***
Выглядел я, видимо, действительно уставшим, и притворяться даже не пришлось: день выдался насыщенный. И за это нужно было выпить, решили мы оба, ибо хозяин трактира, товарищ проницательный и ловкий, уже услужливо подливал. Этот, нужно отметить, способный человек, справедливо рассудивший, что местным нужно где-то напиваться, открыл в порту гостеприимный трактир и одновременно золотую жилу, пожертвовав при этом честностью и чувством собственного достоинства. Человеком он был гибким и хитрым: покладисто молчал там, где требовали тишину и послушание, и охотно прислуживал, с поклоном и угодливой улыбкой, там, где нужно было выказать особое расположение. Про себя я горько усмехнулся: здесь без гибкости и таланта выживать ты рискуешь сгинуть в канаве или пойти на корм акулам. Гордые и добропорядочные обычно прозябали в нищете. Здесь нужно было уметь извиваться и лавировать. И этот товарищ улыбался, хотя и было видно, что улыбки эти насквозь фальшивые и в них буквально сквозила лесть. Но не вымученные, ибо, скорее всего, этот человек просто привык к таким условиям жизни и давно для себя решил, что нищета не стоила того, чтобы оставлять в перегруженной лодке такие бесполезные во время шторма качества, как достоинство, честь и совесть. Попросив его оставить меня одного на весь вечер, я высыпал в охотно протянутую навстречу ладонь весьма увесистую горсть монет. Он понимающе улыбнулся, уже по привычке неправдоподобно широко, и я не усомнился, что сегодня ночью меня не побеспокоят. Спокойно, чтобы не обратить на себя нежелательного внимания, я прошел к дальнему столику со своей кружкой. Сейчас мне срочно нужно было остаться наедине с мыслями, которые все это время буквально грызли изнутри, требовали к себе внимания, не давая ни секунды покоя. Мыслей было слишком много - ощутимо сырых, громких, хаотично метавшихся в голове - и я должен был расставить их по местам, упорядочить, придать им ясность. Еще раз украдкой оглядев немногочисленных пьянчужек и моряков и убедившись, что среди них не было никого подозрительного – никого, на кого обратили бы внимание мои интуиция или память – я воспользовался уже привычной тактикой: нацепил маску мрачной отрешенности, делая вид, что пью по причинам сугубо сердечным и рассчитываю на мужскую солидарность, а сам под этой маской, отгородившись от происходящего извне, остался один на один с той информацией, которую мне удалось добыть. Это походило уже на автономный процесс: доведенные со временем почти до безукоризненного совершенства инстинкты самостоятельно оберегали меня от вторжения извне, пока я сосредотачивался на размышлениях глубоко внутри себя. Мысли обратились к цели, и меня взбудоражило волнение, на сей раз приятное, ободряющее. Так бывало всякий раз, когда я буквально всем своим телом ощущал, насколько близко мне удалось подобраться. С каждым шагом чуть ближе, чем прежде, словно я на одно мгновение опережал само время. Для нас каждый крошечный шаг был значительным достижением, маленькой победой, ибо я шел почти вслепую, без четкого маршрута, без конкретного места назначения. Перескочить через несколько упущенных лет, совершить поистине грандиозный для меня прыжок во времени... Я чувствовал, что если не могу ее коснуться, то почти дышу в затылок. Затылок призраку из прошлого, чьи следы заметают люди, дожди и время. И чем ближе я подхожу, тем четче, свежее становятся эти следы. И я не останавливаюсь ни на мгновение в попытке нагнать время. Сократить расстояние между нами, коснуться ее, увидеть своими глазами. Но уже во плоти. Если бы мне повезло так, что я просто случайно встретил ее где-нибудь на пути… где наши дороги, наконец, пересеклись, когда я шел по ее следу, в то время пока она оставляла мне новый, на перекрестке узоров, в узелке наших переплетенных судеб… В другой жизни. Здесь же моя судьба предрешена. Мой путь определен. Или же я сам его избрал. Я до сих пор не знал ответа… … Информация оказалась ценной лишь по одной-единственной причине: мои догадки подтвердились окончательно, и мой путь действительно вел меня к Андерфелсу. И на этом хорошие новости утрачивали свой оптимизм, уступая место вполне ожидаемым предположениям и сомнениям. Пока что след обрывался там или где-то на пути, что тоже нужно было учитывать: они могли и вовсе не добраться до пункта назначения, могли затаиться где-нибудь среди пустынь в заброшенной крепости. И у меня не было никакой возможности узнать это: письма не содержали нужной информации, что, в принципе, было ожидаемо. На такую удачу я не рассчитывал всерьез и потому не чувствовал себя особо расстроенным. На то, что по дороге мне встретится какой-нибудь Страж, который добровольно и охотно поведает о той самой перевозке, тоже надеяться не приходилось. Придется действовать вслепую: прикидывать, примеряться и исключать. Я уже несколько лет двигался в приблизительном направлении, почти наугад. Действовал поэтапно: получал зацепку, подтверждал направление, прикидывал примерное местонахождение, сравнивая его с узором на карте, и находил след. И мне почти всегда везло. Не привыкать. Мой внутренний взор переключился на детский рисунок, бережно хранившийся в потаенном самодельном кармане с внутренней стороны рубашки, ближе к сердцу, - словно бы так я мысленно приближал ее к себе, напоминал себе о том, ради чего рискую, - и я представил его перед собой в мельчайших подробностях, столь отчетливо, будто сейчас смотрел прямо на него, а не на деревянный стол напротив и храпевших на нем товарищей-собутыльников. Мысленно наложил его на карту Тедаса, идеально ровно, уже по привычке. И несколько секунд мне понадобилось, чтобы лишние образы исчезли, оставив лишь четкий контур моего пути по карте вдоль замысловатых узоров рисунка. Куда бы она ни двинулась дальше, рисунок должен мне приблизительно показать это место: она всегда шла по узору рисунка, всегда оставляла мне подсказки. Даже если в Андерфелсе она не задержалась, даже если вовсе не доплыла до него и не позволила Стражам довести себя до Вейсхаупта, из Ферелдена она так или иначе отчалила в этом направлении: факты и карта совпадали, последний обнаруженный мною след подтверждал это. Фортуна мне благоволила: следы не обрывались, они лишь были слегка припорошены временем, но не исчезали совсем. Вокруг все стихло, стало приглушенным, умозрительным. Мысленно я произнес про себя слова, пропетые мне однажды в глубоком детстве, чтобы с тех пор ни на мгновение не покидать мое подсознание… Многое менялось, появлялось и исчезало, но этот детский рисунок и эти слова будто бы сами следовали за мной из детства. Это была, казалось бы, просто считалочка, детская, милая, из ряда тех, что запоминаются не разумом, а детским сердечком, как любимая сказка, которую постоянно просишь рассказать на ночь. Такие вещи не могут изгладиться из памяти: сердце помнит их, а разум в данном случае - инструмент. И я не забыл. Произнес про себя еще раз, прыгая по узору в такт словам. Еще раз. Шел под считалочку, с самого начала пути, с самого первого следа, углубляясь все дальше в неизведанное… что-то должно открыться мне. Я чувствовал, что буквально пылаю от волнения. Я должен что-то ухватить сознанием, что-то увидеть, разгадать, как детскую загадку. Еще раз. Очертания зазывно пульсировали. Я уже близок. Плавной дугой опускаясь вниз, узор, охватывая Блуждающие Холмы, раздваивался, превращаясь в широкое двойное кольцо. Размыкаясь книзу, оно резко спадало двумя ровными параллельными линиями, заканчивая рисунок. Эти линии сужались к концу, встречаясь тончайшей петелькой чернил, которую узор набросил… … на Горы Охотничьего Рога. Ошибки быть не может. Эти линии, словно жирные стрелки, буквально указывали на одно уникальное для здешних земель место у подножия гор... При этой мысли что-то болезненно шевельнулось в моей памяти, приподнялось к поверхности, нарушив на несколько мгновений холодный ход рассуждений... и улеглось. Я уже бывал там однажды. В сложный период, когда, сдавшись перед безысходностью своего отчаянья, потерял след и заплутал, сбившись с пути. Мне тогда казалось, что я правильно расшифровал след. Сомневался, но заглушал голос интуиции, порывисто стремясь вперед – нагнать время и отыскать ту, которая, быть может, все это время считала мгновения, ожидая моего появления… Но вместо этого, предаваясь отчаянью, просто потерял несколько месяцев… Тогда я остановился там, чтобы не дать себе забраться еще дальше по ложным следам, переосмыслить свой путь, изучить его еще раз - предельно внимательно. Осознать, где же я ошибся. Выходит, я мог тогда перескочить несколько шагов и сэкономить огромное количество времени. Я был совсем близок… Чувствуя, как к сердцу подкрадываются сожаление и обида, я поспешно одернул себя, отодвинув неприятное открытие подальше в глубь сознания, чтобы не поколебать своей сосредоточенности. Что было, то прошло. Назад не вернешься. Неважно, сколько времени я потерял однажды. Важно, что я могу сделать сейчас. И перед моим ясным внутренним взором рассеялся туман, раскрывая то самое место, куда указывала моя карта... Прозрачное озеро, втиснутое между отвесными склонами, поросшими густыми темными елями, буком, редким самшитом и кустарниками можжевельника, словно второе небо, открывало портал в иной мир, никак не вязавшийся с привычными уже пейзажами Андерфелса. Кажется, непримиримые соседи объединились в прочный союз против противоестественного зла, отважно отстаивая права на свой неприкосновенный уголок в этом мире, который мы, люди, продолжали слепо рвать на части. То было узкое, но очень длинное озеро: другой берег мелькал за бледно-молочной пеленой тумана размытыми, едва различимыми очертаниями. Я помню, как безопасная уединенность и чистота воды буквально очистили и мою голову: я впал в апатию, долго размышлял, но в конечном итоге смог понять, где же сбился. Здесь стояла такая тишина, что любой шорох казался громким, но тишина эта была живая, умиротворяющая, не такая напряженная, как в пустынях к северу отсюда. Словно бы здешние леса заверяли, что под их густой кроной ты в безопасности. Обходя стороной суровые обособленные деревни, минуя Мердейн с его небезызвестной Нашей Владычицей, подножия гор поднимали свой тяжелый хребет из иссушенных пустынь и степей, представляя собой приятный глазу зеленый контраст посреди мрачного однообразия. Места, сумевшие выжить после Моров, сохранили свой прекрасный и суровый первозданный вид: природа доказала, что мерзкая сущность бессмысленной жестокости не способна отравить все на своем пути. Да, Моры оттеснили этот живой уголок дальше к горам, но так и не сумели погубить окончательно. Эти реликтовые леса пережили многое и помнили многострадальный Андерфелс таким, когда он еще не был выжженной заживо пустыней - теплой, зеленой землей с лесами, озерами и поросшими таволгой и клевером лугами. Это было печальным зрелищем: однажды пустыня доберется и сюда, и здешний выживший отголосок безвозвратно утерянного прошлого тоже падет жертвой искаженной до неузнаваемости людской алчности и тщеславия - настоящий Андерфелс исчезнет с лица земли уже навсегда. Но пока они еще живы. Пока они держатся. Взгляд сам устремился к руке, мысленно обнажив ее. Сомнений не было: это было приметное место, слишком привлекательное для заплутавшего утомленного путника, чтобы миновать его. След остановился на мгновение в районе северной части хребта, чтобы оставить очередную подсказку для меня, и повернул обратно, возможно, поведя меня по подошве гор мимо Тевинтера в сторону Неварры. Разгадать, куда именно придется идти дальше, будет сложно. Но я это выясню. Насколько будет тяжело, меня не пугало. Причем уже давно. Единственный страх, который продолжал во мне жить – страх так и не добраться до нее. Не отыскать. Он и гнал меня вперед. Он не позволял мне сдаться. Машинально поднимая кружку к губам, я был весь уже в пути: мысленно шел по зашифрованным следам туда, куда не могла завести человека ни одна естественная тропа. Только вечный побег прочь от безумия поведет едва отличающее реальность от собственных болезненных видений несчастное, выбившееся из сил создание по такому пути – пути, который не выдержат ни естественные силы, ни выносливость, ни даже воля. Теперь, когда очередная зацепка совпала с картой, мне вновь предстоит тяжелый, долгий путь по Тедасу сквозь время, дабы отыскать ту, что затерялась где-то в прошлом, и единственные указатели – редкие следы и детский узор, в котором нужно суметь прочесть путь, истинный среди многих… Утвердив свой дальнейший путь, я, возвращаясь в реальность словно из далекого путешествия, приободрился и только сейчас осознал, что этот напиток, оказывается, имеет вкус, причем довольно неплохой. Пил я медленно, чтобы не захмелеть: на взбудораженные нервы алкоголь действовал иначе, чем обычно. Тепло растекалось по телу, и я позволил ему выгнать из себя напряжение. Сегодня я высплюсь, а завтра, перед рассветом, двинусь в путь. Здесь, в Антиве, мне никто не должен помешать. — Я присяду? Этот пьяный сброд выглядит не очень перспективно для запланированного отдыха, а коротать ночь одной в таверне как-то неприлично для обаятельной девушки, не находишь? Ты ведь не откажешь мне в таком пустяке? Застыв с кружкой у губ, я, вопреки привычным инстинктам, после некоторого, мягко сказать, изумления почувствовал, что против воли просто восхищаюсь этой женщиной, совершившей, по сути, почти невозможное – застать меня врасплох. Сфокусировав зрение на единственном живом свидетеле моей собственной неосторожности, я лицезрел сначала пышные формы, занявшие большую часть моего обзора… затем самодовольную ухмылку на смуглом лице и откровенное ликование в смеющихся глазах. И это лицо не стало неожиданностью. Потому что узнал я ее сразу. Подошедшую к моему неприметному уголку женщину, под тяжестью груди которой, обескураженно заскрипев, просел даже стол, я уже видел сегодня. И был абсолютно уверен в своей осторожности. Но каким-то чудом она сумела обвести меня вокруг пальца, выследив и подкравшись незаметно. И вот сейчас она действительно стояла прямо передо мной, не скрывая удовольствия от впечатления, которое сумела произвести. Буквально несколько часов назад я видел и эту грудь, и этот плащик, и эти ключики, так соблазнительно свисающие с пояса, которыми она сейчас демонстративно громко звенела, размахивая из стороны в сторону. Именно с этого пояса я сегодня одним ловким движением руки стянул связку. Дальше все было предсказуемо: дверца, ожидаемо спрятанные в неприметном местечке, под грудой драгоценного барахла, позабытые документы, и торжественное ликование по поводу удачного завершения дела. Ключики я тактично оставил под дверью. Я проделывал подобное уже с закрытыми глазами. И впервые за многие годы… попался в собственную ловушку. Я чувствовал себя мальчишкой, который упрямо доказывал с крошками, прилипшими к уголкам рта, что не ел пирог. Мне даже грешным делом на мгновение смутно показалось, будто я почувствовал легкий укор совести… — Вижу, ты узнал меня… Может, помимо моего природного обаяния, это еще потому, что в тебе есть совесть, но… я тебя не виню, если это не так. Я сама толком не представляю, что это за диковина… Никто никогда не обдирал меня так легко. Ты меня впечатлил, — все это время темноволосая «жертва» говорила нагло, с легкой издевкой растягивая слова, но в последнее мгновение ее беззвучный смех прервался, а глаза озорно заблестели. — И поэтому я предлагаю сделку. В качестве компенсации за причиненный мне моральный ущерб! Я продолжал ошарашенно молчать, пытаясь понять, издевается она или нет… Но она, кажется, была настроена вполне серьезно. Эта женщина позволила себя обокрасть, выследила и сейчас, вместо того, чтобы потребовать украденное, закатить скандал или просто попытаться убить меня и забрать свое с моего трупа, собиралась предложить мне сделку, и… … и я, кажется, впервые оказался в подобной ситуации. Потому даже и не сразу осознал, как вообще должен реагировать на нечто подобное. Словно прочитав мои мысли, нежданная гостья беззастенчиво уселась за мой стол, скрипнувший еще разок, на сей раз с покорностью и смирением. — Я Изабелла, — снова улыбнулась она, на сей раз более дружелюбно, и смелым открытым жестом протянула мне руку, сверкнув золотистого цвета глазами. — Сыграем? Да… Вот так живешь-живешь… год, два, десять лет… выживаешь, сбегаешь, прячешься, скрываешься… а потом вдруг – раз! И с тобой случается чудо…Глава 3. На кону (часть 1)
20 июля 2021 г. в 23:23
Четыре года до начала пятого Мора. Антива
Давет
О, Антива, колыбель искусства! Дерзкая, своевольная натура, Антива являла собой прообраз столь извращенной утопии, как если бы все жаждущие чувственного раскрепощения сердца разом перестали удерживать себя в рамках ханжеской скованности и предались всем услаждениям бытия, всем запретным соблазнам, утоляя свои потаенные желания. Будто окрыленная, она постоянно пребывала в состоянии предвкушения очередного праздника, который неизменно всегда отмечала с размахом. В Антиве, наполненной задорными танцевальными ритмами и сверканием красок, жизнь казалась каким-то бесконечным карнавалом крови. Тем не менее Антива своим смелым простодушием импонировала мне больше, чем Орлей, ибо ценившие большие, широкие поступки и чистые, без ханжества, услаждения антиванцы не носили масок и не одобряли притворства: редкий антиванец стал бы из кожи вон лезть в попытке выдать честолюбие за героизм и благородство. Он бы с ошеломляющей откровенностью, доходящей до наглости, заявил о своих недостатках, а потом нанял бы убийц для устранения тех, кого эти недостатки не устроили.
Даже прекрасные в самом извращенном понимании убийства и предательства здесь превращали в искусство.
Передвигаясь словно неуловимая тень, я сползал по стене, прикрываемый сгустившимися над портом рыжими сумерками, распыленными сверкающей дымкой в чувственной смеси одурманивающей раскованности, скребущего горло исступления и неутолимой соленой жажды, неотделимых от яркой, дерзкой сущности чужой страны.
Сосредоточившись на слухе, я смог без единой вылазки определить, что творилось за углом.
Вот неразумно любопытная мышь слишком поздно осознает, во что вляпалась, и ее последний писк заглушает кошачья пасть, которая доставит ее под сарай маленьким котятам, чтобы те смогли выжить.
Вот недовольное бурчание женщины, буквально взвалившей на себя еле волочащего ноги мужа, прерывается его пьяными возгласами по поводу того, какую несносную жену послал ему Создатель... Я не сдержал горькой усмешки: в этом было что-то… притягательное. Простое. Нормальное, так, как и должно быть у обычных людей.
Но мне нельзя об этом думать. Нельзя.
Вот скрежет протертых подошв по твердой почве: беспризорный ребенок пытается прижаться как можно теснее к теплой стене местной таверны, чтобы согреться… Против воли просачиваются из глубин подсознания чужими голосами и болезненно яркими цветами переживания давно ушедших дней, которые, несмотря на мои сопротивления, несмотря даже на время, все равно остаются сильнее. Я так и не научился ограждать себя от них. И все равно не был к этому готов. Это как очередной приступ мучительной боли: ты знаешь, что это может случиться в любой момент, ты знаешь, как это ощущается, ты ожидаешь этого… но привыкнуть к такому не можешь.
Не вспоминай. Не вспоминай об этом. Это в прошлом. Этого больше нет.
А они уже здесь. Не выдерживав их напора, ослабляю хватку прежде, чем успеваю сбежать… Не хватает воли справиться: это напоминает борьбу со сновидениями, с мороком, с тенью.
Сердце начинает паниковать. Воздуха стало не хватать, он не доходит до легких. Нарастающая тревога поднимается к сердцу обжигающей волной и одним касанием подхлестывает метаться, как обезумевшее, требуя, чтобы я бежал отсюда, бежал без оглядки… а я стою, как парализованный, и ловлю воздух ртом, пытаясь ухватиться за реальность, сосредоточиться на близстоящих домах, на деталях, но не успеваю – мучительный приступ накрывает меня, заглушает звуки, размывает очертания. Тревога, зарождаясь где-то в животе, выжигает внутренности, скручивает их... Надо собраться с мыслями. Но мысли проносились мимо, столь далекие, словно я смотрел на них со стороны, как на стаю птиц на горизонте: я протягиваю руку, но не могу поймать их. Реальный мир ускользает от меня, и это пугает, безрассудно, хотя сознание остается холодным: я не доверяю этим видениям, я прекрасно понимаю, что все это злые проделки детских неисцеленных травм.
Подлая память стремительно пробуждается, выворачивая наизнанку всю уродливую сущность моего прошлого. Обнажает старые травмы, у которых нет ни единого шанса зажить, вскрывает раны и нарывы, которые годами гноятся и лопаются под обманчиво здоровой оболочкой кожи. Я так и не обработал эти раны, не справился с травмами: я просто каждый раз заставлял себя забыть, насильно заталкивая их обратно, когда они в момент уязвимости вырывались наружу... Я знаю, что сейчас будет. Но беспричинный страх усиливает чувство тревоги, напирает на несуществующие угрозы. И я прекрасно знаю, что опасность не здесь и не рядом. Она внутри меня.
Я схватился за угол бревенчатого дома, чтобы было за что держаться, инстинктивно присел, и, не выдержав натиска, покорно сдаюсь, окунаясь в кошмар…
... Стиснув зубы, беспомощно смотрю на происходящее глазами десятилетнего мальчишки. Постепенно теряю ощущения места и времени... Этот возврат в прошлое ярок, точно солнце в зените, и яркость эта болезненно слепит глаза...
... Еще одна голова поникла... Я трясу его за руку. Мы пытаемся греться друг о друга, прижавшись спинами, уже несколько часов, ибо нам больше некуда идти и не на кого надеяться… но постепенно я осознаю, что в его теле уже нет тепла, и, возможно, давно... Я не понимаю, что происходит, я слишком напуган, чтобы признаться самому себе, что еще один участник битвы, один из тех нескольких жалких союзников, не успевших еще стать предателями, погибает прямо рядом со мной, и я ничего не могу сделать... Сломленный, но еще не смирившийся, разбитый, но пока живой, я плачу, хлюпая носом, и ночь холодит мое мокрое лицо. Я мечтаю вновь оказаться в тепле, под шерстяным одеялом, но реальность бьет, не щадя: назад пути больше нет. Я падаю вслед за каждым, кто удерживал меня, тащил на себе, и каждый очередной раз я поднимаюсь с разбитых колен уже один. Слишком многие жертвуют мне свое тепло, чтобы я мог остаться здесь и продолжить начатое нами в одиночку. И каждый раз, вновь и вновь, сбиваясь со счета, выполняю данное им обещание, отплачивая сполна за то, что получаю взамен... Высокая цена. Для ребенка – несоизмеримая. Но всем было плевать. И я продолжал платить.
Да, я помню. Сквозь шепот прошлого пробивается глухой шорох подошв – ближе, чем раньше, и очередная волна раскаленного страха поднимается под сердцем. Стремясь найти какую-то опору, мальчишка скользит ногами по грязи. У меня же нет опоры, мне не за что ухватиться. Я задыхаюсь в панике, не ощущая под собой дна, отчаянно стремлюсь к берегу, заплывая все дальше в бескрайнее море... С последним познавшим поражение воином моей маленькой жалкой команды я потерял последний источник тепла, последнюю опору. Мой путь был определен.
Волна дрожи прошла по тени, и я инстинктивно определил знакомую манеру движения. Холод пронзил насквозь, перекатившись от незнакомца ко мне по тонкой тропинке, которую вытоптали на протяжении долгих лет шаги моей памяти. Это был я. Только моложе. Такой же продрогший, жалкий, одинокий. Никому не нужный. Человек, который предал того, кого любил больше всех на свете. Сирота при живых родителях. Дитя-убийца. Мятежник, вторгшийся в чужое предназначение. Избранный, что избрал себя сам. Жертва чужих неудавшихся планов.
Внезапный пронзительный звон стекла из таверны буквально выдернул меня из этого кошмара, и сердце чуть не выпрыгнуло из груди. Я содрогнулся, и натянутые как струна оголенные нервы, ошарашенные этим неожиданным звуком, мгновенно сдали, стянувшись в животе в плотный узел, тугой до тошноты. Замерев инстинктивно, я некоторое время просто дышал, чувствуя, что меня, должно быть, действительно отпускает. Сердце испуганно колотилось; тревога отдавала дрожью в покалывающих от волнения пальцах, но яркие цвета из прошлого поблекли, и мир вокруг быстро приобрел прежние очертания. Окружающая обстановка приняла «правильную», ясную форму, и я зацепился за нее, точно за край уступа над пропастью. Дома продолжали невозмутимо стоять на своих прежних местах, словно ничего не произошло; издали доносились истошные вопли чаек. Из таверны усиливались звуки гомона и пьяных возгласов, заглушая зловещий шепот из прошлого. Я заставлял себя дышать настолько медленно, насколько это было возможно, и беспричинная тревога медленно размыкала сдавливавшие меня объятия, неохотно отпускала меня.
Выдохни. Они ненастоящие. Детская травма, не более. Они не достанут тебя.
Порой я в каком-то смысле даже радовался, что меня преследуют не только мои собственные страхи – детские травмы, с которыми у меня так и не нашлось времени справиться – но и вполне реальные враги, которые мечтали заполучить хранившиеся в моей голове знания. Это не давало мне впасть в полное безумие, не позволяло упиваться собственным горем и копаться в обидах прошлого. Ради цели я не имел права зацикливаться на своих проблемах. Прямо сейчас где-то кто-то страдал гораздо сильнее.
Я уже давно не мальчишка в дырявых ботинках, мне есть где согреться. Однако эти отголоски памяти, настигавшие в виде панических атак, выбрасывали меня в те моменты моего прошлого, которые, очевидно, детский разум просто не смог осилить. Эти припадки приводили к самому опасному для меня состоянию – уязвимости. Земля уходила из-под ног, и пока меня насильно окунали в ад, я оставался беззащитен. Я слышал лишь свое частое дыхание и голоса, эхо прошлого, повторявшее мне вновь и вновь, что я ничтожество...
Чувствуя, что не выдержу здесь больше ни секунды, я резко выскочил из-за угла и, подгоняемый срочной потребностью в безопасности, бесшумной тенью поспешил в таверну, где меня ждала пригодная для сна кровать и целая ночь на то, чтобы проложить дальнейший путь. Путь к цели.
Я уже схватился за ручку двери, но что-то сродни внутреннего оклика меня остановило. Мальчишка шарахнулся от меня и прижался к стене, дрожа, как продрогшая дворняга. Невольно я вспомнил себя... Не должны дети смотреть на людей таким испуганным взглядом. Не должны ожидать дурного. Его загнали в бесконечный ряд просящих, нуждающихся, брошенных и больше никому не нужных. И скорее всего, он не сможет справиться с этой травмой полностью.
Одна ошибка. Один неверный шаг, и я оказался таким же, как он - одиноким ребенком-изгоем на холодных улицах среди людей, которым было все равно. Когда теплая товарищеская спина сменилась деревянной стеной чужого дома, я продолжал глубоко внутри надеяться, что кто-нибудь приоткроет для меня свою дверцу и поинтересуется, почему маленький ребенок ночует на улице.
В его возрасте я уже успел испытать на себе всю тяжесть людского безразличия. Я достал из плаща сверкающую в темноте искорку надежды — большую золотую монету, невообразимо гладкую для таких грязных грубых ладошек.
- Держи, - я протянул ее мальчишке, и он замер, недоверчиво глядя на меня. - И найди себе другое место для ночлега. Здесь может быть небезопасно... Темный угол, вон за тем домом, - другой рукой я указал ему в сторону небольшого закоулка между домами, удобного своей неприметностью по ночам, и от моего, видимо, из-за нервов слишком резкого жеста он непроизвольно вздрогнул, - там безопаснее. Поверь мне, я знаю... А утром пойди в ближайшую деревню, что к югу отсюда. Купишь там что-нибудь поесть у местных. А так, глядишь, может, кто-то и заберет тебя к себе…
Монета упала в ободранные ладони, протянутые машинально, напряженно и неуверенно. Ему до сих пор не верилось, что кто-то может снизойти до сострадания, а я ощутил внутри умиротворение, как будто в моей душе сгладились все противоречия и углы: ведь на его месте когда-то был я...
- Пусть хотя бы одному из нас повезет, - произнес я, сам не знаю, зачем. Скорее, для себя, чем для него.
Даже за дверью я чувствовал на спине его изумленный взгляд… Это было то самое успокаивающее чувство комфорта - необъяснимая уверенность в том, что ты все сделал правильно.