Почему ты не можешь быть мной?

Остагар. Начало Пятого Мора Давет       То, что я успел выучить за то время, что было отведено мне – так это то, что правда не обязательно должна быть многословной и торжественной. Она не должна и быть идеальной. Она просто должна быть такой, как есть.       Горькая усмешка против воли срывается с губ. Не о таком конце пути я мечтал. Не на такой долгожданный покой надеялся. Злая ирония приходит, как ни обидно, очень к месту – жестокая, но честная: наконец-то я могу остановиться, разжать пальцы и просто позволить пучине, которой прежде сопротивлялся до изнеможения, забрать меня на глубину. Мне больше не нужно, спрятавшись в тени, напрягать слух до предела, обострять осязание и прислушиваться к своему окружению. Мне больше ничто не угрожает, и нет необходимости бежать, бежать без оглядки, пока угроза не отстанет хотя бы на несколько часов – всегда недостаточно, чтобы перевести дух, но мне никогда не оставляли выбора… Разве не этого я так долго желал? Безопасности? Безмятежности? Тишины?       Я всю жизнь боролся. Я устал. Я заслужил покоя.       Но прозрение не дарует облегчения. Неизмеримость судьбоносных поворотов оставляет неизгладимый след. Да, дальше не нужно свой крест нести. Он больше не давит на плечи. Я больше не связан данной клятвой. Нужно мне это сейчас? Счастлив ли я теперь? Что значит эта свобода, если цели я так и не достиг? Если навеки замер в одном коротком шаге до желанного? Беспримерная преданность не окупится радостью долгожданной встречи. Зачем мне покой в одиночестве? В конце пути меня преданно ждал человек, который все это время продолжал, несмотря ни на что, любить меня… И я так долго хранил его в сердце. Но лишь для того, чтобы мы навеки остались одинокими, так и не встретившись в той жизни...       Здесь, за гранью сущего, я не отыскал долгожданную тишь примирения и безмятежности. Не ощутил обещанный мне покой. Множество вопросов проносятся в голове, словно бесшумный ветер за окном, не затрагивая моего внимания. Множество сожалений, которые мне еще только предстоит пронести через себя. Они всплывают заторможено, замедленные сокрушенным сознанием. Но я уже знаю, что легче не станет. И внутренне содрогаюсь при мысли, что мне предстоит пронести эту боль через время значительно дольше, чем длится человеческая жизнь.       Невольно прислушиваюсь к отдаленному отголоску ароматов вербены, яблоневых цветов и фиалки, которые запечатлел в памяти совсем недавно. Их здесь нет. От осознания, что мне больше никогда не вдохнуть его насыщенным, свежим, настоящим, жжет в груди, как от нетерпения. До сих пор не верю, что не смогу больше протянуть руку и накрыть ладонь Скай своей: я точно знаю, что она сожмет мои пальцы в ответ. Я знаю, как ощущается ее безмолвная поддержка: ведь она всегда была за меня. Мне кажется, что я почти чувствую ее тепло… Прежде, чем успеваю осмыслить, я протягиваю руку, хочу ощутить ее рядом, но пальцы хватают пустоту. Ее здесь нет. Я просто помню. Как никогда отчетливо. Больно. Еще оттого, что я уже успел почувствовать, какого это – когда в тебя верят. Я проклят этой подлой памятью. Она всегда помнит, когда так нужно забыть. И даже если ты сойдешь с ума, пытаясь размыть черты лица, врезающиеся в память особенности мимики, примечательные, тонкие нюансы и ничем неустрашимую преданность, трепетом отдававшуюся в сердце, душа всегда будет помнить боль...       Я пытался, честно. Мысль о том, что ты где-то за горизонтом, ждешь меня, являлась мотивацией, удерживавшей мою волю в обстоятельствах, сломивших бы любого. А встреча с тобой стала бы наградой за все те бесчисленные удары судьбы, которые я выдержал… Я был готов выдержать и больше ради очередного следа, оставленного твои присутствием: ты была здесь. Ты жива: надежда умирает в твоем молчании и вновь воскресает, возрождается в размытом временем очертании твоего следа!.. И вот я достиг невозможного: мне остался всего один шаг. Лишь шаг! А я отсрочил его ради мирного спокойствия, которое снизойдет к нам, когда я освобожу тебя… и теперь навеки обречен расплачиваться за свою сентиментальную глупость. После оглушительного биения в висках навеки наступила тишина, оставляя меня наедине со множеством болезненных сожалений и напоминаний об утраченном, не замолкающих ни на мгновение…       Я почти достиг цели… но меня перехватили в полушаге от тебя. Я почти схватил тебя за локоть, умоляя обернуться: мои пальцы горели от соприкосновения с твоей кожей! Я почти чувствовал биение твоего пульса, почти видел твой добрый взгляд: твои губы приоткрылись от изумления, твои теплые глаза широко распахнулись, и прежде чем ты перепугаешься, убежденная, что мое присутствие – очередная насмешка твоих собственных кошмаров, я обниму тебя крепко и буду держать до тех пор, пока шум и голоса в твоем разуме не затихнут, и ты не убедишься, что это действительно я: я нашел тебя, я рядом!.. Я уже жил этим мгновением, ослепленный уверенностью, что больше нам ничто не помешает…       И потому не заметил тень, уже поджидавшую меня сзади… Она расставила сети. И, утратив бдительность буквально на мгновение, окрыленный, точно бабочка, я взлетел, не замечая в полумраке сумерек нависшей надо мной паутины…       … Внезапная боль застала врасплох. Я пытался сконцентрировать свое внимание на тебе, но страх поглотил мой разум. Каждое мгновение боли обещало смерть. Я пытался удерживать тебя в поле зрения, но на какое-то время не смог совладать с собой. И вот я оглянулся - а тебя уже нет... Теперь ты намного дальше, чем была с начала пути. Эта преграда непреодолима.       Слишком поздно сознаю, что не готов, не готов сейчас. Ее прощение означает прощание, и я не готов. Кажется, мы прокляты бежать по этому лабиринту: мы знаем, что оба находимся внутри, но как ни пытаемся, не можем отыскать друг друга. Я не смогу справиться с этим. Мне нужна была это встреча – пусть даже если бы она стала последней – чтобы убедиться, что в аду я уцелел не напрасно…       Иногда мне кажется, будто я все еще слышу тебя: потерянная, ты блуждаешь где-то среди затерянных безымянных островов, беспроглядного густого тумана и недосягаемых горизонтов, где никогда не поднимается солнце. Слышу твой тонкий плач, слышу, как тихо ты зовешь меня по имени – твой слабый голос звучит не громче, чем писк младенца - и он доносится до меня даже сквозь глухие стены смерти. Произнесенное твоим голосом, мое имя раздирает сердце… Где ты сейчас? Ты сбился с пути? Я не нахожу себе места, я все еще жду тебя. Я верю: ты идешь за мной. Мне страшно без тебя… Но я дождусь, я знаю. Я верю тебе. Ты вернешься за мной… И от каждого из этих слов все кровоточит внутри.       … Вижу, как дрогнули ее губы, как скривились от боли. Она терпит – мужественная маленькая девочка – но ее взгляд, затуманенный, нечеткий, проясняется, стоит только надежде тонким лучиком осветить ее разум, рассеивая мглу, пронизывающую каждую ее мысль, неотделимую от чужой воли. Она в ужасе, и нет безопасности в этом густом тумане, но где-то среди теней я продолжаю искать ее, и только это позволяет ей сохранить рассудок: она чувствует меня в этой тьме. Я не остановлюсь. Не брошу ее, чего бы мне это ни стоило. Эта уверенность придает ей силы держаться. Я потерял ее однажды. И больше никогда не повторю своей ошибки.       … тяжело поднимает голову, напрягая тонкую шею, и я вижу – почти уверен, что воочию вижу – как она улыбается мне взглядом, прежде чем тьма поглощает ее, заслоняя от моего взора. Эта улыбка своим светом касается моего сердца, и мне начинает казаться, что оно снова забилось, забилось неистово, потянувшись к ней сквозь завесу мрака: она никогда не сомневалась во мне, она до сих пор верит… что скоро наступит рассвет. Солнце рассеит туман ясным светом. И на горизонте она, наконец, увидит мой силуэт, увидит, что я все это время был рядом… Тяжкое бремя проклятья вычернено на ее прекрасном печальном лице. Нежность всепрощающего взгляда ранит сильней, чем если бы это была ненависть или безразличие: она до сих пор преданно ждет меня, убежденная, что я неотступно следую за ней…       А я навсегда утратил возможность объясниться. Ее образ ускользает, меркнет за гранью сознания. Путь один на тысячу привел меня к бездне безвременья. Эту преграду не взять. Одна за другой от затвердевшего сердца, покрывшегося коркой, уныло отслаиваются, точно мертвый груз, бессмысленные теперь намерения – те, которые раньше были лишь мечтами, но получили неожиданный шанс сбыться и так же неожиданно его утратили. Уже ничто из этого не имеет значения. Ничто из того, что хотел претворить в жизнь, уже не сбудется. Больше бояться нечего. Мой путь окончен. И вместе с мечтой увидеть ее наяву во мне словно погас внутренний свет, освещавший ту тайную тропинку к ней, которую не увидеть невооруженным глазом. Я так и останусь в недосягаемости, замерев перед последним рывком – беспомощно наблюдать, как она, постоянно оглядываясь в надежде увидеть меня, преданно ждет.       В моих мыслях она все еще зовет меня: готов, преклонив голову, страдать от невыразимой горечи сожалений вечно, лишь бы ее голос не затихал. Утешает одно: она жива. Жива, пока я ее слышу. Мне уже никогда не суждено услышать ее наяву, и это раздирает меня. Мое имя, произнесенное ее голосом, звучит так, будто я единственный, кого она мечтает увидеть рядом, кому может довериться. Стыд и ненависть к самому себе обжигают. Она верит моим легкомысленным словам, моим пустым обещаниям. Она говорит со мной так, будто я невероятное сокровище, которое ей посчастливилось обрести: ее голос звучит как любовь и вера в меня, как бескорыстие и преданность. Глаза защипало, внутри все рвется, кричит от боли, а я замер, не в состоянии издать ни звука: я не стою того. Я не смог сдержать одно-единственное обещание.       Мне до сих пор кажется, что я чувствую осуждение в твоем взгляде… но это лишь бремя вины. Я так и не смог сделать достаточно. А ты бы нашла оправдание там, где я остался бы бескомпромиссным, и это не просто твое милосердие: ты бы действительно верила, что я сделал все, что мог. Напряженно вглядываешься в горизонт в моменты прояснения рассудка, не теряя надежды: ты веришь в меня больше, чем я сам. Ты знаешь: меня просто что-то задержало на пути. Совсем скоро я найду тебя. Ты бессознательно полагаешься на меня до сих пор и уже никогда не узнаешь, как сильно я подвел тебя… Но все равно бы не взглянула на меня с осуждением. Даже если бы знала… В твоих глазах всегда было только добро.       В горле застывает невырвавшееся рыдание. С трудом сглатываю, силясь не закричать, не зареветь навзрыд, и отвожу взгляд, пожиравший прежде ее образ, такой, каким он мне представлялся сейчас. Я не увидел в ее теплых глазах ни упрека, ни обвинения, ни разочарования – того, чего действительно заслуживал. Только абсолютное доверие и непоколебимую уверенность в моих силах. Беззащитное, невинное создание, на чью незримую силу, сам того не сознавая, все эти года я опирался…       Проклятье. Все было напрасно.       Теперь я знаю, что самая сильная боль – боль, когда близкий человек ждет тебя, и ты знаешь это, но не можешь прийти за ним. Он продолжает любить тебя, а ты вынужден оставаться вдали, сознавая, что недостоин такой преданности. Он повторяет твое имя снова и снова, испуганный, одинокий, продолжает звать лишь тебя, и ты пытаешься перекричать, до хрипоты, на пределе голосовых связок, само время в надежде, что он все же услышит тебя, даже не взирая на то, что отвечает снова и снова одна тишина... и не можешь признаться себе, что твои попытки обречены: ты просто не выдержишь этого удара, не сможешь… Я проклят осознавать это безостановочно.       «Здесь и сейчас я оставляю прошлое, я завершаю предначертанное мне. Я достиг цели. Теперь и отныне я начинаю просто… жить. Для себя…»       Дурак. Какой же наивный дурак! Я считал себя наученным горьким опытом: я давно привык, что не заслуживаю счастья, что моя жизнь всегда требует непомерной платы за короткие мгновения подлинного умиротворения. Сколько было шрамов на моем теле, сколько предателей я оставил гнить на своем пути длиною в жизнь, едва успевая увернуться от ударов, столько жестоких уроков мне преподавала судьба, каждый раз напоминая, что я не заслуживаю ничего хорошего…       И я держался за этот опыт, ступая осторожно, всегда оставаясь бдительным, не позволяя себе ничего, кроме цели.       Но на этот раз просчитался. И жестокий, неподкупный учитель, она вынесла мне свой приговор за нарушение установленных правил. Судьба поймала меня, раздразнив обещаниями светлого будущего – моей мечты - и подсунула мою цель, на поиски которой я потратил почти всю жизнь, прямо под нос… и я повелся, как последний дурак. Опьяненный радостью, позабыл, что если судьба подкидывает мне какой-то дар, нечто тихое и искреннее, похожее на счастье, то лишь для того, чтобы жестоко отнять его позже.       Я должен был сразу заподозрить подвох. Я должен был не терять бдительности.       Внутри я плачу, точно ребенок, от несправедливости: я всю жизнь оставался бдительным. Один шанс. И сразу роковая ошибка. Первая за всю жизнь возможность начать новую жизнь, и я беспомощно наблюдаю, как этот шанс испаряется… Я точно измотанный путник, погибающий от жажды: я вижу оазис и из последних сил рвусь к нему, чтобы отсрочить смерть, но в полушаге от спасения, падая без сил, с ужасом сознаю, что это был мираж... А вместо света в обессиленный разум приходит безучастное осознание: это лишь приманка на пути к бездне. Я заслужил этот крошечный шанс, а она просто воспользовалась моей слабостью, выдавая свой подлый обман за надежду на лучшее… Мой разум работает тупо, как механизм в часах. Исчезает все. Как назло, кроме сознания. Ясного. Трезвого. Словно бы я недостаточно настрадался прежде.       И от этого еще больней. Каждое мгновение, каждый неровный вдох причиняли боль. Я поставил на карту все – двадцать лет жизни – ради отсроченного мною же долгожданного момента… Я жил только ради этой встречи. Но наши пути так и не пересеклись. И уже никогда не смогут.       Мне так хотелось, чтобы ледяной ветер обжег мое лицо, чтобы из глаз от боли снова посыпались искры. Последнее, что я сделал – умолял, чтобы боль прекратилась. И вот она исчезла. А вместе с ней – последняя надежда, что это было лишь кошмаром.       Ты на протяжении двадцати трех лет обманывал смерть, и тебе удавалось ускользнуть из ее лап даже в самых тяжелых ситуациях, когда ты буквально оказывался на грани... И каким бы невообразимым, каким бы непривычным и неправдоподобным это ни казалось, я не смогу выбраться отсюда. Отсюда не возвращаются. Она поглотила меня, она захлопнула дверцу. Она получила то, что хотела. Пути назад нет.       Что-то оборвалось внутри, и я почувствовал себя таким уставшим, каким не чувствовал еще никогда в жизни – даже те тысячи раз, когда положение казалось безвыходным. Разум налился свинцом, сковывая обреченные на неосуществимость надежды. Он пытался, очевидно, по привычке, суетливо работать, пытался смягчить удар более гибким, чем сопротивление или смирение, образом; уберечь от правды, отыскать какие-то преимущества в моем положении, объяснения, формирующие в моих глазах совсем иную реальность; пытался с запозданием отгородить меня от эмоций, лишь бы не подпускать произошедшее близко к сердцу, не позволять отчаянью взять верх надо… Меня не тронуло даже осознание того, что я здесь уже давно не один. С самого начала мы были здесь вместе. Но теперь, когда я принадлежу ей, она позволила мне немного времени на себя… Я так привык к ней. Она всего лишь плод фантазии потрясенного детского разума, образ смерти, спаянный с каждым мгновением всей моей жизни. Она всегда мечтала, чтобы я остался с ней...       Тяжелой поступью следуя по пятам за болезненной истиной, она опускает голову в притворной скорби. Терпеливо ждет моего внимания: ведь нам больше некуда торопиться. Но я знаю, что она вожделеет узреть горечь поражение в моих глазах, признание ее долгожданной победы. Трезвые мысли путаются с видениями, созданными детским воображением давным-давно и оживающими сейчас, приобретая болезненно-четкие формы. И меня это почему-то не трогало, не пробуждало. Наверное, потому что я давно уже знал: однажды это должно было случиться. Но, по горькой иронии, случилось именно тогда, когда я меньше всего был к этому готов.       Словно это происходило не сейчас и не со мной, я испытывал притупленный стыд и находил искупление в своем положении. Я получил то, что заслужил, за свою подлую трусость, за несдержанные обещания. Я потратил двадцать лет жизни, чтобы отыскать тебя и освободить, но не смог. Я построил маршрут через весь Тедас на детском рисунке и безнадежных случаях, а врасплох меня застала моя собственная ошибка – мой эгоизм, наивная вера в чудо. Я купился на столь редкие в моей жизни мгновения спокойствия и так хотел разделить их с тобой, что отсрочил нашу долгожданную встречу до того момента, когда закончится битва, и мы с тобой будем в безопасности. Я знал, что нам потребуется много времени, чтобы ты пришла в себя, чтобы получила ответы на все свои вопросы… а потом стало поздно.       Как наивный дурак, я доверился пьянящей, будоражащей сознание мысли, что те невероятные счастливые перемены, что произошли в моей жизни, действительно могут стать правдой…       … Время сковало льдом и швырнуло мне под ноги, опрокидывая назад. Хрустальный звон звучал как разбившиеся вдребезги надежды. Они не тают под пальцами, потому что в руках больше нет тепла. Эти тонкие пальцы вскрыли так много замков… Но отсюда меня не выведет ни одна естественная тропа. Ни одна дверь не распахнется предо мной больше.       Сожаление о том, как я подвел их обеих, уныло подкатывает к сердцу снова и снова… Горькая тоска редкими всполохами озаряет усталый разум: это непривычное чувство, странное. Мое сознание должно было уснуть. Я должен был забыться и больше не приходить в себя. Я мечтал, чтобы их образы исчезли из моей головы, потому что иначе слишком больно: не иметь возможности увидеть их наяву, выразить словами все то, о чем так отчаянно билось мое сердце, то, что так давно рвалось наружу. Я хотел просто забыться и никогда не приходить в себя. Хотел не знать, что вы остались там - продолжать за меня мою битву. Вы до последнего надеялись на человека, который раздал множество обещаний, чтобы исчезнуть в последний момент, забрав их с собой. Чтобы, споткнувшись почти у самого конца, сдаться. Так и не подняться больше с колен... Скай знала, что я умел исчезать. А я никогда больше не вернусь обратно.       Совсем недавно я не видел ничего, кроме тьмы, а сейчас меня окружает свет: он ярок, но я не хочу закрывать глаза, боюсь упустить момент избавления, когда все то, что мучает меня, казнит и душит изнутри, исчезает из моей настрадавшейся души… Я хочу удостовериться, что все это происходит на самом деле, что все и вправду закончилось. Я хочу ощутить, как усталость сменяется умиротворением, как постепенно уходят силы из груди, собираясь в руках, и покидают это изнуренное, слишком долго сражавшееся за жизнь тело через кончики пальцев, пока кто-то сильный поднимает меня вверх к свету, что рассеивает меня, точно прах, исцеляя, медленно и без боли, и я, растворяясь над облаками, чувствую, как освобождаюсь, как бремя вины становится все легче: мне больше не придется мучиться, от меня больше ничего не зависит.       Мне хочется верить, что меня простили за несдержанные обещания… Но мечтать легко, когда знаешь, что у твоих желаний есть шанс сбыться.       Мои же мечты не приносят ничего, кроме скорби и боли. Я никогда не узнаю, что они сказали бы мне, если бы знали, что эти слова станут последним, что мы услышим друг от друга… Не было ни света, ни свободы, ни избавления от мук. Закрывая глаза, я до сих пор видел эти детские видения… Я словно застрял в полушаге от небесной обители. Словно меня оборвали в полете, точно взмывшую в небо птицу, и сковали посреди тьмы, вне границ сущего. В момент, когда я уже умер, но мое время еще не пришло: столь многое осталось незавершенным. Теперь оно навеки застынет в месте, где не было ничего. Которого нет ни на одной карте. Которому нет названия. Куда никто не сможет добраться, чтобы отыскать меня, чтобы вызволить отсюда…       Мгновения сливаются в одно, стекаясь сюда, точно медленные, темные воды, и спадая водопадом в зияющую бездну, застывают в небытие. Поднимаю голову из-под груды пепла своей неудавшейся жизни. Слишком о многом придется жалеть… Если бы только я увидел ее, хотя бы раз. Тогда – я чувствовал это – смириться с произошедшим было бы легче. Я бы получил ее прощение, я бы убедился, что она рада мне, что тоже помнила все это время…       Решился бы я вновь ступить на ту тропу, которая, оборвавшись, отрезала меня от возможной лучшей жизни? Решился бы вновь вкусить этот плод, зная заранее, каким будет его вкус? Этот вкус напоминает гниль: вина запустила процесс гниения изнутри и не остановится, пока не поглотит меня полностью. Расплата в тысячу раз превышает содеянное, и я понимаю, что сотворил, так отчетливо, что становится невыносимо. Сокрушающее осознание, что я ничего не в силах исправить, раздирает изнутри. Подсознание невольно тянется к хитрым, затейливым планам, идеям, пытается отыскать выход; подстегнутое целью, оно стремится выбраться из этого кошмара, но натыкается на безнадежный тупик: я ничего не смогу больше предпринять.       Но я мог дать лишь один ответ. Я был готов выдержать эту агонию снова и снова, если бы знал, что доживу до этой встречи…       Не стрела и не нож оборвали мою жизнь, а отравленная кровь, что, обжигая горло, обещала мне новую жизнь. Она багровела в серебряном кубке, и плеск ее шепотом читал надо мной посвящение, нарекая новым именем… И я был счастлив заслуженной награде. Слишком счастлив, чтобы опомниться, чтобы оглянуться – за мной уже поджидала несущая холод и опустошение тень. Она уже держит в руках плод моих трудов, и он загнивает от смрада ее намерений. Она знает: все напрасно. Это лишь иллюзия. Мое тело разложат время, сырость и плотоядные черви. Снег и опавшие листья станут моей могильной плитой, а оброненный с глухим дребезгом ритуальный кубок – символом моей непризнанной отваги, моим неустановленным памятником. Звук удара о камень – похоронный звон по моей теперь навеки недостигнутой цели, мой ритуал погребения.       Черное небо шевелиться – словно рефлексы в издыхающем теле. Мутные облака то взлетают, то расходятся, отрываясь друг от друга, то сливаются воедино, стирая размытые границы… Слишком поздно я осознаю, что это не облака.       Сегодня закончится чей-то последний закат. Песочные часы разбиваются, начиная отчет в вечность, роняющую сумрак на твои плечи. Обещает унять мои тревоги. И больше никогда не знать печали. Я оставляю это позади. Алый свет касается горизонта - медленно, проникновенно, торжественно - словно манит меня за собой, а над ним - контрастно черное от сгустившихся теней небо.       Сонмы моих предшественников, отважно пытавшихся обуздать свою судьбу. Те, чьи имена остались известны лишь смерти, сумевшей овладеть их душами единственным известным ей способом, потому что живыми они не дались, не покорились ее воле. Ей удалось сломать их хребты, но не силу духа: упорные, своевольные, они еще долго сопротивлялись ее намерению, защищая то, что считали важным для себя, то, что было отвоевано с боем и получено по праву. И в конце концов, сокрушенные, отчаянные, умирали, исчерпав себя до конца, но не смирившись.       Каждый из них беззвучно тоскует о чем-то своем, незавершенном, несбывшемся, но никто никогда не узнает, потому что больше некого спросить. Она застыли надо мной, окружая, но это не пугает: они просто приветствуют меня, принимают в свои ряды… Все они – смутные, полустертые отголоски бесчисленных недостойных, таких же, как я: пытавшиеся оправдать свое существование безликие и безымянные герои, которых некому оплакивать. Те, кто боролся годами за короткие, как вспышка, мгновения выстраданного счастья, и проливал свою кровь на алтарь самоотверженности ради спасения тех, кого любили, ни капли не оставив для себя… Эти бескровные, затерянные в вечности призраки, чьи судьбы я повторил, неслышно заполняли пространство, чтобы поддержать меня. И они ведут меня вперед, к горизонту, во тьму, и я повинуюсь, потому что мы знаем: тьма покрывает нас для того, чтобы пришел рассвет. Чтобы мы изменились и вышли к свету более мудрым, осознанным путем. И тогда он наступит… и будет вечен. За тьмой всегда следует свет.       Здравствуй, Давет. Ты больше не пленник.       Сознание прояснилось, и я знал, что сломаюсь, если хотя бы на секунду остановлюсь, и мои мысли обернутся к прошлому. Я не выдержу удара. Несмотря на то, что дальше уже даже некуда, я боюсь того, что случится: это осознание сильнее меня. Последствия потянутся в вечность…       Силясь не вспоминать, я уверенно шел вперед, вслушиваясь в шелест теней, сопровождавших меня, чтобы заглушить собственные мысли, следом за своим закатом, туда, где, наконец, мне удалось отыскать свое место в этом мире. На какое-то мгновение мне показалось, что я почувствовал долгожданное облегчение… Хоук … Территория Лотеринга Карвер       Нас ослепили, одурманили, неведомой силой заставили поверить, что все пройдет по плану и закончится хорошо.       Кто-то сверху дергал за ниточки, направляя нас прямой тропою в братскую могилу. Падая на колени, мы подставляли головы и спустя мгновение замертво скатывались вниз. Кто-то бросал кости так, чтобы мы шагали в строгом соответствии с выпавшими значениями. А потом, смеясь, десятками укрывала своим черным саваном, насквозь пропитанным кровью, бесславная смерть. Давила нас, точно мушек, не ожидавших внезапного удара. Она питалась отчаяньем и становилась сильнее, и ее невозможно было остановить…       Мне хотелось закрыть глаза и исчезнуть отсюда, чтобы, вернувшись, обнаружить, что все это был лишь дурной сон. Мне хотелось, чтобы кто-то более сильный и мудрый заверил меня, что все не так, как мне кажется. Мне хотелось поверить в это, одновременно сдирая с себя кожу живьем, лишь бы физическая боль заглушила отчаянье. Осенняя листва хрустела под ногами, точно кости павших при Остагаре. Они гибли отважно, веря, что их смерть сможет предотвратить вторжение Мора на север, что их жертва не будет напрасной. Каждый из них подставлялся под стрелы и мечи, становясь живым щитом перед образами своих беззащитных отцов, матерей, жен, детей. Призраки новоприобретенных друзей и товарищей шли следом за нами, с безмолвным осуждением вопрошая, почему мы выжили, а они - нет. Почему мы удираем, как трусы, в то время как я должен был остаться на поле боя, отражая атаки одну за другой, потому что пока остается хотя бы один преданный своей земле воин, готовый сражаться за то, что считает своим по праву, битва не проиграна? Я был разбит, как все войско, но только в отличие от тех, кто остался там – оберегать границы Остагара своим навеки неусыпным бдительным оком – мне не хватило духу умереть до конца.       Снова и снова, не в силах остановиться, я прокручивал в голове наше столкновение, выискивая тактические ошибки, прорехи в стратегии, недостатки – что пошло не так? Меня тошнило не от голода и не от усталости. Лицо горело, я чувствовал стыд и вину, чувствовал себя бесполезным. Обманутым. Наши потери оказались… невосполнимыми. Слишком тяжелыми, чтобы пережить их.       Все жертвы были напрасны. Снежная лавина, достигнув предела своей мощи, стремительно бросилась вниз, и в какой-то момент мы вдруг ясно осознали, что обречены. Время текло, не замечая происходящей бойни, и лишь небо, залитое чужой кровью, беспокойно гнало свои тучи прочь от этого ужаса, не в силах помочь… Остагар пал.       А Давет был мертв.       В носу начинает болезненно колоть. Непрошенные слезы застилают глаза. Становится трудно дышать, и я сбавляю шаг, но не останавливаюсь. Боль паутиной покрывает легкие, сдавливает грудь. Словно какая-то часть моей души просто отмерла, выгорела. Она больше не воскреснет… Все равно что отрезать человеку ноги и заставить жить прежней жизнью.       Мысли об этом не отпускают. В каждой влажной ветке, в каждом завывании ветра и трагичном молчании земли, в самом направлении прочь из Остагара – болезненное, беспощадное напоминание о произошедшем. Я знаю, и эти мысли сверлят мой мозг: мы проиграли, мы сдались врагу, мы не удержали поток тьмы, беспрепятственно хлынувший в глубь Ферелдена, неотступно приближаясь к дому… Но на фоне, не замолкая ни на мгновение, тянулось одно неумолимо ясное, настойчивое осознание, и я, как ни хотел, не мог отмахнуться от него, поставив эту утрату в один ряд с остальными, не мог внедрить его в течение самой жизни, во что-то, неподвластное никому – то, что нужно просто принять, с чем нужно смириться и продолжить жить дальше.       Я не мог представить его лицо – лицо, в котором раньше многого не понимал, которому, будучи ребенком, завидовал - в одном ряду с остальными павшими братьями. Давет не был таким, как все. Он всегда отличался. Он не мог… просто так погибнуть, как гибнут от яда, от стрелы, от удара мечом, от болезни. Эта мысль казалась чем-то вроде очень дурной шутки, абсолютно неуместной, лишенной всякого смысла. Я прекрасно помнил его жизненную миссию, помнил, какие невероятные вещи он умудрялся отыскать для Скай, из каких сложных, просто невообразимых ситуаций приносил свежие шрамы и раны, усмехаясь: для него не было ничего невозможного. Такие люди неуязвимы.       Страх томился в душе, а вместе с ним – слабость и сомнения в том, стоило ли вообще приходить сюда. Я был уверен, когда присоединился к войску, что это единственное верное решение. Когда узнал, что сюда прибудет и Давет, уверился, что иначе просто и быть не может. Если он будет с нами, против воли признал я, то мы просто не можем проиграть. Это осознание воодушевило меня тогда…       Все внутри переворачивалось. Я с трудом различал тропу среди беспокойной ночи. Мысли выжжены, точно безжизненные пустоши после пожара, точно тлеющие останки города после кровавого разорения. Повинуясь последнему обещанию, мы бросились бежать домой, откуда, полные решимости и веры в лучшее, пришли сюда… Позади, отставший, в который раз погибал Остагар… А вместе с ним - наша огромная непобедимая армия, надежда Ферелдена...       И Давет среди них. Там, где не должен был быть. Там, откуда он всегда сам умудрялся сбегать!..       «…Нужно просто протоптать себе пути к отступлению заранее, если ситуация станет безвыходной… Придумать запасной план. На всякий случай…»       Эти слова звучали как предупреждение, как мрачное, тревожное предзнаменование, пусть и говорил Давет об этом легко, словно бы сам до конца не верил своим словам, хотел пренебречь их смыслом как чем-то пустым, несущественным. Так Давет сказал Скай, отведя ее в сторону перед тем, как Серые Стражи забрали его на этот проклятый ритуал Посвящение, отобравший у армии единственного человека, сумевшего бы изменить ход событий в нашу пользу… И с этими словами Давет передал ей нечто, сверкнувшее в огне костров и факелов.       И эта мысль заставляет меня поднять взгляд на Скай.       Если для меня смерть Давета стала ударом… то каково ей?       Словно опьяненная, Скай шагала тяжело, то и дело спотыкаясь, и мне приходилось брать ее под локоть, помогая встать. Ее губы сомкнулись, точно она и вовсе не дышала, не запыхалась, не устала бежать. В ее темных глазах во мраке пасмурного рассвета я не различил зрачков. Ее белое лицо было похоже на лицо демона с черными, ничего не выражающими глазницами... Мертвая оболочка. Смерть Давета стала для Скай ударом, который она просто не смогла пережить. Не вынесла. Будто бы ее выпотрошили, и остался бездушный механизм, созданный лишь для того, чтобы запускать, приводя в действие, какую-то простую работу…       Я не смог удержать на ней взгляда. Это было лицо человека, с которым случилось то, чего он боялся больше всего. Лицо человека, которому теперь уже все равно. Больше ничто никогда не сможет тронуть ее.       Помогая Скай встать в очередной раз, точно пытаясь заставить стоять на ногах лишившегося сознания человека, я заметил, что правую руку она удерживала у груди, сжимая что-то под плащом мертвой хваткой: костяшки ее пальцев побелели, но она словно не замечала этого. И я сразу догадался, что это и был тот таинственный предмет, который передал ей Давет перед своим уходом. Передал с легкой, самодовольной усмешкой, пообещав вернуться. Я помню, как сияло его лицо в тот момент, в каком предвкушении он находился… Сердце болезненно сжалось.       Скай продолжала падать, но я не винил ее за то, что она не опускала руку. Так она словно приближала Давета к своему сердцу. Краем глаза я наблюдал за ними в тот момент, прислушивался, хоть и улавливал не все их слова. Я отчетливо помнил замешательство и недоумение на лице сестры, заметил, как решителен был Давет в тот момент. Длинные пальцы сомкнули ладони Скай, словно бы безмолвно прося: сбереги это. Пусть оно будет у тебя, пока меня нет рядом. Я доверяю тебе…       И она берегла. Она не разжала бы пальцы даже перед угрозой мучительной смерти.       От неожиданного, болезненно-четкого предположения, что Давет будто предчувствовал что-то дурное, у меня перехватило дыхание. Не потому ли он перестраховался, передав Скай нечто важное? Не потому ли взял с нее, перед тем, как уйти, обещание бежать в случае, если битва обернется кошмаром? Давета никогда не подводила интуиция. Он буквально чувствовал свое окружение на тонком, почти энергетическом уровне. Если он знал, что этот ритуал может стать для него угрозой, зачем пошел на него?..       Он передал Скай что-то важное, чтобы уберечь, потому что знал, что только ей он может довериться в случае, если не вернется... Он так и не вернулся. Остались только воспоминания, которые всегда будут раздирать ее сознание; боль, которая никогда не утихнет, и разбитое сердце, которое навеки останется принадлежать только ему…       Неестественно высокие деревья исчезали в осенней мгле пасмурного неба, словно подпирая собой надрывно плачущие тучи. Казалось, что эта мгла, окружавшая нас, скрывает в себе какие-то тени, призванные догнать и поглотить нас как единственных оставшихся в живых свидетелей вражеского заговора.       Как путник, сбившийся с тропы, отчаявшийся и обессилевший, Скай плутала среди незнакомых мыслей, среди бестелесных, безликих теней, и никак не могла зацепиться за что-то прочное – за какой-нибудь якорь, который мог вытащить ее из этой пучины. Скай нигде не находила опоры, не могла выбросить из памяти одни и те же слова, звучавшие, как внезапный раскат грома посреди ясного неба. Чужой голос повторял их беспощадным, ровным тоном, настолько четко, что Скай была готова кричать, пока не задохнется, пока не обожжет легкие, лишь бы заглушить его. Но обессиленная, она не могла кричать. А безжалостный голос вновь и вновь повторял в ее голове, раз за разом, и так без конца: «Давет? Мне жаль, но он не пережил ритуал Посвящения…»       Я с трудом различал минуты мучительного ожидания, стоя в строю посреди таких же добровольцев, крепко сжимавших оружие и отважно глядящих вперед, в медленно алеющий от вражеских факелов лес… Мгновения сливались в затянутый кошмар, а подозрительно долгое отсутствие Скай трясло и без того натянутые до предела нервы. Требовалось сжать всю силу воли в кулак, чтобы просто дышать, в ожидании, когда Давет подкрадется сзади, положит руку на плечо и скажет что-то в своей ироничной манере, одной своей усмешкой возвращая угасающую веру в наш успех. Я не признался бы, что втайне ждал, когда Давет поднимет, наконец, недоуменный взгляд на надвигающуюся алым туманом из леса орду, вселяющую своей мощью страх и тревогу, посмотрит на нее так снисходительно, будто бы поймать нага на ужин и то представлялось для него более трудной задачей. Он должен был в то же мгновение исчезнуть в тени и пронестись бесшумным ураганом возмездия меж вражеского строя, смешивая их порядки, лишая их сил, а затем вернуться с окровавленными кинжалами, оставив перед нами лишь непростительно легкую победу!.. Но шли минуты, а ни его, ни Скай все не было. Нервы расшалились не на шутку. Беспокойное предчувствие не отпускало.       И когда Скай вернулась, - одна, без Давета - по ее взгляду я понял все прежде, чем она произнесла эти слова вслух. Я никогда не слышал, чтобы ее голос звучал так – словно она только что вышла из ада, и ей уже теперь ничего не страшно. Тогда внутри меня словно что-то оборвалось. Тогда я понял, что единственной причиной, по которой Давет, теперь уже Серый Страж, не добрался до нас, чтобы стать частью слаженной команды, представлявшей собой разрушительную силу, являлось то, что он уже был мертв… Осознание обездвижило. Все происходило как в кошмарном сне.       Вот только я не спал.       … Родная сестра, на лице которой я бы никогда не желал видеть боли, тяжело шагала вперед, и казалось, что от ее поступи замерзала, покрываясь инеем, опавшая листва. Даже когда Скай соскальзывала или спотыкалась о торчащие из-под земли корни, она не издавала ни звука, ни стона, ни ругательства. Она шла за мной послушно, бессознательно, как ребенок, идущий вслед за родителем. В такт ее тяжелым шагам в голове билась бессмысленная, до простоты наивная мысль о том, что все должно было быть иначе…       Мы шагали, точно сомнамбулы, в ночном кошмаре, в котором разворачивались невозможные, нереальные события; точно встречая сопротивление, пробирались сквозь вязкое пространство, наполненную не то безвоздушным живым пространством, не то темными мрачными водами… Мы были как будто мертвецки пьяны, передвигаясь на надломленных ногах по жиже влажной осенней грязи, то отдаляющейся, то опасно приближающейся… Но мне нельзя останавливаться. Это сломит меня. То, что толкало вперед, должно было оставаться сильней, должно было мотивировать.       Только золотое мерцание, крохотное пятнышко надежды посреди тьмы, побуждало идти, стремиться к нему, как к жизни, протягивать беспомощные руки, пытаясь ухватиться за нее как можно крепче, чтобы она одним мощным рывком вырвала нас из этого кошмара. Словно весь мир накрыло одеялом черного дыма, и лишь одно пятнышко света отважно боролось с мглой, указывая нам путь. Земля сходила с ума, дрожала, гремела, и только этот негасимый свет умолял не сдаваться. Домой, в Лотеринг. Мы должны добраться до Лотеринга первыми и спасти то, что осталось.       Утомленные мышцы горели и ныли, но страх подгонял, и мы шли вперед, то разгоняясь, то сбавляя темп, петляя между деревьями, перепрыгивая через корни и ручьи, и сейчас, когда Скай замедлила шаг, чтобы отдышаться, ее лицо не выражало ничего, даже усталость.       И мне вдруг расхотелось призывать ее к здравому смыслу.       Сможет ли она когда-нибудь восстановиться?       Даже мама смогла, приспособилась к жизни без отца…       Но я не был уверен, что Скай сможет… Она выглядела как человек, чьи страдания в силах прервать только смерти. Человек, утративший волю к жизни. Она словно не понимала вовсе, зачем куда-то идти, торопиться? Ради чего, если Давета там не будет?       Она смотрела на меня не своими глазами, словно отказываясь воспринимать мое присутствие рядом, словно не понимая, что мы вообще здесь делаем. Усилием воли она стряхнула с себя оцепенение и вновь взглянула на меня так, что я внутренне съежился.       — Надо идти, — едва разжимая губы, проронила она, и я вздрогнул: впервые за столько часов я услышал ее голос... По крайней мере, он говорил правильные вещи.       Осторожно, ожидая, что она грубо оттолкнет или отбросит руку, я обнял ее за плечи, направляя вперед. Она неосознанно прижалась ко мне, точно к единственному источнику тепла в этом нещадном холоде среди повсюду скрывающихся угроз, темноты и теней…       Глупые утешения комом застыли в горле. Я не знал таких слов, которые смогли бы взбодрить ее, встряхнуть, облегчить боль. Что бы я ни сказал, это прозвучало бы как нелепость, как легкомысленное «не переживай», брошенное человеку, потерявшему дом и семью.       Сквозь гонимые через лес вместе с обезумевшим ветром тени, вопившие от ярости, выглянул, освещенный алыми утренними сумерками, силуэт лотерингской мельницы… Мы почти дома. Мы добрались! На мои глаза навернулись жаркие слезы при виде проясняющихся очертаний знакомых домов, рассыпанных на золотой тверди родной земле. Они текли по замерзшим щекам, возвращая к жизни, и мне захотелось припасть к этой земле и расцеловать каждую золотую крупицу. Ночь резко сменил день, теплый и беспечный, не знавший, что происходило к югу от него. Пока что мы в безопасности. У нас есть шанс спасти то, что еще осталось.       Эта земля представлялась мне прекрасным лицом матери, способной снести любые муки и остаться прежней, теплой, тихой, любящей. И сейчас эта земля предостерегающе застонала, разнося новость об угрозе по всему Лотерингу… Свежий воздух бросился вперед, приветствуя возвратившихся детей.       А мы — руины Остагара, выжженные ядом и огнями Мора. Лотеринг нежно вытер мои слезы, и я чувствовал, как алые лучи отогревают оледеневшую душу, чувствовал тепло даже в кончиках пальцев.       Но Скай не воодушевило возвращение домой. Сердце ее наполнялось скорбью изнутри так, что казалось, скоро не выдержит и разорвется, лопнет… А она даже не почувствует этого, не заметит. Я снова захотел что-нибудь сказать, но слова не шли на ум. Я даже представить не мог, что мне потребовалось бы услышать, чтобы прийти в себя, на ее месте.       Слишком много потерь для одного человека. Ничто уже не будет прежним для нее. Скай распахнула руки, вырвала из себя свое горячее сердце, и из сосущей дыры нахлынули демоны, вся мощь, все, что существовало за той стороной Завесы, вырвалось в этот мир через ее раны, а она спокойно ждала, когда все закончится, чтобы отдаться долгожданному облегчению… Эти раны никогда не заживут. Они всегда будут кровоточить, по капле выжимая из нее жизнь, пока она не иссохнет заживо.       Это сильнее нас. Если мы выживем, нам придется пронести эту боль через всю оставшуюся жизнь. Это боль, которая никогда, никогда не затихнет.       Сколько пройдет, пока все не станет тише?..