Почему ты не можешь быть мной?

Две недели назад Карвер       Когда мне было четырнадцать, между мной и отцом произошла крупная ссора. Ярость захлестнула меня с головой, и я сорвался: я как никогда прежде был уверен, что отец попросту не любит меня. Мне казалось, что вся проблема заключалась в магии: я не был похожим на отца. Я не родился магом. Мне казалось, что он отвергает меня, пренебрегает мной, что не видит во мне никакого потенциала. Я из кожи вон лез, чтобы заслужить его любовь!       На следующее утро я проснулся раньше обычного и вышел в сад перед домом. Мне не хотелось оставаться внутри, я все еще был зол и не хотел отпускать эту злость, потому что считал, что папа ее заслуживал. Однако же спустя ночь к этой беспочвенной злости прибавились стыд и сомнения. Я понимал глубоко внутри – или надеялся, что понимаю – что отец любил нас троих одинаково сильно. Но обида въелась в мой мозг, как паразит, и накрепко засела в подкорке. Разрастаясь, она заслоняла истину, копила силы в ревности: отец большую часть своего времени посвящал Скай и Бет…       Я наговорил много лишнего тогда. А ведь сейчас все казалось таким простым, очевидным: отцу просто нечего было дать мне, простому деревенскому парню, каковым он сам никогда в жизни не был. Большинство умений, которыми он владел, были связаны с магией… А я в силу возраста обесценивал то немногое, что действительно имело подлинную ценность: его любовь, его безграничную веру в меня, его поддержку. Подобное отношение порой может преобразить душу даже безнадежно потерявшегося по жизни человека. А его сердце болело за меня тихо и ненавязчиво, и я по глупости не слышал этой боли…       Сейчас я понимал, что папе и самому было тяжело сознавать свою бесполезность. Вина камнем лежала у него на душе… А я вел себя как последний эгоист, усиливая давление этой и без того тяжелой вины. Сейчас мне будто заново открылось, что именно в подобной силе, сам того не сознавая тогда, я нуждался так отчаянно. Это были не неприязнь, не пренебрежение и уж точно не сброс со счетов. Это было открытое доверие, это была вера в меня, неотступная, твердая, как скала во время шторма.       Папа всегда стоял сзади ненавязчиво, чтобы быть готовым помочь, подстраховать. А в большем для того, чтобы чего-то достичь, я и не нуждался. Я был способен – и он знал это – буквально горы свернуть с его поддержкой. Это было похоже… как будто мне нужно было сдвинуть тяжелую плиту с места, а в помощниках у меня был безрукий человек, неспособный никак помочь в этой ситуации… Однако же его непоколебимая вера в меня, ободрение, твердая уверенность, что я справлюсь, что он не знает предела моим возможностям, помогают мне, придают сил действовать за двоих.       Как ни больно признавать это, но обладание бесценного источника сил и вдохновения обычно сознаешь через его отсутствие…       … Глупо было надеяться, что он не встанет рано и найдет меня здесь. До сих пор помню, как старательно пытался напустить на себя холодность, демонстративно не замечать его. Папа тоже долгое время молчал, и спустя столь длительную напряженную тишину, когда я уже почти не выдержал, он заговорил первым. И это была удивительная беседа.       Вместо того, чтобы упомянуть нашу ссору, он с видом нашкодившего мальчишки вытащил из кармана длинной рубахи мешочек с порошком, напоминающим засушенную растертую древесину, и нечто вроде куска пергамента. На мой недоуменный взгляд он ответил таинственной улыбкой, призывавшей стать участником его деликатного заговора. Затем насыпал этот порошок на длинный кусок желтоватой бумаги, осторожно свернул, немного помял в руке и, предварительно оглядев округу, потер два пальца друг об друга. Один конец продолговатого самодельного цилиндрика загорелся.       Попросив не рассказывать маме, папа признался тогда, что впервые выкурил такую самокрутку в Круге, куда новое веяние в наспинном мешке притащил один из новичков, переведенных в Киркволл. Храмовники осматривали его мешок несколько раз, но он лишь равнодушно пожимал плечами и с невозмутимым видом отвечал, что собрал травы для изучения их свойств в различных настойках. Мешок действительно был напичкан какой-то сушеной травой и древесиной, и как храмовники ни старались отыскать в нем что-нибудь, к чему можно было придраться, все оставалось достаточно безобидным, и тот новичок держался довольно стойко.       И когда храмовники немного ослабили контроль, началось самое интересное. Тот ученик как-то вечером в комнате собрал всех соседей и раздал каждому по самокрутке, признавшись, что трава, которую он притащил для «исследования», оказалась даром Мелюзины, разновидностью корня смерти и достаточно опасным галлюциногенным растением.       «Раз уж нам суждено прожить всю жизнь взаперти, то пусть хоть что-то скрасит наше пожизненное заточение…», — сказал тогда тот юноша, и эти слова стали для отца чем-то вроде… озарения. Именно этот девиз, девиз человека, смирившегося со своей участью быть навсегда запертым в клетке, подтолкнул отца к побегу… А потом состоялась встреча с мамой, и его уже ничто не могло удержать от отступничества.       Но перед этим он все же решился попробовать. Тот парень рассказал тогда, что в его Круге они частенько запирались в комнатах и выкуривали по несколько таких самодельных сигар, чтобы «забыться и почувствовать вкус настоящей жизни». Этот дым, наполняя легкие, опьянял, искажал видение мира, притуплял острое чувство тоски и обреченности. Ты можешь все, будучи при этом никем. То было ощущение головокружительного всесилия, извращенной нирваны. Казалось, будто ты паришь над пустотой, но не падаешь, парализованный, дезориентированный, но беспечный и абсолютно счастливый, и, раскинув руки, предаешься этому забытью.       Когда папа выкурил вторую, он тогда убил дракона в своей комнате, а спустя сутки проснулся под раскрытым настежь окном на полу в одних портках с ужасной головной болью и твердой уверенностью, что ночью был посвящен в рыцари какими-то зелеными феями… В комнате стоял стойкий запах паленого дерева, а рядом возвышалась груда пепла, бывшая прежде внушительных размеров книжной полкой…       Через два месяца он сбежал. За ним увязался еще один ученик, Тейт, вдохновленный папиной решимостью. Хороший был парень, признался папа с горечью и сожалением...       Когда открыли погоню, Тейт отстал. Отец затаился, не решаясь выйти в свет: их бы взяли обоих. В этом не было смысла. Он не подговаривал Тейта, тот решил бежать сам. Это был единственный шанс, каких больше могло никогда не представиться, и отец не стал рисковать будущей семьей и свободой – шансом, который дается лишь раз в жизни - ради другого человека. В тот момент отец думал только о маме, которая дала согласие бежать с ним. Тейт поплатился за свою неосторожность, когда замешкался в пути.       Свободную жизнь с мамой отец поставил превыше сомнительного долга. И бросил Тейта храмовникам. Он не обернулся назад, когда Тейт отчаянно звал его на помощь. Крики Тейта лишь подгоняли его, гнали дальше и глубже в закоулки города, через лабиринты домов, к горам, туда, где мама уже ждала его в условленном месте… Тейта увели обратно в Круг. Только через два месяца отец узнал, что неудавшийся отступник был усмирен за попытку побега. А еще через полгода Тейт сдал отца, выдав каким-то фанатикам, которым нужна была его помощь. Что это было за дело, папа не стал мне рассказывать. Признался лишь, что никогда не злился за это на Тейта. Наоборот, отца до сих пор снедало чувство вины, не ослабевшее за все эти годы.       «Я заслужил, — произнес он с горечью. А затем, задумчиво глядя вдаль, добавил. – Но если бы я бросился ему на выручку, я бы больше никогда не увидел твою маму… Иногда приходится делать сложный выбор и принимать последствия. Но если бы мне снова предоставили выбор между твоей мамой и Тейтом, я бы не изменил своего решения. Я сожалею, что Тейта поймали. Но ни разу не пожалел о том, что сбежал тогда. Будь я проклят, если бы сожалел, что выбрал твою маму…»       До сих пор не был уверен в подлинном мотиве этой странной беседы. Тогда я был убежден, что он хотел донести до меня какую-то глубокую мысль, какую-то мораль, но сейчас начал подозревать, что он просто искал повод побыть рядом. И я даже и не заметил, как, заслушавшись, действительно позабыл про всю свою глупую злость…       Утренний туман мерцал, подсвеченный уже побледневшим солнцем, а мы молчали в каком-то поистине светлом единодушии. Момент откровения в тишине, мягкой, мирной, когда солнце проплывает над нами, такое неподвижное среди бегущих белоснежных облаков, и все медлит, тормозит — бережет бесценные мгновения.       И в этой спокойной утренней тишине в моем сознании медленно выплывало на поверхность понимание, что если отец и запрещал мне что-то или критиковал, то не потому, что не одобрял меня, а потому, что боялся потерять. Мои сомнения существовали лишь в моей голове. Я не желал подпускать к своему разуму правду, потому что боялся, что она не оправдает моих ожиданий, подведет меня… И тогда мне открылось – вот так легко, само собой, безо всяких усилий – что я никогда не должен был заслуживать любовь отца, потому что он уже любил меня. Всегда. Безусловно, безотчетно, искренне…       Наверное, мы провели вместе несколько часов, наполненных беспримерным доверием и искренностью, пока мать, не подававшая вида, что рада нашему примирению (правда, безуспешно), не позвала нас к завтраку... Судьбы сталкиваются, переплетаются и разъединяются, ломаются и срастаются, касаются друг друга и тянутся далеко в необозримую даль… Но если ты предан сам себе, если не подстраиваешься ни под чьи представления, если ты подлинный, настоящий и веришь, что не одинок, ты никогда не останешься один. Рядом всегда останется кто-то, кто будет смотреть в ту же сторону, что и ты, и видеть те же чудеса, что видишь ты.       Так говорил папа.       И вот я понял. А его рядом больше нет.       Отец женился на маме, создал свою семью и обрел покой на юге гостеприимного Ферелдена в светлой и мирной деревне, где построил свой уголок и нашел свое призвание. Казалось, просить больше было не о чем. Единственное, чего мы могли опасаться, — прихода храмовников, но моему отцу удавалось так легко внушать доверие, что мы привыкли не тревожиться о несуществующих проблемах. Мы воспринимали маленький домик на краю деревни как что-то настолько же естественное, как воздух, вода и солнце, как земля, которую видели каждый день, от которой были неотторжимы… и так же легко все потеряли.       Бездумно погружая пальцы в мягкую землю, я чувствовал – или мне казалось, что чувствую – ее тепло. Горсть земли с папиной могилы – последнее, что мы со Скай успели забрать, прежде чем бросились всей семьей прочь вслед за остальными уцелевшими жителями Лотеринга, когда порождения тьмы уже наступали нам на пятки… Вопреки воле жгут глаза незваные слезы. Рука покоилась в тряпичном мешочке с землей, и ощущая ее под пальцами, я больше всего на свете желал ощутить ее вновь под ногами. Этот сентиментальный жест значил для меня все.       Я обещал отцу оберегать нашу семью и наш дом, как это обещала ему и Скай. И мысленно продолжал обращаться к нему со всем стыдом и смирением.       Клятва остывает на губах усопших. Мы больше не связаны обещанием. Однако отцовская рука, тяжело опущенная на мое плечо, ослабляла мою решимость, как сильно мне бы ни хотелось отстраниться от этого кошмара, как сделала Скай. Первая и последняя наша беседа закончилась через две фразы после того, как началась, ее безэмоциональным: «Я в порядке…», пронизанным ледяной крошкой. Оторви ей голову и спроси, как она, и она бы ответила, что в порядке.       Он бы сумел вернуть Скай к жизни. Он бы нашел к ней подход. Ему легко удалось бы сплотить нас, придумать план, как спастись с наименьшими потерями… Будь он с нами, мы бы не потеряли Бетани.       Ты здесь, папа? Видел ли, что случилось с нашим домом, который ты строил, с нашим садом, за которым ты ухаживал? Чувствуешь ли ты сейчас то же, что и я, когда смотришь, как сгорает заживо беспомощный Ферелден?..       Бетани рядом с тобой?..       При мысли, что он видел все это, сердце болезненно сжалось, прежде чем я успел напомнить себе, что думать об этом теперь бесполезно. Перед этой болью отступила даже безысходность моего отчаянья.       Ты не должен был это видеть. Как порождения тьмы разрушили твой дом, осквернили твою землю… убили твою дочь. И ты никак не мог это предотвратить. Ты был вынужден беспомощно наблюдать за этим кошмаром…       Прости.       Сегодняшний день начался, как обычно, с венчания предрассветных красок, под тихие клятвы которых мы стекались из разных комнат нашего дома на самом краю деревни к завтраку, а завтра нас уже нет. Бетани и Давет заняли свои места в темном ряду могильных плит на семейном кладбище под сенью изумрудного ясеня, уже давно, наверное, сгоревшего вместе с домом… Теперь, вместе с отцом, они будут смотреть на меня через ветер, через солнечный свет, через сны, и у меня нет возможности попросить у них прощения за то, что не уберег, и убедиться по их добрым взглядам, что они прощают меня…       Миг… миг… еще один… словно сопротивляясь поглощающей его черной пучине, прощальными всполохами загоралось и угасало красное солнце… И вот оно всколыхнулось в предсмертных конвульсиях, зажглось и померкло... и больше не загоралось. И словно что-то погасло во мне самом. Как только мы отплыли достаточно далеко, жалобные всхлипы моей земли заглушил вой бушующих волн. Корабль, несмотря на шторма, упорно двигался вперед, расталкивая черные волны, и когда мы переплыли незримую границу между двумя мирами, все ощутимо изменилось. Здесь, посреди безграничного океана, отрезанный от родных берегов, я чувствовал себя чужим и бесконечно одиноким, несмотря на то, что трюм заполнили такие же беженцы, как я, и среди них жались друг к другу, как потерявшие мать щенки, мама, Скай и Авелин.       Пусть я и не видел перед собой тонкий серп золотого берега Ферелдена, медленно исчезающий в толще морских вод, перед мысленным взором расстелились знакомые золотые поля, в нечернеющих лучах клонившегося к закату солнца неестественно молчаливые, застывшие в страхе, точно знали и чувствовали что-то, что скрывалось от моих глаз.       Я стал калекой. Безызвестным поверженным воином, инвалидом. Как человек без рук, который не может обнять свою мать, как человек без ног, который не может встать на защиту своего дома, как слепец, возжелавший еще раз взглянуть на красоту родных просторов, увидел лишь тьму, застилающую глаза.       Все происходящее со мной — эта суматоха, крики, плач, хаос в сердцах — было настолько несуразным, что просто не могло быть частью моей жизни. Мы выращивали урожаи, работали в шахте, молились в церкви, веселились в таверне. Мы вели мирную и тихую жизнь, упорядоченную, простую. Наш каждый следующий день брал свое начало из одного истока. И мы были счастливы.       Теперь эту жизнь не вернуть. Как прежде, больше не будет.       Притихший трюм таил в себе безмерный ужас. Корабль метался, словно в лихорадке, терзаемый никогда не дремлющими кошмарами. Лица тех, кто бежал с нами, были неподвижны, а взгляды полны воспоминаний, лишающей сил тоски по дому, страха перед неизвестностью. Тела, чьи души остались, потерянные, блуждать среди руин погибающего Ферелдена. Я сидел у лестницы, ведущей на палубу, не в состоянии отогнать от себя ни воспоминания, ни боль, обступившие меня со всех сторон, словно стая падальщиков, учуявших смерть. Закрывая глаза, я вновь и вновь видел застывшее лицо Бетани, но никак не мог заставить себя отогнать это наваждение. Момент, когда огр схватил мою сестру, ослепительным всполохом ударял в память, и я вздрагивал от неожиданной боли, пронзившей мое тело точно молнией. Сердце колотилось, но я был не в силах не думать об этом. В моей голове огромные пальцы вновь и вновь сдавливали хрупкое маленькое тело, и я почти слышал хруст костей и ее тихий вскрик, а затем – ничего... Я видел, отчетливо, ясно, как ее безжизненные пальцы разжались, выпуская из руки папин угасающий посох…       Снова и снова проматывая в голове наше прошлое, мысленно возвращаюсь на многие годы назад, в конюшню Уильяма. Он учил меня и Бет фехтованию. Маленькая Бетани, у которой не хватило бы духу гуся с улицы прогнать, стояла перед Уильямом, сжимая крохотной дрожащей ладонью рукоять: она постоянно увязывалась следом за мной, постоянно пыталась повторять мои действия. Она выглядела так нелепо и одновременно так внушительно в тот день. Бетани скрывала от чужих глаз отцовский посох, однако каждый день, вплоть до самой смерти папы, сама убегала за мной учиться сжимать меч в руке так крепко, словно не было иного способа выдавить из-под кожи все ее страхи. Чтобы всегда быть готовой сразиться за тех, кто ей дорог…       Так оно и случилось. Самоотверженность как щит, заслоняющий собой тех, кто дороже всех на свете. Не побояться взглянуть в глаза смерти, храбро схватив ее руку и потянув на себя, задержать рядом, чтобы остальные успели сбежать и найти укрытие. Словно тень, она всегда была рядом с нами, любя нас, сражаясь за нас со слепой преданностью, с ненавязчивым, не бросавшимся в глаза мужеством… Она не уставала прощать мою дурацкую шутку с приковыванием ее кос к кровати.       Мне с запозданием пришло в голову, что я так и не извинился за эту глупость…       Каждый шаг, каждая волна были неверны. Мы плывем не в ту сторону, и внутри я горел от отчаянья и негодования, я вцепился в эту мысль мертвой хваткой. Это было похоже на болезненное помешательство. На деньги, отданные за места на этом корабле, мы могли бы снять комнату в Редклифе или в Крествуде, Хоннлите, податься в Банны, да куда угодно! У нас не было необходимости начинать все с начала! Идея о побеге была отговоркой, удобной выдумкой, непродуманной, неразумной, поспешной, призванной насильно навязать нам уверенность в ее обоснованности как в единственно возможном разумном выборе, в то время как на самом деле это решение с самого начала было обречено!       Это была мамина идея, и Скай, полностью отдавшаяся во власть безразличию, поддержала ее! Скай, так любившая свой дом и постоянство!       Слышала ли она вообще, о чем говорила мать, или отвечала машинально? Или она рвалась прочь от болезненных воспоминаний, которые пронизывали Лотеринг и его округу насквозь? Прочь от мира, который не нужен ей, если в нем не будет Давета? Почти все, что было ей безгранично дорого, ушло навсегда… Не с чем продолжать. Нет больше ничего, что можно было подогнать под старую жизнь и старые привычки. Все старые страницы вырваны.       Остается лишь белый лист и последующие за ним такие же девственно чистые, нетронутые страницы… Вот только рука, застывшая над ними с пером, все еще не решается писать…       Ярость внезапно ослабла, и я почувствовал, как меня одолела усталость. Голова закружилась, и, сжав челюсти до скрипа, я закрыл глаза, терпеливо ожидая, когда вращающийся мир успокоится, замрет. Каждая прошедшая секунда причиняла боль.       Смерть должна приносить покой. Этот сон должен быть безмятежным, мягким, добрым.       Я резко выдохнул и с горечью осознал, что мне никогда не смириться с новой жизнью.       Сколько еще нужно ждать, пока все станет тише?..

***

      Четырнадцатый рассвет, мрачнее цвета черного оникса, едва ли задел мои мысли. Сновидения о бесконечном падении, криках и скрежете дерева были несуразны и стремительны, они изматывали, ни на секунду не ослабляя хватку. Сердце истомилось, казалось, что еще минута - и оно просто разорвется от непрерывных тревог! С каждым вдохом в животе поднималась волна паники, усиливая чувство беспричинного страха. Мой разум спасал меня, буквально выдирая из этих кошмаров, и я просыпался, толком не успевая поспать, и снова проваливался в сон, который снова нагнетал, продолжая тянуть меня во тьму… Короткое, слишком ясное, слишком четкое, чтобы быть сном, забытье не бодрило, не придавало сил. Такие прерывистые краткосрочные сны, полные тревог, тоски и отчаянья, опустошали и мучили, а не восстанавливали и без того почти иссякнувшие силы. Ощущение напоминало, как если бы я стоял на уступе высокой скалы, и что-то резко схватило за ногу и дернуло вниз, в пропасть…       К горлу подступил вязкий тошнотворный комок, по языку раздражающе медленно стекала характерная соленая слюна. Меня мутило, как после безудержного похмелья. Мысли пробуждались медленно, тяжело, словно я разучился думать. Горе, угрызения совести, страх, недоверие, гнев обдирали мои внутренности, обгладывали. Не было сил противостоять им. Я устал, и мой мозг работал тупо, механически — как часы в прихожей, у которых завод на исходе.       В голове, точно заведенная, повторялась одна и та же мысль: я ненавидел этот корабль за то, что он уносил меня все дальше, и этот треклятый город цепей за то, что он не был моим домом. Я нырял в дремоту – замирал у самой поверхности сознания – и тут же пробуждался, и все с этой мыслью. Усталый мозг не успевал с ней справиться.       Все вокруг спали. Я поразился, как после всего, что им довелось испытать, они могли спать так крепко. Голод, время, воспоминания обо всем, что они потеряли, лишили их последних сил, сделали непривередливыми, смиренными, и сон настигал их у стены, на чужом плече или прямо на полу. Всеобщая паника переросла в безмолвный ужас и разрослась по трюму. Они лгали друг другу, уговаривали друг друга держаться, заставляли себя проживать остатки той жизни, которая утратила смысл. И души надрывались, стремясь назад, домой, и вот сейчас, измученные, они спали неестественным сном, точно одурманенные. Это было похоже на обреченность, на сокрушающее осознание, что все надежды, которые еще имели крошечный шанс сбыться, потерпели крах.       Я провалился в сон на мгновение и дернулся в судороге. Осознанно я ни о чем не думал, но какие-то несуразные картинки и образы мелькали в голове сами по себе. Ржавое железо взвизгнуло, и совсем близко завыло от гнева бездонное море. В небольшом пятне перламутрового света я различил рыжую голову Авелин. Она все это время с трепетом поддерживала мою мать. Справа, рядом с уронившей голову на грудь Скай, беспокойно дремал Реми, понесший в битве при Остагаре не меньше лишений, чем мы. Туман в голове медленно рассеялся, раскрывая передо мной жалкие руины и груду пепла посреди потемневшего золота. Они медленно принимали знакомые формы, точь-в-точь как расположение домов в Лотеринге…       Горло перехватило. Лотеринга больше нет. Источник жизненной силы иссяк. Живое золото родных земель, оскверненное, померкло. Вместо исцеляющей магии в родниках бился яд. И никто не поймет нас в чужом месте. Никому не придет в голову, что там, за морем, в маленькой деревушке рядом с голубым озером Каленхад заключена такая сила.       Мой разум был не в состоянии охватить все сразу, и я долго сидел, уставившись в никуда, постепенно приходя в себя. Лучше бы я не пробуждался никогда.       Нас было пятеро, когда пришел Мор. Ничто не предвещало беды… Выращенные в стране, которая на протяжении всего своего существования подвергалась нападкам и уже не знала страха, мы были слишком самоуверенны… и недооценили соперника. Страшное озарение пришло вместе с неожиданным обезоруживающим осознанием, что Давета больше нет с нами. И это означало, что мы обречены…       Нас стало четверо. Затем, вопреки моей безмолвной просьбе очнуться, которую отбивали тихие болезненные толчки сердца под навесом тоскливой тишины холодного трюма, прямо перед моими глазами Бетани с сожалением разжимает пальцы, выпуская посох, неспособный больше защищать то, что осталось от нашей некогда большой семьи…       И теперь нас и вовсе трое.       Воспоминания обладали своей собственной волей. Они медленно двигались, собирая вереницу леденящих душу сцен в цельную картину событий, которые привели меня сюда, на этот проклятый корабль… Я судорожно выдохнул. Это была нескончаемая мука. За две недели заточения здесь, истощенный, подавленный, я постепенно врастал в этот гниющий корабль, загнивая сам. Я не влиял на события, я ничего не мог предпринять. Я чувствовал себя опустошенным и немощным.       Корабль мерно качало на волнах. Пятно лунного света, пробившегося в темноту, плавало по масляной мгле, касаясь моего лица холодными перламутровыми бликами. Кажется, я никого не разбудил своим необдуманным поступком, когда тяжело поднялся на ноги. Череп сдавливало, кожа словно стягивалась к затылку.       Зачем я встал? Я ловил себя на том, что иногда мог сидеть в течение нескольких часов в состоянии немой отупелости, а потом совершить какое-то бессмысленное действие и снова уйти в себя.       В затылке звенело. Я закрыл глаза, оставаясь один на один со своим телом... Изнеможение сделало свое дело. Никогда еще я не чувствовал себя так отвратительно.       От каждого вдоха гудело и кололо в голове, как при нехватке кислорода. В голове мелькнуло неосознанно: почему я дышу, а Бетани нет?..       Опустив глаза, я увидел Скай. Когда я впервые спустился в трюм и взглянул в ее глаза в надежде отыскать понимание, утешение, что-нибудь, что могло бы облегчить боль, я наткнулся на безмолвный мрак ее пустых глаз.       Сочувствие к ней меня обезоруживало и потому злило. Отгородившись ото всех холодной стеной безразличия, она вела себя так, словно никого из нас для нее больше не существовало. Без дома, Бетани и Давета... Словно лишь на ее долю выпала участь принять мученический венец.       Но воспоминание о том, как она смотрела на Давета, прежде чем он ушел туда, откуда ему не суждено было вернуться, сдерживало меня, и злость быстро затихала...       И вот уже две недели Скай упрямо не подавала голоса. Ее губы сомкнула печать горечи и оцепенения. Я потерял ее в той темной бездне, которая разделила Остагар и Лотеринг на два мира, в одном из которых она лишилась его, а в другом впервые осознала эту утрату, прочувствовала. Она словно сбилась с толку, как корабль во мгле, плывущий на свет маяка, который внезапно погас…       Внезапный шорох вырвал меня из раздумий. В ее стороне.       Все это время Скай не спала. С замиранием сердца я наблюдал, как она достала из кармашка амулет с большим мерцающим камнем в центре. Узнав его, перекочевавшего перед битвой из рук Давета в руки моей сестры, я теперь отчетливо понял: Давета больше нет с нами. Его нет на нашем корабле. Он не добрался до Лотеринга… Его не было даже на поле битвы. И никто не знал, как он погиб и где оставили бездыханное тело… Это оглушило меня, и я, замерев в растерянности, приковал взгляд к амулету, покоившемуся в руках моей сестры. Она держала его так бережно, точно он был хрупкой бабочкой, чьим тонким крылышкам она боялась навредить, если вдруг сожмет пальцы крепче.       Каково же было ей?..       В своей жизни я один-единственный раз встречал сумасшедшего человека. То был житель одной маленькой деревеньки, в которой мы жили до Лотеринга. Все соседи любили этого человека и жалели этого несчастного старика, пусть он и не сознавал этой любви. Ему помогали, чем могли, но большего для него никто ничего не мог сделать.       Про него говаривали, что он так крепко любил свою бесплодную жену, что, когда она спустя пятнадцать лет брака впервые понесла и умерла при родах, забрав с собой новорожденное дитя, он лишился рассудка. Не смог пережить такого удара. И с тех пор больше никогда не приходил в себя. То и дело соседи наблюдали, как каждое утро он садился на скамью рядом со своей хижиной – постаревший, неопрятный, молчаливый человек с отсутствующим взглядом – и так сидел, тихий, безобидный, до самого полудня, чуть склонив голову на бок – словно прислушивался, когда же его жена выйдет на улицу с корзиной для овощей или грязным бельем. Но так и дождавшись, вдруг вздрагивал, точно настигнутый страшным озарением, и, моргая покрасневшими от слез глазами, вставал и тяжелым шагом, сутулый, немощный, несчастный, возвращался в дом. И соседи заглядывали к нему, никогда с тех пор не затворявшему дверь, чтобы убедиться, что он от горя не наложил на себя руки.       Этот мужчина жил все время, как во сне, а иногда и вовсе забывал, что его жена давно умерла. И вся деревня замирала, словно в минуту молчания, когда он начинал звать свою жену: вопил, рыдал навзрыд, захлебывался в отчаянье, но продолжал звать... Сердце обливалось кровью слушать этого несчастного бедолагу, и тогда кто-нибудь из соседей не выдерживал и, присаживаясь у его постели, начинал успокаивать, объясняя, что его жена ушла проведать соседку. Тогда он постепенно затихал и ложился, тихо ворча на то, что его жена не может ни минуты посидеть в доме спокойно — обязательно вскочит и побежит кого-нибудь залатать да выходить…       Меня сковывал страх при мысли, что со Скай может случиться что-нибудь подобное. Если бы мне довелось ощутить все то, что ощущала сейчас она, наверное, я бы тоже лишился рассудка. Эмоции были самой сложной стороной ее внутренней жизни, самой ухабистой. Она все прятала внутри. Все переживала в себе.       И сейчас это убивало ее.       Амулет резко исчез из виду в ее темной ладони. Когда Скай подняла на меня пустой взгляд, мне отчего-то вдруг стало стыдно. И лишь где-то на самом дне ее поникшей души промелькнуло недоумение, словно бы она не понимала, почему этот амулет вообще оказался у нее, если у него есть законный владелец. Она сидела неподвижно все эти долгие дни в своей скорлупе эмоциональной невовлеченности, защищавшей ее хрупкую иллюзию. Прямо как тот старик из деревни…       Я осторожно опустился рядом с сестрой. Сквозь запах гари, грязи и пота все еще пробивался едва уловимый аромат вербены, фиалок и яблоневых цветков. Она всегда ополаскивала волосы этим отваром перед очередной встречей с Даветом… Снова напоминание, от которого болезненно защипало в глазах. Привычка, которая после почти семи лет прекратит свое существование.       Проклятье. Легче никогда не станет.       Мне просто хотелось развернуть корабль обратно, и я был почти уверен, что почувствовал невероятный прилив сил от одной этой мысли. Она прочно засела в подкорке, она не умолкала, не оставляла меня ни на мгновение.       Сам не понимая, что делаю, я поддался импульсу и накрыл ладонь Скай своей. Она не отреагировала на мой жест, но я и не ждал. Я просто чувствовал, что мне нужно ощутить ее рядом. Так чуть легче.       Не отпуская ее руку, я постепенно погружался в беспокойную дремоту… И в этот раз кошмар остался со мной до самого пробуждения. Разум застилала тень. Я снова и снова проваливался в сон, резко, стремительно, оступаясь и падая в черную пропасть, что с завыванием затягивала меня нечеловеческой силой… Мозг выхватывал из темных цветов черты воображаемого мира и накладывал на реальность. Они были слишком гибкими для твердых поверхностей и предметов, неестественными, и разрастались от множественных повреждений. Чем сильнее сжималось сердце, тем ярче они становились. Это было похоже на воспаление мозга.       Распахнув глаза в очередной раз, я был дезориентирован. Спустя время мой взгляд приобрел осмысленность. Уже был день. Мышцы ныли от долгого сидения в одном положении.       В трюме резко потемнело. Вскинув голову, я заметил тень человека, заглянувшего с палубы.       — Почти прибыли, — глухо объявил он.