О дружбе сильного мужчины и сумасшедшей женщины

Майк сидел за столом, устроив голову на сложенных руках, а Нанаба гладила его по волосам и что-то всё приговаривала, не то хвалила, не то утешала. Ханджи никак не могла разобрать. И никак не могла проснуться. Поднимала голову от подушки, а она была пудовая, опускалась опять. Голова больше тела, не удержишь. А тела как будто не было. Но ведь не может такого быть. Не может голова быть отдельно, сама по себе, значит, есть и руки, и ноги, и сердце в груди должно биться, только она его не чувствует совсем. Я падала, вспоминала Ханджи, и, наверное, травмировала позвоночник. Но когда это было? И отчего я так устала, если лежу? И почему столько лишнего в памяти: зал, командующий Закклей, королева Хистория, всё неполное, надо крутить головой, чтобы охватить глазом. Одним. Позвоночник и ещё глаз? Что же случилось-то? Майк с Нанабой всё не замолкали. Он что-то ей отвечал, голос низкий, родной, как давно Ханджи его не слышала, как соскучилась. Майк! Рот не открылся, губы ссохлись. Ханджи попыталась разлепить их языком, но язык распух, и стало трудно дышать. Нанаба заговорила громче, но слов всё равно было не разобрать, будто гул стоит фоном, крик или топот, так далеко. И голос Нанабы всё звонче. Ханджи напряглась: ну же, я тебя слушаю, говори, я вот-вот пойму. Голова не становилась легче, но Ханджи пыталась хотя бы повозить ею по подушке, вдруг просто уши залеплены, вдруг поэтому не может расслышать, а говорят что-то очень важное. Ещё, ещё попытка, ведь даже не больно, только очень, очень тяжело. Командор Ханджи Зоэ собрала все свои силы, и ресницы её слабо дрогнули. — Всё! — громко объявил Майк. И голоса исчезли. Ханджи села на постели, придержала руками голову — обычную, не раздутую, даже почти пустую, потерла уцелевший глаз, кончиками пальцев потрогала кожу вокруг второго. Тихо. В комнате было пусто, и стул плотно придвинут к столу, как и накануне, как и много дней до того, потому что командор не обедала в комнате и не работала, только отдыхала, если всё это можно назвать отдыхом. Моблит сердился бы. И прогонял ребят. Майк и Нанаба являлись почти еженощно, стоило Ханджи впасть в дрему, и спала она, а если честно, пыталась спать, под их невнятные разговоры и смех. Иногда они спорили, но чаще ворковали, как с ними бывало, когда в комнате находились только свои, и можно было не делать вид, что они в исключительно служебных отношениях. Они ни разу к Ханджи не обратились, хотя ей всякий раз казалось, что вот-вот, просто они не замечают её присутствия. Но с первой же секунды, как Ханджи открывала глаз, исчезали бесследно. Безобидные галлюцинации, с которыми ей не так одиноко и не так уж и страшно, потому что это же Нанаба и Майк, её друзья. Её мертвые друзья. Ханджи встала, умылась в тазу. Осторожно оттягивая кожу, рассмотрела в зеркале поврежденное веко, нанесла мазь. Виктор Гнедич, врач разведки, сказал не забывать об этом, иначе кожу стянет и перекосит лицо. Ханджи хмыкнула, он строго ответил на это, что её лицо теперь — лицо Легиона, и ей не принадлежит. А лицо Легиона должно быть хоть более-менее презентабельным, довольно того, что одноглазое. Совсем покатилась разведка, ухмылялась Ханджи, застегиваясь, один за другим калеки в командорах. А были такие красавцы, с крыльями на плечах. Раньше. Она уже надевала куртку, когда в дверь постучали и раздалось: — Командор?.. — Можно, — сказала Ханджи, потрогала повязку. Поначалу, когда перестала бинтовать и просто прикрывала поврежденный глаз, повязка разбалтывалась и съезжала, а Ханджи не замечала и ходила какое-то время так, пока кто-нибудь не скажет затянуть. Заглянул Жан Кирштайн, доложил: — Всё готово, повозки погружены, будете проверять? — Ты смотрел? — Да. Тогда не буду, подумала Ханджи, Жан внимательный парень, ответственный. Любую работу ему радостно и спокойно поручать, можно не перепроверять и уж тем более не переделывать. Он плотно занял место адъютанта при командоре, хотя в документах всё так же значится простым рядовым разведки без дополнительных должностных обязанностей, Ханджи давно подумывала это исправить. Жан заслужил надбавку, хоть какая бы она там не полагалась. Никогда не лишнее. Жалованье им, к счастью, ещё платили, спасибо королеве, не бросает сослуживцев и командиров, хотя и бывших, на произвол судьбы. — Люди готовы? — спросила она. — Собрались в столовой. Последний завтрак перед долгой вылазкой. Разведка зачистила территории, разведка выдвигается к морю, к местам видений Эрена Йегера. — Тогда свободен, — скомандовала Ханджи, и Жан вышел, прикрыв дверь. Ничего не спросил: ни придет ли она на завтрак, ни собрала ли личные вещи, ни устроить ли их в повозке так, чтобы точно не затерялись. И уж тем более не окажется, что захватил с собой запасные очки, и не вытащит их в тот момент, когда она кокнет те, что на ней. Потому что Жан Кирштайн старательный и умный солдат, но он не Моблит Бернер. Она всё-таки пришла в столовую и поела без чужих напоминаний. День будет долгим, а силы нужны. Довольно того, что она уже уставшая и разбитая, не стоит быть ещё и голодной. Леви по правую руку зачерпывал ложкой кашу и молчал, не сказал ни слова, даже доброго утра не пожелал. Ханджи кивнула ему, и он кивнул тоже. Глаза усталые, красные и припухшие веки. Они мало говорили, не только сегодня. Коротко и по делу. Леви приходил за приказами, Ханджи их отдавала, Леви им следовал. И всё. Остальное переглядками, недомолвками, траурным молчанием по своим. Леви доел, отставил тарелку и встал. Почему мы не нарыдались в обнимку, в очередной раз спросила она себя, когда это ещё не было слишком стыдно? Сразу же. Чего ждали? Всё было не до того, а потом уже забились каждый в свой угол и справлялись каждый сам по себе. Ханджи вот помогали ребята: Жан, Армин, Майк и Нанаба. Да черт! Она с силой потерла челюсть, дернула зубами хлеб и стала жевать так, что отдавалось в ушах. Ребята приходили к ней, не бросали. Сторожили её одни днем, другие по ночам, а строгий капитан Бернер не приходил. Дорогой её Моблит, верный помощник, спокойный и стойкий, как скала, у которого от её выходок по полдня тряслись руки, не приходил ни разу с тех пор, как спас. Ханджи плохо помнила, что случилось, пару минут будто слизнуло из головы. Жара, пар, толчок, удар, темнота. Понимал же он, что у него ни единого шанса, он никогда не был заторможенным, так только казалось на фоне бешенных реакций его командира. Понимал и всё равно сделал. И считает, видимо, что больше им не о чем говорить. Потому не приходит ни в полусне, ни во сне, ни хоть как-нибудь. Отдыхаешь от меня, бормотала Ханджи, засыпая, за минуту до прихода Нанабы и Майка, ну молодец, правильно, у тебя теперь вечный отпуск, проведи его хорошо. В животе стало тяжко и сыто, Ханджи зажмурила глаз, прогнала сонливость. Нечего тут, у неё была целая ночь на себя, а теперь она предлежит разведке. Ведет её в самый дальний и самый, наверное, важный поход. У ворот они стояли молча. Гражданские даже не выкрикивали слов ободрения, только какие-то умытые по случаю утра дети смотрели заворожено и тыкали, думая, что он не замечает, пальцами в Эрена Йегера. Вот он — титан. Эрен не отвечал. Ханджи смотрела перед собой и щурила глаз, когда пыль от ворот полетела им в лица. Потянула повод, подняла коня на дыбы и махнула рукой. Заорала: «Вперед!». Никто же не отчитает после заката: какого черта орала, ещё и в пыли, теперь вон хрипишь. Приходил бы хотя бы ругать. Но Моблит, наверно, устал и от этого. За день проскакали порядком. Наблюдающие по флангам колонны ни разу не завидели титанов и от этого, несмотря на то, что на это и был расчет, было немного жутко, точно вот-вот разверзнется под ногами земля, и все они рухнут в пасть невозможного, с остров размером гиганта. Но солнце уже зашло, а ничего подобного не случилось, и Ханджи дышала почти легко, и с аппетитом поела, когда ей принесли ужин. Леви тоже ел один, поодаль. Ханджи махнула ему ложкой, он сделал вид, что не заметил. И пусть. Жан несколько раз подходил с докладами и вопросами, уходил передавать приказы. Последний раз пришел, когда небо было уже сплошь в звездах, и луна прямо над головой. — Иди отдыхать, Жан, — сказала она ему совсем не по-командирски. — Вставать с рассветом. Он отдал честь и ушел, а Ханджи ещё посидела под этим застенным небом и забралась в палатку. Разделась, стащила повязку. Не умылась, вспомнила, ну да ладно, с утра. Разве она виновата, что об этом никто не напомнил? Её бросили, и никто не приходит её контролировать, напоминать и отчитывать, если не выполняет. — Никогда не подумала бы, — проговорила она, глядя в темноту, — что ты такой вредина. Ну поорала она потом в подушку, закрывшись в комнате, что лучше бы спасся сам, что ни хрена ей теперь не надо, что всё равно это будет не жизнь, и всё, получается, зря. Ну не злиться же на неё из-за этого всерьез, она ведь всё равно выполняет свою работу, олицетворяет Легион и ведет его. Чего ещё можно от неё ждать? На что дуться? Чего от неё хотеть? — Чтобы ты жила, — сказал Моблит. Ханджи застыла и так лежала, вытянувшись струной, боялась пошелохнуться. Движение — и он растворится, как сон. Он и есть сон, и не нужно его тревожить. — Чтобы ты радовалась, — продолжал он, — чтобы увидела мир. Чтобы у тебя всё было. А ты отказываешься и хоронишь себя, не этого я хотел. Ханджи облизнула губы. Испугалась, замерла, словно ничего не было, но Моблит был ещё здесь, и она осмелилась спросить: — Почему ты не приходил? Я так надеялась, так ждала. Он помолчал, неглубоко дыша, и ответил: — Больше не хочу в стены. Здесь… — послышался легкий шорох, Моблит то ли всхлипнул, то ли вздохнул, — здесь мне хорошо. — Я хочу к тебе, — сказала Ханджи. — Этим двоим хорошо, они вместе, болтают вечно, а мне больше не с кем. Хочу. Зашуршало прямо над головой, Ханджи зажмурилась и почти не дышала. В лицо пахнуло. Совсем человеческий запах, с удивлением подумала она, совсем он. — Моблит… — Конечно, — сказал он, и она расслышала улыбку, ту теплую, самую ей любимую. — Конечно же. Но прошу тебя, позже. Я никуда не тороплюсь. Я буду здесь. — Моблит, — шепнула она. — Моблит… За пологом раздалось громкое: — Командир! — он сдвинулся в сторону, и в палатку ударило рассветное солнце. — Пора выступать, рассветает. Ханджи вскочила. Голова и тело были легкими, как никогда в жизни, или были, но так давно, что она уже позабыла. Она выбралась из палатки, встала, разведя руки, лицом к солнцу и расхохоталась, счастливая. Жан Кирштайн вскинул брови, но ничего не сказал.