Диктатор

Отец моего диктатора был очень недоволен тем, что под грифом «парень моего сына» он был вынужден лицезреть такое чудо расчудесное, каким являлся я. В связи с этим он счёл необходимым подкараулить меня, пока мы с Хью не успели уехать, и наедине высказать мне всё в достаточно резкой форме. По всей вероятности, в нём говорило внезапно обострившееся чувство долга и заботы о сыне, спокойно спавшее предыдущие лет эдак десять-двадцать. — Вам не следует жить с ним, — заявил папаша, — Он должен найти себе партнёра своего возраста, у него вся жизнь впереди. Я молча кивал, поскольку говорить ничего не хотел, ни на минуту не переставая, конечно, думать, что бы сказал я сам, окажись на его месте. Я был бы куда менее тактичен, притащи мой Сорен в дом пожилого мужчину и заяви, что он с ним… Фу! Пусть бы он только попробовал сделать такое. Сколько бы лет ему ни было при этом. Нет, Сорену такое категорически запрещалось. Чего нельзя было сказать обо мне. Находясь в положении жениха и любовника, я, исходя из неизбежности этого факта, позволял себе поступать так, как не позволил бы собственному отпрыску, совершенно уверенный, увы, в том, что между нами с Хью нынче любовь, и что диктатор чрезвычайно дорог мне как человек в принципе и как охочий до моей задницы похотливый жеребец в частности. — Твой отец велел мне найти себе кого-нибудь постарше, — уже в машине сообщил я диктатору. — Надеюсь, ты послал его к чёрту? — поинтересовался Хью. — Только мысленно. — Мог бы и прямо. Он-то за словом в карман не полезет. Не думаю, что он действительно обеспокоен моей судьбой, скорее завидует, что его сморщенный зад, увы, не вызывает ни у кого желания его трахнуть, в то время как ты у меня цветёшь, как незабудка, и источаешь аромат дивной сексуальности. Честное слово, будь он хоть на грамм привлекательнее, я бы сам его трахнул, чтоб ему полегчало… — Не говори так о родителях, — укоризненно произнёс я, — Он твой отец. — И? И что? — Хью взглянул на меня, отвлекшись от дороги, — Тебе-то откуда знать, что об отце можно, чего нельзя говорить? У тебя ж его не было. — Это очень-очень жестоко с твоей стороны. — О, перестань, — Хью усмехнулся, — Не говори глупости. Лучше признайся, что, на самом деле, ты не знаешь. То, что со стороны слышал — не считается. — Ладно, ладно, я не знаю, — сказал я. — Вот-вот, — добавил Хью, — И я тебе говорю, что нет ничего зазорного в том, чтобы говорить что угодно в маленькой тёплой компании, вроде нашей. На самом деле я же не стал бы его трахать. — Перестань, — ткнул я его в плечо, улыбнувшись его дуракавалянию, не знавшему никаких рамок. — Не стал бы, я сказал! — Хью, заткнись! — заржал я, признавая ситуацию тотально идиотской. — Я тебе завидую, — сказал диктатор, успокоившись. — М? То есть? — прекратив над ним потешаться, спросил я. — У тебя не было этого «сынок, садись, нам надо серьёзно поговорить». Или ещё этот диалог, помню, из родительской спальни. Мама: поговори с Хью, он круглосуточно занят только своим членом и не выходит из комнаты. А отец ей: да, да. Скажи ему, что нельзя уделять этому столько времени. И отец снова: да, да, да. У тебя такого точно не было. — У меня было хуже: у меня был брат, — напомнил я. — Вы когда-нибудь вместе мастурбировали? — неожиданно спросил Хью. — Нет, — покачал я головой, — Это не считается. — Что «не считается»? — заинтересованно улыбнулся Хью. — Хочешь, чтобы я рассказал. — Угу, — подтвердил Хью. — Мы как-то играли, он куда-то полез и ухватился за меня. Пока прижимался ко мне, я умудрился кончить. После этого я ещё пару раз отваживался на то, чтобы подстроить аналогичную ситуацию… — Звучит очень мило, — оценил папочка. — Тогда мне так не казалось. Хотя, он так и не узнал, а потом мы перестали тесно общаться. Сейчас так, думаю, даже если он когда-то что-то и знал, то уже забыл, а, если не забыл, то ни за что не признается. А что насчёт твоего отца? — А что насчёт него? — Как же так вышло, что он ушёл почти на пятнадцать лет и вернулся обратно? .. — Это их с мамой дело, — ответил Хью, — К счастью, я не имею привычки вмешиваться в чужие отношения. Но, если хочешь моё мнение, я думаю это из-за того, что он узнал про внука. — А почему он ушёл? Из-за женщины? — Конечно, из-за женщины, — вглядываясь в дорогу, проговорил Хью, — Ну и потом, они ведь профессор Философии, куда нам до них. — Всё ещё злишься на него? — Нет, — резко бросил Хью. Я отстранился рукой, закрывая эту тему, и, придумывая на ходу, заговорил: — Хочу… блинчиков… с маслом. Папочка медленно улыбнулся. — Понял, крошка. Понял. Едем кормить тебя блинчиками. Комната Хью у нас дома всё ещё оставалась закреплённой за ним, в то время, как он сам предпочитал всё чаще и чаще коротать ночи в моей постели. Причиной тому были некоторые изменения, происходящие постепенно в нашей интимной жизни. Можно сказать, познав прелесть соитий базового уровня, мы перешли на другой, в котором Хью открыл для меня совершенно новую для меня страницу. Всё началось с того, что однажды папочка спросил, не думал ли я когда-нибудь о том, чтобы, скажем, носить серёжку в ухе. Я удивился, но задумался, поскольку Хью находил это очень сексуальным, тем более, как он признался мне, в совсем юном возрасте его занесло в салон пирсинга, где почти год он проработал мастером. Конечно, я поинтересовался у него, почему он не проколет себе что-нибудь сам, и он объяснил это тем, что на его нынешней работе такие вещи не приветствуются, в то время как я — художник — легко бы мог позволить себе подобную маленькую вольность. Я не видел разумных причин для отказа и согласился. И кончилась затея тем, что я обзавёлся крошечным кусочком металла в ухе, причём, не в мочке, а наверху, в хряще. Я беспокоился, что серёжка не приживётся и выболит, и, к тому же, на работе тщательно закрывал прокол волосами. Но, поныв пару дней, ухо унялось и перестало болеть. Таким образом, первый шаг был сделан. Если к первому проколу я отнёсся с предубеждением, ко второму — проще, но всё ещё с непониманием, на третьем почувствовал лёгкий интерес к делу, то о четвёртом я попросил уже сам. — Если ты не будешь дёргаться, мы всё сделаем быстро и безболезненно, — бормотал папочка. Его вид сбивал меня с толку — он сидел на мне, обнажённый, но в латексной перчатке и с толстой иглой в другой руке. — Подожди ещё секундочку, — я сглотнул слюну. — Жду, — опершись на бедро, согласился Хью. Я глубоко вздохнул и снова высунул язык. — Всё получится, — заверил он, зажимая мой язык неприятным на вкус металлическим устройством, — Это совершенно не больно. И он достаточно быстро пронзил середину моего языка, оставляя в нём иглу. Я всё ещё никак не мог привыкнуть к тому, что сам позволял делать со своим телом и воспринимал всё это с благоговением, как на нечто совершенно невероятное. И тем больше я оказался удивлён, когда, вместо того, чтобы вдеть в язык серёжку, закрепить её и закончить на этом, Хью оставил всё как есть — меня с иглой в языке, и сполз по моему телу вниз, принимаясь за мой член. В тот момент я испытал невероятное возбуждение от этого, и кончил, пытаясь сглотнуть и ощущая где-то на корне языка лёгкий привкус крови. Серёжку в меня потом всё-таки вставили, после чего два дня я питался специально остуженной овсянкой, фруктовым пюре и водой с привкусом антисептика. Следом за языком последовали соски, ещё раз язык, в другом месте, потом бровь, на которую перед работой мне приходилось наклеивать пластырь. Самым смешным местом, которое мы задействовали, оказался пупок. Хью без конца подшучивал надо мной, говоря, что я могу вставить туда большой сверкающий камень и идти рекламировать бикини. Он долго не мог успокоиться на этот счёт, и я чуть было не начал обижаться, когда он всё же оставил эту тему в покое. Отказавшись от интимного пирсинга (Хью заявил сразу, что ничего мне там колоть не станет и не позволит никому другому), мы попробовали плоскостной, но он заживал слишком долго и болезненно. В итоге мне пришлось вынуть его, после чего я пришёл к выводу, что моя кожа такого отношения не потерпит. Но и без этого прокола (он был на шее, под волосами), во мне было больше дыр, чем в ином куске хорошего швейцарского сыра. Периодически, стоя в ванной перед зеркалом, я хватался за голову, с ужасом спрашивая себя, зачем же я всё это в себя навтыкал. Но, придя в себя, я вспоминал, с какой нежностью диктатор любил обсасывать серёжку в моём ухе, потом – как, честно говоря, приятно было совмещать наши занятия в постели с ощущениями лёгкой боли от нового прокола, и, вздохнув, обзывал себя извращенцем, завязывая, таким образом, с самобичеванием. И, кстати, если уж говорить о боли… Разумеется, ничего из ряда вон выходящего я диктатору не позволял! Но впервые я смог честно признаться самому себе, что небольшая порция сладкого неудовольствия была иногда чертовски приятной приправой к сексу. Я и раньше был не против подобного, но я не умел и не смел об этом просить. Наслаждался, если получал без просьб, но в остальных случаях — молчал в тряпочку, опасаясь прослыть моральным уродом. На сей раз, аккуратно присаживаясь на хорошенько исхлёстанную задницу на стул в своей аудитории на работе, или натолкнувшись спиной в супермаркете на кого-нибудь, не ведающего, что накануне вечером эта самая спина была на пару часов превращена в окровавленный корсет, я, с одной стороны, шокированно и нервно посмеивался своей нелепости, с которой я (обыкновенный, повседневный я) не сочетался с подобными вещами, а с другой — чувствовал себя королём и повелителем всего мира, наконец-то позволившим себе попробовать то, о чём всегда мечтал, но запрещал себе даже всерьёз об этом думать. Мне нравилось то, как я изменялся. Я стал спокойнее. Я стал заниматься делами вдумчиво. Я вновь привил себе привычку рисовать. С лёгким сердцем и без суеты усаживался я за холст, не сомневаясь в необходимости этого, я рисовал. Я уходил на чердак, делал там уборку, разбирал старые эскизы, делал новые, вместо того, чтобы лежать, как это бывало раньше, перед ноутбуком на диване, давясь сериалами и пивом. Я уносил пиво с собой, но едва ли выпивал больше половины бутылки за полдня. И не потому, что запрещал себе пить, а просто потому что постоянно был чем-то занят. В крайнем случае — мыслями о том, что и как планирую нарисовать в будущем. И я нарисовал диктатора. Нарисовал его дважды. Но обе работы в моём понимании являлись лишь подготовительной стадией к окончательному варианту. Пока же я изобретал велосипед и придумывал обстановку, в которую, в конечном итоге, я помещу своего маленького кудрявого монарха, я не переставая делал наброски своей обожаемой натуры, оправдывая этим своё пребывание рядом с ним, пока он был занят работой. От меня по-прежнему не отставал Ларс, но в какой-то момент я внезапно перестал сам себя этим мучить, крепко всё обдумал и изъявил желание встретиться с ним. — Ну и что же ты решил? — спросил меня брат, осматривая меня, слегка изменившегося и точно уже не настолько запущенного, каким я был в последнюю нашу встречу. — Я решил, что мы всё оставим, как есть, — сказал я, не отказывая себе в удовольствии по традиции наших встреч насладиться вкусом холодного светлого пива, - Я, может быть, всюду не прав, и со стороны это ужасно выглядит, но мне слишком удобно, когда всеми моими сбережениями занимается мой парень, — последнее я выговорил с огромным усилием, но, думаю, оно того стоило, судя по тому, каким внезапно посерьёзневшим взглядом удостоил меня брат. — Потом не жалуйся, — произнёс Ларс. — А что мне потом останется, кроме как жаловаться? — усмехнулся я. Он пожал плечами. — Выглядеть хорошо стал, — сказал он. — Стараюсь, — отозвался я. — Чудной какой-то. Видела б тебя Эльза… Давно у них был? — Да… К сожалению… — я поджал губы. — Сына-то бросил, значит… — Ларс, ну почему бросил? — нахмурился я, — Я звоню ему, и он всегда может мне позвонить. — А станет ли? — Ты опять лезешь не в своё дело, Ларс. — Я не лезу, не лезу, — остановил меня брат, - Но, чтобы ты знал, у них там не лады с твоим папаше-заменителем. — Откуда ты знаешь? — обеспокоился я, — В смысле? Что у них там происходит? — Позвони и сам спроси, красавчик. — Позвоню, спасибо, что предупредил… — задумываясь о Сорене с Мартой, пробормотал я, — Я обязательно позвоню. *** — Я сегодня звонил Сорену… — проговорил я тихонько, лёжа на папочкиной груди в темноте спальни. — Кому? .. — сонно переспросил он. — Сорену. Сыну своему… — Угу, угу… — Он попросился приехать к нам в гости. — Хорошо… — Они на выходные к нам приедут… — Хорошо, я понял. Они? — Сорен и Марта. — Ага. Хорошо, ладно. Буду иметь в виду. Я вздохнул. — И брат оставил меня в покое, — сообщил я шепотом. — Да? .. — Я ему сказал, что моими финансами будет заниматься мой парень, а он пусть думает, что хочет. И он отстал. — Не за что. Я усмехнулся, выдохнув носом. — Папочка. — Что, малыш? — Ты так и не сказал мне… — я провёл носом по его шее. — Что… — он зевнул, закрываясь тыльной стороной ладони, — Что не сказал? — Я люблю тебя. Хью лениво приоткрыл глаза. Он слегка подвинулся, наклоняя голову, и посмотрел на меня. — Я тебя тоже люблю, — сказал он и провёл пальцем по моей переносице до кончика моего носа. Мне стало щекотно, и внезапно и совершенно неожиданно для себя я чихнул, и, что было ещё более внезапно — прямо на него. — Хосподи, Мэсс! — рассмеялся он, вытирая физиономию. — Прости, я не специально, — тоже активно вытирая его, забормотал я, — Прости. Он обнял меня, всё ещё смеясь. — Не сказал… — проговорил он, почёсывая меня по затылку, — Как будто ты сам не видишь…