О дружбе сильного мужчины и сумасшедшей женщины

На страдания не было времени. Боль, тоска, горе – некогда! Были пять часов на сон, и эти пять беспокойных часов, предутренних, в брезжащем летнем свете, так некстати раннем, лезущем сквозь неплотно задернутые шторы, нужно было использовать до минуты, чтобы суметь ещё быть полезной, чтобы никого не подвести, чтобы идти дальше. Всё мешало: комковатое солдатское одеяло, истончившаяся подушка и перья, лезущие сквозь наперник острыми пеньками, впивающиеся в щеку, и короткий диван. Но Ханджи командовала себе: «спи», и, повинуясь себе же, спала, застыв в неудобной позе, не разрешая шевелиться затекшим ногам, потому что малейшее движение разбудит и даст минуту тому, на что времени нет. А дашь одну — и оно захватит, заполонит, займет голову. Нельзя. Ровно в семь Моблит постучал в дверь. В ту же секунду Ханджи открыла глаза, отбросила одеяло, протянула руку, нашла на тумбочке, на вчерашней газете очки и встала. День начался. Рядом c чашкой горячего отвара и тарелкой каши на столе лежала свежая газета. Ханджи взяла её в руки, развернула, на пальцах остались следы типографской краски. Майк тоже читал газету по утрам, ту страницу, которую удавалось отнять у Эрвина. Нанаба косилась краем глаза, сидя рядом и дуя на горячую кашу. Ханджи ни разу не видела, чтобы они обсуждали новости, только переглядывались, и этого им, кажется, было достаточно. Она свернула газету и, прежде чем успела себя одернуть, швырнула её через стол, та упала на край, соскользнула и шлепнулась на пол. Будь там что-то важное, Моблит сказал бы, а раз не сказал, то черт с ними, с описаниями беспокойств на улицах, давкой среди беженцев и обращением Доука с заверениями, что всё под контролем. А Доук наверняка заверял, ему по должности положено. Интересно, сказали ему уже?.. Про Майка. Столько дней прошло. Сочли ли важным сообщить о гибели некоего легионера? Ханджи знала, они дружили, насколько могут дружить взлетевший по карьерной лестнице полицейский и разведчик, связанные воспоминаниями о кадетской юности. Был ли он знаком с Нанабой, а если был, то запомнил ли? Она не то чтобы очень уж заметная девушка. Была. С этой своей бледной кожей и вечно хмурым нечитаемым выражением лица, каким оно у неё становилось в присутствии высших чинов, Ханджи не раз замечала. Так вот, сказали ли ему, и что он тогда почувствовал? То же, что Ханджи? Вряд ли. И у Ханджи были сокурсники, погибшие при падении Марии, и она тогда чувствовала странное, но не то и не так, как в этот раз. Этот раз не сравним был ни с чем, разве что с насильно вытесненным из памяти и сердца чувством беспросветности после гибели Дариуша Равича. Но в тот раз Майк был с ней. И что почувствовал Эрвин? Не впервые не возвращаются целые отряды, не впервые не возвращаются те, кого в плотной движущейся колонне ищешь беспокойными глазами первым. Ханджи не спрашивала его и, скорее всего, не спросит, им и так есть о чем говорить. Эрвину и так есть о чем думать. Им обоим есть, куда применить трезвую голову и горячее сердце, а душа, и так загнанная поглубже, за ребра и выше, к ключицам, пусть не лезет. Настанет её черед, обязательно. Но не сейчас. — Моблит, — сказала она, и тот, проглотив кашу одним комком, уставился прямо, выжидательно, — мне нужно разобрать вещи. Он не уточнил что за вещи и где они, и зачем это нужно делать, только кивнул, полуприкрыв глаза. — Конечно. Вечером? — Нет, — ответила Ханджи. — Сейчас. Сейчас, прямо после завтрака, пока решимость ещё подпитывается горячим завтраком и не дает страху холодить желудок. Сейчас, пока светло, пока предметы в комнате не отбрасывают глубокие и черные тени. Но, конечно, не вышло. День на то и день, что полон забот, тем более день члена командования разведки в период важнейшей, как они верили, как ожидали, операции за всю историю подразделения. Считанные дни остались до того момента, когда они поднимутся на стену, а после опустятся с другой её стороны, чтобы двинуться на юг и отвоевать другую стену, почти позабытую, и в эти дни командир Зоэ нужна была срочно и всем. Вечером Моблит напомнил ей об утреннем намерении, но Ханджи пожала плечом, явственно ощущая, как давит форменная куртка и как хочется скинуть её скорее, и рубашку тоже, и белье, а до положенных пяти часов сна ещё столько нужно переделать, и покачала головой. — Завтра. Но и назавтра не вышло. — Всё впритык, — сказала Ханджи в последний вечер перед выступлением к Марии. — Не люблю тянуть до последнего. Они сидели в её кабинете, и Ханджи не чувствовала в себе хоть чего-нибудь походившего на решимость, какая подстегивала несколько дней назад. Солнце совсем уже село, две лампы — одна на столе, другая на стуле у стены — создавали именно ту атмосферу, которой Ханджи хотелось меньше всего: с тенями и чувством тоскливой, холодящей желудок обреченности. Пытаясь согреть это место внутри себя, она ссутулилась на стуле и опустила сцепленные руки между колен, выбившиеся волосы защекотали виски и щеки. Моблит скинул куртку и устроил её на спинке свободного стула, потом расстегнул манжеты, закатал рукава до локтей, темные вены отчетливо проступали под светлой кожей его крепких рук. Он подошел к шкафу, открыл, дверца поддалась с мерзким скрипом. Ханджи повернула голову на звук, надо же, раньше не замечала, что скрипит. Моблит наклонился и один за другим достал и выставил на широкий письменный стол два ящика, стандартных, аккуратных ящика, в каких перевозят документы: личные дела, подшивки приказов, карты. Как хотелось бы Ханджи, чтобы и в этот раз это были карты. Или личные дела. Пусть даже те, с особыми метками, которые она не любила более всего. Но в ящиках было другое. Моблит, напрягшись на миг, сдернул с одного крышку и отложил её на подоконник, следом открыл и второй ящик. Ханджи сидела, глядя в пол, руки были сжаты до побеления, губы тоже. Руки Моблита показались горячими, когда легли поверх её стиснутых кистей, он встал на колено и глаза его, спокойные, оказались на уровне её беспокойных глаз. Ханджи подумала, как он делает это? И почему она в эту минуту не может так? Она зажмурилась. С силой, до ярких кругов под веками, и резко встала, Моблит отшатнулся назад. — Приступим! — если что и повиновалось ей безоговорочно, то это голос. Ящики эти были собраны наспех. Всё подряд из письменного стола в комнате майора Майка Захариуса и капитана Нанабы Бенар. Все три открытых ящичка и четвертый, запертый на ключ, который Ханджи нашла в дальнем углу длинной полки под столешницей. И с полки тоже, что было, забрала. Другие вещи: одежда и остальное, разместили в другие ящики, и они уже были отправлены с похоронками по надписанным на ярлыках адресам. Конечно, нужно было бы сразу — просмотреть, разобрать, рассортировать и тоже отправить, но у Ханджи не было времени и не было сил. И сейчас, откровенно говоря, нет, но срок поджимает. Вернется ли она? Вернется ли хотя бы Моблит? И если нет, то кто тогда станет всё это разбирать — чужие люди? Чужие будут трогать его вещи, их, Майка с Нанабой вещи? Нет. Ханджи этого не хотела. Ханджи чувствовала внутри, именно там, за ребрами и выше, что это последний её по отношению к нему долг. По отношению к ним. Первым делом они с Моблитом выложили содержимое на стол, а опустевшие ящики поставили тут же — справа и слева, по одному для каждого. Сверху лежала стопка писем: от Майка сестре Терезе и ему от неё. Их Ханджи положила в правый ящик и мысленно определила его для Майка. Нет, поправила она себя, не так, для его сестры. Под письмами оказался учебник органической химии, старый нанабин, тот, с которым она прибыла из гарнизона, Ханджи даже не догадывалась, как давно он у неё. Судя по состоянию — давно. И это с учетом того, как бережно Нанаба относилась к книгам. Пригодится ли он её племянникам? Их у неё, кажется, двое. Учебник отправился в левый ящик. — Странно, — сказал Моблит. В руках он держал свернутый трубочкой лист. Ханджи покосилась на него, лампа блеснула на линзах её очков. — Что? — хрипловато спросила она. — Мы как будто их разделяем. Странное чувство. Очень странное. Он сжал губы, и глаза его, до того спокойные и холодноватые, забегали вдруг, замельтешили по столу. Ханджи тронула его запястье. — Что там? Моблит развернул лист. В свете лампы, над захламленным бумагами столом, с норовившей свернуться обратно бумаги на них посмотрела Нанаба. Ханджи стиснула руку крепче. — Твой потрет? — Мой. Какая она была, когда он её рисовал. Как хотела читать во время позирования, и как он отказал ей. И как Майк пожал ему руку и расплатился за работу привезенным из столицы набором дорогих карандашей. — Как будто разделяем, — повторил он. Ком встал у Ханджи в горле. Загнанное за ребра почуяло слабину того, что загнало его туда и рвалось наружу, билось, она стиснула кулак, и ногти больно впились в ладонь. Нельзя. Рано. У них впереди ещё большое и важное дело. Потом вырвешься, пообещала она этому рвущемуся чувству. Потом обязательно дашь себе волю. Потом. Ладонь вернулась Моблиту на запястье, надавила, заставила опустить портрет. — Нет, — голос всё ещё повиновался и был тверд. — Нет,— повторила она ещё раз, зная, что обязана это озвучить, помня про дело и о том, как важны сейчас трезвая голова и горячее, верящее в победу сердце. — Им уже всё равно. Это им уже всё равно. Но не всё равно другое. То, ради чего они, выжившие, проснутся завтра, и то, что они завтра сделают. Обе руки Моблита Ханджи держала в своих, и тем удивительнее было отчетливое чужое дыхание на коже затылка, под самой линией роста забранных в хвост волос, которое она так отчетливо чувствовала.