От мысли, что этот человек способен взламывать чужие мозги, как воры – дверные замки, к горлу Нортона подступила тошнота. Видимо, он не смог сохранить нейтральное выражение лица – на секунду Дитрих поднял бровь, а потом отвел взгляд. Нортон не мог отрицать, что арбитр-сеньорис выглядит доброжелательным, да и ведет себя корректнее, чем он ожидал. Но признания этого было недостаточно, чтобы почувствовать себя спокойно. – У вас есть полномочия? – Что? – Делать это. Залезать людям в головы, – Нортон нервно провел пальцем по подбородку, чувствуя пробивающуюся щетину. Дитрих усмехнулся. Иллюзия доброжелательности исчезла. – Да, арбитр Эстерман, есть. Могу я не предъявлять вам разрешение, заверенное Маршалом и Адептус Астра Телепатика? Или инсигнии арбитра-сеньорис недостаточно? Нортон покраснел и резко поднялся. Стул взвизгнул, когда металлические ножки проехали по полу. Это вызвало изменение в голосе 40-417, он тревожно замотал головой, а песня сорвалась. Он несколько раз повторил «к нам не вернется страх», сбиваясь на вопль на последнем слове, прежде чем смог продолжить, а потом, мотая головой, продолжил речитативом, торопясь и проглатывая слоги: – И мы прижимаем аквилу к груди, Нас не победить, нет, не победить, И свет древней Терры, взрезающий мрак, Нам вечный священный маяк. – Я буду присутствовать, – громко сказал Нортон. Голос узника выводил его из себя. Нортон нервничал и злился – и не мог взять себя в руки. Дитрих посмеялся над ним – что дало ему право? Высокий чин? Служба под началом самого Маршала? Или, как многие псайкеры, он просто считает себя совершеннее «глухих»?.. Дитрих сел на его место и положил руки на стол. Нортон обнаружил, что держится за дубинку, и, помедлив, не стал убирать с нее ладонь. Он просто отошел в сторону, наблюдая за происходящим. Металлическая аугметика в голове Дитриха наверняка усиливала его способности – или помогала их контролировать. На пластинах были написаны молитвы. Тонкая работа – мастеров по гравировке и, несомненно, нейрохирургов. По досье, на которое Нортон мельком успел взглянуть, Хунну Дитриху было пятьдесят шесть, но выглядел он намного моложе. Нортон знал немного арбитров, которые прибегали к ювенат-медицине, – когда вершишь правосудие, некогда заботиться о себе. Но, вероятно, у Дитриха было время. Все те годы, которые он не вел ни одного следствия, например, ведь последнее дело было завершено им три с половиной года назад, незадолго до первого теракта. В допросной резко похолодало. – Заключенный 40-417, – произнес Дитрих, слегка наклоняясь вперед, – ради безопасности Империума ты пройдешь ментальный допрос. Ты умрешь, если будешь сопротивляться, и можешь выжить, чтобы продолжить искупать свои грехи, если покоришься. – И даже в самый страшный час ничто не поколеблет нас, – прошептал тот и перевел взгляд на Дитриха. Казалось, арбитр-сеньорис поймал его в ловушку. Арестант истерически взвизгнул на растянутом «предаешь» и застонал совсем тихо и неразборчиво. Нортон слышал в его стенаниях ритм все той же песни. Тем временем глаза пленника закатились, а сам он мелко затрясся. «Всеблагой Император, защити мой разум от черного колдовства. Мой страх ничтожен, а моя вера сильна», – произнес Нортон про себя. – Свет древней Терры… – едва слышно тараторил пленник, его колотило. – Свет древней… Вечный священный… Священный… Свет древней Терры… Нортону казалось, что он выдыхает облачка пара. Пальцы свело на рукояти. Начищенная аугметика на голове Дитриха помутнела, словно покрылась инеем. Из ноздри 40-417 выкатилась темная капля крови и мгновенно размазалась по беспрестанно двигающимся губам. – Никогда не встречал такого раньше, – голос Дитриха тоже был ледяным. Нортон вздрогнул, едва сумев оторвать взгляд от пленника, обмякшего на стуле. Видимо, он потерял сознание, едва псайкер покинул его разум. – У него нет мыслей. Просто нет. – Что вы имеете в виду? – Нортон тряхнул плечами, разгоняя кровь. Мысленно он еще заканчивал литанию против страха. В том, что делал Дитрих, не было ничего нормального. Может, это и было необходимо, но не нормально. – В нем множество эмоций. Его терзает страх, – Дитрих сел вполоборота, положив руку на спинку стула. – И чувство вины. Но он не думает ни о чем, ни о чем не помнит. В его голове есть только эта песня. Она звучит в каждом уголке его сознания. – И что это значит? Арбитр-сеньорис впервые показался растерянным: – Это не сумасшествие. Не в том смысле, к которому мы привыкли. Он не сошел с ума, кто-то вытравил из него все мысли до одной, оставив только эту треклятую песню! Нортон с удивлением отметил, как это разозлило Дитриха, хотя он не совсем понимал, что тот имеет в виду. Ни мыслей, ни воспоминаний… «Всеблагой Император, защити…» – Как бы то ни было, у нас осталась только песня, арбитр Эстерман. И больше ничего. Нортон активировал вокс: – Хью, вызови медиков, а потом направь 40-417 обратно в камеру. – Лучше казнить его, – тихо сказал Дитрих. – Мы не можем казнить единственного подозреваемого! – с чувством возразил Нортон. Особенно за то, что он – о, Император! – поет о вере. – Его личность полностью уничтожена. Это гипноз или… или что-то гораздо страшнее, – псайкер нахмурился. – Подозреваемый он или жертва, он больше не тот человек, кем был. И он ничем нам не поможет. Нортон с тревогой посмотрел на бесчувственного арестанта, но остался тверд: – Прикажите мне казнить его, арбитр-сеньорис. В противном случае я не буду этого делать. – Я здесь не чтобы вам приказывать, арбитр Эстерман, – отрезал Дитрих и поднялся. – Вы сказали, что подготовили для меня материалы? Я готов изучить их. А также я наведу справки в Адептус Астра Телепатика, может, они смогут пояснить, что с ним случилось. Нортон раздраженно кивнул, выходя из допросной первым. Он играет в благородство? Поджарил чужой мозг – и играет. «…от черного колдовства».