О дружбе сильного мужчины и сумасшедшей женщины

Ханджи пахла поцелуями. Долгими, крепкими, жаркими, и всем положенным после тоже пахла. Майк выпустил из цепких пальцев её рукав и изогнул губы в, как она говорила, «идиотской ухмылке». Ханджи смутилась, отвернулась, раскраснелась. Майк не стал расспрашивать тут же, пришел вечером, по-свойски, с большим кульком яблочных пряников, и, отпив первый глоток разбавленного мятной настойкой чая, сказал: — Я рад за тебя. Очки блеснули в свете яркой лампы, так она повернула голову, Майк насторожился. — Чему рад? — Как же, — растерялся он, — не дури, я понял, что у тебя появился кто-то и говорю, что рад этому. — А никого нет. Она так спокойно улыбалась, что Майк усомнился в собственном нюхе. Но нет же, даже сейчас, если поглубже вдохнуть, то тянет сквозь цветочное мыло и мятную настойку страстными пряными поцелуями. — Это был единичный случай. Не бери в голову, вот лучше, — она подвинула по столу блюдце с патокой, — попробуй, вкусно. Но Майк смотрел в упор и не понимал, то ли шутит, то ли боится спугнуть наметившееся счастье. — Ханджи, я не требую никаких подробностей, я верю, что он достойный человек и просто рад за тебя. — Майк! — она оборвала его громко и резко. — Я повторяю, это не значит ничего. Ошарашенный, он молчал. — Брось, Майки. Ты сам меняешь девок, как затупившиеся клинки. — Я мужчина! — А я женщина! — отрезала она. И Майк понял, во всяком случае, постарался понять. Да, она права. Она взрослая, сильная, двадцатилетняя женщина, год проносившая траур, как верная жена, и она разведчица, которая может погибнуть в любую из вылазок. Она права и пусть она сама решает. С тех пор, когда Ханджи изредка пахла поцелуями, Майк не спрашивал ни о чем. Подготовка к экспедиции шла интенсивно, как обычно всего не хватало: лезвий, провизии, людей, лошадей, времени, средств, нервов, вообще ни черта. У Майка не оставалось времени даже на то, чтобы выбраться в город и развлечь себя чем-нибудь помимо вечерней пятиминутки в душе, немудрено, что он пропустил столь важную и интересную деталь — не то, что Ханджи стала пахнуть чаще, то, что запах стал одинаков. Это Майк понял, только вернувшись из вылазки, отоспавшись, попрощавшись в душе с не вернувшимися. Запах был хорошим, молодым, терпковатым, он, смешиваясь с яблочным запахом Ханджи, нравился Майку. Нравился до тех пор, пока он не понял, кем так пахнет. Он кричал. Кричал, как в тот раз, когда умолял рядовую Зоэ перевестись из разведки в гарнизон, и ругался, сменив свойское «дорогая» на «дура набитая». — Ебанулась в край? Мало тебе было?! Мало? Выйди в город, мужиков, как грязи, каждый с хером, выбирай не хочу. У него слаще, что ли? Ханджи хохотала, утирая слезы. — Ага, слаще. — Дура! Набитая дура! — Бесспорно. — Это неэтично. Это пошло, в конце концов. — Очень пошло. — Он в твоем подчинении! — Меня это заводит. Майк кипел, брызгал слюной и стирал подошвами крепких сапог истертые половицы, а когда понял, что Ханджи уперлась и с места её не сдвинуть, схватил за плечи и прямо в лицо, единственный раз в жизни обращаясь с ней так грубо, озлобленно и не по-мужски, прорычал: — Он сдохнет — ко мне ныть не приходи. А потом хлопнул дверью под её непрекращающийся хохот. Дура она дура. После выстраданного, после пережитого, после того, как еле нашла в себе силы жить дальше, она опять связалась с разведчиком. Опять. Ещё раз. Больная на голову девка! Разведчикам с разведчиками связываться нельзя. Привязываться нельзя. Семью создавать нельзя. Это Майк знал наверняка, стопроцентно знал, как аксиому, как постоянную величину — разведчики для войны. Разведчики — сырье в топке замерзающей надежды человечества на свободу. Скрещенные крылья на их плечах — это подчиненный и командир, но никак не мужчина и женщина. Какие к чертям могут быть пары, когда одному то ли через неделю, то ли через месяц голову отгрызут. Так и будет, Майк уже заранее это знал, сожрут этого терпко пахнущего, а она опять год подыхать будет над своими книжками, а Майк будет ходить и душу себе рвать, потому что видеть её такой не может и слышать этот запах безжизненности и безысходности никаких сил нет. Но Моблит Бернер жил. Уходил в экспедиции, возвращался, просиживал ночи над колбами и микроскопами, носился за своей начальницей и выдергивал её из титаньих пастей, периодически, как и все разведчики, валялся в госпиталях, но умирать и не думал, и Майк махнул на них рукой. Нравится ей — пусть, подчиненный — пусть, зато приглядывает за ней, заботится, а что прислоняет порой то к столу, то к стенке, так какое его, Майка, дело. Она молодая женщина, а он, как друг, не может ей тут помочь. Мог ли он знать, как обернется его искренне негодование через каких-нибудь десять лет. Десять лет, через которые они только чудом были живы. Ханджи хохотала, он скрывал смущение. — Это пошло и неэтично! — Дорогая, перестань. — Она в твоем подчинении. — Ну что уж тут поделать. — Как тебе не стыдно, ай-я-яй. — Я хочу быть с ней. Ханджи расстегнула ремешки под высоким хвостом, сняла очки, подышала, протерла чистой тряпицей и сказала ему ласково: — Ну вот ты и понял меня, Майки. Солнце опускалось за реку неспешно и как будто лениво, мягкие всполохи играли в блестящих каштановых волосах, где, как знал Майк, уже настойчиво пробивалась седина. Заложив руки за спину, майор Ханджи Зоэ вышагивала перед прибитым метровыми кольями к сухой земле пятиметровым титаном. Трофей. Майк лично подсек ему сухожилия и помогал обездвижить. Как же она его назвала, говорила же, а Майк то ли забыл, то ли прослушал, то ли думал о другом. Важно ли? Греясь в лучах закатного солнца, сидя на каменных ступенях, что спускались к реке, майор Захариус с ленивым любопытством наблюдал за тщетными попытками установить контакт с пленным. Каждый раз одно и то же. Вот подошла ближе, вот ещё шаг. Из этого импровизированного пункта наблюдения Майку было прекрасно видно, как на её плечо легла мужская рука и мягко потянула назад. Ханджи даже не прервалась, не запнулась, продолжила свой пылкий монолог, послушно отступив на два шага. Дневное светило почти скрылось за горизонтом, и научный отряд принялся зажигать фонари, когда Майк различил знакомый запах, а затем негромкие шаги по щербатым каменным плитам. — Я останусь на ночное дежурство, — оповестила Нанаба и, бросив на ступени куртку, присела рядом. — Иди домой. Разумеется, он и так это знал, пленение титана всегда означало одно — минус один боец ударного отряда в счет работы научного, минус дни полноценной жизни Майка, плюс одинокие ночи. Он знал, что Ханджи тоже останется на ночь. Они с Нанабой сядут под навесом и, попивая остывающий чай, будут наблюдать, как спит титан, и болтать. Его девчонки любили поболтать, и Майк надеялся только на то, что они не перемывают ему кости. Ханджи любила Нанабу, Майк знал это. Не только как достойного солдата, не только, как помощницу, но и как огромную майкову любовь. В такие моменты ему становилось неловко за то, что он так и не смог проникнуться к Моблиту. Всё чуял, как тянет от него возможной болью и горькими слезами. Коснувшись губами золотистой нанабиной макушки, Майк поднялся со ступеней и направился к жилому корпусу, сегодня он ночует один, чем не повод отлично выспаться. Тем более, если в этот раз снова вернулись все самые важные и дорогие: и его помощница, и помощник Ханджи, и сама Ханджи, с которой они так хорошо друг друга понимают.