Почему ты не можешь быть мной?

            Четыре года до Пятого Мора. Лотеринг. «Убежище Дейна» Хоук       Темнело пока еще рано. Купавшееся в прозрачном воздухе небо казалось таким обманчиво близким, что тянуло, позабыв о последствиях, позабыв обо всем, затеряться посреди миллионов крошечных звезд, нашептывающих родные имена — бесценное заклинание, призванное напоминать нам о редких причинах продолжать… Погруженная в дремоту, наша долина, заполненная влажным паром, словно застыла в ночи, изредка содрогаясь пением горихвостки и пронзительными, точно нервный вскрик, позывками журавлей, доносящимися с лесных болот. Посеребренные облака сияли над горизонтом так низко, что я могла встать на цыпочки и, проведя руками, разогнать их по всему небосводу, точно пух… Нырнув в бескрайние воды величественного Каленхада, красное солнце многочисленными брызгами, точно на огромном холсте, постепенно размывало границу меж небом и померкшим золотом… Предстоящая ночь обещала быть достаточно теплой, чтобы не торопиться домой, наполненная неотторжимыми друг от друга ароматами весенних соков, смол и цветков яблони, у которых весь день безостановочно жужжали пчелы…       Но Лотеринг никогда не спал. Тишину всегда нарушали шуршащие тени в соседских окнах и жизнерадостные «колыбельные» таверны, которую сон вовсе вычеркнул из карты своего маршрута. На хмельных соседей, распевавших песни возле чужого забора, никто уже давно не обижался: разве что бабка могла осадить простыней, сушившейся на заборе…       Это наполняло меня… чувством защищенности. Есть на что опереться, когда ты потерян. Что-то постоянное и надежное.       Лотеринг не был моей родиной, а просто местом, где мы смогли прижиться. Но когда я впервые ступила на эту золотую почву, покрытую ковром короткой скошенной зелени, я поняла, что ни на какую родную глушь не променяю это место... Казалось бы, какая разница, где быть одинокой? Мы прыгали с места на место столько раз, что я давно сбилась со счета. Да и имели ли значение какие-то дикие названия мелких деревень и померкших во мгле домов, изгнанных из памяти страхом и паникой, когда отец спешно собирал скромные пожитки под нервные окрики матери с годовалым ребенком на руках, а храмовники уже наступали на пятки?.. Однако шумная жизнерадостность и стойкость Лотеринга затягивала каждого новоприбывшего в общий хоровод.       Спустя несколько лет сюда прибыл и Давет, и я буквально ожила. Раньше жить и быть самой собой для меня были несовместимыми вещами. Но я училась у человека, который ходил по острию ножа, точно по пуховой перине.       Сегодня же я была одна, но почему-то оказалась именно здесь. Таверна была лишь одним из вариантов, наравне с озером и опушкой в залесье у старого поваленного дерева, где почти никто никогда не бывал, тем более ночью, и потому никто не беспокоил меня. Нас.       Эти три места объединяло одно — они «принадлежали» нам с Даветом, являлись «нашими». Если бы он объявился сегодня без ответа и привета, то только в одном из них.       Мое подсознание влезло со своей самодеятельностью, когда я обнаружила, что ноги приволокли меня в это шумное заведение… Не то что бы мне хотелось идти со своими тревогами в шум и гам, но выпивка и разговоры ни о чем могли отвлечь меня… Я подчинилась и уже покорно допивала вторую кружку, пытаясь одновременно тосковать по Давету, жалеть несчастную себя и вспоминать, какого нага сюда притащилась, ибо эль, хорошая пряная разбавка для горькой умственной деятельности, подняла всю муть со дна моей тяжелой головы и равномерно распределила по всему черепу…       — «…в свои объятья прими всех тех, кого мы любим…»       Еще чуть-чуть, и у меня бы закровоточили уши. Ушедшая глубоко в себя и хандрящая с упоением, я тяжело вздыхала внутри, когда служители начинали растягивать свои песнопения. Поначалу это было болезненной тратой времени, но постепенно у меня выработалась привычка абстрагироваться. Мама должна была понимать: бунтовала я молча. Но она не уступала, все еще наивно полагая, что Церковь поможет мне «обрести внутренний покой»...       Толпа ожила. Кажется, я тогда непроизвольно вздохнула с облегченным стоном, заработав укоризненный взгляд матери и снисходительный — папы, молча призывающего меня не выставлять свое недовольство на всеобщее обозрение хотя бы при маме.       Я равнодушно пожала плечами. Что ж, не моя в том вина, что маме так и не удалось взрастить во мне этот религиозный фанатизм. Да и как я могла быть религиозной и верить, что магия – это вред и зло, если была взращена отступником? Люди вольны верить во что хотят, и, быть может, все эти молитвы и песни приносили им умиротворение. Я не винила их: каждый имеет право выбирать свой способ утешения.       Но лично мне вся эта процессия казалась унылым цирковым представлением, на которое мама продолжала традиционно таскать все свое семейство каждую неделю. И ее не волновало, что я была далеко не единственной в семье, кто не питал склонность к подобным мероприятиям: папа тоже не проявлял энтузиазма этому по поводу. Так же, как и источающий неутолимую энергию Карвер, который гораздо охотней занялся бы чем-то более подходящим для крепкого деревенского паренька. Из маленького сорванца он превратился в настоящую молнию, которая раз промелькнет — и даже следа не останется. В противоположность кроткой Бетани, чье озорство едва ли поспевало за ним.       Но мы все терпели ради мамы, для которой походы в церковь являлись неотъемлемой частью жизни. Однако сегодня мое терпение было всерьез расшатано. Усталость от неизвестности, от длительных тревожных ожиданий постепенно переросла в нервозность и стала для меня серьезной проблемой. По имени Давет.       На сей раз эта проблема донимала меня в течение почти пяти недель: глухая тишина окружила меня непробиваемой крепостью, заточила в темницу в самом мрачном уголке каменных добрей своей неприступности... Бывало и хуже. Но это не означало, что я сумела привыкнуть… Что мне следовало делать? Продолжать терпеливо ждать от него известий? Хоронить? Броситься на поиски? Распахнуть Завесу и искать его там?       Находя ответы, я забывала все вопросы и возвращалась к началу. Давет же не мог даже выйти за пределы Лотеринга, не подвергнув себя какого-либо рода опасности, а меня – испытанию нервов!.. Поначалу я просто тосковала по нему. Потом начинала тихо сходить с ума. Каждую ночь мне с трудом удавалось заснуть. Каждое утро я просыпалась от очередных кошмаров, которые терзали мое сердце вплоть до следующей беспокойной ночи… Безликим изваянием я бродила по спящему дому, рассеивая дымку потухших свечей и бросаясь к окну при любом шорохе в надежде увидеть скребущего Давета… Иногда я плакала во сне, боясь, что уже давно потеряла его, а сама, наивная, вопреки гнусным предположениям продолжала во что-то верить… и эта вера казалась мне бессмысленной, точно детское нежелание принять горькую истину; необходимый самообман, позволяющий жить дальше, пребывая в ненавистном неведении и не признавая при этом, что оно в такие моменты становилось для меня чем-то вроде убежища, оберегающего от правды…       По мере того, как один за другим проходили пустые дни, я все глубже погружалась в отчаянье, вызванное всепоглощающим страхом перед предполагаемой безжалостной утратой. Мне хотелось вырвать стеклянную колбу времени и разбить ее о пол, а затем броситься на поиски затерянного во времени предмета всех моих терзаний. И приковать к себе до тех пор, пока не угомонится и не отстанет от него весь этот враждебный мир…       Но в то же время я понимала, почему это невозможно. Давет не мог остаться со мной - ведь у него была цель - но он научился всегда сохранять бдительность. Он продумывал свои дальнейшие действия на несколько шагов вперед и всегда был готов к неожиданностям. Хотя бы потому что знал: продуманные вплоть до мелочей планы какая-нибудь напасть могла с треском разрушить, и он, импровизируя на бегу, умудрялся вопреки всему выживать. Всегда быть начеку - его уже давно ставшее естественным состояние. Давет был осторожен, сам того не осознавая.       Он не пропадет. До сих пор не пропал. С чего я вообще могла так считать?       Проклятье. Я и не считала. Я беспокоилась. Так, как всегда беспокоилась о своих близких. Только масштаб был другим. Давета разыскивали в каждой второй деревне Ферелдена и в каждом третьем городе всего Тедаса. Стоило ему просто выползти из укрытия, его жизнь моментально превращалась в сплошные опасности. И это – лишь мелочи из того, что ему угрожало. Настоящие угрозы… тревога бесшумным змеиным ползком подкралась к сердцу. Я буквально цепенела от одной лишь мысли… А Давет жил с этим. Я всегда поражалась выносливости этого человека. Пусть даже ему пришлось эмоционально отстраниться от жизни, чтобы выжить. И немного обезуметь… Действительно, с чего бы мне беспокоиться?       Кажется, мама объявила об отправлении домой. Папа мягко возразил ей, предлагая отправиться на речку, и приобнял за плечи то ли от прилива нежности, то ли чтобы обезопасить на случай неминуемой вспышки гнева.       — Не хватало нам, чтобы ты опять подхватил какую-нибудь хворь! Ты же вчера прокашлял полночи! Да Лотеринг столько от старого Джо не слышал, сколько от тебя! — ожидаемо вспылила мама мгновенно, пытаясь сбросить его руки, что было тоже предсказуемо для папы, усилившего хватку.       Он настаивал непоколебимо спокойным голосом, загадочно подмигивая радостным бунтарям, протестующим против маминого порядка.       — Мы только на звезды посмотрим. И сразу домой. Ты и глазом моргнуть не успеешь, как мы уже будем дома… — тоненьким голоском поддержала папу Бетани.       — В ваши прошлые «наблюдения» я проморгала полночи, если вы не помните!.. — напомнила мама не без ехидства, и ее угрожающий вид побудил отца как бы невзначай, машинально сомкнуть кольцо своих рук вокруг нее еще крепче.       Как эти два столь нежно любящих друг друга создания могли не радовать глаз?.. Они прожили под одной крышей почти двадцать лет, но это не мешало им смотреть друг на друга с таким безрассудным обожанием и глубокой нежностью, с какой обычно смотрят друг на друга молодые влюбленные. Они сумели пронести эту нежность через всю жизнь и сберечь ее... Я безмерно гордилась ими.       Невольно в голове возник образ Давета, и сердце заныло.       Подхлестнутая окликом Бетани, я оставила эту мрачную мысль на потом. Мать продолжала с энтузиазмом описывать, что сделает с папой, если тот рискнет окунуться, уже, однако, согласившаяся отпустить семейство на прогулку, что объяснялось скорее многолетней выучкой отца, нежели сговорчивостью упрямой матери…       Несерьезная перепалка продолжалась вплоть до калитки, частично укрытой от глаз нависшими над нею молодыми, белоснежными от цветков ветвями яблони. Я поняла, что время втиснуться в их спор со своими сокрушительными новостями почти подошло…       — Мам, пап, я… — я ответила непоколебимо стойким взглядом на в упор воззрившуюся на меня мать, — тоже прогуляюсь. Неподалеку…       Разумеется, маме ничто не стоило взорваться и раздуть катастрофу на пустом месте, но и я оставалась непреклонной, как скала, на которую обрушивалась всей своей мощью огромная шумная волна.       — Уж не собралась ли ты к своему этому Давету? Он что, все-таки вернулся? — язвительно поинтересовалась она, решительным жестом пресекая папину попытку остановить ее, и я с трудом сдержала резкий ответ. — Не понимаю, Скендрия, когда ты наконец осознаешь, что этот низкий и бесчестный хам недостоин тебя?       Периодически Лиандра Хоук, в прошлом Лиандра Амелл, включала уроженку Киркволла из благородного дворянского рода и начинала как-то уж чересчур чванливо недолюбливать моего первого и последнего друга и называть его глубокого безнравственным человеком, бесстыжим и безжалостным, на что я отвечала, что мать, как всегда, сильно преувеличивала действительность, а то и вовсе меняла ее по своему усмотрению. Мать боялась, что Давет мог воспользоваться моей «невинностью» и "сбить с пути", опорочив меня в глазах общества своей игрой с моим светлым именем. Я не без улыбки вспоминала, как распиналась мать, которая отличалась склонностью к утрированию, то и дело норовя не без сарказма ответить, что моя невинность уже давно непригодна для использования, но все же удерживала себя от столь необдуманного поступка, ибо могла в следующую же секунду оказаться в эпицентре яростной бури.       И хотя Лиандра пыталась, по ее мнению, вразумить меня, спустя два года становившихся все более частыми встреч, недоверия, привыкания и сомнительных романтических порывов, стихийной борьбы эмоций и предрассудков, желаний и опасений мы стали своего рода настоящей парой (во всяком случае, мне хотелось так нас считать). И мать, как ни старалась, не могла противиться этому, хотя и сдаваться не собиралась.       — А по мне Давет очень хороший… — подала робкий голос Бетани, но мама бросила на нее такой красноречивый взгляд, что та не решилась продолжить.       — Пусть идет, — произнес папа, ловко прервав назревающий скандал, и мы обе, мгновенно заткнувшись, посмотрели на него. Мама — с осуждением, а я с благодарностью.       Этот словесный подзатыльник подействовал на маму, точно ушат ледяной воды. Папа знал, что я была в последнее время неестественно дурной, чтобы в который проклятый раз препираться с матерью впустую, а она в свою очередь могла делать это сутками напролет: динамично вспылить, остыть, забыть, отдохнуть и вспылить с новой силой. Но папа доверял мне и знал, что в трудной ситуации я приму верное решение. И потому практически всегда вставал на мою сторону, когда в доме в очередной раз разгорался жаркий спор на тему моей личной жизни. Песня «Давет тебе не пара», впервые пропетая полтора года назад, до сих пор оставалась популярной в нашем доме. И папа не изменял своим принципам. Когда Давет находился здесь, в Лотеринге, мать призывала, уговаривала, угрожала, а под конец просто умоляла меня одуматься и найти кого-нибудь более, как она выражалась, «надежного», хотя надежней Давета, несмотря на некоторые его недостатки, теряющие всякий вес в общей картине его многогранной личности, я не знала и не желала знать. Когда Давет уходил, мать ревновала меня к моей собственной тоске и грезила о том дне, когда я наконец вернусь в себя и займусь делами насущными.       Проклятье, как я об этом мечтала!       На мамину попытку все «исправить» папа лишь покачал головой. Я оставалась на месте, с любопытством наблюдая за их разговором мимики, и спустя пару мгновений мама, закатив глаза, сдала позиции. Никогда он не бывал столь тверд с ней, как в беседах на тему «Давет и возможные последствия»… но кто-то же должен был меня понять.       Без комментариев Карвера день не был днем, и когда он очень своевременно ляпнул что-то про «найти аналогичного Давета для Бетани», времени, на которое над нашим собранием нависла абсолютная тишина, хватило, чтобы поправить плащ, с любовью потрепать Карвера за плечо и поцеловать с нежностью потянувшуюся ко мне Бетани. Неважно, как паршиво было у меня на душе, но эта забавная ситуация меня слегка взбодрила.       А во всем виноват Давет. Чисто по-женски довольная этим выводом, я поспешила подкрепить свое внутреннее оживление выпивкой…       … И вот я здесь. Недооценившая свою тоску, подавленная и одинокая…       Это я поняла, когда спустя полчаса сдержанной попойки вместо безудержного веселья и перемалывания уже многократно рассказанных историй я предавалась горькой ностальгии. И опять во всем был виноват Давет... Только теперь этот вывод не казался мне таким утешающим…       Поначалу я держала оборону. Успокаивала себя, каждый день рвалась в следующее утро только для того, чтобы открыть дверь и обнаружить на крылечке небольшой сверток с письмом и каким-нибудь сувениром из очередного путешествия — традиционно запоздалое послание с жалким содержанием и утешительный подарок в знак извинения... Но постепенно мои силы стали иссякать.       Когда я окончательно сдалась этому меланхоличному настрою, то ясно дала понять донимающим меня родителям, что палец о палец не ударю, пока не удостоверюсь, что Давет в порядке. Угроза, обернутая в мое твердое честное слово, утратила свою убедительность задолго до сегодняшнего дня, а он так и не вернулся…       Пестрые характеры моих родственников отбрасывали разные оттенки на мою печаль. Мать гремела и буянила, отец с пониманием молчал, Бетани, милейшее создание, сочувствовала, а Карвер метался из стороны в сторону, размышляя, как нужно относиться к моей проблеме и нужно ли вообще.       Меня постоянно терзали сомнения, но после такого промежутка тишины мое беспокойство превращалось в откровенную панику; страхи начинали сверлить мой мозг, вытворявший абсолютно непотребные вещи, а истощенная воля сдавалась перед беспрерывными атаками. Тревога, подпитываемая молчанием Давета, пожирала меня заживо. Меня преследовали дурные предчувствия, тянущиеся по нарастающей, последующее еще хуже предыдущего. В каждом из них возникал образ Давета, его бездыханное холодное тело, лежащее во тьме, покрытое устрашающей неестественной белизной; распоротый живот, брызжущая фонтаном кровь или что похуже; черви, впившиеся в его плоть и глумящийся над нами мрак; мой беззвучный крик, поглощенный ожившим кошмаром… Порой я лежала, измотанная страхами до такой степени, что смысл даже простых и коротких предложений в книгах не доходил до меня, и приходилось перечитывать их по пять раз. Лежала и, слушая, как тяжело тикают стрелки часов в прихожей, беззвучно молилась за Давета.       Я ненавидела неизвестность. А она по всем канонам злой иронии меня обожала…       Единственная и неповторимая таверна «Убежище Дейна» была сегодня гостеприимней обычного, в ничем не примечательный день. По праздникам она вмещала почти всю деревню, а самые непритязательные, проталкиваясь с прижатыми к груди кружками к выходу, выпивали снаружи, усаживаясь на забор или просто на землю. Но сегодня людей так и тянуло сюда, и все они, будто сговорившиеся, непрерывным потоком вваливались сюда с таким шумом, что меня каждый раз передергивало. Точно чтобы добить меня окончательно.       Давет добавлял сюда еще депрессию, эмоциональное расстройство и беспросветную тоску.       Вторая кружка сама материализовалась передо мной заботливо наполненной, и я снова отдала себя терзаниям по Давету. Сейчас я напьюсь, приду в себя и дам ему подзатыльник. Мысленно…       То рвение, с которым Давет так усердно игнорировал меня пять недель, не прибавляло ему шансов выжить, когда он вернется. Я предам его беспечную гуляющую душу суровому допросу. Его фантазии грозит серьезное испытание.       Но он вернется ко мне. Такой всемогущий, ловкий, талантливый, эмоционально отрешенный, обожающий сливы и ромашковый чай, резкий, как ртуть, и быстрый, точно ветер, и такой родной, что я не смогу даже голос на него поднять, не улыбнувшись при этом внутри...       Постоянные метания требовали еще больше времени. Ему было не до меня. Я, конечно, все понимала…       Но ведь молчанию могла послужить другая причина…       Я все еще ощущала под своими пальцами тепло его кожи, плотно покрытой мелкими темно-русыми волосками, и это ощущение, подпитываемое ожившими физическими воспоминаниями, причиняло сильную боль. Я страстно желала увидеть его рядом, прикоснуться к его лицу и осознать, что мои нынешние ощущения не выдумка, но… Если бы Давет дал мне знать, я бы успокоилась, и восстановленного терпения хватило бы, чтобы дать ему фору еще в месяц…       Я не могла просить его о большем, не могла просить его задержаться, отринуть все и остаться со мной: такой эгоизм не только испугал бы, но и, возможно, оттолкнул бы его от меня. У него была цель. И я приняла ее.       Поэтому я была вынуждена терпеливо ждать. Мои душевные раны едва успевали затянуться от прежних мнимых ударов, как он стремительно наносил новые… Но я четко знала одно: я выдержу эти удары.       Он того стоил.       — …слушаешь? — перед глазами возникло усатое лицо Данала. Я моргнула и осознала, что уже давно сижу, уставившись пустым взглядом в кружку.       — Прости, я… задумалась.       Я ощутила легкий укор совести, ведь, будучи здесь уже давно своей и не потому, что подсела на выпивку, а потому, что была дочкой Малькольма и всеобщей любимицей, претендовала на вакантное место прямо у стойки и кучу бесплатных баек в придачу, и ко мне персонально подъезжал свежий, не застоявшийся с подавальщицей хозяйский вересковый эль, сдобренный имбирем. И потому должна была эту репутацию сохранить, создавая видимость естественной для местных заинтересованности во всех сплетнях.       Я прикрыла глаза на мгновенье, и Давет тут же встретил меня нахальной улыбкой обаятельного мерзавца. Ох, если бы ты только был осязаем…       Сделав над собой усилие, я с трудом переключилась на Данала. Он любил потрепать языком - незаменимая для трактирщика черта. Кажется, я умудрялась даже стереотипно отвечать на его стандартные вопросы, но постепенно мое внимание сошло на нет...       — Скучаешь? — сочувственно хмыкнул он.       «Честно? Хочется нализаться до одури и пойти куда глаза глядят, не разбирая дороги. Свалиться в глубокую яму, потерять сознание и прийти в себя тогда, когда он, чудом выследив мое месторасположение, будет тянуть меня вверх за ворот, и, естественно, привычно усмехаться…»       — В смысле? – выдала я вслух, подняв на него, кажется, растерянный взгляд.       — Да брось, Хоук, - улыбнулся Данал добродушно, обличающе глянув на меня. - Твой мужчина уже три года снимает здесь одну и ту же комнату, и почти год ты прокрадываешься к нему как по расписанию. По-хорошему я должен был уже давно брать с тебя плату за ночлег, но по старой дружбе продолжаю делать вид, будто ничего не замечаю…       — Спасибо, — брякнула я машинально, но услышала совсем иные слова…       Мой мужчина… Крошечная мысль, практически шепот, звучащий громче, чем любой истошный крик, но я всем сердцем ухватилась за эти два слова, умудрившихся поднять внутри безразличной ко всему меня целую бурю перебивающих друг друга эмоций. Два слова, обозначающие всецелую принадлежность мне. Было что-то патетическое в этом собственническом порыве, в ощущении взаимной привязанности, в осознании серьезности наших намерений касаемо друг друга. Особенно когда нашу связь отмечали даже со стороны.       Возможно, я вела себя глупо, но эта глупость предназначалась только для меня, и о ней никто никогда не узнает. Патетика этих слов проносилась приятным, будоражащим волнением во всем теле. Наверное, что-то подобное чувствуют впечатлительные девушки, преисполненные гордостью, рассказывая про свое чудесное новорожденное дитя или свадьбу и требующие, чтобы их называли «леди» и добавляли фамилию мужа как знак счастливой принадлежности его семье.       В отличие от них мне хотелось большего. Мне хотелось настоящего. Искреннего. Подлинного.       — Так о чем ты говорил? — нацепив маску крайней заинтересованности, спросила я. Все слухи, что так увлеченно пересказывал Данал по вечерам, обычно мошкарой пролетали мимо, задевая ровно столько моего внимания, сколько требовала вежливость.       — Говорю, Рилан заходил вчера вечером. Напугал нас всех до хасиндов… Говорил, что храмовники заходили недавно в церковь…       Я вздрогнула от неожиданности и подняла глаза на Данала. Не зря пересилила. Волна мурашек покатилась по спине, точно я стояла одна в темном дремучем лесу, окруженная мертвой тишиной, и четко осознавала, что сзади ко мне что-то приближалось… Вот что бывает, когда от Давета нет вестей! Я так глубоко ушла в себя, что умудрилась упустить приход храмовников!       И в этот момент меня как молнией поразило... А что, если они пришли по следу того малефикара? Что если они пронюхают, что в его убийстве был замешан маг? И начнут расследование? И отец узнает об этом. Естественно, мага мог убить его сообщник или любой другой отступник, и я понятия не имею, о чем идет речь… Но отца так просто не проведешь. А я клятвенно обещала ему никогда не колдовать вне стен нашего подвала!       Сердце заколотилось, пока я пыталась внешне продемонстрировать заурядное деревенское любопытство, от души надеясь, что эта история обойдет мой дом стороной.       — …говорил, что подслушал, о чем они толковали… говорил, что среди беглых магов кто-то выдал старую тайну, что пару лет назад где-то в Эонаре произошел всплеск магии, который мог бы разорвать весь Ферелден, точно старую тряпку!.. Представляешь?! Весь Ферелден! Это что же за магия такая?! Это чего они там такого творили?..       Я возблагодарила небеса за то, что мои надежды оправдались, и тут же, сбросив все тяжелые камни со своей души, нашла в себе силы даже заинтересоваться.       — Оу? — он ждал какой-то реакции, и я, не сумев выдать что-то более убедительное, опустила смущенный взгляд в кружку. Но мой собеседник, настолько впечатленный своей новостью, удовлетворился и этим.       Глупый усатый гусь, беззлобно обозвала его я. Сколько можно всерьез верить словам Рилана, главного пустобреха Лотеринга, которого с таким талантом выдумывать и преувеличивать все давно пророчили в торговцы? Данала, конечно, можно было простить: будучи владельцем таверны, он считал своим профессиональным долгом развлекать посетителей всеми слухами и рассказами, которые до него доходили. Но Рилан продолжал с превеликим удовольствием ему помогать, услужливо подкармливая всякого рода небылицами, которые по пути от источника до таверны успевали обрасти трехслойными невообразимыми подробностями и дополнениями столь неправдоподобными, что вконец теряли свой первоначальный вид.       И, конечно же, апогеем всей этой иронии являлось то, что я знала о случившимся в Эонаре гораздо больше, чем оба этих простофиль вместе взятых.       — Да, да, они так и сказали! — активно закивал Данал, вытирая влажным фартуком небрежно ополоснутую кружку, и я поджала губы, чтобы сдержать усмешку. Но вообще интересно, что же, помимо побега отступников, могло заинтересовать храмовников, если не брать во внимание интерпретацию Рилана? — Представляешь, что там творилось?!. Эти маги даже на расстоянии все наши дома под землей когда-нибудь похоронят!.. Все они ублюдки, выродки! Точно кто рожает их, тот нагрешил и потом за эти грехи платит…       Лестно, Данал.       — И как же это произошло? — поинтересовалась я, чтоб поддержать беседу. Если бы я точно знала, что информация пришла от кого-то более надежного, чем Рилан… но сейчас я сама была в состоянии рвать и метать, а причиной тому послужило пятинедельное отсутствие новостей от разбойника, досадившего доброй половине Тедаса не меньше, чем в Эонаре.       — Рилан признался, что не дослушал, — смущенно пожал плечами Данал. — Демельза обещала бросить его на корм собакам, если он сию же минуту не вернется домой и не займется дырой в крыше сарая.       Он продолжал оправдывать Рилана, а я взяла себе возможное присутствие храмовников в Лотеринге на заметку. Из-за серьезного инцидента с магией они точно поднимут панику и расставят повсюду посты. Надо будет немедленно оповестить отца, отбросив лишние подробности… и действовать вдвойне осторожно.       — …А что, если какой-нибудь маг с подобной силой и дурными намерениями сбежит из Круга?.. А из Эонара? Магия эта… она как проклятье. Людей карают ею… Магам всегда мало. Нажраясь, требуют еще больше… Да сохранит нас всех Андрасте, и да убережет она нас от этой кары!.. Скажи своим, чтобы двери и окна плотно закрывали на всякий случай… И чтоб твой старик обязательно связку чеснока перед входом повесил! И мамка твоя пусть чесноком порог натрет – чтоб дурь всякая стороной обходила.       Действительно. В глубине души - как можно глубже - я, конечно, посмеялась. Запертая дверь против мага? Эти люди с трудом представляли себе сущность магии, но уже имели наглость окрестить всех магов поголовно чудовищами.       — Конечно! — я честно попыталась изобразить беспокойство, но Давет сейчас занимал большую часть моих мыслей, и потому я проигнорировала последующие трепыхания и наставления Данала. Что-то по поводу сушеного укропа, полыни и чертополоха, чьи запахи якобы не выносят колдуны.       Когда он немного утихомирился, я вынула пару монет и молча подтолкнула их вместе с кружкой. Мне нужно было опрокинуть еще хотя бы одну. Иначе это будет уже которая бессонная ночь подряд, а мне нужно было поспать. А как я буду это осуществлять — вопрос другой.       Последний раз, когда я спала нормально, пришелся на предыдущую ночь до ухода Давета... Стресс и постоянные угрозы долгое время делали свое дело, и в итоге Давет сумел настолько довериться мне и привыкнуть, что научился крепко спать рядом. Это, конечно, было настолько же лестно, насколько и преувеличенно: умело адаптируясь, он порой баловал себя сном и в пути, но здесь, рядом со мной, у него выработалась стойкая привычка забирать меня к себе на грудь или прижиматься самому – так он чувствовал себя в безопасности, чувствовал, что может ненадолго расслабиться. Порой я, не испытывая недостатка в отдыхе, бережно стерегла его сон, читая, пока догорала свеча, или просто наблюдая в открытое окошко, как медленно перемещались звезды, исчезавшие за редкими темными облаками. Иногда все же засыпала, но Давет все равно просыпался позже — единственное обстоятельство, когда он спал долго и крепко, отсыпаясь за те тяжелые дни, когда на беспокойный прерывистый сон ему с трудом удавалось урывать два-три часа… Он выглядел таким искренним во сне для человека, выживавшего исключительно за счет лжи, будто никогда не знал ни смерти, ни страха, ни холода, будто не за него драли друг другу глотки жизнь и смерть… Обвив свои замерзшие во сне ноги вокруг его и уткнувшись носом ему в шею, наслаждаясь бесценными мгновениями спокойствия, я пыталась запомнить, как бьется его сердце, чтобы потом, прокручивая в голове снова и снова, засыпать в одиночестве…       Меня трогало, что Давет мог заснуть спокойным полноценным сном, только когда прижимал мои руки к своей груди и сжимал их, потому что хотел, засыпая, чувствовать меня рядом. Его непроизвольные жесты говорили намного громче, чем слова, но иногда мне хотелось услышать, что я пускай и не до безумия любима, но хотя бы искренне дорога…       — Ты какая-то сегодня особенно молчаливая, Хоук, — заметил Данал.       — Прости, Данал, - я одарила старину доброй улыбкой, добавив в нее немного усталости для пущей убедительности – последнее сделать не составило труда. - Не обращай внимания… Просто… вчера близнецы выпросили у меня утреннюю прогулку. Под «выпросили» я подразумеваю, что мою сонливость нагло использовали в корыстных целях. Вставили в сапоги и выгнали из дома. Проснулась я уже, когда эти двое шалаш построили посреди лужайки… И зря. Пришлось помогать… А сегодня сначала к знахарю — отец захворал немного. Затем матери помогала… Да сохранит нас Андрасте, — добавила я исключительно для того, чтобы окончательно убедить Данала в своей искренности.       — Да сохранит нас Андрасте, — охотно согласился Данал. — А что со стариной Малькольмом-то? Видел его недавно… выглядел бодрым.       — Ничего страшного, — я старалась беседовать по минимуму на эту тему, сама не знаю, почему. Может, боялась сглазить ненароком, хотя я точно не входила в число тех, кто наивно полагал, что перебежавшая дорогу черная кошка — к беде.       Нам с Даветом однажды перебежала одна. И лично для меня это примета с некоторых пор ведет к любовным услаждениям на брошенном старом одеяле под поваленным деревом.       Я просто чувствовала себя не в своей тарелке, когда речь заходила о папе. Он действительно стал часто болеть в последнее время (мы всей семьей дружно убеждали себя, что погода в последнее время не баловала теплом, а папа был крайне жизнелюбивым человеком и получал удовольствие от купания в холодном ручье или долгих вечерних посиделок вне дома без обуви), и меня это стало пугать.       Слишком часто.       Я отбросила дурные мысли в сторону. Для этого мне понадобился еще один добрый глоток. И, вспомнив, что от меня все еще ждут адекватного ответа, я подняла взгляд на нахмурившегося Данала.       — Простудился, — ответила я, и он кивнул, одарив меня сочувствующим взглядом, и велел передать отцу пожелание непременного выздоровления, а конкретно мне — долго здесь не засиживаться.       Я приняла эту светлую мысль к сведению. Данал был прав, на сегодня с меня хватит, иначе я так быстро сопьюсь. Поблагодарив еще раз, я тяжело встала, потопталась на месте, позволяя замлевшим конечностям прийти в свое обычное состояние, и медленно направилась к выходу.       Проклятье, как же я хотела стать незаметной сейчас. Раньше здесь было значительно веселей!..       Когда я была с ним…       Я остановилась перед выходом, поправляя одежду.       И пусть Данал был прав.       Пусть мы прокляты. Пусть мы обречены на вечную борьбу со своими кошмарами, на бесчисленные стычки и препирательства предрассудков, болезненного опыта и страхов — самым мощным орудиям против нас самих. Мы будем биться сломанными крыльями в клетке, пытаясь урвать проносящиеся мимо возможности, потому что признание поражения и есть смерть. Мы будем бежать в кандалах от самих себя по замкнутому кругу, весь мир делить на неравные части черного и белого, притворяться, чтобы не поддаваться ощущению никчемности, когда весь мир замкнут перед нами глухой стеной, а мы, заложники своего подсознания, вынесены за его пределы.       Я просто проклята любить тебя.       И я скучаю по тебе. Я скучаю по тебе, как проклятая. Всегда.       И стоило мне ухватиться за дверную ручку, как почему-то я обернулась, чтобы бегло окинуть взглядом зал. Боковым зрением я вдруг заметила нечто выбивающееся из привычной картины, что не могло не привлечь мое внимание.       Мне не показалось.       Перед лестницей, почти слившись с тенью, стояла таинственная фигура в капюшоне. Стояла неподвижно, точно призрак, и не подавала никаких знаков, никаких жестов, ничего, что могло бы дать наводку на личность, прячущуюся в этой тени. А мне и не нужны были ни знаки, ни жесты.       Единственный человек во всем Тедасе, который мог проскользнуть в столь небольшое помещение, точно мышь, и остаться незамеченным…       И мое тихое сердце после тоскливого затишья забилось столь неистово и жарко, буквально выкрикивало безудержными толчками его имя, подгоняя меня вперед. Я с трудом удержала внезапно захлестнувшие меня эмоции. Мне захотелось громко засмеяться и расплакаться. Мне захотелось сорваться на бег. Давет вернулся домой. Ко мне.       Я не могла насладиться этим осознанием среди шумной гудящей толпы. И, не сводя взгляда с Давета, направилась к нему, в то время как он своим поведением, исчезая в тени лестницы и застывая в ожидании, звал меня к себе. Но даже там так и не смогла до конца осознать, что он вернулся. Недоверие и неуверенность исчезли только с тихим звоном сорванного одним ловким движением замка: Давет сумел это сделать одной рукой. К счастью, Данал не отличался подозрительностью и потому не догадывался поставить на двери замки, которые требовали для взлома чуть больше усилий, чем Давету пришлось приложить сейчас...       И окончательно я осознала, что это действительно он, мой самый близкий друг, и он вернулся ко мне, когда весь остальной мир исчез за тихо претворившейся дверью, оставляя нас наедине...       Мы вытребовали свой собственный островок тихой гавани у этого мира, оттеснили его от буйного, вечно бушующего океана, чтоб никто не мог побеспокоить нас на вершине нашей стихии. Два отступника дерзнули бросить вызов Создателю, обманули небо и землю, найдя себе идеальное пристанище, ставшее крошечным пузырьком воздуха в толще воды, но таким уютным для двоих и таким безопасным...       И последнее, что я запомнила, прежде чем окунуться в долгожданное прибежище объятий, стало его секундное замешательство, когда Давет замер, словно в недоумении. Миг спустя вслед за его тихой беззлобной насмешкой над моей извечной запасливостью, ставшей у нас двоих уже притчей во языцех, полетели в темноту бесчисленные ремешки и мешочки с разными травами, склянками и ингредиентами для приготовления зелий…

***

Давет       Мне вновь предоставили выбор. И если раньше у меня не оставалось никаких сомнений, то сейчас, глядя на протянутую мне руку помощи другого человека, я колебался.       Появление в моей жизни Скай возвращало меня к старым сентиментальным мечтам, которым так и не суждено было сбыться. Это было… словно бы ты просто по глупости натираешь едва затянувшую рану, чтобы содрать свежий слой тонкой кожи, чтобы она вновь заныла и закровоточила. Словно снова и снова, хотя это причиняет невыносимую боль, зачем-то наблюдаешь за тем, как растут чужие дети, обреченный на бездетность до конца своих дней… Было слишком опасно и одновременно слишком заманчиво вновь кому-то довериться...       И, словно наивный мечтатель, я не удержался.       Но, кажется, на этот раз не прогадал.       Допустив в своей жизни немало горьких ошибок, я не мог просто так верить каждому, кто улыбался мне и говорил добрые слова. Я ушел от этих бессмысленных интриг, не оборачиваясь, с уверенностью, что больше никогда не предам разум в угоду сердцу.       Я нигде не задерживался надолго, находясь в постоянных поисках: никакая дружба не способна зародиться на такой почве. Никто не был готов ждать меня без гарантий, что я вернусь, и тратить свое утекающее время...       Вероятно, когда судьба раздавала любовь всем по кусочку, она жестоко обделила меня.       Но вдвое обогатила Скай. Она могла бы поделиться с любым достойным ее человеком. Но выбрала меня.       Меня, приносящего ей сплошные проблемы, переживания и тревоги. Меня, человека, который против воли обрекал ее приносить себя и свое бесценное время, которое она могла потратить с толком, в жертву. Меня, человека, сеющего смерть.       Но Скай упорно тянула меня на неизведанную мною местность. Опасную местность. Слишком опасную, чтобы терять время на ее исследование. Я знал, что это ничем хорошим не кончится: я привык к этому. Все, кто проявлял хоть какой-нибудь интерес к моей личности, оказывались сектантами, фанатиками или наемниками. А те, кого я решался подпустить к себе ближе – предателями.       Но почему-то я поддался. Сбился, проморгал момент, когда она распахнула дверцы и вошла в мою жизнь, растерялся буквально на секунду... и словно бы оказался где-то в неизвестном мне месте, в незнакомой среде с непривычным миропорядком: здесь не манипулировали и не использовали, но требовали пунктуальности и глотка травяного чая перед сном. Такие перемены всегда делали меня уязвимым для любого удара. Слишком много раз я спотыкался об одни и те же грабли, и страх ошибиться стоял передо мной непреодолимой преградой, лишая всякой возможности просто рискнуть, позволить этому произойти, наплевав на все возможные последствия, и будь что будет. Слишком много бесценного времени я по наивности спустил на то, чтобы окончательно убедиться, что подобная эмоциональная зависимость не для меня, что я не создан для таких отношений, каких от меня неуловимо тихо, но упорно добивалась Скай. Я всегда был готов бежать, безо всяких сожалений оставляя все недостроенное позади, чтобы где-нибудь как можно дальше начать все с чистого листа. Таким меня вырастил мой злой рок, и я не был готов жертвовать остатками своей хрупкой израненной веры, — единственной защиты оставшейся человечности — чтобы их безжалостно разбили на моих глазах, оставив ни с чем.       Одному лучше. Одному проще. Никто не разобьет протянутое так наивно и доверчиво беззащитное сердце. Важна только цель – ничто не должно ее заслонять.       Но Скай неуловимо легко прошла через все мои преграды, аккуратным, бережным, но решительным движением взяла в руки мое сердце и просто присвоила себе...       Я возвращался из Денерима, куда меня любезно подбросила Изабелла, и по моим расчетам, прибыть в Лотеринг я должен был ближе к ночи, задержавшись в Бресилиане не без уважительной причины. В тот момент, двигаясь по инерции быстро и ловко, я был загружен информацией, которую мне удалось раздобыть. Неуловимой тенью под плясом свечей я прошмыгнул по стенам, на ходу отметив, что Данал был занят: я не любил говорить с ним в присутствии посторонних...       ... и машинально взглянув на его собеседника, а вернее, собеседницу, я узнал в ней Скай. Такими длинными локонами цвета черной жемчужины не обладал ни один другой житель этой деревни.       Мотнув головой, она откинула назад прядь непослушных волос и тяжело поднялась. Кто же еще мог сидеть в таверне в таком гордом одиночестве и вести себя при этом абсолютно естественно – сдержанная, умеренная в проявлении эмоций и достаточно обаятельная, чтобы не вызывать подозрений?       И сердце забилось в панике, когда я почувствовал, что вот-вот утеряю ее из виду. «Нет! Не уходи! Я вернулся, я рядом, я...»       И Скай словно действительно услышала меня. На мгновение мне показалось, что ее тело пробила легкая дрожь. Скай резко обернулась, и сердце оборвалось в груди, когда наши взгляды встретились в тишине застывающего времени...       Я не знал, откуда вообще взял эту дурь, но являлось ли простым совпадением то, как стремительно она ответила на мой немой оклик?..       Подгоняемый предвкушением, я бросился наверх, за угол, к комнате, ставшей моим почти что домом, а сердце отчего-то грозилось вырваться из груди через глотку. Каждым своим шагом, каждым толчком сердца я звал ее последовать за мной.       Я скучал по ней... больше, чем сам ожидал. Больше, чем когда-либо себе позволял скучать по кому-то. Не отдавая себе отчета в том, что я творил с собой, с ней, в том, что происходило со мной всякий раз, когда я оставлял ее и возвращался обратно, настойчиво игнорируя все инстинкты самосохранения, все сигналы тревоги, собственные правила, я по-настоящему скучал по этой девушке!..       Скай отстала от меня лишь на долю секунды, когда я, выхватив ее из-за угла, оторвал от последней ступеньки… Воздух колол, и я прижался к ней еще сильнее, когда казалось, что ближе уже невозможно, ощущая, как окрепли в ответ ее объятия. Меня не пугали ни ее нежность, ни ее настойчивость...       Мне не пришлось прилагать особых усилий, чтобы позабыть обо всем на свете. Скай сделала все за меня.       И плевать я хотел, что нас наверняка заслушался весь первый этаж, что Данал раз двадцать бил в потолок шваброй. Мы словно бы парили в невесомости, вне этого пространства, достаточно высоко над бедами, угрозами и опасностями, грозящими каждому из нас, чтобы сегодня они не могли нас достать… Поглощенные друг другом и лишь друг другом живущие, мы были одни на целом свете, и любое движение приводило к панике, словно я мог разрушить этот бесценный покой — последствие ярких, все еще живых ощущений долгожданного воскрешения.       И сейчас, рядом с ней, как никогда отчетливо осознавал, ради чего – ради кого – возвращался сюда снова и снова. Это всегда было верное направление. Даже если оно противоречило моему маршруту и моей собственной карте… И даже если карта и сердце стремятся разделиться, разойтись разными дорогами, не обязательно выбирать лишь один путь. Иногда эти дорожки можно… наложить друг на друга. Совместить пути. Скорректировать маршрут.       И когда Скай спустя, кажется, вечность подняла на меня взгляд, проницательный, мягкий, ненавязчиво призывающий довериться ей, я лишился последней воли к отступлению. Она словно бы имела право знать, где я пропадал все это и что сумел выяснить.       А выяснить удалось больше, чем я надеялся — столько, сколько мне потребовалось, чтобы выйти на очередной след – последний рубеж финального отрезка маршрута.       — Я нашел ее, — выдохнул я, уверенный, что так оно и есть.